Солнце уже стояло над Военстроем – значит, время повернуло на вечер. Нет-нет, до настоящего вечера ещё хороших часа четыре, а то и пять, но время, как говорится, пошло. И жара пошла – на спад.
Маруся Барыло шла по дороге с помятым ведром и, то наклоняясь, то выпрямляясь, собирала кизяк. В этом году она опоздала с наружным косметическим ремонтом хаты, который справные хозяева делают ежегодно – как правило, к Пасхе. Все уже свои хаты и помазали (оштукатурили), и побелили, а она ну никак… «Прям от людей стыдно, честное слово, – корила себя Маруся, – завтра с утра начну, вот кизяком запасусь – и начну».
Кстати о кизяке (тем, кто не знает). Коровий навоз для мазки хат не годится. И его никогда здесь кизяком не называли. Раз кизяк – только конский. К кизяку и отношение было особое – с оттенком почтения. Кизяк всегда валялся в изобилии на проезжей части улицы – пройдись да собери: хочешь – тёпленький свеженький, покрытый ещё влажным глянцем кишечной слизи, хочешь – сухой лежалый. И тот и другой добавляли в замес – чтобы глина не плыла и не трескалась при высыхании; пропорция – произвольная, в зависимости от предпочтений хозяев.
Для мазки стен используют и солому. Солома незаменима для грубой мазки, то есть для заделки больших щелей, через которые «хоч собаку протягуй». Для тонкой мазки – непосредственно под побелку – солома не идёт, тут незаменим кизяк. Иначе получится «чёрти шо» – с эстетической точки зрения. И все прохожие будут тыкать пальцами и смеяться: «Не хата, а клуня (амбар)».
За спиной что-то затарахтело. Маруся обернулась – приближалась цыганская кибитка с Жевжиком на облучке. Она посторонилась – сошла на обочину. Он приветливо, с воздушными поцелуями, поздоровался, но вопреки давней привычке не остановился – кибитка протарахтела дальше.
«Даже не притормозил, вот засранец! – молча ругнулась Маруся. – Раньше, бывало, и мёдом не корми – дай только потрепаться, а щас, видите ли, дуже занятый стал, деловая колбаса…» Женщина опешила от неучтивости Жевжика, но ничего ему вслед не крикнула, а только машинально сделала кулаком шутливо-угрожающий, почти ласковый жест типа: «Ух, хитрюга цыганская! Будто б мы не знаем, что ты там возишь… в своей тарахтелке».
Жевжик был из оседлых цыган, которых на Кизияре насчитывалось немало. Слободчане его любили, сами не зная за что. Наверно за природное обаяние, которое так и лучилось от этого человека. Он не зациклился на национальной кастовости и нашёл себе женщину нецыганских кровей. Звали её Варвара, жила она в Лесничестве. На неё Жевжик имел серьёзные виды – как на будущую жену.
Там, в Лесничестве, Варвару прозвали Моржа, и вот почему. У неё была пластинка – такая, знаете ли, лёгкая танцевальная мелодия без слов, типа фокстрота. Эта музычка так нравилась Варваре, что она где-то раздобыла на неё слова (а может, сочинила сама). И стала петь в компаниях. Пластинка играет, Варвара поёт, присутствующие слушают и, танцуя, подпевают:
На далёком севере
Эскимосы бегали,
Эскимосы бегали
За мор-жой.
Эскимос моржу поймал
И вонзил в неё кинжал,
И вонзил в неё кинжал
Глы-бо-ко.
Так и повелось: Варвара Моржа. А потом и вовсе: Моржа да Моржа. Она не обижалась: лишь бы горшком не называли да в печь не сажали.
Когда между молодыми людьми зашёл разговор насчёт того чтобы пожениться, встал вопрос о переезде Варвары на Кизияр, по месту жительства будущего мужа. Переезжать Варвара не хотела: жалко было бросать родное гнездо («родовое имение», как шутила она), любимую Молочную речку, сказочный лес, «Каменную могилу» – одно из чудес света, овеянное древними тайнами. Да ещё окунаться в это его кодло... Ну а главное – держал отец, который висел на ней неподъёмным якорем.
До недавнего времени служил родитель лесничим, и всё шло неплохо, да подкрался недуг. Отец слёг, почти ничего не ел, не пил, таял на глазах и ждал смерти. А дочери сказал: «Вмирать буду у своейи хати, так шо, хотиш ны хотиш, а доглядай, доню, свого батька до кинця». Стало и слепому видно, что работник он уже никакой, и что надо уходить с должности. Варвара надоумила его обратиться к директору лесничества с просьбой устроить на освобождаемое им место Жевжика – всё-таки будет ближе к ней. А то разрывается мужик между Кизияром и Лесничеством, пусть и на велосипеде, а десять вёрст в одну сторону десять в другую – чувствительно, особенно в непогоду.
Директор лесничества был с отцом Варвары в добрых отношениях. Когда-то, по молодости, они даже дружили – на почве левых дел по женской части. Сколько девчат было перепорчено! Сколько просто «понадкусано» – без всякой надобности! Тьма-тьмущая! Директор обожал «прелесть первичного взлома» (ха-ха! – как будто такой взлом может быть вторичным). Сколько выпито в кураже спиртного! Сколько оленятины да косулятины съедено! В общем, сплошной мажор.
И ничего в этом необычного – начальник есть начальник, ему дозволено всё. Желания начальника, как известно, претворяются в жизнь приближёнными лицами. Говорят же, что величие короля играют его слуги. Вот таким слугой – причём слугой первой величины, иными словами, правой рукой – был варварин отец. Он и сам был не промах – красавец, здоровяк, сил хоть отбавляй… Вот и промышляли вдвоём, ни разу, кстати, из-за баб не поссорившись, чем очень гордились.
Любимой их песней в те бесшабашные годы был известный романс на слова Якова Полонского «Мой костёр в тумане светит». О, как он им нравился! Как они его распевали! Бывало, ночь, лесная поляна, луна, звёзды… И они, хозяева всего этого... Да ещё девушки – как же без них! – часто по две на одного. И никого более. Представляете?!
Потом всё само собой затухло. Постепенно, постепенно, по мере того как уходила молодость, менялись приоритеты. Друзья и не заметили, как по маковку оказались затянутыми в пошлую обывательскую трясину. Некомфортный быт (ночной горшок с ручкой вовнутрь – для малогабаритных квартир)… Плохо оплачиваемая работа (не украдёшь – не проживёшь)… Всякие там «дать на лапу» (не подмажешь – не поедешь)… Рабский менталитет («прежде думай о родине, а потом о себе»)… И самая большая несвобода – подкрадывающаяся старость… Всё это сломило дух и тело самцов, даже таких первоклассных, как эти ребята.
Но годы, прожитые в удовольствие, – пусть не так уж и продолжительны они были, – даром не прошли: «молочное братство»* давало о себе знать всю жизнь, будоража ностальгические воспоминания. Без лишних слов директор уважил просьбу бывшего друга и «наперсника разврата», хоть претендентов на эту должность было более чем...
Жевжик получил лошадь, как и полагается лесничему, и сразу почувствовал себя человеком – цыган всё-таки есть цыган. Он с головой ушёл в работу, и на Кизияре теперь появлялся наскоком – в основном по воскресеньям и праздникам. Сделает свои дела – и опять в Лесничество. Покидая слободу, любил погарцевать перед бабами, стоящими кучками у ворот; это было его слабостью. Притормозив чтобы поздороваться и перекинуться парой слов, он то ставил лошадь на дыбы, то заставлял её выгибать дугой шею, то демонстрировал, как она выписывает копытами всяческие кренделя.
Показав себя во всём великолепии, пускал лошадь в галоп и, прошив улицу вдоль, вихрем уносился в манящую даль, оставляя за собой длинный-предлинный шлейф дорожной пыли. В такие минуты он затылком чувствовал бабий восторг и вожделенные греховные взгляды. Мгновение – и лихой наездник уж слился со степью. Удаляясь, хорошо понимал, как он желанен. Желанен, но недосягаем. И что разговоров сейчас у баб – выше крыши. И что все разговоры – только о нём. Это безумно тешило его. Именно то, что он не по зубам всяким там Нюсям, Пашам, Фросям (несть им числа), что его хотят, да не могут дотянуться, – раздувало либидо и без того темпераментного цыгана, порождало в нём «синдром женского ястреба».
Жевжика так и называли: ястремб женский – надо полагать, с подачи Варвары. Но почему ястремб, а не ястреб, зачем было втемяшивать букву «м» туда, где ей не место? – даже сама Варвара не могла объяснить. Странно.
По приезду в Лесничество он набрасывался на неё действительно как голодный хищник на несчастную жертву, – когда аж перья летят во все стороны да слышны трепыхания плоти, сопровождаемые придавленным писком предсмертной агонии. А та в эти минуты была на седьмом небе – она не боялась «ястребиного синдрома» своего мужчины. Наоборот, чем больше он её драл и плющил, чем больше терзал, тем счастливее она себя чувствовала. Самашечий – это всё, что она могла сказать, как бы ругая его.
Она одного только боялась: что всё так хорошо складывается. Боялась потому, что знала неписаное правило жизни: когда слишком много хорошего – жди плохого.
Так и сожительствовали, не расписываясь, – как теперь сказали бы, гражданским браком.
------------------------------------------------
*В данном контексте под «молочным братством» подразумевается наличие у двух и более мужчин общей половой партнёрши.
------------------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2014/04/11/596