Смерть – это самая незначительная неприятность,
которая могла случиться с вами в этой жизни.
1. В шаге от бесконечности.
- Я умираю.
Мой голос стал похож на скрип дверцы шкафа, над которым основательно поработало время. Боль волной пробежала по телу. Я привычно застыла, справляясь с ощущением безысходности. Обезболивающие препараты уже не приносили желанного облегчения. С каждым днём боль становилась всё сильнее. Я просто ждала конца, покорно скрючившись в своём убежище. Серые стены крошечной комнатки, приютившей меня, больше не раздражали. Эмоции угасали, оставалось только ощущение пустоты внутри скованного болью тела.
Скрипучая узкая койка, грязные окна, прикрытые запылёнными шторами, треснутое зеркало на стене украшали эту берлогу, которую я сняла на окраине Лондона, уплатив за месяц вперёд. Думаю, месяца мне хватит. Чернокожий хозяин этих апартаментов долго сомневался, но всё же соблазнился, ведь сотня фунтов на дороге не валяется.
- I do not want trouble(Мне не нужны неприятности), - проворчал он, с подозрением вглядываясь в моё серое лицо.
Я попыталась изобразить улыбку и напугала его ещё больше. Нижняя губа тут же треснула. Моё лицо выражало всё что угодно, только не приветливость.
- There will be no troubles(Неприятностей не будет), - поспешно заверила я лендлорда грязной комнатушки, стараясь незаметно слизнуть кровь в уголке рта. Хозяин недоверчиво пожал плечами, но всё же отдал мне ключ от входной двери.
- Month, no more (Месяц, не больше), - уходя, предупредил он.
А больше и не понадобится, про себя хмыкнула я, обессилено падая на старый продавленный матрас, прикрытый клетчатым пледом.
Дождливое небо Лондона сочувственно ревело за окном. Я зябко поёжилась, но встать и включить электрическую батарею не смогла. Сил не было. Каждое движение вызывало боль. Период борьбы давно прошёл. Теперь я могла только ждать. Время тянулось медленно, но я знала, каким оно может быть скоротечным. Когда ты молод, силён и счастлив - дни пролетают мгновенно. Теперь всё иначе. Минуты застыли, словно увязли в киселе бытия.
- Ничего, - подумалось вяло. - Всё прошло, пройдёт и это.
Моя последняя прихоть - умереть в столице мира, пусть и в самом грязном её уголке, - теперь вызывала улыбку. Не всё ли равно где тебя зароют? Думаю, черви, пожирающие мёртвую плоть, везде одинаковы.
Когда Жанка, любимейшая и единственная подруга, уговаривала меня остаться в Москве, я отшутилась:
- Меня ждёт сочувствующее небо.
На самом деле, я просто устала от жалости и её бесконечных слёз украдкой. Лицемерное «всё будет хорошо, ты поправишься» душило, как удавка на шее. Серое лондонское небо хотя бы сочувствовало молча и слёз не прятало. Оно тоже знало, что ничего хорошего у меня уже не будет. Вообще больше ничего не будет, во всяком случае, в этой жизни. Но будет ли другая жизнь, я не знала, и никто не знал. Предположение, что смерть - только начало нового этапа существования бессмертной души, было голословным. Мечтать ещё никто не запрещал. Но эти мечты не могли заглушить боль, пронзающую разрушающееся, износившееся тело. Впрочем, мне всегда хотелось знать, что там за чертой. Вскоре, подозреваю, представится шанс лично доказать или опровергнуть гипотезу о бессмертии души. Если бы ещё переход не был таким болезненным. Я хотела просто уснуть однажды и проснуться уже на той стороне, или не проснуться, это как повезёт. Видимо, такие подарки даются не всем, а лишь избранным. Мне же приходится уходить в муках, испытав на себе все виды пыток, которые старушка с косой припасла для нас, кем-то и за что-то проклятых. А может быть, это была плата. Слишком много счастья. Всегда знала, что за всё нужно платить, а за счастье тем более. В конце концов, я сама выбирала свой путь. Все дороги жизни, на которые я сворачивала, натыкаясь на очередной перекрёсток, пройдены мною добровольно. Поэтому некого винить в том, что теперь упираюсь лбом в серую стену в гордом одиночестве всего лишь в шаге от бесконечности.
Я сама так захотела - уйти в тишине. Они не знают. Друзья, родные, мама, дети продолжают жить в счастливом неведении, уверенные, что я отправилась на заработки за границу. Жанка не проговорится. Подружка детства никогда меня не подводила. И меньше всего я бы хотела, чтобы узнал Стас. Пусть он, предавший меня однажды, помнит вздорную, своевольную, яркую Ленку Зорину, которая была его женой.
- Пить...- собственный голос, похожий на шелест мятой газеты, напугал.
Голод я давно перестала чувствовать, но жажда всё ещё не давала мне покоя. Я знала, воды подать некому. Всё сама, как всегда. Открыть глаза было трудно. Веки тяжёлые, словно налитые свинцом. С трудом повернула голову в сторону прикроватной тумбочки. Лекарства лежали там же, где я их оставила. Минут пять уговаривала себя подняться. Задержала дыхание и медленно сползла с кровати.
- Я мыслю, значит, ещё существую, - прохрипела, с трудом ворочая сухим языком. Проглотила несколько таблеток, и боль притихла, будто замерший перед нападением зверь. Кувшин, к сожалению, был пуст. Идти на улицу в дождь и ветер совсем не улыбалось.
- Завтра, - пообещала я себе. - Доползти до супермаркета я попробую завтра.
Обнаруженная в углу комнатушки душевая кабина неожиданно порадовала. Как мало, оказывается, нужно для счастья. Забыв о брезгливости, напилась прямо из душа, забрызгавшись с головы до ног. Медленно сбросила мокрую одежду. Струи холодной воды принесли облегчение. Главное, не смотреть на своё скелетообразное тело. Шрамы перенесённых операций напомнили о бесполезных попытках спастись. Меня резали, а я надеялась, что после будет снова всё как прежде: я снова стану сильной, здоровой, я буду жить. Каждый раз, открывая глаза после наркоза, видела Жанку, сидящую рядом и тоже надеющуюся на чудо. Чуда не произошло.
Прикрыв тощую фигуру банным халатом, подошла к зеркалу. Зачем?! Сколько раз запрещала себе делать это. Зеркала теперь стали моими врагами. Серые спутанные остатки волос слиплись в один комок, тонкая, почти прозрачная, кожа обтянула череп. Только в синих глазах ещё теплилась жизнь. Глубокие морщины у рта, на переносице придавали лицу выражение скорби. От меня повеяло глубокой древностью.
- Мне только 35, - пожаловалась я зеркалу. Стекло равнодушно промолчало. А ведь ещё полгода назад оно умудрялось меня радовать. Белозубая улыбка, тонкая талия, гладкая матовая кожа обманывали многих. Мне никто не давал и тридцати. А моей русой густой гриве завидовали все подружки. Когда Стас ушёл к своей аспирантке, я тоже не могла поверить, как и все окружающие, что он больше не любит эту красоту. Я была страстной, весёлой, не жила, а горела. Ну, да мы часто ссорились. Я не любила готовить и засиживаться дома по вечерам. Мы до хрипа спорили о воспитании детей, пугая Толика и Ксюшку своей яростью. Но его уход стал для меня полной неожиданностью.
- Мы не сошлись характерами. Я тебя больше не люблю. Ты и без меня будешь счастлива. В тебе столько жизни! - сказал он на прощание. Сказал, как проклял.
С того дня жизнь стала вытекать из меня по капле. Сначала я не замечала этого. Боролась, дралась за место под солнцем. И злилась. Запрещала детям видеться с отцом, отказалась от алиментов. Мы сами проклинаем себя порой, не умея прощать. Женские обиды, как граната замедленного действия - взорвётся в самый неожиданный момент. Только когда стоишь у черты, начинаешь понимать, что по-настоящему важно. Судорожные поиски работы, недостаток денег отдалили меня от детей. Ко всем, кто хотел помочь, я оборачивалась спиной. Я ненавидела жалость в их глазах. Только Жанке я могла плакать в жилетку, как в детстве. Но у неё и своих проблем хватало: пьющий муж, больная дочка, нервная, тяжёлая работа в больнице. Подавать носовые платки ещё и мне она просто не успевала.
Когда дети запросились к отцу на выходные, я сказала: нет.
- Вы ещё маленькие. Вот вырастете и всё поймёте, - заявила я, отмахиваясь от их слёз. Что они должны были понять, и сама не знала. Во мне кипела злость. Я не замечала, как они замыкаются в себе, смотрят разочаровано и хмуро, словно я предавала их, наказывая ни за что. Стас, конечно, приезжал скандалить, угрожал судом. Я не боялась ни его криков, ни угроз. Испугалась позже, когда услышала свой приговор. Только тогда я начала, понимать, что натворила, но было уже поздно.
Теперь, лёжа на скрипучей кровати в сырой серой комнатушке, укрывшись с головой клетчатым пледом, я стараюсь не поддаваться боли, обессилено цепляясь за свои последние недели, дни, часы. Но боль, которая живёт во мне намного сильнее, той, что терзает тело. У меня было так мало времени, а я потратила его на пустые слёзы, обиды и злость. И ничего нельзя уже исправить. Всё случилось внезапно, слишком быстро, непоправимо.
Появившаяся однажды боль, не хотела отпускать. Бесконечные кофе, сигареты и слёзы, вряд ли могли заменить лекарства. Я думала, они помогут успокоиться, а они убивали. Жанка первая заметила мою худобу, синяки под глазами и обезболивающие в сумочке. Чуть ли не насильно приволокла в больницу. Результаты анализов были однозначны: рак желудка. Ночь я просидела у окна, пытаясь осознать услышанное, а на другой день отвезла детей к их отцу и согласилась на операцию. Стас моей перемене не удивился, обозвав кукушкой. Я всегда была странной и порывистой, способной озадачить резкой переменой настроения, неожиданным решением.
С детьми я так и не попрощалась. Лишь поцеловала в щёчки, велела слушаться отца и убежала, думая о предстоящем испытании. Верила тогда, что успею ещё с ними поговорить по душам, когда преодолею это, когда станет лучше. Но лучше мне не стало. Одна операция сменяла другую, а боль лишь нарастала, отнимая остатки надежды. В какой-то момент я поняла, что с меня хватит. Гнить на больничной койке надоело. Умирать в окружении скорбящей родни не хотелось. Обзвонив всех и обрадовав известим, что уезжаю за границу, я забрала в банке отцовский подарок - некоторую сумму, завещанную мне когда-то, и купила билет на самолёт в Лондон.