Кто умеет терять самых лучших, самых стоящих, самых главных в жизни мужчин — тот я.
Когда мы были вместе, меня не покидало неуловимое чувство скольжения. Как будто он рядом и вот уже далеко, ускользает, исчезает из некоего «общего поля». Он здесь и он не здесь. С тобой и отдельно от тебя. Он — такой близкий и родной, и ты можешь касаться его и вдыхать запах, но всё равно он не твой, уплывает, исчезает, едва ты нащупаешь тросик, который, как тебе кажется, связывает вас.
…Я узнала его сразу. Он шёл по салону самолёта, стряхивая с одежды бегущие струйки дождя, словно хлебные крошки, - прощальный подарок франкфуртской непогоды.
Сердце упало под свод стопы. Никита!
Он ступал по салону как-то осторожно, точно по болотной гати, полубоком, приноравливаясь к узкому проходу вдоль кресельных рядов и держа шуршащие пакеты впереди себя на согнутой руке. Я вжалась в кресло, принялась нарочито копаться в сумке – только бы он не узнал меня, только бы не встретиться взглядом! Но глаза отказывались повиноваться, ловили каждое его движение. Зацепившись полой пиджака за подлокотник кресла ряда за три от меня, он выронил сумку, споткнулся и, неуклюже хватаясь руками за воздух и срывая салфетки с кресельных подголовников, растянулся в проходе. Подбежавшая стюардесса помогла ему встать, он долго виновато благодарил её, после принялся суетно запихивать свою поклажу на антресоль-«хлебницу».
Я интуитивно чувствовала, что его место окажется радом с моим. И даже не удивилась, когда близоруко выискивая нужный номер на маленькой картонке посадочного талона, он улыбнулся мне и произнёс: «Я, похоже, ваш сосед» - улыбнулся по-чужому, как незнакомой попутчице, с которой свяжут его лишь три часа полёта да пустой разговор, чтобы скоротать время.
Никита опустился в кресло, сразу же защёлкнул ремень безопасности. Я невольно улыбнулась – он делал так всегда, ещё до того, как убирали трап. Глядя прямо перед собой, на полушарие лысины пассажира, сидевшего впереди, он едва заметно зашевелил губами. Вспоминает что-то? Проговаривает молитву? Десять лет назад он не боялся ничего…
…Мы познакомились благодаря моей смелости. В тот день накрапывал занудный дождь, а зонт я оставила дома. Неосмотрительно для петербургского жителя! На переходе через Невский проспект скопилась масса народу, ожидая зелёный сигнал светофора. Но красный всё горел и горел, а дождь, как назло, припустил, и надежда добежать до козырька метро хотя бы полусухой оказалась утопической. Я увидела молодого мужчину под большим зонтом и, не оставляя шансов своей голове на обдумывание, прилично это или нет, нырнула под огромный жёлтый купол. Сам зонт какого-то «немужского» развесёлого цыплячьего цвета, его хозяин, улыбнувшийся мне гостеприимно и открыто, и потоки людей, ринувшиеся на долгожданный зелёный сигнал по зебре и то и дело натыкавшиеся на нас двоих, замерших на тротуаре, - всё это я вспоминала потом как одно из самых ярких событий того дождливого лета. Мы пропустили два или три светофора, болтая о ерунде. Я влюбилась.
…Не узнал меня, не узнал… Неужели я стала такой неузнаваемой?
Он наклонился в проход, начал что-то высматривать в ребристом рисунке ковролиновой дорожки, пока на его голову не наткнулся очередной запоздалый путешественник.
- Чёрт! Линза выскочила, - произнёс он с досадой, и я отметила, что тембр голоса у него прежний. Интересно, изменился ли мой? Возможно, ведь, кажется, после нашего расставания я попыталась поменять всё, что только могла. Новая жизнь – и всё новое.
Десять лет… Целая эпоха!
…Мы любили бродить по городу, и, если было холодно, он клал мою руку в карман своего пальто, а рука его, такая тёплая, перебирала пальцы, согревала. Я всегда надевала лишь одну перчатку, во второй не было надобности. Он глядел на меня иначе, чем все другие когда-либо влюблённые в меня мужчины. В его взгляде я пила – нет, не любовный напиток, боже, как пошло это звучит! – пила саму жизнь и изнывала от засухи, когда мы расставались хотя бы на день.
На расстоянии я чувствовала его острее. Считала удары сердца до встречи и умирала на каждый такт обратного отсчёта. Зная эту мою «особенность», он старался приходить раньше.
Мне казалось, что если я выскажу свою любовь вслух, то рухнет созданный мною дом, в котором жили наши души: там солнечные вымытые окна и маленькие белые цветы на подоконнике, и ходики тикают в такт пульсу.
Я так никогда и не сказала ему, как сильно люблю его.
Как давно это было! Два моих мужа назад. Или – нет, не десять лет, - десять минут, как будто он отошёл за сигаретами в ближайший киоск и вот вернулся…
- Домой летите или из дома? – улыбнувшись, он повернулся ко мне вполоборота.
- Домой, - я старалась придать голосу безразличие.
- Я тоже… Почти полгода не был Петербурге. В гостях, конечно, хорошо, но дома лучше, так ведь?
Банально. Завязать разговор ты мог и оригинальнее, ты же писатель, Никита Боев!
- Вас встречают? – он чуть наклонился ко мне. Знакомый запах одеколона, знакомые жесты.
- Да, - соврала я.
Я догадалась, что сидит он, повернувшись ко мне той стороной лица, где глаз был без линзы, и видит меня лишь размыто, в общих чертах, если полностью не разворачивает ко мне весь корпус.
Я назвалась другим именем, и у меня теперь длинные волосы и иной стиль одежды. Но всё равно! Как он мог не узнать меня? Как?!
Рубашка на нём всегда свежая, и дурацкая страсть к немодным серым пиджакам из материи, похожей на гобелен… вот и сейчас сидит, почти сливаясь с обивкой самолётного кресла. Командирские часы – подарок деда. Ещё ходят…
…Я никогда не понимала, почему мы не можем быть вместе. Ведь всё предельно просто, решение на поверхности: не покидай любимую женщину и будет тебе счастье. Куда уж проще! И незачем придумывать препятствия, которых нет. Боже, как искусственно было наше расставание, никто из друзей и верить не хотел, такая, мол, красивая пара!
Никита уже издал один роман, он шёл к этому долго и мучительно: там были мы, зашифрованные под другие имена, и наши чувства, спрятанные под чувства героев – взгляд с иного ракурса. Они, эти книжные чувства, получились гармоничные и предсказуемые, не такие, как у нас в то время, – бунтарские, яркие, бешеные, словно жили мы и любили последний отпущенный день. Как будто детонатор внутри нас уже сработал, и оставались доли секунды до взрыва. Я подумала тогда, что, может, тёплого и спокойного мира хочется ему больше всего.
Книга была принята хорошо, и Никита стал в какой-то мере модным писателем. Купался в лучах переменчивой славы, замыслил второй роман, «прорыв», как он говорил. Я гордилась и восхищалась им. Новая книга обязательно должна была получиться великолепной, ведь автор так талантлив. «Привыкай к роли музы», - любил шутить он.
…Самолёт медленно выехал на взлётную полосу, тяжело развернулся, зародив в моей голове резонное сомнение: как такая махина может взлететь. Начал разбег, за окном мелькнули здание аэропорта, мокрый от дождя асфальт, оранжевые машины-заправщики, дремавшие в отдалении белые лайнеры с «люфтганзовскими» журавлями на хвостах… Как странно, кажется, эта гигантская птица перебирает жилистыми лапами часто-часто, где-то под брюхом, миг – и оттолкнулась, вспорхнула, и деревья, дома, техника за круглым толстым иллюминатором превратились в маленькие точки, и капли на стекле стали похожи на мелкий бисер, растянулись тонкими слёзными дорожками наискосок…
Я осторожно разглядывала Никиту. Немного погрузнел, стал солиднее, сеточка мелких предательских морщин под глазами. Да нет, он всё тот же, словно рассматриваю старый фотоальбом.
…Он научил меня любить своё тело, и осознавать, что желанна, и по новому слышать запахи, и купаться обнажённой ночью в озере, чего я не делала раньше никогда. И носить тонкие чулки на изысканном шёлковом поясе, и танцевать аргентинское танго «по-взрослому» - с лёгким виртуозным касанием икр друг друга, приходя в блаженный восторг от этой едва уловимой ласки. И ещё понимать книги, которые до него не понимала. Он был для меня всем, и я не представляла себе и дня, когда «мы» распадётся на два «я». Теперь же, глядя на чужого мне человека, сидящего в соседнем кресле, я не могла вспомнить, ЧТО так сводило меня с ума.
Мы завели неизбежную в дороге, ни к чему не обязывающую беседу. Точнее, говорил он, я умело уклонялась от личных вопросов. Как у меня жизнь? Да всё хорошо, просто отлично. Он же готов был долго рассказывать о себе, пока не остановлю, предупредил, что если надоест, я могу прямо так и сказать. Я слушала, боясь обнаружить свой неподдельный интерес. Жизнь его слагалась из эпизодов, счастливых и не очень. Был женат, сын растёт в Германии, всё, в общем-то, славно. По роду занятий - писатель. Он сделал паузу, взглянул на меня: произвел ли впечатление. Интересно, раньше он говорил «литератор», будто бы слово «писатель» как-то задевало его, выставляло перед собеседником хвастуном. Видимо, теперь концепция изменилась. Я задала пару вопросов о жене и сразу поняла, кто был прообразом самой скандальной его книги, вышедшей пару лет назад. Милая Вера, зачем он убил тебя в последней главе?
Стюардесса подала нам напитки, вручила по пластиковой коробочке с невкусной едой. Что с тобой, Никита? Ты даже не отвесил ей комплимент, не задержал взгляд на её плоском животе и обтянутых узкой синей юбкой бёдрах, не одарил белозубой улыбкой. Неужели постарел? Сдал позиции?
Он увлечённо занялся поглощением пищи. Я с раздражением отметила, как неаккуратно он ест. Голоден? Отдала ему свою коробку, он долго благодарил, радовался, словно ребёнок, сразу же открыл её и начал разглядывать, точно новогодний подарок, будто не то же самое было и у него на откидном столике. Как можно есть эту резиновую булку? Ещё раз спросил, встречают ли меня, и, получив мой утвердительный лживый ответ, тихо сказал, что если вдруг не встретят, его такси будет счастливо сделать круг в сторону моего дома. Кетчуп выпрыгнул на спинку кресла впереди, как плевок хамелеона. Никита смутился, виновато пробубнил что-то и принялся оттирать обивку своей салфеткой, близоруко наклоняясь к размазанной кляксе.
Когда-то я считала его самым сексуальным мужчиной на земле.
…Он сообщил мне о расставании таким же мягким и сердечным голосом, каким говорил о красоте моих пальцев и изгиба губ. Каким рассказывал о том, что написал за день... Каким заказывал для меня мороженное в кафе... Я слушала его и не слышала. Мне казалось – эта читка на радио какого-то текста с листа, без правильной мелодики и интонационного ударения. Это говорит не он, не мой Никита! И смотрел он на меня при этом так, как будто просил моей руки, и ответ решил бы его судьбу.
Впрочем, да, дальнейшая никитина жизнь во многом зависела от того, как мы расстанемся. Так он сказал мне. Ему надо уехать в какую-то тмутаракань, чтобы писать «роман всей его жизни».
Если я поеду с ним - книга умрёт.
Я не хотела верить услышанному. С каких пор муза убивает творчество? Он взял мою руку, поцеловал каждый палец, жадно вдохнул запах моей ладони. Просил меня понять его, ведь всегда же понимала.
- Если мы не расстанемся, я её не допишу. Ты просто источник другой энергии, моя любовь к тебе отнимает все силы. Все, понимаешь? На книгу не остаётся.
- Ты хочешь сказать, я тебя отвлекаю?
- В общем, да, - он замялся. – Я должен побыть один. Месяцев пять-шесть. Через полгода я вернусь.
Он говорил то, что казалось мне бредом высшей пробы. Если человек любит, он всеми силами пытается быть рядом с любимой, это же на уровне инстинктов!
- Будь честен, скажи, что просто разлюбил.
- Да нет же, нет. Но я должен выбрать. Я выбираю книгу.
Он объяснил, что если я поеду с ним, это будет для него равносильно Bucherverbrennung – сжиганию книг - так это называлось в Германии в 1933-м году. Я сожгу книги в его голове.
Такого я в своей жизни не слышала. Я – разрушение. Я – Геббельс, подносящий факел к его светлому лбу, гротесковый монстр, хохочущий над страшной картинкой, - я вижу её до сих пор, как в угарном бреду: чёрное пятно расползается по пожелтевшей странице, пожирая буквы, плавится, сворачивается в кокон бумага, точно умерший капустный лист, вспыхивает оранжевыми брызгами титул, корчится рисунок-иллюстрация на обложке: пляшет в безумии пепельная марионетка.
…Я вспоминала и вспоминала всё, что когда-то поклялась забыть. И возвращались ко мне почти утраченные эмоции, венцом которых был гнев. А гнев – чувство «невозвратное». Мой любимый променял меня на книгу. Есть ли у женщины более сильная соперница? Я бы простила ему любовницу – так, во всяком случае мне казалось, но быть палачом его ненаписанных книг – обвинение, которое я не могла принять. Сейчас в моей жизни всё правильно и гармонично, в этом есть своя скука, но стабильность и тишина – вот то, что в последние годы делает меня счастливой. Если бы не этот почти забытый гнев…
Я не захотела понять его и принять такую простую истину: ненаписанная книга важнее всего на свете.
Самолёт тряхнуло. Зажглось табло, и сладкий голос стюардессы настоятельно попросил поднять спинки кресел и пристегнуть ремни. Зона турбулентности - штука не из приятных. Пассажиры суетно щёлкнули застёжками креплений. Ещё полсекунды и голова окунулась в вакуум…
…Никитина книга вышла через год. Это был абсолютный провал. Я купила её в первый же день продаж в Доме Книги, закрылась в комнате и читала до утра. Я не узнавала ни его стиля, ни образов мыслей, будто писал кто-то другой – графоман и неудачник. Бесконечный поток сознания, банальные суждения, отсутствие каких-либо связей между началом, серединой и концом. Ты не стал вторым Джойсом, мой бедный друг! Сердце сжималось от жалости к нему. И к себе. Этот год я училась заново дышать, заново жить – без него. Да и не жила я – так, существовала подобно растению, разговаривала с ним, не боясь казаться сумасшедшей, зачем-то уехала в Москву.
Спустя месяц я перечитала роман вновь. Но нет, не открыла что-то новое, он показался мне ещё хуже. И из-за этой книги он бросил меня? Из-за ЭТОЙ книги?
Я положила Никитин роман в эмалированный таз, зажгла спичку и долго смотрела, как она тлеет, как занимаются угольной каёмкой, словно опухолью, новые, пахнущие типографией листы. Я – Геббельс, сжигающий твою книгу, Никита Боев. Ты напророчил, я исполняю.
В тот самый момент, когда дёргался в конвульсиях последний островок бумаги, раздался звонок в моём мобильном. Высветилось: «Никита». Я нажала на отбой и выключила телефон. В тот же день я поменяла номер. Запретила друзьям сообщать его, если будет спрашивать. Но он не спрашивал.
Я отвернулась к окну, чтобы Никита не подсмотрел ненароком на моем лице тех давних воспоминаний, и увидела, как уходит вниз крыло самолёта. Лайнер качнуло, в салоне раздался визг. Шум винтов перекрывал грохот падающих с верхних полок вещей. Я ощутила привкус ваты во рту и тяжесть в глазницах. Мои побелевшие пальцы впились в подлокотник кресла.
- Не бойтесь, - спокойно сказал Никита и положил ладонь на мою кисть. – Это лишь воздушная яма.
…Он не пытался найти меня. Я сожгла его в своей голове, вычеркнула толстым спиртовым маркером, вытравила, как соусное пятно, убедила себя, что забыла. Моя жизнь разделилась на два неравных куска: «с ним» и «после него». Я ела, пила, танцевала аргентинское танго с другими мужчинами, выходила замуж… И в каждом мужчине неумолимо искала хотя бы одну его малую чёрточку. И ни разу за десять лет не спросила себя: а что было бы с ним, если бы мы не расстались? Какой роман он бы создал и писал бы вообще? И, может быть, в том, что не удалась его книга, в которую он вложил всего себя, есть отчасти и вина его одиночества?
…Стюардессы метались из головной части лайнера в хвост и обратно, пытаясь успокоить пассажиров. Безрезультатно. Начиналась паника. «Мы падаем!» - визжало несколько голосов, многие молились, надрывно ревел единственный в салоне ребёнок. Самолёт подкидывало и бросало в очередную яму. Бортпроводницы спотыкались в проходе, не в силах устоять на ногах. А мне всё казалось, что этот грохот и паника – лишь мой собственный персональный гнев, который безжалостно ел мою голову все эти годы, и вот теперь вылез наружу, разбуженный воспоминаниями. Гнев на любимого человека, а с лайнером… с лайнером всё в порядке.
- Чёрт бы всех подрал! – заорал дюжий мужичина в футболке с неуместным моменту весёлым смайликом и бросился к кабине пилотов, отчаянно барабаня по двери.
Стюардесса попыталась оттащить его и получила удар кулаком в челюсть. Самолёт тряхнуло вновь, на этот раз ещё сильнее. Чудилось, что он выпустил шасси-лапки и судорожно перебирал ими по воздуху, словно большая морская птица, не рассчитавшая встречный штормовой поток и переставшая доверять крыльям. Нервный пассажирский гомон перерос в крик.
Я впервые в жизни ощутила смерть настолько близко. Вот падаешь в самолёте по-глупому и сделать ничего не можешь. А только что ел невкусную самолётную еду и пил кофе из пластиковой чашечки. Зачем? Смерти не важно кто ты, писатель или дворник, сколько у тебя впереди несделанных дел, ненаписанных книг, неполученных «Буккеров» и будет ли по тебе кто-то плакать. Твоя судьба летит рядом на лёгком планере из тонкой папиросной бумаги, выгляни в окно – и увидишь её. И жизнь кажется такой короткой, и на что ты потратил все эти годы? На обиды и гнев, которые так и не отпустили тебя?
Мне стало страшно, я почувствовала, как онемели пальцы. Вот разобьёмся сейчас ко всем чертям, а я так и не сказала о самом главном самому главному в моей жизни мужчине…
Никита отстегнул ремень безопасности, не выпуская мою ладонь.
- Бесполезная штука этот поясок, - улыбнулся он мне и подложил под мою голову выпавшую подушку.
- Мы разобьёмся? - шёпотом спросила я.
- Конечно нет, – уверенно ответил Никита. - Не бойтесь, ничего страшного, поверьте!
Поверить ему? Поверить? В иной ситуации я рассмеялась бы в лицо, но сейчас его слова были для меня сильнейшим успокоительным. «Ничего не бойся, ведь я с тобой» - когда-то говорил он.
Я закрыла глаза, и весь этот шум, и тряска организма, и сухость в гортани отошли на какой-то дальний план, стали мне безразличны. Я слышала тот же голос и те же слова, которые давным-давно, в прошлой жизни, спасали меня от всех на свете страхов.
Никита поднялся с кресла и прошёл к кабине пилотов, что-то сказал бунтующему мужику, положил руку ему на плечо. Тот сразу успокоился, обмяк и послушно дал усадить себя в кресло. Сквозь боль в заложенных ушах я слышала, как размеренно и спокойно говорил Никита с людьми и не могла не восхититься тому, как воздействовал он на толпу. При полном отсутствии ненужной суеты он помог бортпроводницам поднять упавшие чемоданы и пакеты, обошёл всех без исключения пассажиров, найдя слова для каждого. Он был в этот момент творцом какой-то волшебной, божественной книги, погружаясь в которую, читатель успокаивается, даёт увести себя в другой благословенный мир, где нет тревог и самолёты не падают. Он талантлив. Я всегда это знала.
И был он в тот момент самым родным для меня человеком, и ничего не осталось от моей пустой обиды, ненужного гнева, а возникло лишь чувство обретения самого дорогого, чего когда-то лишилась. И на секунду я испугалась: а могла ведь и, правда, потерять его навсегда.
Лайнер вышел из ям в полной тишине в салоне и через пятнадцать минут приземлился в родном Пулково под грохот аплодисментов. Подали трап, пассажиры заторопились к выходу. Мы оставались в креслах, и он не торопился выпускать мою руку.
Мне стало больно за те десять лет, которые я провела без него, в вакуумной пустоте, с нелюбимыми мужьями, мимолётно напоминающими моего Никиту. Я уже знала, что сяду в такси, которое приедет за ним. Второй раз не посмею потерять его. Я слишком дорого заплатила за это. Не хотелось ничего говорить, объяснять, хотелось просто быть с ним. Позовёт ли меня?
- Пойдём, - сказал он. – А то нас здесь законсервируют.
Да, наверное, этого мне и хотелось больше всего. Замереть, остаться в том самом моменте, вернувшим мне человека, которого я любила все эти годы.
Он встал, расстегнул мой ремень, подал руку.
На пустой ленте крутились два наших одиноких чемодана. Никита взял их оба.
- Такси уже ждёт, - подмигнул он мне и тихо добавил. – Второй раз я тебя не потеряю.
И назвал меня по имени. По моему настоящему имени.