беловы

               
 
               
                БЕЛОВЫ

1. ЦИКЛИЧНОСТЬ БЫТИЯ.

            ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ А. В. БЕЛОВА. 2012 год, 15 октября.
Мои записки  - это вовсе не дневник. Дневники ведут организованные, аккуратные люди, систематически фиксируя события и  размышлении в течение долгого периода своей жизни. К такому труду я не способен. Я записал  некоторые  свои отрывочные фантазии и наблюдения в  уже пожилые годы. Почему мне в голову пришла такая идея, я не знаю, но она пришла!
    Мысли мои хаотически блуждали по закоулкам памяти, перебирая фамилии, события, даты, постепенно складываясь в определённую систему взглядов, правда, не очень стройную и доказательную, скорее, парадоксальную.
Я родился в 1937 году. С одной стороны, этот год для меня был счастливый, потому что я в этом году родился, но, с другой стороны, этот год для многих других советских людей  оказался несчастливым, расстрельным годом.
37 год для России, вообще, несчастливый. В 1237 году несметные орды хана Батыя вторглись в пределы Рязанского княжества, что привело к разорению монголами Руси.
В 1337-39 годах гордые, отчаянно храбрые тверские князья проиграли борьбу за главенство на Руси хитрым, беспринципным московским князьям Юрию и Ивану Даниловичам, которые использовали в борьбе за власть на Руси предательство и военную силу хана. Так уж нередко случалось в истории, что люди с низкими моральными качествами своей неразборчивой в средствах деятельностью в собственных интересах приносили объективную пользу стране.
В 1837 году погиб Пушкин.
А вот цифра 12 –  счастливая (я начал писать свои размышления именно в 2012 году). В 1612 году закончилось смутное время, чуть не погубившее Россию. В 1712 году Пётр перенёс столицу из Москвы в Петербург.
В 1812 году армия Кутузова уничтожила наполеоновские войска.  Это был звёздный час России. Россия стала главной военно-политической силой в обескровленной наполеоновскими войнами Европе и ещё долго там наводила порядок. Недаром в советские времена официальные историки СССР писали, что Россия после 1814 года играла роль «жандарма Европы» вплоть до проигрыша Крымской войны.
Условно успешным можно считать и 1912 год. Россия, дряхлеющая царская Россия, слегка оправилась от потрясений революции 1905 года. До первой мировой войны оставалось ещё 2 года. И никто даже не представлял себе, что ждёт страну в недалёком будущем. Пока всё было спокойно... Перед бурей.
Чуткое ухо литературных гениев, дар предвиденья которых, гораздо выше и тоньше, чем дар прогнозирования политиков и экономистов, уже тогда улавливало еле слышный, грозный геологический гул, доносящийся из глубинных  слоёв общества, предвестник кровавых событий и  землетрясений, потрясших не только Россию, но и весь 20 век.
Впрочем, не так уж хороша цифра 12.
В 1912 году произошёл Ленский расстрел, в этом же году партия большевиков на пражской конференции оформилась в отдельную (от меньшевиков) партию. На конференции Ленин личным решением, без всяких выборов, кооптировал Свердлова и Сталина в члены ЦК партии…  1912 год был полон противоречий. События назревали!
После звёздного часа, последовавшего вслед за победой над Наполеоном, начался закат России. Крепостничество, экономическое отставание, и, как результат, страну потрясло крымское поражение.
Всё-таки в природе действуют циклические, повторяющиеся процессы. День сменяется ночью, наступает другой день и опять ночь; год следует за годом. Всё, вроде бы, повторяется и не повторяется: земля вместе с солнечной системой с огромной скоростью несётся по сложной траектории то в ледяной, то огненной бездне мирового пространства, двигаясь вокруг центра вселенной. Циклы, циклы!
Человек рождается, развивается, достигает расцвета, дряхлеет, умирает, оставляя потомство. И всё повторяется снова, но не дословно, в других условиях жизни и с учётом  накопленного опыта предков.
Такой же цикл развития проходят, очевидно, и государства. Они возникают, развиваются, достигают пика могущества, дряхлеют, исчезают с исторической сцены, разрушаясь под ударами извне или изнутри. На их месте возникают молодые государства, которые рано или поздно используют культурные и технические достижения ушедших в лету империй и через сотни лет тоже разделяют их судьбу. Жизнь двигается по исторической синусоиде, точнее, по спирали. Циклы!
Ассирийская держава сотрясала древний мир около семисот лет. Древний Рим просуществовал 1200 лет. Древний Египет возник более трёх тысяч лет до новой эры. Египет, как самостоятельное государство, исчез после гибели Марка Антония.
Если считать, что Древнее, Среднее и Новое царства Египта – это отдельные державы, то каждое из них просуществовало около тысячи лет. Византия существовала чуть более тысячи лет. Когда Мухаммед Второй взял штурмом Константинополь, то он этим самым действием юридически завершил процесс разложения давно изжившего себя государства.
Древняя Русь дала о себе знать на исторической арене по летописным источникам в 860 году. Это был удачный набег язычников-славян на Константинополь со стороны моря под руководством Аскольда и Дира, или каких-то других неизвестных вождей.
Таким образом, к моменту отмены крепостного права Россия уже существовала более тысячи лет. Империя одряхлела. Назревал не только системный, но цивилизационный кризис России.
Реформы Александра Второго позволили стране как-то держаться на плаву, но недолго, чуть более 50 лет. Проклятье России – крепостное право было отменено Александром Вторым, но это уже не спасло империю.
На самом деле, далеко не глупые правители российского государства пытались отменить крепостное право в Российской империи уже давно и мучительно.
Издревле в России все подданные были рабами государя, включая аристократию, простой народ называли «рабом рабов». Лишь при Петре Третьем  был издан указ о жаловании вольности дворянству. Отныне дворянин перестал быть рабом, он освобождался от телесных наказаний и обязательной государственной службы.
Это была первая ласточка, которая пока принесла свободу только  дворянам. Но это  тоже немало. Герцен писал, что для того, чтобы декабристы вышли на сенатскую площадь, необходимо  чтобы в стране произошла смена двух поколений не поротых дворян.
Зная по запискам современников уровень интеллекта Петра Третьего, можно предположить, что указ составили его министры и советники.
Екатерина Великая исповедовала просвещённый абсолютизм, считая, что только такая форма правления подходит России из-за огромности территории и множества различных народов, её населяющих. Она считала, что, в отличие от Запада, в России все реформы должны проводиться только сверху.
Она читала Дидро, понимала пользу для страны свободы личности. Она реформировала судебную систему, дав начало независимости судов, создала местное самоуправление, в котором имели право участвовать все сословия, кроме крепостных, внедряла народное образование. Екатерина хотела сформировать «новую породу» людей, приученную к понятию главенства закона.
Но разве этой цели можно было достичь в стране, где около 50% населения являются крепостными крестьянами? А вот освободить крестьян при всей твёрдости своего характера она испугалась.
Её нельзя обвинить в трусости – таков был объективный расклад сил в стране. Власть Екатерины была нелегитимна, эта немка получила трон в результате переворота при поддержке дворян (Петра Третьего не спас указ о вольности дворянства). Она просто не могла пойти против воли дворян-крепостников, которые её возвели на трон, они бы ей этого не простили. Екатерина прекрасно помнила судьбу своего мужа.
Чтобы сдвинуть эту огромную, многовековую, неподъёмную глыбу крепостного уклада, нужна была  военная, экономическая, моральная поддержка большого слоя общества, которое бы понимало необходимость реформ. У Екатерины такой поддержки не было.
Ходит легенда, что она как-то сказала графу Разумовскому : «Прежде, чем я подпишу указ об освобождении любезных моему сердцу мужиков, меня убьют мои близкие друзья». С земельной реформой она решила подождать.
Вот она и дождалась пугачёвского бунта.
Павел Первый тоже пытался ограничить крепостное право. В 1797 году он издал указ об ограничении барщины тремя днями, на более действенные реформы он не решился.  Царь запретил продажу крестьян без земли. Помещики сплошь и рядом нарушали указы, а следить за их выполнением было хлопотно. Карались только отдельные вопиющие нарушения.
Александр Первый в начале царствования вместе со своими молодыми друзьями разделял  новые идеи. Он жаждал освобождения крестьян, покровительствовал либералу Сперанскому, который ратовал за конституцию.
Но гора родила мышь: был издан царский указ, который  дозволял покупать  землю не только дворянам, как было раньше, но и всем другим сословиям, включая государственных крестьян. Также он разрешил помещикам отпускать крестьян на волю вместе с землёй (указ о вольных хлебопашцах).
Помещики опасались молодого Александра и его реформ, они с ужасом следили за событиями французской революции. Потом грянули войны с Наполеоном. Кстати, отца молодого царя убили всё те же недовольные дворяне. В случае несоблюдения Александром интересов дворян (поражение от Наполеона или освобождение крестьян) царя, возможно, ждала та же участь.
Николай Первый, опасаясь новой пугачёвщины и технического отставания страны, решил постепенно отменить крепостное право путём осторожных, частичных реформ. Создано министерство государственных имуществ во главе с боевым генералом Чернышёвым, деятельным администратором с широким кругозором.
В государственной деревне стали открываться школы, больницы. На общественных запашках внедрялась посадка картофеля на случай голодных лет. Предполагалось освобождение крестьян с небольшими наделами.
Помещики выражали недовольство реформами. Они боялись массового ухода крестьян на государственные земли. Крестьяне тоже не доверяли власти и поднимали «картофельные бунты».
В 1842 году Николай сказал: «Несомненно, крепостное право, в нынешнем его положении у нас есть зло, для всех ощутимое и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы ещё более губительным».
Около ста лет российские императоры не знали, как подступиться к решению вопроса земельной реформы. А вот Александр Второй не побоялся. Правда, обстановка теперь была другая, страну охватили крестьянские бунты, не пугачёвская одномоментная вспышка, а мелкие хронические повсеместные непрерывные волнения. Крымское поражение усилило недовольство и волнения. (Похожая ситуация произойдёт после поражения России в Русско-Японской войне). Даже некоторые помещики поняли, что «замораживание» крепостного права им угрожает больше, чем его отмена.
Крепла разночинская интеллигенция. К тому времени в стране возникли силы, на которые царь мог бы опереться, но он их не увидел.
Запоздалые реформы Александра общество приняло в штыки. Помещики, привыкшие вершить судьбы своих крестьян, с трудом входили в роль «хозяйствующих субъектов». А хозяйствовали они плохо. Дворяне были крайне раздражены результатами реформ.
Крестьяне получили землю в меньшем количестве, чем они владели до реформы. Да и её нужно было выкупать. Государство давало ссуду на 49 лет. Деньги крестьяне  возвращали с процентами. Крестьяне заплатили за землю в 4 раза больше её рыночной цены. Кроме того, у крестьян отрезали в пользу помещиков лучшие земли, так как по земельному закону участки, передаваемые крестьянам, ограничивались по размеру. Крестьяне считали, что чиновники скрыли истинный указ царя, и по стране прокатились бунты.
Разрабатывая реформу, Александр пытался найти «золотую середину»: удовлетворить крестьян и не очень ущемить помещиков, а получилось, что он озлобил и тех и других. Именно этого боялись предыдущие монархи.
«Золотую середину» царь провёл, в соответствии со своим мягким характером, слишком близко к желаниям помещиков. Конечно, он был не Пётр Первый, да и непонятно, что бы сделал решительный Пётр на его месте. Всё равно,  поступок Александра был геройским.
Героическая слабость Александра Второго оказалась сильнее трусливой силы умнейшей Екатерины, непоследовательного лукавства упрямого «византийца» Александра Первого и административного опыта грозного солдафона  Николая Первого. Но героические усилия Александра Второго  не спасли страну. Да, крестьяне получили свободу, но слишком дорогую цену им пришлось заплатить за землю, да и земля оставалась не личной собственностью крестьянина, а общины. Правовая и налоговая ответственность  тоже оставалась коллективной, прямо прообраз колхоза! А вот урожай, в отличие от колхозной практики, был собственностью крестьянина.
Либеральная общественность требовала «чёрного передела» земли, «Народная воля» устроила настоящую охоту на царя «освободителя».
Дворянскую верхушку и царский двор не устраивала ни реформа, ни личность царя, который  много лет любил одну женщину, княгиню Долгорукую, и даже собирался возвести её на трон, когда его официальная жена умерла. Скорее всего, охранка просто позволила «Народной воле» его убить…
Конкретные события истории России показывают, что даже сильные и умные правители, понимающие необходимость принятия решений во спасение страны, не могут переломить объективные законы истории,  личности могут только замедлить  или ускорить события.
Казалось бы, следующий царь Александр Третий уничтожил крамолу в стране, навёл железной рукой порядок, поднял престиж России.
Он любил говорить, что «когда русский царь ловит рыбу, Европа должна молча ждать», не понимая, что он лишь третий игрок в стане Антанты.
Вместо того, чтобы продолжить реформы сверху, почувствовать потребности страны, он заткнул все щели в российском общественном котле, где постепенно нарастало и нарастало давление. Котёл рвануло в 1917 году.
Общество реформировало себя снизу. Крестьяне хотели заниматься привычным делом, которым они занимались сотни лет – пахать и сеять, но свободно, безбедно, на большом наделе СОБСТВЕННОЙ земли (земли в России много), пусть пока в лаптях и с сохой. На большее они не претендовали, это были вчерашние рабы, которые хотели свободно трудиться.
Третье сословие в России только, только нарождалось.
А вот новые люди, пришедшие к власти в 1917 году, вооружённые передовой  западной теорией достижения счастья, хотели построить рай на земле, коммунизм не только для России, но и для всего человечества. Это глубокое противоречие между целями народа и власти дорого стоило России…
Взявшие власть в 17 году и отстоявшие эту власть люди обладали удивительными качествами. Они были романтики, бесконечно верящие в свои утопические идеи, готовые идти за них на смерть, и одновременно до циничности рациональные, практичные в житейском и политическом смысле люди, готовые ради достижения всеобщего будущего счастья идти на  «большую кровь», компромисс с собственной совестью и с временным безнравственным союзником.
Всё же революцию 17 года  теперь, начитавшись всяческой литературы, я воспринял задним числом, как спасение.  Империя рухнула, возникла совсем другая страна, с теми же народами и языками, с той же столицей (допетровских времён), почти в тех же границах, но с другой культурой, ценностями, законами, традициями, верой и другой элитой. Начался новый отсчёт времени для страны, новый цикл.
Теперь впереди предстоит ещё тысяча лет существования России!
Правда, мне могут возразить, что после того, как развалилась слабая императорская власть, в стране воцарилась  более жёсткая тоталитарная диктатура. По моему мнению, это был всего лишь короткий в историческом смысле эпизод в жизни страны. Он уже завершился. Почему так получилось? Очевидно, народ со времён Ивана Грозного привык жить при царях и новая власть под прикрытием народовластия при равнодушном попустительстве или даже поддержке народа очень скоро скатилась к диктатуре.
То же самое явление  произошло в Германии после свержения власти кайзера. Хлебнув правления Веймарской демократии (так же, как и  в России, которая хлебнула в 1917 году правления Временного правительства), народ привёл к власти  Гитлера. В Италии пришёл к власти диктатор Муссолини. Очевидно, это закономерность. Сегодня в Германии и Италии диктатуры нет. В России тоже не будет.

2. УТРО. 1933 год
Громко задребезжал простуженным металлическим голосом будильник. Володя высунул руку из-под одеяла, стукнул ладонью по настырному будильнику, одним движением откинул одеяло и пружинисто вскочил на ноги. Его организм всеми силами противился такому издевательскому прерыванию сна. Организм хотел ещё поспать, понежиться в тёплой кровати. Но мозг понимал, что пора вставать, он отдал неумолимый приказ организму, и мышцы быстро сработали. Пожалуй, сработал рефлекс, то есть, мышцам отдал приказ не головной мозг, а спинной.
Чтобы окончательно проснуться, Володя пару раз махнул руками и несколько раз присел на корточки. Подошёл к окну, за окном сквозь морозную дымку тускло светило зимнее солнце. На крышах соседних домов лежал голубой снег.
Комната имела два больших окна с массивными подоконниками. С высокого, более трёх метров, потолка на  электрическом проводе свисала лампа под абажуром из промасленной плотной серой бумаги.
Из отверстия в потолке, откуда свисал провод, выглядывал крюк, очевидно, когда-то на крюке крепилась люстра. Вокруг крюка на потолке красовалось изящное, замысловатое лепное украшение в виде растительного орнамента. Лежа по вечерам на кровати, Володя любил рассматривать  это музейное произведение искусства, высокохудожественное, как ему тогда казалось.
Пол покрыт дубовым паркетом, неухоженным, давно не циклёванным, кое-где испорченным царапинами и  пятнами, но, в целом, сохранившим былой солидный вид.
Всё это великолепие, в сочетании с тяжелыми дверями, старинным массивным зеркалом в богатой рамке, пристроенным между двумя окнами, говорило о большом достатке бывших хозяев, владевших домом до революции.
А вот новая обстановка нынешних жильцов резко контрастировала с остатками былого богатства этой комнаты. У стен стояли две железные кровати. С одной из них только что встал Володя.  Прямо под абажуром расположился круглый стол, покрытый старой толстой клеёнкой неопределённого цвета. Вокруг стола из-под клеёнки выглядывали четыре самодельных табурета. Около Володиной кровати находился стул, на котором лежала его одежда и пара книг. Кроме того, в комнате имелся шкаф, но не из дореволюционных, антикварных времён, а новый, советского производства, вместительный, неподъёмный, надёжно сработанный. На шкафу стояла статуэтка, представлявшая  античного бога, виртуозно вырезанного из дорогого дерева. Отец её свято оберегал. Она досталась ему от его отца, а сделал её прадед, мастер краснодеревщик.
  Также на шкафу, в глубине, у самой стены пылился старый пузатый самовар, которым никто давно не пользовался, Володя хотел его выкинуть, но  родители не разрешили – память, сказала мама.
Отец вспоминал, что когда-то в комнате стоял старый, красивый, с резными фруктами и листьями, шкаф красного дерева, который когда-то господствовал в комнате, но он пошёл на дрова в первые холодные годы революции.
На стене висели две полки с множеством книг. Одна из стен комнаты была фанерной.    Очевидно, изначально комната, по разумению новых властей, казалась очень большой и впоследствии её перегородили.
Володя прислушался: за перегородкой тоже началась жизнь. Хлопнула дверь, звякнул таз.
 Петька проснулся и умывается. Опять забрызгает весь пол, - подумал Володя.
За фанерной перегородкой жила семья из четырёх человек. Отец, мать и двое детей. Старшего, ровесника Володи, звали Петром, а младший ходил в третий класс и был большим сорванцом и выдумщиком.
Володя расслышал, как за стенкой соседка – тётя Поля  жаловалась мужу на вчерашние проделки младшего сына. Затем послышался громкий рассерженный голос отца. Последовала короткая возня, и раздались вопли Витьки (так звали младшего сына). Потом закричала тётя Поля:
- Изверг рода человеческого, хватит его лупить.
-Я его не луплю, а учу жизни. Тяжело в учении, легко в бою.
Такой диалог происходил почти каждую неделю. Володя не понимал тётю Полю: если  заранее знаешь, чем  заканчивается разговор, то зачем  начинать  жаловаться на сына? Нет никакой логики. Но, с другой стороны, что ей остаётся делать, если сама справиться с Витькой не может?
В уборную Володя решил зайти позже, в это время там скапливается большая очередь.
-Умоюсь на кухне, там тоже имеется раковина, - подумал он.
В кухне всегда царил полумрак, несмотря на большое окно. Окно выходило во двор, похожий на каменный тёмный  колодец. Посередине кухни стояла огромная плита, облицованная кафелем, который считался когда-то белым. Плита раньше топилась дровами. Теперь она не топилась  и была вся заставлена кастрюлями и керосинками, на которых жильцы готовили пищу и кипятили воду. На кухне обычно стоял неистребимый густой аппетитный запах щей и жареной картошки.
Володя снял свою застиранную, когда-то голубую майку, взял вафельное полотенце и пошёл на кухню. Пока там было пусто. Только на двух керосинках пыхтели чайники. Широко расставив ноги, низко наклонившись над раковиной, он, фыркая, с привычным удовольствием окатил холодной, обжигающей кожу водой лицо, грудь, спину. Сон окончательно ушёл.
Он с ожесточением, до красных следов на спине, растёр полотенцем мокрое тело, вернулся в комнату, подошёл к зеркалу и причесал свою густую светлую шевелюру. Из зеркала Володе улыбалось голубоглазое, широкоскулое лицо симпатичного молодого человека с маленькой родинкой на щеке.
Верхний край зеркала был когда-то наискосок отбит, обнажив старые доски шоколадного цвета, поддерживающие сзади зеркало.
Чтобы скрыть дыру в зеркале, Володя, будучи ещё совсем маленьким, ему было тогда  9 лет, прикрепил к доскам портрет Сталина, но отец снял портрет, сказав, что таким способом портреты вождей не используют.
На это место он пристроил большой кусок картона с фотографиями. Шёл 1924 год.
С фотографий смотрят молодые парни в гимнастёрках, перетянутых ремнями, с шашками и наганами в руках. Лица напряжённые, сосредоточенные, преисполненные важности текущего исторического момента. Среди красноармейцев сидит отец, он один улыбается, очевидно, не понимает всей значимости совершающегося мероприятия. Впрочем, он самый молодой среди них.
Рядом на картоне пристроена другая фотография, которой отец особенно дорожил. На ней  сфотографированы в два ряда семь человек: трое сидят, а четверо стоят. В центре группы расположился, заложив ногу на ногу, человек в штатской одежде: белая рубашка и тёмные брюки, заправленные в сапоги. По сторонам, два командира в будёновках. Среди стоящих на втором плане молодых парней запечатлён отец. Он стоит как раз позади человека в штатском.
Отец рассказал, что человек в штатском  это командарм-8 Сокольников, а рядом с ним начальник штаба  и член реввоенсовета восьмой армии.
Отец очень гордился личным знакомством с Сокольниковым. Именно восьмая армия в 1919 году вместе с приданной ей конницей Будённого разбила войска Мамонтова и Шкуро, совершив тяжёлый переход от Воронежа на Юг России, в 1920 году она освободила Луганск, станицу Вёшенскую, вместе с армией Будённого взяла Ростов-на-Дону и прорвалась к Новороссийску.  В ту горячую пору и была сделана  любимая отцом фотография.
Потом Сокольников был назначен командующим Туркестанским фронтом, где успешно боролся с басмачами и одним из первых в стране заменил в Туркестане продразвёрстку продналогом.
Отец рассказывал, что когда в восьмую Армию командующим назначили Сокольникова, отец командовал полком.
Отец был знаком со многими командирами дивизий и даже с командармами. Будённого и Шорина он знал лично. Он прекрасно понимал лихого рубаку-вахмистра Будённого, оказавшегося талантливым полководцем и говорившего с конниками на одном с ними языке. Отец также понимал твёрдого холодного бывшего царского офицера Тухачевского. Оба они с Будённым были военной косточкой.
А вот к штатскому интеллигенту Сокольникову, окончившему Сорбонну, знавшему шесть иностранных языков, отец отнёсся с большим подозрением. Сможет ли он руководить рабоче-крестьянской вольницей? На «своего» он не больно-то похож. Будённый, тот свой в доску. «Его благородие» командарм Тухачевский ещё в Первую Мировую войну тоже научился разговаривать с нижними чинами.
Буквально через неделю тяжёлых боёв отец понял, что Сокольников сможет.
Мужественный, твёрдый, спокойный, организованный, он никогда не повышал тона. Красноармейцы боялись как огня его вежливого голоса и уважали командарма.
Позже отец узнал, что Сокольников  знаком с Лениным ещё по загранице, приехал в 17 году с ним в одном вагоне. Во время восстания в Питере он находился в Смольном, ночевал в одной комнате с Лениным, на полу, накрывшись газетами. В первое бюро ЦК РСДРП (б) тогда входили Ленин, Свердлов, Сталин, Сокольников, Троцкий.
Ещё в 1907 году Сокольников вместе с Бухариным, которому было тогда всего 19 лет, организовал в Москве молодёжную конференцию, которую можно считать предшественником комсомола.
В 1918 году, после ухода в отставку Троцкого с поста наркома иностранных дел, именно Сокольникову ЦК и Ленин поручили заключить Брестский мир. Сокольников был против заключения мира, но Ленин его уговорил.
Отцу приходилось часто общаться с командармом, так как одна из рот его полка прикрывала обычно штаб армии, но ни разу Сокольников не заикнулся о личном знакомстве с Лениным и о своём участии в ЦК РСДРП (б) в октябре 17 года.
-Вот это скромность, не показная, а истинная! Норма жизни для настоящих людей, – говорил отец.
Володя понимал, что отец  уважал Сокольникова не только за его боевые, но и за человеческие качества. Между отцом и Сокольниковым была дистанция огромного размера. Сокольников  знаком с Лениным, он сыграл роль в Октябрьской революции,  был образованным и культурным человеком.  Общался он с отцом на литературном языке, не пытаясь спуститься до его культурного уровня, а пытался его подтянуть до своего. Не переходил на общепринятый «простонародный» язык, общался с отцом без похлопывания по плечу, «..мол, видишь, какой я простой, разговариваю с тобой, как с равным».
Многие командиры из «бывших», разговаривая между собой на одном языке, обращаясь к командирам полков из народа или комиссарам, переходили на другой язык, как им казалось, более понятный для малограмотных низов. Отца это оскорбляло, хотя  командиры из «бывших» никого искренне оскорбить не хотели.
- Повесить бы  надо всех этих «высокоблагородий» на одном суку, - иногда в сердцах говорили красные командиры, вот Сталин с Ворошиловым это понимают.
- Товарищ Ленин и Наркомвоенмор думают по-другому, - отвечал им отец, - без  знаний и военного искусства «спецов» нам пока не обойтись, одной отваги  бойцов мало.
- Впрочем,  сказал как-то Володе отец, - командиры имели право так думать. Сокольникова назначили  в восьмую армию после того, как командарм Ратайский, из «бывших», перебежал к белогвардейцам, также сбежали начальник штаба Нечволодов и ряд высших командиров из старорежимных офицеров.
-У отца после общения с Сокольниковым и возникла тяга к образованию, только жаль, что ничего у самого не вышло. Теперь он меня заставляет учиться и поступать в институт, - думал Володя.
Володя как-то раз услышал, как отёц с гордостью говорил маме, что его бывший командир с 22 года работает наркомом финансов. Он ввёл твёрдую валюту – советский червонец, учредил Госбанк, создал нормальную финансовую систему, оздоровившую экономику страны.  Володя подумал, что отец сам толком не понимает, в чём суть реформы, образование не то, но отец был горд за своего командарма, тем более, что успех реформы чувствовала вся страна.
-Ты всегда говорил, что Сокольников больше похож на профессора или на счетовода, чем на командарма, - со смехом отвечала мама.
-Так оно и есть, но командарм он тоже был неплохой. Представляешь, такие политические противники, как Сталин и Троцкий, объединились в критике Сокольникова. Они оба считают, что наркомфин жёстко управляет экономикой страны, не допуская инфляцию. Они уверены, что инфляция нужна для ускоренного развития промышленности. Я в этих вопросах ничего не смыслю, но считаю, что Григорий Яковлевич, как всегда, прав. Даже если он ошибается, ты посмотри, Маша, на каком уровне идет дискуссия.
-Ты, Пётр, поменьше читай газеты, а то крыша поедет.
Но однажды отец подошёл к зеркалу и долго смотрел  на  фотографию с командармом.
-Что же ты наделал, дорогой Григорий Яковлевич, - тихо произнёс тогда отец.
В ответ на Володин вопросительный взгляд, он сообщил, что Сокольников с трибуны съезда предложил снять Сталина с должности Генерального Секретаря, сказав, что стране и партии нужна коллегиальность.
Кажется, тогда шёл 1926 год.
На картонке были и другие фотографии. На одной из них группа девушек составили композицию из живых фигур. Одной из этих девушек была мама. На девушках были надеты длинные, ниже колен, тёмные платья, вокруг шеи, белые воротнички.
Володя всегда долго рассматривал  фотографию и не мог поверить, что эта молодая, красивая девушка – его мама.
Дымка за окном рассеялась, и луч зимнего солнца заиграл на ярких цветочках ситцевой занавески, прервав Володины размышления.
Володя вспомнил, как мама совсем недавно принесла домой завёрнутый в газету кусок ситца в цветочек, которым её премировали на фабрике за победу в социалистическом соревновании. Мама была смущена,  даже расстроена.
- В нашей смене есть работницы, которые выполняют норму не хуже меня, так мне перед ними неудобно, - говорила она отцу.
- Профком выбрал тебя голосованием, тут всё по-честному. На всех передовиков  одновременно материи не напасёшься. В следующий раз других наградят. Успокойся.
Мама успокоилась и сшила занавески.
За перегородкой давно уже установилась почти тишина. Тётя Поля сумела угомонить гнев мужа, который она сама вызвала. Она негромко выговаривала сыну, обещая пожаловаться учителям в школе.
- Вот тебя исключат из пионеров, тогда будешь знать.
-Не исключат, я хорошо учусь, - огрызнулся неугомонный отпрыск.
Володя решил, что очередь в уборную уже рассосалась, вышел из комнаты, по дороге заглянув на кухню. Там было людно. В квартире проживало шесть семей, и  пять женщин разного возраста колдовали у своих керосинок. Володя подумал, хорошо бы поставить кипятить чайник: мама сегодня работала в ночную смену и ещё не возвратилась, отец давно ушёл на работу.
-Нет уж, лучше я перекушу в институтском буфете в перерыве между лекциями, - решил он.
Кухня гудела, каждая хозяйка говорила одновременно со всеми остальными. Забегали непричёсанные дети, дергали мам или старших сестёр за халаты, задирали друг друга, играли в салочки. Сосед Витька приехал на кухню на самокате, сооружённым его отцом из двух досок и двух ржавых колёс, отдавил девчонке из третьей комнаты ногу, она завыла противным голосом. В общем, день начинался как обычно, активно и жизнеутверждающе.
Володе нравилось такое житье, единой квартирной семьёй. Все про всех всё знают и живут дружно.
-Все люди на земном шаре при социализме должны жить одной дружной трудовой семьёй, а начинать эту дружбу надо с квартиры, дома. Только вот Серёжке, однокурснику, не повезло. В  его квартире поселились две скандальные тётки, которые целыми днями «собачатся» между собой, а заодно с остальными жильцами. Не жизнь, а чёрт знает что, как говорит Серёжа. Таких тёток необходимо отселять, только куда, не совсем ясно. Сережка утверждает, что перевоспитать их даже в советском коллективе невозможно.
Серёжка по своему характеру человек замкнутый, необщительный, любит посидеть один, помечтать, подумать. Он как-то раз сказал, что у каждого человека должны быть свои маленькие тайны, а при таком коммунальном житье  какие могут быть тайны, всё на просвет.
Володя был с ним не согласен, вместе жить веселей, да и как можно перевоспитать человека, если про него не всё знаешь. Чужая душа – потёмки, это старорежимная поговорка. Души советских людей не должны быть потёмками.
Вот и в комсомольской ячейке у нас о своих проблемах студенты часто рассказывают, ищут совета, поддержки.
Такие мысли теснились в голове у Володи Белова, пока он шёл по тёмному коридору в уборную… Очередь, действительно, почти рассосалась.




3. КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ

Володя вышел на улицу. Лёгкие наполнил чистый, морозный московский воздух. Чувствуя, что опаздывает на первую лекцию, он рысью побежал к остановке трамвая. С грохотом и лязгом подкатил старенький вагон с характерной окраской, жёлтым верхом, красным низом. Трамвай оказался битком набит, и Володя даже на подножку втиснуться не сумел. На подножках гроздьями висели люди, на «колбасе», так называли устройство сцепки вагонов, расположилась молодёжь. Люди торопились на работу и на учёбу. Вся страна училась.
Подошёл следующий трамвай. Оттеснив двух хилых подростков, ему удалось занять место на подножке, впрочем, место он отвоевал только для одной ноги, вторая находилась в свободном полёте. Зато Володя крепко вцепился руками в перила и  больших неудобств не испытывал, по утрам он в таких условиях передвигался почти каждый день. Призывы девушки-кондуктора передавать деньги за билеты вызывал взрыв веселья у пассажиров, висящих на подножках.
Трамвай с грохотом катился по рельсам. Железная петля, укреплённая на его крыше, плавно скользила  по проводам, время от времени, разбрызгивая во все стороны пучки зелёных искр.
В институт Володя, конечно, опоздал. Он быстро прошёл в аудиторию, где должна  состояться лекция по химии для первокурсников, там ему сказали, что лекция перенесена из-за комсомольского  собрания факультета, которое уже началось в актовом зале.
Стараясь быть незамеченным, Володя, пригибаясь, протиснулся в зал. Зал оказался заполненным чуть больше половины студентами разных курсов.
Выборы председателя собрания, секретариата и президиума уже прошли.
Председатель зачитывал повестку дня:
борьба партии с левым и правым уклонами,
итоги первой пятилетки и задачи комсомола,
приход фашистов к власти в Германии,
разное.
На трибуну вышел первый докладчик, преподаватель кафедры марксизма Павел Николаевич Скоков, высокий, худощавый  мужчина лет сорока. Студенты его уважали. Он всегда мог просто и ясно объяснить любую, самую сложную  цитату Маркса, но мог дать разумный совет и по житейскому вопросу.
  Президиум сидел лицом к залу за длинным  столом, покрытым красной материей. Высоко над их головами висели два больших портрета вождей, Ленина и Сталина, в коричневых деревянных рамах.
Одёрнув привычным жестом старую, аккуратно заштопанную и хорошо выглаженную  гимнастёрку, Скоков заговорил  ровным, спокойным голосом, без эмоций и жестикуляции, в отличие от часто выступавших инструкторов райкома комсомола или партии. Молодые, горячие инструктора, обычно энергично и агрессивно размахивая руками, обличали мелкобуржуазные уклоны в партии, называя их передовым отрядом реакционной буржуазии, разрушающими единство партии, но очень неясно объясняли суть разногласий.
Сначала Скоков чётко разложил по полочкам ошибки троцкистской оппозиции. Он напомнил о дискуссии по поводу профсоюзов на десятом съезде партии. Тогда Троцкий призывал к административным, приказным методам руководства профсоюзами.
Понятно, что такой способ руководства сковывал живую инициативу рабочих масс и укреплял партийную и советскую руководящую бюрократию, ту самую, с которой сам Троцкий призывал бороться.
Володя кивал головой, он полностью был согласен с докладчиком.
- Интересно, как это Троцкий собрался управлять промышленностью без бюрократии, когда заводы, фабрики, шахты принадлежат государству? Может быть, он имел в виду условие невмешательства  советской и партийной бюрократии в управление производством и экономикой, пусть профсоюзы управляют, но как же тогда партия сможет влиять на управление страной? - подумал Володя, -  и вообще, как это его утверждение вяжется с его же тезисом о «перетряхивании профсоюзов»?
- Другой ошибкой Троцкого является недооценка роли крестьянства в построении нового общества,  продолжал докладчик, - он считал, что поскольку каждый крестьянин стремится к обладанию и накоплению своей частной собственности, то по мере укрепления и обогащения крестьянства возникает опасность восстановления в стране буржуазных порядков. Крестьянин всегда индивидуалист и резерв буржуазии, говорит Троцкий. Но у нас в стране 85% населения  крестьяне, хотя партия должна опираться в первую очередь на рабочих, но не только на рабочих, так же  на крестьян. Троцкий ратует за ускоренную индустриализацию, но где взять средства? У крестьян, говорит Троцкий. Но это просто грабёж.
В отличие от левой оппозиции Троцкого, Каменева и Зиновьева, правая оппозиция во главе с Бухариным выступает против политики партии по коллективизации деревни, хотя всем понятно, что коллективный труд больше соответствует социалистическому обществу, чем индивидуальный.
Крупные хозяйства всегда более производительные, нет чересполосицы, и обрабатывать тракторами просторные колхозные поля значительно удобнее, чем мелкие, индивидуальные.  Новые агротехнические приёмы и новую агротехнику невозможно применить на мелких индивидуальных участках, учитывая отсталую земледельческую практику наших крестьян. Только коллективизация позволит нам решить эту проблему. Производство зерна на гектар у нас сегодня самое низкое в Европе. Только коллективизация позволит нам решить эту проблему. И мы её решим!
Партия единогласно осудила раскольников, выступающих против колхозного строительства, которые подрывают единство партии, втягивая её в бесконечные дискуссии и отвлекая от грандиозных задач индустриализации, - закончил Скоков.
Зал захлопал в ладоши, Володя тоже захлопал: всё правильно, только последняя фраза ему не понравилась.
Он подумал:
-Во-первых, дискуссии проводятся в нерабочее время и не могут отвлекать от работ в промышленности. Во-вторых, социализм мы строим в первый раз  на планете. У Маркса по этому поводу написано очень общё, да и сам Ленин двигался на ощупь. Поэтому, чем больше разных мнений, тем лучше. Сегодня ошибается оппозиция, завтра может ошибиться Сталин, он ведь не царь-бог.
Володя, внимательно слушая Скокова,  долго сидел на стуле в неудобной позе. Ноги затекли. Он повернулся, устроился  удобнее и  заметил, что в одном ряду, через два стула, сидела знакомая однокурсница. Она тоже внимательно слушала докладчика.
Солнечный луч, пробившись сквозь большое окно, запутался в её пшеничной чёлке, высветив голову золотым ореолом. У него неожиданно возникла мысль, что Люся очень красивая, как он этого раньше не замечал, но какая-то она молчаливая и очень правильная. В их группе есть девушки симпатичнее. Мысль возникла и ушла.
На трибуне появился следующий докладчик, молодой парень, скорее всего, присланный райкомом комсомола. Он доложил об итогах первой пятилетки.
Он говорил с большим подъёмом о том, что страна совершила за пять лет грандиозный индустриальный рывок. Построены Турксиб, ДнепроГЭС. Страна покрылась целой сетью тракторных заводов: Сталинградский, Челябинский, Харьковский. Построены металлургические комбинаты в Липецке, Новокузнецке. Работает Магнитка, УралВагонзавод, Уралмаш и много других предприятий.
В стране открываются школы, даже в глухих деревнях и аулах, вся страна учится, народ, строящий социализм, будет грамотным. Объявлено всеобщее низшее образование, а в крупных городах – среднее.  В Москве скоро построят самое лучшее в мире метро, проект утверждён в этом году.
Володя вспомнил, что копать-то начали ещё два года назад. В районе Сокольников на Русаковской улице, у дома № 33 рабочие лопатами рыли землю: не то шахту, не то котлован. На вопросы удивлённых прохожих они отвечали, что копают метро. О решении построить в Москве метро Володя знал из рассказа отца, который также  сказал, что ходили слухи о том, что Каганович даже послал бумагу в НКВД с просьбой освободить нужных для строительства инженеров. Володя тогда спросил отца:
- Если они враги, то зачем их отпустили, у нас много хороших инженеров, могли бы других найти, а если они не враги, то зачем их посадили.
Отец пояснил, что метростроение для нас дело новое и инженеров в этой области единицы, а отпустили их, наверно, потому, что они осознали и раскаялись. Такое тоже может быть.
Докладчик продолжал:
-Да что мне вам говорить, вы сами всё видите, как строится страна. Посмотрите на Москву, расширяют и асфальтируют улицы, разбивают скверы, сажают деревья. Я вам зачитаю, что пишут о нас буржуазные газеты, которые нас, сами понимаете, не очень-то любят.
Вот что писал в 1932 году английский журнал «Форвард»:
-«Бросается в глаза огромная работа, которая происходит в СССР. Новые заводы, новые школы, новые кино, новые клубы, новые громадные дома – всюду новые постройки. Многие из них уже закончены, другие ещё окружены лесами. Трудно рассказать английскому читателю, что сделано за последние два года и что делается дальше. Надо всё это видеть для того, что бы этому поверить… Американцы признают, что даже в период самой стремительной созидательной горячки в западных штатах там не было ничего похожего на теперешнюю лихорадочную творческую деятельность в СССР… Чтобы осуществить эту цель, надо работать с энтузиазмом, с такой энергией, которых мир до сих пор не знал.»
Вот так пишут о нашей стране капиталисты.
Итоги пятилетки показали, что курс развития СССР, проводимый партией под руководством товарища Сталина, это верный путь, и лидеры оппозиции этот факт признали и покаялись в своих ошибках.
Капиталовложения в тяжёлую индустрию оказались очень большими, и пришлось напечатать большое количество бумажных денег, то есть, прибегнуть к эмиссии. У нас был один нарком финансов, который боялся эмиссии, для него стабильный рубль был важнее индустриализации страны. Но партия его поправила.
С такой, как вы, замечательной комсомольской молодёжью можно горы свернуть. Партия вам верит и надеется на вас! – закончил оратор под гром аплодисментов.
Затем выступали другие докладчики, говорили о кризисе капитализма, о безработице в Америке и Европе, о победе фашизма в Германии год назад. Всем было ясно, что буржуазное общество катится к своему закату.
После окончания лекций Володя шел домой. На душе было легко, он внимательно вглядывался в улицы Москвы и везде видел чёрточки нового облика города, где-то еле заметные (что-то подкрасили, обновили), а где-то эти чёрточки выпукло врезались в небо строительными лесами возводимых зданий. Он ощущал себя участником чего-то большого, всемирного.
-Как хорошо, что я родился в СССР, - подумал Володя.
Он вспомнил, что мать просила зайти в булочную и отоварить хлебные карточки. Промтоварные и продуктовые карточки она ему не доверяла. Володя вытащил из кармана брюк кошелёк, деньги там имелись, а карточек он не нашёл. Неужели потерял или в трамвае украли? Под ложечкой похолодело. До конца месяца осталось ещё десять дней, и без хлеба  жить голодно. Мать ругать не станет, просто грустно посмотрит в его сторону.
Володя обшарил карманы пиджака и в одном из них обнаружил дырку, сквозь которую завалились за подкладку хлебные карточки. Он вытер пот со лба, жизнь опять стала прекрасна.            


               
4. ДРУЗЬЯ

Комната слабо освещалась лампочкой под картонным абажуром, висящей на электрическом проводе, который одиноко спускался с высокого потолка. Зимой в Москве солнце заходит рано, и после шести часов город погружается в темноту,  за окном стоит мрак, так что самым светлым местом в комнате являлся центр стола, над которым и висела лампочка.
За столом на грубо сколоченных табуретах сидели трое мужчин. Перед ними стояли две бутылки водки, одна пустая, другая до половины полная. Рядом красовались тарелки с квашеной капустой, варёной картошкой, пахнущей чесноком докторской колбасой, селёдкой и чёрным хлебом. Видно, хозяин на днях получил продуктовый паёк. На блюдце – горка крупной соли.
– Пётр Гаврилович, – сказал один из них, обращаясь к хозяину комнаты, – мы, пожалуй, пойдём. Скоро сын явится, а мы тут засиделись.
– Да постой ты, мы водку ещё недопили, ты же Володьку давно не видел. Он совсем взрослым мужиком стал.
– Быстро растут дети, скоро сын инженером станет, а отец и церковно-приходской школы не кончил, ха!
– Ну, я-то до всего дошёл сам, инженер-самоучка, так сказать, должность-то у меня инженерская. Вот пойду учиться без отрыва от работы и догоню сына.
Собравшиеся за столом люди были однополчанами и почти однолетками. Пётр Гаврилович Белов, хозяин комнаты, служил командиром полка в девятой стрелковой дивизии восьмой Красной армии с самого её формирования.
  Коренастый черноволосый мужчина, только что подшутивший над хозяином по поводу его образования, командовал ротой в  полку Петра Гавриловича, он пришёл в полк в конце декабря 18 года. Второй гость, белобрысый и веснушчатый, был пулемётчиком в роте черноволосого мужчины, он появился в полку несколько позже.
Белов, Фёдор Карабанов, так звали черноволосого, и Иван Крутов знали о существовании друг друга давно, как-никак, служили в одном полку. После разгрома 31 дивизии  Крутова считали погибшим, но вскоре он появился, сбежав из плена.  Сдружились они во время взятия Красной армией Ростова-на-Дону. Потом война их разметала. После ранения Карабанова  компания распалась. Вскоре Карабанов вылечился. До окончания войны они воевали в разных дивизиях восьмой армии. После окончания войны их дороги вновь пересеклись, они разыскали друг друга уже в Москве, куда их волею случая забросила судьба.
Раньше они часто встречались, за бутылочкой вспоминали боевые дни. Теперь встречались реже: заботы, семьи. Белову казалось, что нынче, когда воспоминания о боях тускнели со временем, уходили в прошлое, их сближало нечто большее, чем воспоминания о пережитом в девятой дивизии. Может быть, похожие судьбы, общие взгляды на житейские трудности, необходимость поделиться мыслями, получить поддержку  поддерживали слабеющие узы дружбы.
– Помнишь, Федя, конец лета и осень 19 года? – сказал Белов.
– Конечно, помню. Сначала дали мы жару белякам. Волчанский прорыв, километров сто прошли до Купянска. А потом Мамонтов, усатый чёрт, со своей кавалерией прорвался в наши тылы. Порезвились казачки, шашками помахали. Сколько хороших людей порубали по деревням! Отступая, мы двигались по следам казачьей конницы, много по балкам и на околицах порубанных не похороненных людей валялось, тяжело видеть всё это, только хоронить было некогда, бежали еле живые.
– Драпали мы знатно! К тому же, комфронта Селивачёв умер от тифа. Кутерьма. Говорили, что от него всё равно толку было мало.  Связь с другими армиями и штабом фронта потеряна, 12 и 13 дивизии развалились и к боям неспособны, мужикам  наплевать на всё, 31 дивизия разбежалась.
Командарм и многие «бывшие» офицерики перекинулись к белым. В общем, я уж подумал, дело труба. Сдали Воронеж, бросали обозы, выходили, как могли, из окружения. Кажется, это было в октябре, – сказал Карабанов и задумался, что-то вспомнив.
– Точно, дело было в октябре. Помнишь, тогда к нам приехала политкомиссар армии, старуха, лет сорока. Теперь нам с тобой столько же лет, как ей тогда, даже чуть больше. А мы, вроде бы, совсем молодые.
– Вот доживёшь до семидесяти, так покажется, что в шестьдесят был мальчишкой.
Пётр Гаврилович не ответил Карабанову, он вспоминал тот эпизод. Остатки Фединой роты сидели на гнилых брёвнах около старого сарая. Накрапывал дождь, но в сарай никто не заходил, там стоял трупный запах.  Недалеко лежали несколько трупов лошадей, погибших от истощения.
Бойцы сидели грязные, промокшие, усталые от отступлений и наступлений. Он увидел тогда в глазах комиссара не свойственную людям такого положения жалость, а может быть, сочувствие и смущение.
У красноармейцев из башмаков торчали окровавленные пальцы. Рота состояла, в основном, из петроградских рабочих. Казалось, комиссар  не знала о чём говорить с ними. Обещать улучшения положения она не могла. Говорить о мировой революции было бессмысленно, да она, очевидно, и не умела так красиво говорить, как товарищ Троцкий. Она могла только посочувствовать. И она посочувствовала.
– Хорошая  тётка, правильная, – сказал Карабанов, – ей было нас жалко, а нам её, у нас не было к ней жалоб, мы её просили только о том, чтобы газеты нам доставляли регулярно. Кажется, у неё была странная двойная рыбья фамилия: Акулова-Теодорович.
– Разных мы знали комиссаров, только законы всегда – драконовские. Из 31 дивизии всех, кто не убежал, разоружили и  отправили в Ревтрибунал.
– А ты что хотел, чтобы их наградили повышенным пайком  за то, что они фронт бросили?
– Нет, конечно.
Иван всё время молчал. Он думал о чём-то своём. В то время он воевал в 31 дивизии восьмой армии.
Во время самых тяжёлых дней отступления  потерявшее больше половины своего состава подразделение попало в окружение. Патроны кончились. Силы  тоже. Есть  нечего. Убежать не успели. Люди сдались в плен. Иван тоже сдался.
Казаки хотели пленных привычно порубать. Но чубатый хорунжий остановил казаков, он сказал, что начальство приказало с пленными определиться так:
– Большевистскую сволочь – в расход.  Остальных проверить, попадаются насильно мобилизованные,  у нас очень большие потери, солдатики нужны, – сказал он,  усмехнувшись в усы.
Одного солдатика казаки сразу зарубили, он не был ни комиссаром, ни коммунистом. На нём была надета кожаная куртка, которую он на днях где-то раздобыл и очень ей гордился.
Пленных погнали в тыл. Навстречу рысью поэскадронно шли казачьи сотни, обгоняя  тяжёло шагавшую по грязной дороге пехоту.  Иван тогда подумал:
– Такие же, как мы, мужики, только с погонами.
Вид у них был усталый, но уверенный. Армия шла на Москву.
По дороге к ним присоединили ещё одну большую группу пленных красноармейцев. Образовалась целая колонна. Вдали показалась деревенька. Колонну конвоиры подогнали к большой избе-пятистенке под новой железной крышей, изба стояла на главной улице. Около крыльца дежурили двое часовых, рядом у забора – коновязь и несколько лошадей.
– Штаб у них, видно, здесь, – решил Иван.
С крыльца спустился офицер. Издали Иван не смог разглядеть его погон и не понял, какого он звания. Офицер не был похож на белогвардейца зверского вида с плакатов Агитпропа. Он был чисто выбрит, с усталыми глазами школьного учителя. Он подошёл ближе и сказал:
– Вот вы воевали за большевиков, за землю и свободу. Землю вы, вроде бы, получили, только грабежом и самозахватом. Палили поместья, грабили усадьбы. Землю вы от нас получите, только законным путём, честно. Дождитесь решения Учредительного собрания. Грабежи мы будем пресекать. До решения Учредительного собрания пусть всё остаётся, как есть, нельзя покушаться на чужую собственность, сначала должен быть принят закон. «Грабь награбленное» – это плохой закон.
А свободы вы от большевиков не получили и никогда не получите. Советская власть это не власть народа или даже диктатура пролетариата, как вам говорят большевики, а диктатура кучки людей во главе с Лениным и Троцким. Вас обманывают, рассказывая, что царские генералы хотят вернуть царскую власть. Да, они бывшие царские генералы, но такие же, как вы, бывшие царские солдаты. Деникин стоит за единую и неделимую демократическую Российскую республику. Вам понятны мои слова?
– Понятно, ваше высокоблагородие, – ответил нестройный хор.
«Высокоблагородие» вырвалось у пленных как-то само собой, непроизвольно. Давненько они этого слова не произносили, но, оказывается, всё же не забыли. Это старорежимное слово – подсознательное воспоминание о рухнувшем без сожаления прошлом, сразу зачеркнуло весь смысл того, о чём говорил офицер.
– Вас распределят по полкам. Скоро мы войдём в Москву, и вы окажитесь среди победителей, получите свободу и землю, – подытожил офицер…
Иван очнулся от тяжёлых воспоминаний.
– Что, Вань, задумался, недопил что ли? Давай, немного добавим, – сказал Пётр Гаврилович, доставая из шкафа ещё одну бутылку, сбил красный сургуч и вытащил из горлышка картонную пробку. Он разлил по стаканам содержимое початой бутылки и наполнил стаканы до краёв из только что открытой бутылки. Однополчане выпили.
Иван подцепил вилкой мелко нарубленную кислую капусту и отправил её в рот. Пахучие упругие кусочки хрустнули на зубах. Взял с тарелки руками варёную картошку, густо посолил и с удовольствием съел. Колбасу взять постеснялся, Беловым самим пригодится.
– Понимаешь, Федя, у нас на ГПЗ-2, на «шарике», так мы завод называем, производят продукцию, самую важную для нашей промышленности. Без неё не сработать ни прокатного стана, ни турбины, ни самолёта, ни трактора. Говорят, мы скоро получим заказ на подшипники для кремлёвских звёзд, – сказал Пётр Гаврилович.
– Конечно, ваш завод самый наиглавнейший в стране. Каждый кулик всегда своё болото хвалит. Ты ведь на «шарике» не последний человек, начальник сборочного цеха, как-никак.
– Когда меня назначали, я отказывался. Я простой рабочий, без образования. А мне сказали: ты  коммунист, гражданскую войну прошёл.  Коммунистам любые задачи по плечу. У тебя под началом будут работать старорежимные «спецы». Они технику знают. Ну, какое техническое образование у Серго? Никакого, а всей промышленностью СССР руководит. А я говорю, коли «спецы» технологию нарушат, я же проверить не смогу, я в этом ни черта не понимаю. Ничего, ответили в парткоме, рабочие помогут, мы поможем. А как они помогут? Сами без образования.
Но всё пошло неплохо, «спецы» оказались знающими своё дело и порядочными людьми. Я теперь многому научился, план выполняем каждый месяц. И производство теперь я немного знаю, и с руководством завода научился договариваться, и со «спецами» ладить.
– Да, несладко тебе пришлось. Я вот на стройке всю жизнь работаю, так  своё дело всё до тонкости знаю, теперь прораб.
Иван, выпив, опять задумался.
Сидящие за столом знали, что он попал в плен, они понимали, что его вины в том не было, так получилось. Они знали, что Иван при первой возможности ушёл к красным, вместе с несколькими такими же бывшими пленными.
Он вышел к красным в расположение всё той же восьмой армии вместе с несколькими солдатами-деникинцами. Военком и двое чекистов их опросили,  военком сказал, что если бы их поймали сразу после развала 31 дивизии, то непременно расстреляли. Потом, пять минут посовещавшись, направили их в полк Белова.
О своих приключениях  Иван рассказал Белову и Карабанову ещё в Ростове-на-Дону, когда они сидели в лощине после только что отбитой контратаки упорных и бесстрашных дроздовцев. Бой шёл тяжёлый, полк Белова понёс большие потери. Карабанов хмурил свои густые брови и сквозь зубы материл каких-то тыловых крыс, отнявших у него ящик с патронами, его  роте не предназначенных, но которые он пытался прихватить перед боем. Настроение у него – ни в жилу…
А вот Иван уже давно уразумел, что белым  рано или поздно придёт крышка. В Белой армии его определили в потрёпанный под Воронежем пехотный полк, который отправили на переформирование в тыл. В тылах он видел, как снабженцы воруют обмундирование, продовольствие, всё, что под руку попадётся, вокруг взяточничество, спекуляция  и полный развал, с таким тылом долго не воюют.
Территорию беляки захватили, а обустроить не могут. Все ресурсы, которые царь накопил для войны с немцами, складированы в центральных районах у красных. Заводы все у них.
Солдаты поговаривали:
– Непонятно, что такое Учредительное собрание, то ли дадут землю, то ли нет. Вот большевики, те землю дали. В армии начальство вводит старорежимные порядки. Офицеры – высшая каста.
Иван тогда понял, что драконовская дисциплина на фронте и в тылу это не кровавая прихоть большевиков, а пролетарская необходимость. Иначе всё, что плохо лежит,  разворуют, да армия превратится в партизанские анархические отряды. Конечно, несправедливо, когда у крестьян отбирают хлеб, но как прожить рабочим в городе? В стране война, голодуха! Этот продразбой – временная мера, его обязательно скоро отменят.
Несмотря на ненавистные продотряды и восстания в деревнях, крестьяне всё равно стоят за красных. А вот расстрелы заложников это великий грех, толку от расстрелов мало, а руки в крови испачканы.
Белые сражаются  против кровавых большевиков и за слегка подправленную старую жизнь. А большевики – за социальную революцию, равенство без бар, за новую, свободную страну. Большевики обязательно победят.
Иван вспоминал, что именно так он думал, сидя в балке, передыхая и успокаиваясь после горячки боя.  Может быть, он думал тогда совсем другими словами, не такими умными, какими теперь вспоминает: теперь он стал грамотнее, но мысли были те же самые, за это он мог поручиться.
Всё по жизни получилось так, как думал Иван, это его радовало.
Он сжал пальцами  стакан, тряхнул головой, как бы отгоняя неожиданные мысли, и сказал:
– Выпьем за то, что мы остались живыми в войне, и за наших детей, которые будут жить в прекрасном новом мире, который мы построим в нашей стране. Однополчане чокнулись.
В этот момент дверь открылась, и  комнату вошёл Володя.
– Здорово, студент, – сказал Карабанов, поднялся с табуретки, подошел к Володе и стукнул его по плечу.
– Здравствуйте, дядя Федя. Пап, а где мама?
– Скоро прибудет. Там у  них на работе какая-то учёба.
– Ну, спасибо за угощенье, Пётр. Нам пора до дому, засиделись, совесть надо иметь, – сказал Иван.
Гости засобирались домой.




5. ИВАН ИВАНОВИЧ БЕЛОВ

Дед Петра Белова родился в 1840 году в деревне Гнилая Падь. Деревня принадлежала богатому помещику, барону  шведских корней, предки которого переселились в Россию при Петре Первом, приняли православие и абсолютно обрусели. Все предки помещика, которого звали Егором Ермолаевичем, служили по военному ведомству, обычно в гвардии.
Сам Егор Ермолаевич в молодости тоже служил, но до больших чинов не дослужился, хотя был лично известен Николаю Первому за высокий рост и отвагу. После первой турецкой компании, получив сильное ранение, он вышел в отставку и занялся устройством своих многочисленных имений. Предприимчивый и очень энергичный, он быстро привёл свои имения в образцовый порядок…
Дед Белова рос рукастым сметливым мальчиком, был замечен и  взят в дворовые.  Его приставили к кучерам, «фалеторам», как они сами себя называли. Иван, так звали деда, всё время ходил с ножичком в руках, подбирал палки, поленья, кусочки досок и покрывал их замысловатой резьбой: цветочками, завитками, веточками.
Однажды  барин заметил его в тот момент, когда Иван вырезал кисть рябины на куске доски, которую он подобрал в конюшне, где он помогал конюхам убирать навоз.
Барин внимательно осмотрел работу, взял мальчика за плечо и повёл в  дом. В барском доме было много комнат. Тяжёлые двери в каждую комнату покрыты узорами из цветов, фруктов, листьев и окрашены в белый цвет. Над дверями и на стенах, под самым потолком,  укреплены деревянные панели, тоже украшенные глубокой резьбой. Иван, раскрыв рот, не отрываясь, смотрел на всю эту необыкновенную красоту.
– Видишь, как истинные мастера работают, – сказал довольный произведённым эффектом барин.
– Я сделаю не хуже, – нагло ответил Иван.
– Ну-ну, посмотрим, – ухмыльнулся Егор Ермолаевич.
Он повёл мальчика в свой кабинет. В кабинете у стены стояли два  кресла тёмного дерева с высокими, как у трона, резными спинками и подлокотниками в виде львов.
– Краси-и-иво!  Вот бы мне так научиться, – задумчиво, растягивая слова, сказал Иван.
У другой стены так, чтобы свет из окна падал слева, стоял громоздкий письменный стол.
– Сработай мне книжную полку, такую, что бы её можно было прикрепить к  стене над столом. Только с красивой резьбой по своему разумению, - сказал Егор Ермолаевич.
– Сделаю, барин.
Ивану выдали инструмент и несколько досок какого-то благородного дерева. Спустя две недели  Иван принёс барину полку. Егор Ермолаевич внимательно осмотрел полку, покрутил её в руках и сказал:
– Ошкурить бы её надо и лачком покрыть, ну, да это и Петрушка-плотник сделает. А ты, братец, талант.
В конюшне Ивану выделили свой уголок, принесли какой-то сложный  инструмент, материал. Инструмент Иван быстро освоил. Работать с новым инструментом стало быстрее, удобнее, тоньше и чище.
Однажды к Ивану пришёл гувернёр, который обучал детей барина,  немец. Он сказал, что его превосходительство поручил научить Ивана грамоте, чтобы Иван мог читать книги по обработке дерева и искусству резьбы.
Когда к барону приехали гости из Петербурга, Егор Ермолаевич показал гостям туалетный столик, который Иван сделал для жены, резной диван и фигуру римского воина, вырезанную из бука. Гости были в восторге от самобытности резьбы,  чистоты и пластики рисунка.
– Не оскудела Россия талантами, – говорил старый генерал-аншеф, дальний родственник хозяина.
Егор Ермолаевич очень гордился своим крепостным. Гордился он и собой, так как сразу распознал в Иване талант и выучил его. Теперь в деревне и на барском дворе Ивана звали не Ивашка или Иван, а Иваном Ивановичем Гнилушкиным. Гнилушкиных было полдеревни, наверно, из-за названия деревни – Гнилая Падь.
Однажды барин посмотрел на Ивана и сказал:
– Послушай, ты же совсем белобрысый, не пшеничный или русый, а прямо белый. Альбинос, наверно?
Иван пощупал свой нос.
– Нос нормальный, никакой я не албанос!
– Быть тебе не Гнилушкиным, а Беловым, – продолжил барин.
И стал Иван Беловым.
Егор Ермолаевич уже около 20 лет избирался уездным предводителем дворянства. Властный, невоздержанный, самолюбивый, вспыльчивый, он, в то же время, был очень добрым и отзывчивым. Своим великодушием он очень гордился, но доброту считал большой слабостью и пытался скрыть её под маской суровости. Особенную суровость он проявлял к жене, детям, близким родственникам. Обращался с ними спокойно, повелительно, когда был в хорошем расположении духа, резко, неприятно, когда вставал с левой ноги. Но для своей семьи он ничего не жалел, крестьяне его жили богато, зажиточно. Дворня всегда хорошо одета-обута, накормлена.
Таков был Егор Ермолаевич.
Ивану шёл 22 год. Ему давно приглянулась сероглазая весёлая сенная девка. Похоже, он ей тоже нравился. Молодых девушек, тем более, подневольных, трудно понять. То ли она его действительно любила, то ли ей льстило ухаживание «мастера-золотые руки», который пользовался особым расположением хозяина и имел денежки. Впрочем, большинство браков среди крепостных рядились по расчёту и оставались самыми крепкими, хотя с мужиками порою случалось всякое.
Несчастье Ивана заключалось в том, что отец приготовил ему в жёны совсем другую «девку» и давно сговорился с её отцом. Иван поделился своей бедой с сестрой недавно умершей жены барина. Та, улучив момент, когда  Егор Ермолаевич был в хорошем расположении духа, всё ему рассказала. Сначала Егор Ермолаевич очень удивился, он искренне считал, что вся эта «душевная фанаберия» крепостных не касается. Потом он закатился от смеха:
– Как, Ванька влюблён, Ванька поэтическая натура! – повторял он.
Это, по его мнению, невероятно нелепое событие, ему очень понравилось. Разрешение было не только дано, но под венец Иван был отправлен в карете барина с его личным камердинером, вместо выездного.
– Поэтам подобает достойная обстановка! – пояснил барин. Иван был неслыханно благодарен доброму батюшке-барину. Барина он считал действительно добрым.
Он вспомнил случай, который произошёл совсем недавно. Когда умерла жена барина, он подарил одну из её камеристок сестре жены. Та, женщина чуткая и гуманная, просила его взять дареную женщину обратно, так как её восьмилетнего сына Егор Ермолаевич из-за его смышлености оставил у себя, и мать горевала о сыне.
– Ты права, как-никак, они тоже люди, – сказал Егор Ермолаевич и отдал сына матери.
В 1865 году у Ивана и Даши родился сын Гаврюша.



6. НИКОЛАЙ ЕГОРОВИЧ ВРАНГЕЛЬ.

    ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ. А. В. БЕЛОВ. 2012год. 21 декабря.

  Блуждая по замысловатым лабиринтам Интернета, я случайно наткнулся на воспоминания Николая Егоровича Врангеля, отца белого генерала, Чёрного барона. Возможно, я бы не обратил внимания на эти записки, однако из рассказов бабушки я знал, что мои прапрадед прапрабабка были крепостными этого самого барона. Я пытался в его воспоминаниях найти упоминания о моих предках. Я понимал безнадёжность этой попытки, но я подумал, что, может быть, из  воспоминаний барона я ближе узнаю внутренний  мир этой помещичьей усадьбы, отношения барина и крепостных, описание усадьбы и барского дома, в котором жили мои предки, ведь они были дворовыми крестьянами и жили при барине в усадьбе.
 Воспоминания барона открыли мне глаза на многие явления жизни России того времени
Меня заинтересовали описания исторических событий, которые своими глазами видел этот образованный, независимый и очень умный человек. Он начал сознательную жизнь в николаевской России, однажды даже, будучи совсем маленьким, во время прогулки встречался и разговаривал с Николаем Первым. Он застал начало советской эпохи, которая повергла его в ужас.
Некоторые из его суждений показались мне интересными, учитывая его происхождение и воспитание. Он пишет, что тиранства и злоупотребления при крепостном праве, конечно, были (среди  людей всех слоёв попадаются уроды), но не в той мере, как это принято представлять. Даже в те жестокие времена быть тираном считалось дурным тоном, и злодейства закон запрещал. Жизнь крепостных не была сладкой, но и не была ужасной в их понимании. Народ своего положения не осознавал, воспринимал его, как ниспосланную свыше судьбу, как неизбежное, естественное состояние. По  мнению Николая Егоровича  ужасная суть крепостного права заключалась совсем в другом.
Вся Россия была в «крепости»: дети в «крепости» у своих родителей, жёны – у своих мужей, мужья – у своего начальства, слабые  – у сильных, сильные  – у ещё более сильных. Разница состояла лишь в том, что баре жили в роскоши, а крестьяне в нищенстве и бедноте. Крепостной режим развратил русское общество – и крестьянина, и помещика – научив их преклоняться только перед грубой силой, презирать право и законность.
Николай Егорович писал:
– Довольных людей я видел много, не искалеченных – ни одного. Крепостной режим отравил моё детство, чугунной плитой лёг на мою душу. И даже теперь, более полстолетия спустя, я без ужаса о нём вспомнить не могу, не могу не проклинать его и не испытывать к нему ненависти.
Настала эпоха Александра Второго, отменено так ненавистное Николаю Егоровичу крепостное право. Но его критический острый ум вновь недоволен. Ниже я привожу выдержки  из наиболее поразивших меня отрывков его воспоминаний. Николай Егорович только что возвратился из-за границы.
«Я снова на родине, но не в старой, а в новой России. Еду не на лошадях, а из Вержболова по только что построенной железной дороге. Вижу знакомые русские лица, но они стали какими-то другими. В них появилось что-то неуловимо новое. Кажется, они все чем-то воодушевлены, они по-другому говорят, держатся как-то иначе, чем прежде. Нет уже прежнего сонливого спокойствия».
«Петербург уже не тот. Он не вырос, не перестроился, но атмосфера иная. Чувствуется, что в нём уже не трепещут и не боятся, а живут люди. Солдаты уже не маршируют, как оловянные автоматы, а ходят, как живые... Исчезли с перекрёстков будки, перед которыми в саженых киверах с алебардою в руке стояли пьяные будочники. Появились цветочные магазины, кофейные, кебы. Короче, если это не Европа, то уже и не, безусловно, Азия».
«Но Петербург потерял свой характер. Пропали мужики с лотками на голове… Исчезли пёстрые, смешно размалёванные вывески… Многого уже нет. Петербург становится таким же, как и другие города».
В старом особняке, расположенном недалеко от Невского, Николая Егоровича встретила старая няня. Она рассказала, что после освобождения все молодые слуги ушли и нанялись служить в разных местах, но нигде не прижились. Больше двух месяцев они нигде не могли продержаться. Некоторые окончательно спились, а у горничных судьба и того хуже. Остались только старые слуги.
« – Вы, барин, должно быть, голодны, – сказала няня, – чем же я вас накормлю? Повар в деревню с господами уехал, а какая я стряпуха.
– Свари яиц, да купи колбасы, да бутылку кислых щей, вот и обед.
– Ну, барское кушанье! – сказала няня. – Лучше я вам цыплёночка зажарю, а то, не дай Бог, заболеете; своей колбасы нет, а в покупной, говорят, мясо дохлых собак кладут. Мошенник нынче народ стал, а немецких колбасен близко нет.
– А разве в немецких колбасных собак вместо мяса не кладут?
– Что вы, барин, немец дошлый. Нашему бы только содрать, а немец свой интерес соблюдает. Он покупателем дорожит.
– Немец, значит, честнее?
– А как же. Вестимое дело, аккуратнее. Вот и у нас теперь в людях всё больше немцы живут. После освобождения наши-то совсем от  рук отбились.
– Что ты?
– Разве вам барышня не писала? Матвей спился, да от запоя и помер. Кузьма тоже больше по кабакам прохлаждается. Васька, как есть, прощелыгой стал, разными художествами занимается – одно слово артист. Федора ваш папенька сами велели рассчитать, грубить начал…
– А горничные, Феня, Акулина, Таня, Лиза?
Старуха махнула рукой. Стыдно ей выговорить.
– Гулящие стали, вечером по Невскому таскаются. Феня, та честная, за каптенармусом замужем; живут хорошо. Доходы большие.
– Вот так.
– И везде, и везде то же самое. От старых господ отошли. Поживут у новых неделю-другую и опять место оставят. Так из дома в дом и шляются.
– От чего это, няня?
– Палки на них больше нет, вот от чего, – сердито сказала няня и ушла готовить обед.
Ничего, подумал я. На всё нужно время, на всё нужна эволюция. От свободы люди делаются лучше, а не хуже».
Читаю далее:
«Весть о моём приезде разнеслась по усадьбе, и со всех сторон, даже из деревни, сбежались старики посмотреть на молодого барина. Но никто из моих сверстников не пришёл. Странное явление, которого я никогда себе объяснить не мог: люди, пережившие сами весь ужас крепостного права, на своей шее испытавшие все его прелести, после освобождения к своим бывшим господам никакого чувства озлобления не питали, между ними продолжала существовать какая-то родственная связь. Молодое поколение, напротив, хотя страдающим лицом не было, чем дальше – тем больше озлоблялось и становилось враждебнее»…
«Днём мы с отцом пошли походить по деревне. Небольшие, выросшие перед домами берёзки были срублены, пруд затянулся тиной, многие постройки почти развалились. Но отношения между моим отцом и крестьянами были хорошими. Держа шапку обеими руками, встречные мужики подходили к отцу и заводили дружескую беседу.
– Ну, что, справились с пахотой?
– Слава Богу, справились, батюшка-барин.
– Знаю ваше «справились». Поцарапали землю сверху, а не вспахали, как следует. И своё добро наблюдать не хотите.
– Это верно, – говорит один с плутовскими глазами. Тепереча мы, прямо сказать, пропадший, значит, народ. Прямо скажу – отпетый.
– Врёшь, каналья. По глазам вижу, лебезишь. Сидор Карпов, а ты как думаешь? Лучше вам будет жить теперь, чем прежде при помещиках?
– Смекаю, батюшка, так. Лодырю хуже, а хозяйственному мужику лучше, чем прежде.
– Верно. Ты, брат, не пропадёшь, как этот лодырь пропащий.
Крестьяне засмеялись.
В нашем парке когда-то тщательно ухоженные тропинки были заброшены и поросли травой.
– Дорого платить за эту работу, – объяснил отец.
Подсобные помещения в саду переделаны в жилые.
– Я собираюсь перейти на интенсивное хозяйство, – продолжает он. – Пользоваться  местной рабочей силой просто невозможно. Купил сенокосилки, а они отказываются ими пользоваться. Ты как считаешь? Думаю привезти людей из Германии. Может быть, и наши постепенно поумнеют. Ничего не случается вдруг, на всё нужно время.
В усадьбе многое переменилось. В конюшне лошадей убавилось наполовину, вместо оранжереи для персиков стоит дом для рабочих; выстроены новые сараи для сельскохозяйственных орудий…
– А это что за здание? – спрашиваю я.
Отец рассмеялся.
– Это ошибка с моей стороны. Выстроил я этим олухам школу, – да детей не хотят туда посылать, говорят, что им это ни к чему».
Вот такие зарисовки реальной жизни я прочёл в воспоминаниях барона Врангеля, наблюдательного современника событий далёкого прошлого!
Как я понял из воспоминаний, вдохнув непривычный, опьяняющий воздух свободы, многочисленные дворовые люди в поисках лучшей жизни или просто для ощущения  независимости покидали своих прежних хозяев-крепостников. Старики оставались, у них не было ни сил, ни желания приспосабливаться к новой свободной жизни.
Ушедшая в свободу молодёжь хотела сразу получить больше, чем имела в старой крепостной жизни, но мало на что была способна. Отсюда – частая смена мест службы («хозяева плохие!») и постепенное падение на дно. Кстати, дворовые люди по закону реформы после освобождения не получали земельный надел.
Я думаю, что именно в тот период в больших городах начинают складываться массовые места проживания опустившихся людей – трущобы, ночлежки, которые спустя много  лет так красочно описали Гиляровский и Горький.
   Впоследствии эти кромешные места проживания вольных оборванцев-бродяг и мелких воришек стали неотъемлемой и колоритной частью городского пейзажа. Однако обитатели ночлежек предпочитали жизнь в такой страшной свободе, нежели продолжение относительно сытой жизни в подневолье.
Всё-таки крепостное право, до некоторой степени, уравнивало существование крепостного люда. Хороший работник, плохой ли, хозяин всё равно кормил его и одевал и отвечал за него. Отношение, конечно, к подневольным  людям было разное: к хорошему работнику баре благоволили, одаривали мелкими подачками, плохих работников – секли розгами, но опускаться не давали.
Барон  Врангель далее пишет: «Ни помещики, ни крестьяне к новым порядкам подготовлены не были, с первых шагов началась хозяйственная разруха и оскудение. Помещики, лишившись даровых рук, уменьшили свои запашки, к интенсивному хозяйству перейти не сумели и в конце концов побросали свои поля, попродавали свои поместья кулакам и переселились в город, где, не находя дела, проедали свои последние выкупные свидетельства.
С крестьянами было то же. Тёмные и неразвитые, привыкшие работать из-под палки, они стали тунеядствовать, работать спустя рукава, пьянствовать. К тому же, в некоторых губерниях наделы были недостаточные. Повсюду попадались заброшенные усадьбы, разорённые деревни, невозделанные поля. Леса сводились, пруды зарастали, молодое поколение крестьян уходило в города на фабрики. Старая Русь вымирала, новая ещё не народилась».
Свобода предусматривала ответственность каждого за себя. К такой жизни нужно было ещё привыкнуть и властям, и народу.
Сразу после реформ началось расслоение крестьянства.  Барон как-то мимоходом упоминает о кулаках, которые скупают усадьбы дворян, а ведь это тот самый слой крестьянства, который умел и хотел работать. Понимая в сельском хозяйстве, имея деньги и личный интерес, этот слой как раз и смог бы, овладев грамотой, поднять культуру  сельского хозяйства, повысить его интенсивность. Конечно, этому пока мешали узы сельской общины, но Столыпин скоро её отменит.
Проглядел барон Врангель  эти новые ростки! Правда, мне удобно обвинять его в недальновидности, наблюдая события тех лет  из 21 века! Внимательно вглядываясь в прошлое, я пытаюсь понять движения сегодняшней жизни. Ведь в жизни всё повторяется.
После развала СССР  реформы, проведённые в спешке постсоветской России, были не подготовлены, так же как и реформы Александра Второго.
 Картины, нарисованные Врангелем, мне до боли знакомы: « Повсюду попадались заброшенные усадьбы (только колхозные, а не помещичьи), разорённые деревни, невозделанные поля. Леса сводились, пруды зарастали, молодое поколение крестьян уходило в город на фабрики». Как эти зарисовки напоминают сегодняшнюю жизнь нашей страны, да только  жизнь повторяется не «один к одному», имеются отличия.
Сподвижники Александра Второго видели личную выгоду для себя только в преобразовании страны, хотя провели реформу половинчато, непоследовательно (а кто мог бы уловить эту последовательность в столь противоречивой стране?), а вот реформаторы постсоветского периода, вроде бы, тоже хотели реформировать страну, но с учётом реформирования собственного кармана. Все они после реформ обогатились. В этом и состоит отличие. Молодое поколение крестьян в те годы, как писал Врангель, уходило в город на фабрики, т. е. создавались условия для развития промышленности. Сегодня разорившимся крестьянам уходить некуда, что-то не видать в городах строительства новых фабрик и заводов.
Как показала жизнь, основным достижением развитого общества является личная свобода, охраняемая законом. А ведь свобода –  это очень жестокая вещь, это конкуренция: менее способный и удачливый хозяин  или менее сильный разоряется. С другой стороны, нет другого пути развития, нет конкуренции, нет движения вперёд!
Это у богатых стран есть возможность обеспечить сносную жизнь проигравшим, а в нищей России проигравшим было всегда во все времена тяжко.
В советское время не было свободы и поэтому не было «проигравших» в конкурентной борьбе, все получали «по серьгам».
В царской России крепостные крестьяне не замечали  гнёта и тяжести жизни потому, что такая жизнь им была предписана Господом.
Советские люди не замечали жестокой командной системы, ибо считали, что так было нужно: их вела в будущее ярчайшая утренняя звезда идеи мирового счастья, светлого будущего для  детей и внуков. Кроме того, старшее поколение было родом из царской России.

7. ДИНОЧКА. 1934 год

– Мам, мне нужно зашить подкладку в кармане, я чуть хлебные карточки не потерял, – сказал Володя и бросил на табуретку пиджак.
– Сейчас, сынок, зашью, – ответила Мария Афанасьевна, достала из шкафа жестяную коробку.
– Надо же, чёрные нитки кончились, сходи, Володя, к Александре Михайловне, у неё нитки есть.
Володя любил ходить в гости к Александре Михайловне. Это была чистенькая, худая, невысокого роста старушка. Свои густые седые волосы, зачёсанные назад, она закалывала черепаховым гребешком, оставшимся у неё от прежней жизни. Она проживала в небольшой комнате, расположенной в конце коридора, вместе с молодой девушкой, вроде бы, её племянницей.
Комната  Александры Михайловны всегда сияла идеальной чистотой. Мать тоже любила порядок и чистоту. В помещении у Беловых всё всегда стояло на своих местах, несмотря на безуспешные попытки Володи разбросать по столу и кроватям свои книги и рубашки. Пол подметён, пыль протёрта.
Обстановка в комнате Александры Михайловны была простая, даже спартанская, но чувствовалась еле уловимая изысканность. Возможно, такое впечатление создавали две-три изящные вещички. Ближе к краю стола лежала белая кружевная салфетка, которую связала племянница. На салфетке стояла высокая и очень узкая стеклянная вазочка с одной красной розой летом и пучком сухих листьев клёна  зимой. Где хозяйка доставала розы летом в Москве, представляло собой загадку.
Разговаривала она на непривычном языке, который Володя узнавал по книжкам Толстого и Тургенева, окружающие вокруг говорили на несколько другом языке, которому Александра Михайловна так и не научилась.
Александра Михайловна преподавала французский язык в каком-то ВУЗе.
Соседи поговаривали, что она дворянка-эксплуататорша, чуть ли ни родственница бывшим хозяевам нашего дома. Но Володя знал, что лишенцам карточки не положены, а она карточки имела. Мало ли, что было 15 лет назад. Сегодня она честный труженик, а девочка её учится в Мединституте.
Александра Михайловна многое знала и умела красиво рассказать. Узнав, что Володя поступил в Бауманский институт, она сообщила, что институт был создан  в 1763 году Высочайшим манифестом Екатерины Второй для развития искусств и ремёсел, о которых императрица безмерно пеклась.  Ко дню его основания Ломоносов даже посвятил оду.  С 1764 по 1830 год он назывался Императорским Воспитательным Домом. Архитектор Жилярди по приказу Екатерины в Немецкой слободе на Яузе построил для училища дворец в стиле ампир, который сгорел в 1812 году. Здание вновь отстроили. В1868 году воспитательный дом переименовали в Императорское Московское техническое училище. Об этих фактах в институте Володе никто не говорил. Учебное заведение сегодня называлось Московским механико-машиностроительным институтом имени Баумана… Через несколько лет институт переименуют в Московское Высшее Техническое Училище имени Баумана.
Племянницу Александры Михайловны звали Диночкой.
Белокожая, хрупкая, с шапкой пепельных волос и огромными, грустными серыми глазами  она казалась Володе очень симпатичной, не красивой, а именно симпатичной. Он никогда не видел, чтобы она смеялась. Когда Володя рассказывал ей что-нибудь, по его мнению, очень смешное, она улыбалась одними глазами, чуть прищурив их. В исключительных случаях её рот трогала улыбка,  которая пряталась где-то  на краях губ.
В кухонных громогласных перепалках она не участвовала, но всегда была готова, чем могла, помочь каждому жильцу. На грубости отвечала вежливо, но с достоинством.
Володя в мыслях сравнивал её со своими однокурсницами. Многие его институтские подруги  были яркими, энергичными, звонкоголосыми, острыми на язык, политически активными, взрывными существами. Одним словом, боевые подруги. Рядом с ними Диночка казалась скромной, бесцветной золушкой, хотя в ней чувствовался внутренний стальной стержень. Она умела тихо, ласково, без скандала,  настоять на своём.
Володя постучал в дверь, услышав ответ, он вошёл в комнату. В комнате находилась одна Диночка, она сидела за столом, наклонившись над конспектами.
– Представляешь, Володя, сколько в человеке косточек, особенно в кистях рук. И все их нужно запомнить, просто кошмар, – сказала Диночка, оторвав взгляд от конспекта.
– Мне тоже не нравится зубрёшка, скучно. Другое дело, когда надо включать мозги, решить сложную задачу или что-нибудь спроектировать.
– Зубрить тоже нужно. Я, когда была маленькой, так мучилась, запоминая таблицу умножения, а ведь без таблицы разве жить можно?  Ни одной задачи не решишь, даже в магазине расплатиться не сможешь.
– Мой прадед и дед не знали таблицы умножения и ничего, как-то жили.
– Это совсем другое дело, ты просто жулик, – сказала Диночка, улыбнувшись одними глазами.
Они сидели за столом напротив друг друга и оживлённо говорили о ничего не значащих вещах и событиях, о разных глупостях. Однако им самим беседа казалось очень важной и увлекательной.
Наконец, Володя вспомнил, зачем пришёл:
– Дина, у вас есть чёрные нитки?
– Конечно! – Диночка подошла к тумбочке, достала катушку с нитками, в которые была воткнута иголка.
– Пожалуйста.
Затем Диночка открыла стеклянные дверцы старого буфета, достала с полки  коричневый пакетик из плотной бумаги и протянула его Володе:
– Угощайся, шоколадные конфеты «Ну-ка, отними».  Тётя Шура иногда даёт частные уроки французского, вот ей и подарили конфеты. Вкусные!
Диночка грустно улыбнулась своими огромными серыми глазами.
– Всё-таки, в ней есть какая-то загадка, – подумал Володя, не понимая, почему у него без всякой на то причины  возникла эта мысль.



8. ИВАН БЕЛОВ. НОВЫЕ ВРЕМЕНА. 1867 год

Шёл 1867 год. Егор Ермолаевич сильно сдал, хотя было ему всего 64 года.
– Подагра проклятая мучает. Да теперь некогда болеть. Работать надо. Только поспевай. Дай Бог здоровья Государю. Великое дело начал. Только идёт всё тяжело. Появились земства, мировые судьи. Вот соседи жалуются: «крепостного приравняли к дворянину». Ничего – перемелется, авось мука будет. На всё нужно время, – часто говорил он Ивану.
Иван продолжал выполнять художественные работы по дереву по заказу барина. В прежние времена окрестные помещики обращались к Егору Ермолаичу с просьбами исполнить ?,? тот или иной заказ. Теперь от помещиков заказов не было.
– Понимаешь, Иван, – как-то раз сказал Егор Ермолаевич, – многие соседи продали свои особняки под фабрики, лавки, Бог знает, подо что. Вести хозяйство они не умеют, а деньги на жизнь нужны.
 Новые хозяева, купцы, промышленники, а то и просто кулаки  продают за бесценок или выбрасывают, как не нужную рухлядь, произведения искусства и старую чудесную мебель, которая накапливалась в дворянских гнёздах в течение столетия. Одна моя  знакомая богатая дама  по Петербургу заказала в Гостином дворе модную лакированную английскую мебель массового производства.  Старую роскошную мебель Екатерининского времени она приказала вынести во двор и сжечь. Я, когда узнал об этом, впал в бешенство. Ты знаешь, как я люблю старое русское искусство, особенно труды крепостных мастеров.
– Конечно, барин, знаю,  потому вы меня прилучили и до сих пор при себе держите.
– Да вот и граф Клейнмихель хотел за 300 рублей продать прекрасную мебель 18 века, из лимонного дерева с золотой инкрустацией. Да перекупщик предложил всего 100 рублей. Граф согласился.
Иван теперь всегда ходил в  прогулках по дальним угодьям вслед за Егором Ермолаевичем  с лёгким плетёным стулом в руках на случай, если барин устанет и захочет отдохнуть.
Барон был умелым и энергичным хозяином, но даже ему приспособиться к новым порядкам оказалось нелегко. Выписал он  из Германии прекрасную молотилку, да её крестьяне сразу испортили, сказали, что её привезли уже сломанную. Теперь она стояла у сарая, и в ней жили куры.
Здоровье Егора Ермолаевича за последнее время резко ухудшилось. Внешне он не особенно изменился: высокий и внушительный старик, но внутри что-то надломилось. Он потерял веру в людей и в то, во что раньше верил. Его беспокоило будущее России, и он не скрывал неприязни к тем людям, которые теперь находились у власти. Деятельность предводителя дворянства он оставил, в жизни земства участия не принимал. Он как-то вдруг остался в стороне от активной жизни, но не потому, что у него не было сил, а потому, что вера в дело, которым он занимался, покинула его.  Он уехал на лечение за границу, но вскоре вернулся.
Весной в имение из Швейцарии приехал молодой барин, там он получал образование.
 Солнечным ярким летним утром 1868 года Егор Ермолаевич, молодой барин и Иван со своим стулом отправились на прогулку.  Егор Ермолаевич быстро утомился и сел на стул.  Иван стоял позади и с привычным удовольствием оглядывал знакомые зелёные поля. Вдали голубела полоска леса. Все молчали, вдыхая прохладный воздух  с пахучих полей. Обычно в это время на полях были видны цветастые сарафаны работающих баб.  Сейчас на полях было безлюдно.
Неожиданно старый барин, как часто бывало в последнее время, заговорил о судьбе России:
– Эти идиоты ведут себя и страну к гибели. Она гниёт на корню…, – сказал барин и схватился руками за голову.
Егор Ермолаевич умер  в одночасье от разрыва аорты.
Молодой барин тоже по-доброму относился к Ивану и работы его ценил, только он интересовался в большей степени коллекционированием произведений, широко  известных на рынке  искусства. Работы Ивана пользовались известностью только в пределах одного уезда и для коллекций молодого барина не годились.
Теперь Иван больше работал для себя. Модой барин делал заказы редко. Соседям-помещикам в новые времена было не до резных украшений, новые хозяева пока с головой  занялись накоплением денег, желание приобретать красоту к ним придёт позже.
Прошёл ещё один год.
Однажды Иван вошёл в кабинет к молодому барину, в тот самый, где до сих пор висела полка, сработанная когда-то Иваном, и сказал:
– Николай Егорович, я от вас хочу уйти.
– Что ты, сдурел? Ты же дворовый, тебе земли не полагается.
– Да стыдно мне жить тунеядцем у вас на содержании. Сколько их у вас этих дармоедов и без меня на плечах. Другие господа всю свою дворню, ни на что  не годных беззубых старух и стариков распустили. Иди себе, братец, куда хочешь, ты теперь вольный. А куда он пойдёт, чем кормиться будет? А вы им говорите: живи себе, старик, на здоровье,  и на тебя хлеба хватит.
Нет, Николай Егорович, нужно быть справедливым. Я ещё молод, руки есть, сам себе кусок добуду.
– Куда же ты пойдёшь, в услужение?
– Нет, довольно, сыт я по горло. В город пойду, там сейчас много чего строится. Руки нужны.
– Хорошо, иди себе с Богом. У меня в Питере много знакомых, я тебе дам рекомендательное письмо, оно и для адресной конторы понадобится. Удачи тебе.
У одного непутёвого мужика в Гнилой Пади Иван приобрёл клячу с телегой-развалюхой. Мужик бросил свой участок и собирался податься на Волгу, плуг мужик не любил, а силищу имел медвежью.
Собрались Беловы быстро, какие пожитки у дворового? Даша вынесла из барского дома два узла, которые Иван погрузил на телегу. Даша убежала в пристройку для дворни и быстро возвратилась, ведя за руку четырёхлетнего Гаврюшу, в другой руке она несла старый, пузатый самовар. За Дашей шёл молодой барин.
– Куда ты самовар тащишь, зачем везти его через пол-России! – недовольно проговорил Иван, – в Питере новый купим.
– Возьми, Иван, самовар с собой, на память о прежней жизни, – сказал молодой барин.
Иван  в последний раз оглядел барский дом, где ему пришлось жить с самого детства  и где прошла его юность.  Комок подступил к горлу. Чтобы успокоиться, он неожиданно для самого себя спросил:
– Николай Егорович, зачем старый барин построили такое большое крыльцо с колоннами в этом доме, оно ни от дождя не спасает, ни от солнца.
– Понимаешь, Иван, многие помещики строили свои усадьбы, повинуясь моде или из желания показать своё мнимое или действительное богатство. Вот и твои работы они покупали по той же причине. А батюшка действительно любил искусство и классическую архитектуру. Сейчас она не в моде, но думаю, скоро мода вернётся. Ну, с Богом.
Иван уже совладал с собой, ударил кнутом. Телега тронулась.
– Устроишься в Питере, обязательно в адресной конторе выправи Пресный билет (документ, заменявший тогда в России паспорт) иначе будут проблемы с полицией, – крикнул вдогон Николай Егорович…
Так молодая крестьянская семья: Иван, Даша и четырёхлетний сын Гаврюша оказались в большом городе Санкт-Петербурге.
 Шёл 1870 год…
В провинциальном городе Симбирске, расположенном по среднему течению реки Волги, в семье чиновника, выходца из крепостных крестьян, получившего за безупречную службу по части народных училищ  потомственное дворянство, в этом году родился второй сын, которого назвали Владимиром.

В Питере Иван удачно устроился на работу в небольшой кустарной мебельной мастерской, даже не прибегнув к рекомендательным письмам барина. Деньги он зарабатывал неплохие, когда 20 рублей в месяц, иногда больше. Недалеко от мастерской Беловы сняли комнатку. Жизнь налаживалась. Иван присматривался к городскому быту, суетному, многолюдному, самостоятельному. Кругом один камень, ни тебе полей, ни тебе леса, то ли дело в деревне! Но за то  теперь сам себе хозяин,  вокруг радуют глаз фасады домов, украшенные лепниной, в Летнем саду – какая скульптура!
Как-то раз, разгуливая вместе с сыном по городу, Иван остановился, разглядывая сфинксов. Гаврюша стал выяснять у отца, что это за звери. Пришлось Ивану долго рассказывать про древний Египет, про Африку. Гаврик был смышлёным мальчиком, рано научился читать, Иван научил, купил на книжном развале по дешёвке потрёпанную книгу русских сказок. Так Гаврюша познакомился с бабой Ягой, Кощеем Бессмертным, Добрым молодцем.
Даша обзавелась хозяйством, пошли дети, два мальчика. Вася родился в 1874 году, а Серёжа через два года. Труд в мастерской Ивану нравился, только хозяин требовал, чтобы все работы выполнялись без фантазий, строго по чертежу.  Такая работа казалась Ивану скучной, и он нашёл выход своим творческим порывам, выполняя в свободное время работы по своему разумению и продавая их на толкучке. И рукам интересная работа, и дополнительный приработок.
Даша хлопотала по дому, варила, парила, стирала, пестовала детей. Когда жизнь течёт размеренно, как у людей, без больших трудностей, о ней или не размышляют, или она кажется тяжёлой и серой: другие живут  лучше. И только позже, когда приходит настоящая беда, люди начинают постепенно осознавать, что  прошедшая пора жизни  и была самой счастливой.
Вскоре объявили войну с Турцией. По метким запискам одного наблюдательного современника,  происходившее в Москве и Петербурге было похоже на то, что происходит в таких случаях во всех больших городах. Общество охватила лихорадка квасного патриотизма. При виде марширующих войск, даже тогда, когда публика знала, что марширующие войска всего лишь возвращались с учений к себе в казармы, она кричала «ура». В театрах по десятку раз требовали исполнения национального гимна, газеты на улицах покупались нарасхват, и кто-нибудь читал вслух статьи о войне, хотя радостных известий не было.
В ресторанах рекой текло шампанское, омывая встречи гвардейцев, никуда пока не собиравшихся. Военная молодежь рвалась в бой и принимала любые назначения. Те, у кого было больше здравого смысла, просились в многочисленные штабы, где опасность была меньше, а возможность получения награды больше. Гражданские лица стремились в Красный Крест, где много платили. Пожилые дамы щипали корпию и пили чай с одним куском сахару, откладывая другой для раненых.
Молодые женщины изменяли своим гражданским поклонникам и заводили романы с будущими героями, скрашивая их последние дни перед отправкой на фронт, где их поджидала героическая смерть.
Имена главных героев: Дубасова, Шестакова, Рождественского были на устах у всех. Все отправились на «весёлую прогулку», как тогда говорили, добывать Георгиевские кресты. В действующую армию поехали великие князья, и за ними последовала Императорская гвардия, что было совсем неслыханно. Но вскоре всем стало ясно, что прогулка не была столь уж «весёлой» и что «больной человек», как называли тогда Турцию, вовсе не находился при последнем издыхании, как предполагали близорукие врачи. Тогда радостные победоносные звуки смолкли и раздались голоса, направленные против правительства, которое так необдуманно ввязалось в эту авантюру. Громче всех возмущались те, кто вчера кричал «ура» по-русски и по-сербски.
Так описал это время барон Н.Е. Врангель.
        В 1877 году, когда началась турецкая кампания, Ивана, несмотря на его возраст – 37 лет, призвали в армию. Может быть, потому, что он знал грамоту, а в армии не хватало грамотных унтеров. С войны он не вернулся. Единственным кормильцем остался Гаврюша, которому шёл 13 год. Он устроился учеником на Обуховский завод в литейный цех.


9. ПРЕДЧУВСТВИЕ ЛЮБВИ. 1934 год

Диночке в этом, 1934 году, исполнилось 18 лет, и она как-то сразу почувствовала себя взрослой девушкой. Она всегда считала себя некрасивой, не уродливой, а просто некрасивой, но никогда по этому поводу не огорчалась. Она просто не замечала своей внешности. Худые с острыми локтями руки, тонкие ноги, бледное худое лицо, которые она каждое утро видела в большом, до самого пола, зеркале, когда расчёсывала свои густые волосы, вызывали у неё весёлую улыбку, но не больше. К своей нескладной внешности она давно привыкла и к своим огромным глазам  тоже.
Общительная по характеру, покладистая и тактичная, она дружила со многими девочками и мальчиками, не делая между ними различия. Некоторые из её подруг считались красавицами, с оформившимися фигурами. Кроме разговоров на тему учёбы и обычных домашних сплетен, они говорили только о мальчиках. Диночка этого не могла уразуметь и в беседах не участвовала. Жизнь и так была прекрасна. Интересная учёба в школе, комсомольские  конференции, костры, воскресники, чтение книг, походы за город, да мало ли  что ещё!
Однажды, привычно заглянув в зеркало, она заметила, что худоба куда-то исчезла, кое-какие формы округлились, лицо приобрело мягкость, линии фигуры стали плавными, даже появились бёдра. Не очень большие, но всё же появились. Это открытие она приняла равнодушно. Так, значит, так! Но вскоре она заметила, что к мальчикам  стала относиться совсем по-другому, чем к подругам, что-то в ней шевельнулось, заныло под ложечкой.  И мальчики к ней стали относиться по-другому: дольше останавливали на ней взгляд, заводили разговоры на вовсе необязательные темы.
Среди знакомых по школе ребят она выделила Игоря. Он был красив, широкоплеч и умён, но уж больно скучен в своей умности. Отец Игоря работал в известном конструкторском бюро на ответственной инженерской должности. Диночка чувствовала, что Игорю нравится  быть рядом с ней, обсуждать прочитанные книжки, проблемы политики (как же без политики, даже в школе!). В школе Игорь уделял Диночке времени больше, чем другим девчонкам, но провожать домой он ходил Алку, хотя, по мнению Диночки, говорить с ней было  не о чём.
Всё-таки с Игорем они просто дружили, а нравился Диночке Владик. Небольшого роста, жилистый, драчливый, всегда непричёсанный и очень подвижный, Владик был закоренелым двоечником. По мнению  Диночки, Владик был очень добрым, весёлого, неунывающего нрава. В школах в те времена культивировалась взаимопомощь, все за одного. С Владиком одноклассники пытались заниматься, оставались по очереди после уроков, даже приходили иногда домой. Диночка тоже с ним занималась, иногда  он приходил к ней домой, когда его отец с матерью ругались,  и заниматься у него дома было невозможно. Но всё оказалось бесполезным, учился он плохо. Девочки его просто не замечали. Почему Владик Диночке нравился, она объяснить себе  не могла. Может быть, это была просто жалость? А может быть, что-то ещё?
Ведь не всегда любят  только умных и красивых.
Перечитывая любимые книжки, Диночка часто представляла себя на месте героинь Тургенева, Толстого, Чехова. Впрочем, героинь Чехова из «Попрыгуньи» или «Дамы с собачкой» она считала испорченными, но иногда со щемящим чувством греха  тоже ставила себя на их место. Всё же больше всего она любила в мечтах играть роль чистых, мечтательных  барышень Тургенева. В каких изящных туалетах она себя представляла!
С замиранием сердца она принимала объяснения романтических юношей 19 века. Впрочем, Базаров ей решительно не нравился, она не понимала Одинцову, которая в него влюбилась. Вот Рудин, тут  совсем другое дело! Она сожалела, что теперь  иное время и с такими замечательными молодыми людьми сегодня можно встретиться только в девичьих грёзах.
 Кто же будет её «судьбой»?
Как-то она взялась перечитывать Онегина  и наткнулась на фразу « пришла пора, она влюбилась». Татьяна Ларина тоже когда-то начиталась сентиментальных романов!
– Всё в жизни повторяется, – подумала Диночка, – Но я-то пока не влюбилась, так, чуть-чуть.
Володя Диночке  нравился, но это был сосед, которого она видела почти каждый день на кухне или по утрам в очереди перед туалетом. В соседа влюбиться, в её понимании, просто невозможно.
Диночка училась одинаково хорошо и ровно по всем предметам. Особых пристрастий к какой-либо профессии в себе она не замечала. Да она и сама понимала, что ярко выраженными  талантами не обладает, но способностями  всё же не обделена. В сочетании с ответственностью и организованностью, эти способности позволили ей окончить школу с отличием.
 В классе кто-то из ребят бредил авиацией, кто-то увлекался химией, Игорь готовился в литературный институт. После окончания школы Диночка решила поступать в медицинский институт. Ей казалось, что это самый простой способ помогать людям просто в силу своей специальности...
В апреле Володя принес Диночке журнал «Молодая гвардия», где были напечатаны  главы романа Николая Островского «Как закалялась сталь». В «бауманке» все буквально зачитывались этой книжкой.
Диночка прочитала журнал и задумалась. Она как бы сравнивала героев Тургенева и  Островского. Герои Островского больше были похожи на Базарова, это люди-герои  действия и идеи, ради которой они шли на смерть. Личные проблемы, любовь у них стояли на втором или на третьем месте. Герои Чехова и Тургенева больше думали о своих проблемах, о близких людях, о любви, плыли по течению жизни, не пытаясь её изменить или пытаясь её изменить очень  робко, они красиво жили. Диночке они нравились, хотя в них чувствовалось что-то обречённое. 
Но во времена Тургенева была совсем другая страна!
– Интересно, в 18 году  за кого бы герои Тургенева сражались: за белогвардейцев или за красных? Скорее всего, кто-то из них  воевал бы в белых армиях, а кто-то  за красных.  Некоторые, может быть, так поступали по убеждению, а кто-то по воле случая, не имея чётких убеждений, – размышляла она.
Диночка поделилась своими мыслями с Володей, возвращая ему журнал.
– Скучно они жили, и любили от скуки, не было у них миссии, достойной идеи в мировом масштабе, за которую нужно было бороться. То ли дело Павка, за мировую революцию он и его друзья готовы были голодать и холодать. Для них было счастьем погибнуть за народ. Помнишь, как у Светлова: «я хату покинул, пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать!» Вот это я понимаю! Это и есть счастье, – сказал Володя.
– Погибнуть за идею, за отечество это вовсе не счастье, это называется как-то иначе, счастье это совсем другое! – ответила Диночка.
Вообще-то, Диночка   понимала Володю. Люди, способные на героические поступки, всех всегда восхищали,  и они всегда были для неё примером. Только к счастью и любви это отношения не имеет. В личном плане ей больше было по душе робкое, нежное почитание, чем яростный напор, желание завоевать или способность броситься ради любви в пропасть. И на войне, и в труде нужно больше жалеть всех людей: и врагов, и друзей, и самого себя  думала она.
– Володя, вот ты говоришь, что они скучно жили. Да, они скучно жили, потому что опередили своё время. Они видели, что в стране застой, но не понимали, что им нужно делать. Мы же в школе проходили по литературе тему  лишних людей, Онегин, Печорин, Рудин. Они пассивно сопротивлялись обществу, они не борцы. Борцы пришли потом, когда настало «ихнее» время. Появился Чернышевский, который призывал к топору, но топором можно только разрушать, а не создавать.
– Почему, топором прекрасно можно срубить избу или даже многоэтажный дом.
– Не придирайся. Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.
– Ты, наверняка, знаешь слова, написанные лет сорок тому назад одним французом:     «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем  мы свой, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем». Я очень рад, что, хотя эти слова написал француз, а исполнили его предсказания мы, русские, подтвердив братство людей труда всех стран! Большевики разбудили людей. Ты сама видишь, что творится, какая стройка идёт в стране. Строят заводы, электростанции, железные дороги. Работать на них должны грамотные люди. Вот нас с тобой и учат, и мы будем строить. А при царях народ  грамоты не знал. Теперь народ поднялся, как говорит наш секретарь комсомола, его энтузиазм бьёт через край.
– Так вот я этого «через края» и боюсь, сама не знаю  почему, спиной чувствую – ответила Диночка.
Она не любила обсуждать политику, если заходил разговор, то больше молчала и слушала, но с Володей неожиданно разоткровенничалась. Очевидно, он располагал к тому.
Володе тоже нравилось беседовать с Диночкой. Её рассуждения были совсем не похожи на мнения его сокурсников и сокурсниц. Она умела взглянуть на вещи  с неожиданной стороны. Чтобы с ней говорить, нужно напрягать мозги, находить ответы на трудные вопросы.
– Да и сам иногда после разговора с ней начинаешь соображать немного по-другому, –  подумал Володя.
С Диночкой ему было интересно, она была умной. Особенно его привлекало несоответствие между её хрупкой внешностью, манерой застенчиво держаться  и твёрдостью, нестандартностью взглядов на общеизвестные вещи.
– Интересно, откуда она всего этого набралась, ведь читает те же книжки, что и мы, учится в институте по тем же программам, наверно, от рождения такая. Или, может быть, это влияние тёти Шуры, всё-таки есть в них что-то от эксплуататорского класса, и Лушка права, – такая вот мысль шевельнулась в голове у Володи.

10. СОСЕДИ

Лушка жила на одном этаже с семьёй Беловых,  в комнате перед туалетом. Она воспитывала троих детей и работала дворничихой, подметая участок вокруг дома.  Муж её погиб в Гражданскую войну во время штурма Перекопа. Как говорил Петр Гаврилович, тогда шли страшные бои против барона Врангеля и его генерала Слащёва. Муж Луши, рабочий металлист, трудился на заводе, и до революции жили они вполне сносно, потому  и завели двоих детей,  мальчика и девочку. Третий ребёнок, мальчик, появился года четыре назад, правда, замуж Лушка так и не вышла.
У Володи создавалось впечатление, что она каждый день после работы стирает посреди кухни в корыте бельё и развешивает его сушить, загораживая полкухни.  По этому поводу она всегда ожесточённо препиралась с соседями, которым не очень нравилось пробираться к своим кастрюлям через лабиринт Лушкиного белья. Володя эти споры воспринимал со смехом. Мелкие бытовые проблемы!
Лушка люто ненавидела Александру Михайловну и Диночку, потому что они  вдвоём занимали такую же по площади комнату, как и Лушка, хотя она жила  вчетвером, да ещё  один ребёнок ; малыш. Это, по её мнению, было   несправедливо. Кроме того, эксплуататорша и её племянница были такие чистенькие, вежливые, не отвечали на её ругань, просто противно.
– Эти бывшие эксплуататорши хорошо устроились, одна учит бездельников болтать по-французски. Вторая получает бесплатное высшее образование. Разве для этого мой Вася отдал жизнь в борьбе с буржуями? – искала она поддержки у соседей.
Соседи невнятно, без энтузиазма ей поддакивали, хотя они уважительно относились к Александре Михайловне и Диночке, но также понимали Лушкин крик души и ей сочувствовали.
Одну из комнат занимал высокий худой лысоватый человек лет пятидесяти по прозвищу Сил Силыч. Он был одинок, работал бухгалтером в каком-то наркомате. Сам он относился к себе с большим почтением, считал, что бухгалтер  это самая главная и сложная в мире профессия.
– Попробуйте свести расход с приходом с точностью до копейки, ни в жисть не сможете! –  любил говорить он назидательно, подняв вверх большой палец с жёлтым ногтем.
По мнению Володи, человек он был безобидный, но со странностями. И зимой и летом он носил чесучовые костюмы светло-песочного цвета, у него их было два, на смену. Зимой он под пиджак поддевал фуфайку. Очевидно, он считал, что его ответственная профессия достойна только такой «шикарной», как он говорил, одежды. Костюм, однако, сидел на нём, как на вешалке. По утрам, умываясь и готовя себе завтрак, он появлялся на кухне в одних трусах и майке.
– Опять голый ходишь, старый осёл, – каждое утро ругалась тётя Поля, – думаешь, мне приятно смотреть на твою грязную, рваную майку и кривые волосатые ноги!
– Во-первых, моя майка не рваная и чистая, во-вторых, на мои ноги ты можешь и не   смотреть, я же не виноват, что тебе нравится смотреть на мои ноги.
Сил Силыч торжественно брал сковородку с поджаренной яичницей, подкручивал фитиль в керосинке, пока огонёк не угасал, и,  высоко подняв голову, с гордостью шёл к себе в комнату.
– Вот нахал, злыдень! – продолжала злиться тётя Поля.
Как-то раз Володя встрял в перепалку и сказал:
– Тётя Поля, Сил Силыч считает своих соседей  почти близкими родственниками, одной семьёй, это вполне советская идеология, плюс немного забывчивости, и только.
– Так я в бюстгальтере не хожу по коридору, так что же теперь я не советская? – огрызнулась тётя Поля, – Какая забывчивость, да у этого злыдня просто больше нечего одеть, кроме жёлтых брюк, которые он боится забрызгать на кухне.
В это время на кухне находился ещё один сосед. Всего в коридоре проживало шесть семей. Этот сосед совсем недавно приехал из деревни и работал строителем. Он был тёзкой Володи, звали его Владимиром Ивановичем.
– Поля, – сказал  сосед, –  хочешь, я тебе анекдот расскажу по поводу ног Силыча? И не дожидаясь ответа, начал рассказ:
– Приходит один мужик в милицию и говорит участковому, у меня, мол, окно выходит прямо в окно женской бани. Просто жить невозможно, один сплошной разврат. Участковый говорит милиционеру: непорядок, сходи, проверь. Тот приходит к мужику на квартиру, смотрит в окно и говорит:
 – Ты что морочишь голову. Окно в бане наполовину замазано белой краской, ничего не видно.
 – А вы на шкаф залезьте!
Владимир Иванович заразительно засмеялся, довольный своим анекдотом.
Тетя Поля презрительно посмотрела на соседа, ответила коротко, но в сердцах:
– Ну, ты и дурак, Вова. Анекдот твой совсем не к месту!
Повернулась спиной и ушла к себе в комнату, хлопнув дверью.
Петр Гаврилович, иногда встречаясь с Владимиром Ивановичем на кухне или в коридоре, интересовался, как там идут дела в деревне. Сосед не так давно из деревни в город приехал. У Беловых в деревне остались родственники, но в письмах много не скажешь, а тут тебе живой человек.
Однажды Володя застал в комнате отца и соседа, они сидели за стаканами с чаем и беседовали. На столе стояла тарелка с баранками, рядом на деревянной подставке примостился  носатый чайник.
– …Так вот, значит,  я сдал в колхоз корову, свиней, продал гусей, уток, кур и подался с семьёй в город, – заканчивал фразу сосед.
– Так ты, значит, кулаком мироедом был? – сказал отец.
– Какой там кулак, просто справный хозяин. На земле я любил и умел работать. По моему мнению, мироед это тот, кто деньги не трудом, а хитростью зарабатывает, торгует, например, покупает товар задёшево, а  продаёт задорого, или тот, кто деньги в рост даёт. А я своим горбом хлеб выращивал, скотину кормил. Труд тяжёлый, уметь надо.
– А помогал ли кто?
– Да было два мужика, соседа. Участки земли у них такие же, как и у меня, да работа у них как-то не ладилась. Не понимали они земли, но оба здоровы были, бугаи.  Подсобляли они,  могли мешки поднести, навоз вывезти или что ещё по хозяйству. Да я им платил, не жадничал, они не жаловались, не в колхоз пошли,  а ко мне. Они мне хорошо помогали. Вот Леонтию помощники были не нужны, у него трое здоровенных сыновей, а у меня  жинка, да две мелюзги, как тут без работников обойдёшься?
– Так после статьи Сталина в колхозы перестали насильно загонять.
– Перестали, даже некоторые колхозы распустили. Только такие налоги ввели на единоличников, что работать стало невыгодно, вот люди и подались снова в колхозы.
– А ты, значит, не подался.
– Не подался, у нас в деревне каждый знает каждого, кто пьянствует, кто без царя в голове, кто действительно работящий, теперь все будут работать вместе. Одни, как всегда, будут пить, а другие работать. Это не по мне.
– Так ведь у нас какой принцип, от каждого по возможностям, каждому по труду. Как будут работать, как и получат. Трудодни у всех разные.
– Разные-то разные, да всё равно  копейки. Живут люди тем, что соберут со своих участков, да тем, что украдут в колхозе.
– Может, это всё временно, пока жизнь не устаканилась. Смотри, сколько тракторных заводов строят, в городе трактора не нужны, всё для деревни. Вспашут вам общую землю бесплатно, урожай уберут бесплатно, передовую агрономию введут, жизнь  пойдёт путём. Частью урожая заплатите, что осталось – на трудодни.
– Вот и наши мужики хозяйственные всё ждали, думали, обойдётся. А я посмотрел на  рожи, которые заправляют у нас в колхозе, одни пьяницы и бездельники, да молодые комсомольцы-энтузиасты, которые ни шиша не смыслят в хозяйстве, только слова громкие знают, и понял, что у нас в деревне не обойдётся, может, где ещё и обойдётся, но не у нас. Подумал – руки и голова у меня есть, в городе работы полно, тогда паспортов ещё не ввели, и вот я здесь. И правильно сделал. В деревне такие дела потом начались! Прямо война. Кого из мужиков  арестовали, а кого с семьями сослали чёрте куда. А я вот жив и здоров, крыша над головой и, так сказать, успешно строю социализм. Сам на себя удивляюсь, как это я тогда догадался всё правильно решить!
– Да, дела! Интересно узнать, как там наши родственнички  в колхозную жизнь вписались? – сказал Пётр Гаврилович, обращаясь к сыну.
– Слышал, Володя, что твой тёзка рассказывает, прямо настоящий бухаринец.
Потом отец обратился к соседу:
– Ты, Иваныч, особенно на эту тему не распространяйся, мало ли, что может случиться. Власть знает, что делает, поживём, увидим, какая это сталинская линия.
Володя во все глаза смотрел на соседа. Он впервые видел живого кулака.
– А мужик, вроде бы, хороший, надёжный, я его не первый год знаю. Правильно пишут в газетах, что враги надели маски, их трудно распознать, но с ними трудно бороться, – подумал он. Володя почему-то страшно расстроился.
Когда сосед ушёл, отец, заметив удивлённый взгляд Володи, сказал:
– Понимаешь, крестьяне, они политически безграмотные,  не то, что рабочий класс. В стране мы строим передовую индустрию, а где взять валюту, чтобы купить самые передовые станки, оборудование. Валюту можно получить только одним способом, продав за границу хлеб. Хлеб государство покупает у крестьянства по твёрдой, заниженной цене. Крестьянам это не нравится. Они думают, что мы вернулись к временам продразвёрстки. Тогда крестьяне терпели, понимали – идёт гражданская война. Но теперь-то мир, считают они. А мира на самом деле нет. Идёт еще более жестокая война за индустриализацию  страны. Нужно просто потерпеть маленько. А потом произойдёт рывок и в сельском хозяйстве.
 Вот насчет колхозов  Иваныч прав, тут не всё просто. Понятно, все люди разные, бездельников много. Но людей можно перевоспитать. Не быстро, конечно, но можно. Что бы оценить правильность решений партии, нужно время. Если ошибочка вышла, то её можно всегда исправить, в партии есть разные мнения. Не ошибается только тот, кто ничего не делает, поговорка такая есть.
Раньше цари сами решали, народ не спрашивали. А теперь весь народ участвует, вопросы обсуждает. На съездах партии борьба. Это и есть советская демократия.
Что касается соседа,  он давно разоружился, стал рабочим. Теперь у него другая идеология, рабочего человека, не мелкого собственника. А то, что ты слышал, так это его воспоминания о прошлом. Понял?
– Понял, –  с облегчением вздохнул Володя, – По политэкономии у меня отлично,
и я знаю слова Маркса, что будущее за общественным производством, значит, за колхозами, хотя Маркс про колхозы ничего не писал.
Володя налил себе   стакан чаю, который был ещё горячий, но не обжигал. В отличие от отца он не любил обжигающий горло чай.
 На душе у него опять стало безоблачно.


11. ДНЕВНОЙ СЕАНС В КИНОТЕАТРЕ «УДАРНИК»

В этот день студенты сдавали зачёты. Володя стоял у дверей аудитории и просматривал конспекты лекций, готовясь к сдаче зачётов по физике. Собственно говоря, он был готов и уверен в своих знаниях и просматривал конспекты для успокоения нервов.
Он услышал голос Сашки Спиридонова, сокурсника, комсомольского активиста и близкого товарища:
– Послушай, Вова, у меня есть два лишних билета в кино на послезавтра. Вообще-то, билета у меня четыре, я пойду с Надеждой, а два я тебе даю, захвати кого-нибудь. Билеты мне в профкоме выделили за активную работу.
– Отлично, приглашу Люську. Вон она у окна стоит, зубрит.
Люся считалась первой красавицей в их группе. За ней ухаживало полкурса. Она относилась ко всем ухажёрам с равной доброжелательностью, несмотря на свою видимую влюбчивость, которая у неё дальше пылких взглядов не шла. Взрывной темперамент, общественная активность и прилежность к учёбе делали её любимицей профессорско-преподавательского состава.
В кино Люся идти отказалась:
– На послезавтра  мама назначила генеральную уборку в квартире, – сказала она.
– Жаль, но причина уважительная, родителям нужно помогать, тогда до следующего раза, – ответил  Володя с огорчением.
Неожиданно Володя вспомнил про Диночку. Вечером он зашёл к ней в комнату и положил на стол билеты.
– Как называется кинофильм?  – спросила она.
– «Петербургские ночи».
– Я знаю, это  совсем новый фильм Рошаля, по Достоевскому. Конечно, пойду, мне нравится Достоевский.
– А мне он совсем не нравится, характеры у него все какие-то перекрученные: или герои непонятно чего хотят, или жалкие, неизвестно против чего протестующие, но я всё равно пойду, тебя провожу! Дневной сеанс в кинотеатр «Ударник», на послезавтра, в воскресенье.
В воскресенье Диночка надела своё любимое платье, светлое, кремового цвета, с отложным воротничком, повернулась одним боком, другим. Не понравилось. Сняла через голову платье и надела тёмно-синюю длинную юбку клёш,  белый свитер, прикрепила на грудь металлическую брошку-самолётик. Она любила  эту брошку и всё время её носила, пока в институте кто-то не сделал ей комплимент, что самолёт, конечно, красивый, но аэродром лучше. С тех пор она в институт перестала  носить «самолётную» брошь.
Начинался ноябрь, и на улице установилась сырая прохлада. Диночка надела своё единственное пальтишко с воротником из неизвестного зверя. 
Раздался стук в дверь. Это пришел Володя.
С Александром и Надей они встретились у входа в кинотеатр. Диночка никогда в этом кинотеатре раньше не бывала, и её поразил размер зрительного зала на полторы тысячи человек, играющий в фойе оркестр, просторные раздевалки и  вообще  всё.
 Когда Саша сказал, что куполообразный потолок зрительного зала может раздвигаться, открывая в ночные сеансы звёздное небо, она просто обомлела. Саша добавил, что купол раздвигался только однажды, в день открытия кинотеатра в 1931 году,  потом в механизмах что-то заело, но даже  это её не смутило.
– Починят, – сказала она уверенно, – в нашей стране всё могут.
После окончания фильма они вчетвером долго гуляли вдоль набережной, обсуждая кинофильм.
– Странный главный герой-музыкант. Если ты гений, так для тебя, кроме музыки, ничего вокруг не существует, так совершенствуйся, учись дальше, доставляй людям радость, как тому барину, в самом начале картины. Если ты хочешь деньги зарабатывать с помощью музыки, так зарабатывай, а не пропивай. А он  ни то  ни сё, со студентами-революционерами поругался, с девушкой – непонятные отношения. Образы в картине гротесковые. Но актеры играют замечательно. Лица людей, особенно  те, которые даны  на экране крупным планом, очень выразительные, – говорил, жестикулируя руками, Володя.
– А мне понравилось, как в те времена одевались девушки, длинные платья с оборками, кольца, дорогие бусы, серёжки, просто красота, – сказала Надя, – у меня от бабушки остались жемчужные бусы и серьги. Я иногда их дома ношу для удовольствия. А в институт или другие места носить боюсь. Из комсомола ещё исключат за мещанские или буржуазные нравы.
– Чехов писал, что в человеке должно быть всё красиво, в том числе и одежда. Красивые вещи не обязательно дорогие, – сказала Диночка.
– А если мне очень нравятся эти красивые вещи, которые случайно оказались дорогими? Я же их не украла.
– Но ты же их не заработала, есть вещи, которые стоят столько, что трудовому человеку  никогда не заработать, они только доступны  капиталистам. Тебе они достались честно. Только зачем они тебе, ты же их всё равно не носишь, их нужно сдать государству для строительства заводов, – сказал Саша.
– Я согласен с Сашей, – произнёс Володя, изобразив  строгое выражение лица.
– Я бы, пожалуй, сдала очень дорогие вещи, созданные природой: бриллианты, жемчуг. А вот относительно очень дорогих вещей, созданных руками человека: ювелирные изделия, художественное литьё, резьба, я бы подумала. Надя свободна в своём решении. Она не нарушает закон. Я с Сашей не согласна, хотя  вещам в нашей стране никто не поклоняется, они не являются целью жизни, у нас другие ценности, – сказала Диночка,    – Вот у вас, Володя, на шкафу пылится прекрасная вещь, вырезанная из дерева, я думаю, она очень дорого стоит. Она должна храниться не на шкафу, а стоять на самом видном месте, украшая комнату и принося удовольствие людям.
– Правильно, Диночка, я меняю своё мнение, но частично, – сказал Володя.  Теперь он просто улыбался:
– Эта вещь не только произведение искусства, а ещё и память о деде, который её сработал.
– Тем больше её ценность, особенно для вашей семьи, – ответила Диночка.
– Конечно, я с тобой согласен, что красота в жизни очень важна, душа и одежды должны быть обязательно красивыми, но без одежды всё-таки девушки ещё прекраснее, ; заявил с самым серьёзным видом Саша.
– Нахал! – почти одновременно воскликнули девушки. Надя пару раз стукнула его по спине своими кулачками.
Поболтав ещё минут двадцать, Диночка засобиралась домой, она и Володя распрощались со своими спутниками. Володя осторожно взял её под руку,  они медленно шли по мосту к трамвайной остановке, обсуждали кинокартину, спорили о Достоевском.
Иногда Диночка впадала в задумчивость, уходила в себя. Володя с любопытством наблюдал за её отрешённым лицом  в эти минуты, сбоку,  краем глаза.
Когда они подходили к подъезду своего дома, им повстречался Владик. Володя был с ним знаком, несколько раз видел его в комнате Диночки, когда она с ним учила уроки. Он знал, что после школы Владик пошёл на завод учеником слесаря-инструментальщика.
– Не всем же иметь высшее образование, главное, чтобы человек был хороший, –  отвечала Диночка на расспросы Володи.
– А он хороший?
– Да, его грубость и бесшабашность происходит от слабости и ранимости.
Владик медленно подошёл к ним, поправил кепку, засунул руки в карманы широких штанов и проговорил, неестественно растягивая слова:
– Слышь ты, фраер, ещё раз увижу тебя с ней, убью.
Володя с улыбкой посмотрел на Владика сверху вниз. У них были  разные весовые категории, да Володя ещё занимался штангой. Но Владик оказался не из пугливых, задрав голову, он в упор смотрел в глаза Володе, раскачиваясь из стороны в сторону. Затем  он сказал ему в лицо что-то обидное. Володя сделал шаг назад и ударил. Попал точно в челюсть, Владик упал. Он быстро поднялся и достал из кармана нож, согнул руку в локте, примериваясь.   Диночка, которая стояла рядом, ударом ребра ладони по кисти выбила у него нож. Владик быстро нагнулся, попытался  схватить нож, но Володя наступил ботинком на  кисть его руки. Владик вскрикнул, схватился за руку.
– Ну, теперь тебе не жить, – зло и твёрдо сказал он. Повернулся спиной и медленно пошёл прочь, держа в  руке разбитую кисть. Всё это произошло так быстро, что Володя не успел опомниться. Он с недоумением смотрел вслед удаляющейся нескладной фигурке, которая, как теперь ему казалось, даже была достойна жалости.
– Дина, ты просто молодец, храбрая, где ты научилась таким приёмам, ты не испугалась? – тараторил Володя от волнения в несвойственной ему манере. Он впервые назвал Диночку Диной.
– Володя, во-первых, ты забыл, что я будущий врач и знаю все болезненные точки организма, во-вторых, я очень испугалась за тебя, ты ведь ударил первым, и за него, теперь его могут посадить. Владика жалко, на заводе он попал в воровскую компанию, не совсем в воровскую,  а в компанию сопляков, которые  считают воров героями. Он добрый  и слабый, пропадёт. Тебе нужно быть начеку, ещё приведёт Владик команду заводских урок.
– Ничего, с ними я разберусь, у нас тоже есть своя компания. Кулаками помахать умеем.
– Но тебя могут подстеречь.
– Не беспокойся, Диночка, задача урок воровать, а не драться  неизвестно за что.  Владик, у них не в авторитете. За ним они не пойдут.
Володя с видом заговорщика глянул на Диночку и тоном трагического актёра, с интонацией персонажа из кино «Петербургские ночи» сказал:
– И что только любовь с людьми делает!
– Володя, не паясничай, заявлять в милицию мы не будем.
– Конечно, не будем.
В середине зимы Владика посадили. Во время ночного ограбления заводской шпаной продмага он стоял на «шухере», то есть, должен был наблюдать за обстановкой на улице и подавать сигнал опасности.




12. КРАСНЫЙ ДЕНЬ КАЛЕНДАРЯ

7 ноября 1934 года Пётр Гаврилович проснулся рано. Встал, оделся, постучал кулаком в фанерную стенку:
– Вася, ты встал, на демонстрацию собираешься?
– Уже собрался, бутылочку припас, ты стаканы прихвати. К нам Полинина мать приехала, домашних пирогов привезла, заходите к нам после демонстрации.
– Придём, а бутылочка, так  она к месту, пивка мы на месте найдём. Только ты Витьку с собой не бери. В прошлый раз мы его еле отловили.
– Куда же его деть-то, Поля со мной пойдёт, тёща тоже за нами увязалась. Я ей говорю, куда ты старая, там долго ходить придётся. А она отвечает: я, мол, крепкая, демонстрация мне по нраву, почти  как крестный ход. Только вместо батюшек  руководят секретари-председатели, а вместо хоругвей – красные знамёна и портреты самых главных управителей в стране. Да народу много больше, чем на крестном ходе, так от этого впечатление только сильнее. А мужики пьют также.
Как ни есть, старорежимная бабка.
Одного я Витьку дома оставить не могу. Себе дороже станет.
Василий с Полей и тёщей  вышли вместе с Петром, им было по пути, так как  колонны их предприятий собирались почти рядом. Володя убежал раньше. Колонна бауманского института шла с другого конца Москвы. Диночка спешила к мединституту.
Москва праздновала день Великой Октябрьской Революции.
Володе нравился и этот праздник, и демонстрация. Открытые радостные лица. Огромные толпы народа, не толпы, организованные колонны. Заводские оркестры идут в колоннах, время от времени играют марши или танцевальную музыку, перекликаясь друг с другом. Когда колонны останавливаются, молодёжь, да и пожилые люди танцуют на долгих стоянках, поют песни. Мужики греются традиционным способом, и не только для «сугреву», но и для веселья. Сильно пьяных совсем мало. Володя в такие минуты остро ощущал единство народа и своё единение с ним.
О Сталине Володя вспомнил только, когда колонна подошла к Красной площади. Очень хотелось его сегодня  увидеть. Сталин управлял страной  словно из заоблачных высот  Кремля и народу не показывался. На заводах и фабриках не выступал, голоса его по радио Володя тоже не слышал. Этот гениальный вождь казался нереальным человеком и был окутан мистической тайной.
Увидеть его можно было только на многочисленных портретах и очень редко в кадрах кинохроники. В газетах его постоянно цитировали, в институтах изучали его гениальные труды. Эта личная недоступность и загадочность ещё более повышала его высочайший авторитет.
 А вот на демонстрации Сталина можно было увидеть живьём. На прошлой первомайской демонстрации Володе даже показалось, что Сталин помахал ему рукой! Проходя мимо мавзолея, люди кричали, приветствуя вождя, сажали детей на плечи, вкладывали им в руки флажки, которыми детки неистово размахивали в сторону мавзолея, где, очевидно, стоял товарищ Сталин.
   Колонна демонстрантов, в которой шли бауманцы, проходила недалеко от мавзолея, и Володя хорошо разглядел Сталина. Он был, как всегда (Володя видел его несколько раз на демонстрациях), не похож на свои портреты. Рядом стояли узнаваемые Молотов, Ворошилов, Каганович и кто-то ещё.
 Перед трибуной мавзолея толпа притормозила, стараясь получше разглядеть людей, стоящих  на трибуне мавзолея, и в людской толпе, от мавзолея до храма Василия Блаженного, образовался разрыв. После того, как люди миновали трибуну, им  пришлось бегом  догонять переднюю часть колонны.
Пойдя через мост, толпа запрудила Большую Ордынку.  Люди сворачивали знамёна, транспаранты с призывами. Народ постепенно рассасывался, однако то тут, то  там вспыхивали  очаги продолжения праздника, танцы, песни, хотя все торопились домой к застолью.
Попрощавшись с приятелями, Володя в приподнятом настроении возвращался домой. По дороге он зашёл в магазин, купил полкило сахара по заказу мамы, 300 грамм любимых отцом ирисок и подарки для соседей.
Придя домой, Володя сразу зашёл на кухню. Там собралось почти всё население квартиры. Заметно чувствовалось общее хорошее настроение, особенно у мужчин, которые были слегка «навеселе». Большинство делились впечатлениями от демонстрации. Кому повезло,  и его колонна проходила вблизи от трибуны, рассказывали о том, как они видели Сталина.
– Вот бы все  каждый день были такими добрыми и дружными, – мечтательно сказала Лушка, – тогда   бы  жизнь   стала малиной.
– Стало бы ещё хуже, люди они и есть люди, всегда что-нибудь да не так – ответил Сил Силыч, – разговаривали бы вежливо, обходительно, а в душе  копилась и копилась злость. А потом ка-а-ак грохнет! Лучше уж пусть всё остаётся, как есть. Поругаемся, разойдёмся, помиримся, и всё нормально.
 Сил Силыч на демонстрацию никогда не ходил, как он рассказал, когда к нему пристали на работе активисты, он отговорился тем, что у него больные ноги  и он будет демонстрировать свои верноподданнические чувства на дому.
На кухню в большом волнении вбежал Витька  и захлёбываясь  сообщил, что во дворе  мальчишки рассказывали про новый кинофильм о Чапаеве. Интересно, прямо жуть!
– Что ж, посмотрим, про Гражданскую войну, это всегда интересно, – сказал Владимир Иванович.
Позже, когда все разошлись по комнатам, Володя зашёл к Сил Силычу и вручил ему бутылку крымского портвейна, который купил в магазине специально для него, зная, что тот любит хороший портвейн. Потом зашёл к Лушке, подарил её мальцу леденцы, петушки и зайчики на палочках.
Вечером вся семья Беловых пришла к соседям Василию и Поле на пироги.
Пока все рассаживались вокруг стола, и Петр Гаврилович открывал принесённые бутылки, Витька ходил около, норовя стащить с блюда самый большой кусок пирога .
– Ты, стервец, уже съел три куска, у тебя живот заболит! – выговаривала тетя Поля, отгоняя от стола Витьку.
– Не заболит, у меня вон какой живот большой и сильный! – ответил Витька, похлопывая себя по животу, – Мам, давай пойдём в кино на Чапаева!..
1 декабря1934 года по радио сообщили об убийстве в Ленинграде Сергея Мироновича Кирова, руководителя Ленинградской партийной организации ВКП (б).




13. ГАВРИЛА ИВАНОВИЧ БЕЛОВ

Шёл 1878 год. После получения известия о гибели Ивана  знакомые помогли Даше устроить Гаврюшу на Обуховский завод учеником в литейный цех. Считалось, что работа там тяжёлая, горячий цех, но зато больше платили.
Завод располагался в 12 верстах от Петербурга на берегу Невы, так что Даше вместе с детьми пришлось бросить свою обжитую квартиру и переехать в заводское общежитие. Их поселили в просторной комнате на первом этаже трёхэтажного заводского дома.
На двух верхних этажах находилось общежитие для одиноких рабочих. Там в каждой комнате стоял стол, шкаф и несколько нар с матрасами, набитыми соломой. Посуду, постельное бельё и прочую утварь рабочие должны были приобретать сами. Впрочем, особая утварь рабочим была без надобности. Работали они по 12 часов, столовались в трактире, принадлежащем заводскому управлению, хотя многие предпочитали другие места, там обеды стоили дешевле. Так  что в общежитие рабочие приходили только спать.
С первой получки Гаврюша купил Даше красивую шаль, а братьям книжку рассказов, чтобы учить их читать. А пока братья читать не умели, книжку он читал сам.
С работы Гаврюша появлялся к вечеру весь в грязи, саже и копоти, потный и усталый. Он тоже работал по 12 часов. Гаврюша был крепким парнишкой и высокорослым для своего возраста. Работа ему нравилась. Даше и младшим братьям он часто рассказывал про свою  работу:
– В цеху жарко, как в Африке. Когда из печи выливается в ковш сталь, то она горит белым огнём и светит ярко, как солнце, а кругом пучками во все стороны летят огненные брызги, прямо, как в церкви на картине, где черти грешников на огне жарят.
– Это не картина, а икона, – поправила Даша.
– Икона, но всё равно же, как картина. А у нас в цеху всегда жара от печей, как в сказке про Кощея Бессмертного  или как в аду, который нарисован на иконе, – ответил Гаврюша.
Рабочие скоро признали Гаврюшу своим. С некоторыми он даже подружился. Многие рабочие были из потомственных сталеплавильщиков, которых владельцы завода выписали с Урала, хотя там сталь плавили совсем по-другому, но их опыт всё-таки пригодился.
От знакомых рабочих Гаврюша узнал, что сталь Обуховского завода не хуже немецкой крупповой и английской армстронговской, но в несколько раз дешевле. Поэтому её хорошо покупают за границей. Гаврюша очень гордился этим.
Через два года Гаврюшу перевели из учеников в горновые. Рабочие, да и мастера, теперь звали его Гаврилой Ивановичем.
Владельцы завода расширяли производство. Русский парусный флот окончил своё существование  в Крымской войне. Правительство разворачивало строительство нового современного флота, нужен был  броневой лист, пушки большого калибра.
После отмены крепостного права начался железнодорожный бум, требующий огромного количества рельсов, паровозов, осей для вагонов. Это всё сталь, сталь, сталь!
Новых рабочих владельцы завода нанимали, а общежитий не строили, то ли экономили, то ли строительство запаздывало. В общежитии в комнатах второго и третьего этажей поставили дополнительные нары, теперь в каждой каморке жили по 10-12 человек.
К Беловым тоже подселили ещё одну семью с ребёнком, лет десяти. Комнату перегородили занавеской. Даше это соседство  не нравилось, она была в доме всегда хозяйкой, привыкла жить отдельно, своей семьёй, хотя своего недовольства не показывала.
– Стало тесней, но зато веселей, – решил младший брат Гаврюши, Вася, – теперь будет легче воевать с ребятами из соседнего барака, есть помощь в драках…
В самом  конце 70-х  и начале 80-х годов  страна оказалась в кризисе, который перешёл в депрессию. Сбывать продукцию стало сложно, чтобы выжить, владельцы завода пытались сократить издержки производства. Дирекция прибегла к частичному увольнению рабочих, но уменьшать зарплату не решилась.
 Нашёлся другой выход: повысили штрафы за прогулы, за брак в работе. Иногда вместо денег выдавали бумажки, на которые можно было в долг взять продукты в заводской лавке до зарплаты. Товары там были дорогие и плохого качества.
В одну из таких лавок Даша устроилась уборщицей, лавка располагалась невдалеке от общежития, и можно было забегать иногда домой, присмотреть за детьми. К тому же, она объединилась с соседкой, которая тоже работала: забегали домой по очереди.
Как-то раз, придя навестить своих товарищей по смене, Гаврюша застал на втором этаже общежития незнакомых студентов. Они сидели за столом, вокруг на нарах устроилось человек 20 рабочих, свободных от смены. Шла беседа. Гаврила Иванович прислушался. Один из студентов, с длинными волосами и курчавой бородкой, говорил, что хозяева завода рабочих притесняют, рабочим нужно объединяться и бороться за свои права.
– Посмотрите, как вы живёте, как сельди в бочке, вы должны жить, как люди, а не как сельди. От скученности у вас воздух спёртый,  кругом грязь.
 Надо бороться за 8-часовой рабочий день, за отмену штрафов, за бесплатное лечение в том случае, если рабочий получил рану на работе. А если кто получил увечье, так должна назначаться пенсия, – говорил волосатый студент, –  такие утеснения рабочих происходят на всех фабриках, заводах и шахтах в стране.
После ухода гостей рабочие ещё долго обсуждали слова студентов.
– Это нигилисты, они против царя, а царь-то от бога. К нам в деревню тоже такие люди приходили, из бар, видать. Призывали бунтовать, чтобы землю переделить. Так мужики их скрутили и отволокли к полицмейстеру, – сказал недавно пришедший из деревни на завод рабочий.
– Царь, он, конечно, от бога, только царь здесь не причём, они не против царя. Это владельцы завода нас душат. То, что душат, так это чистая правда, – сказал пожилой рабочий.
– Как не против царя? Так они уже сколько раз в царя стреляли, – сказал старый мастер.
Он жил отдельно, на съёмной квартире и оказался в общежитии случайно, зашёл на огонёк.
 – Штрафы, так то же за брак в работе начальство вычитает, рабочие только пришли из деревни, работать ещё не научились, если не штрафовать, так  они никогда работать не научатся. И кто платить будет за испорченный материал? Штрафы  только для воспитания, если вас заставят оплатить  запоротую плавку, так бригаде за год не расплатиться. То, что у вас здесь грязно, это правда, подметать надо, – продолжал мастер.
– Восьмичасовой день – это сурьёзное дело, и про бесплатное лечение они правильно сказывали, да и  штрафуют нашего брата не только за брак, но  и за то, что с начальством не так поговорил, – раздались голоса с нар.
Гаврюша внимательно слушал. От таких разговоров у него голова кругом пошла. Он никогда подобных вопросов себе  не задавал.
В 1881 году убили царя. Гаврюша слышал, как рабочие в цеху говорили, что царя убили поляки в отместку за утеснение Польши.
– Ерунда всё это. Царя убили дворяне за то, что он освободил крестьян, – уверенным тоном знающего правду человека сказал один старый рабочий...
Как любая одинокая, молодая женщина, общаясь в лавке с посетителями-мужчинами, она рассматривала их не только как покупателей, приносящих в лавку грязь и мусор, или  соседей и собеседников, но и с точки зрения, насколько они ей подходят для более близкого знакомства. Одним из отмеченных её вниманием мужчин был рабочий литейного цеха, вдовец  в возрасте  сорока пяти лет. Звали его Андрей Тихонович.
Когда он заходил в лавку, то сразу пытался отыскать Дашу глазами. Подходил к ней и начинал разговор о жизни, детях. Гаврюшу он хорошо знал, работал с ним в одном цехе.
– Хороший парнишка, работящий, честный, компанейский, – расхваливал Андрей Тихонович  Даше её сына, понимая, что доставляет  ей  удовольствие, впрочем, Даша понимала,  это была чистая правда. Когда время показало, что его внимание к ней устойчиво,  Даша осознала, что нравится ему.
Однажды Андрей Тихонович подошёл к ней перед закрытием лавки и, помолчав, сказал:
– Я не такой уж старый, мне 45 лет. Я мужик  непьющий, неплохо зарабатываю, твои дети ко мне хорошо относятся. Я человек основательный и надёжный. Да ты и сама всё знаешь,  не первый год знакомы. Ты мне очень подходишь. Выходи за меня, – закончил он и внимательно посмотрел ей в лицо. Заметив неуверенность в её взгляде, он добавил:
– Только сразу не отвечай, поразмысли.
– Я поразмыслю, – ответила Даша, тяжело вздохнув.
– Хороший он человек, я даже его приметила среди других, и для жизни он подходит, только вот душу не трогает, – подумала она. Ещё полгода назад она бы,  не раздумывая,  согласилась, а сейчас была в полной растерянности и  разладе.
Дело в том, что совсем недавно в лавку зачастил молодой рабочий из пушечного цеха. Сначала мальчик просто показался ей симпатичным, весёлым. Общалась с ним Даша приветливо, как  с остальными посетителями. Но было в нём нечто «такое», что отличало его от других мужчин. Что это «такое», Даша понять не могла. Ей казалось, что особое отношение к нему основывалось на том, что он был знаком с Гаврюшей.  Хотя они работали в разных цехах, она часто видела их вместе. Несмотря на разность в возрасте около 10 лет, они, очевидно,  дружили. Даша даже стала относиться к Алёше, так звали парнишку, как к сыну, однако скоро она заметила в его глазах нескрываемое обожание.
С удивлением она отметила, что эти взгляды не смущают её, а волнуют душу. Она теперь ловила себя на том, что с нетерпением ждала его появления в лавке.  Даша обнаружила в себе  какую-то непонятую зависимость, как  наваждение. А парнишка стал приходить в лавку каждый день. И каждый раз это появление вызывало у неё сладкое замирание сердца.
Она не могла припомнить, чтобы в те далёкие времена, когда Иван ходил за ней, у неё так щемило сердце! Тогда она была молода, у неё было желание уйти из дома от гнёта отца, одолевало любопытство к жизни, и вообще, было острое желание любить, видать, пришла к тому пора. Но она точно знала, что очень  любила своего Ивана и была ему всегда верна. Просто любовь к нему была другая.
 Иван был её мужик, хозяин-наставник, а Лёша – её слабость.


               
               
14. ДЕРЕВНЯ  ПОСЛЕ РЕФОРМЫ.

             ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ А. В. БЕЛОВА. 2013 год

О взаимоотношениях крестьян и помещиков после реформы я прочёл в воспоминаниях барона Врангеля, умного человека, внимательного наблюдателя, но вовсе не писателя. Этой же проблемы касается Лев Толстой в романе «Анна Каренина» среди множества других проблем русского общества второй половины 19 века. Свой взгляд он изложил словами и мыслями богатого и хозяйственного помещика Левина, положительного персонажа романа.
«Ночь, проведённая Левиным на коне, не прошла для него даром: то хозяйство, которое он вёл, опротивело ему и потеряло для него всякий интерес. Несмотря на хороший урожай, никогда не было или, по крайней мере, никогда ему не казалось, чтобы было столько неудач и столько враждебных отношений между им и мужиками, как в нынешний год, и причина неудач и этой враждебности была теперь совершенно понятна ему. Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее  вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь было уже не мечтою, но намерением, подробности которого он обдумывал, – всё это так изменило его взгляд на хозяйство, что он не мог уже находить в нём прежнего интереса и не мог не видеть того неприятного отношения его к работникам, которое было основой всего дела. Стада улучшенных коров, таких, как Пава, вся удобренная, плугами вспаханная земля, девять равных полей, обсаженных лозинами, девяносто десятин глубоко запаханного навоза, рядовые сеялки и т. п. – всё это было бы прекрасно (велось в образцовом порядке), если бы, если б это делалось им самим или им с товарищами, людьми, сочувствующими ему. Но он ясно видел теперь, что то хозяйство, которое он вёл, была только  жестокая и упорная борьба между им и работниками, в которой на одной стороне, на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать всё на считаемый лучший образец, на другой же стороне – естественный порядок вещей. И в этой борьбе он видел, что при величайшем напряжении сил с его стороны и без всяких усилий даже намеренья с другой, достигалось только то, что хозяйство шло ни в чью и совершенно напрасно портились прекрасные орудия, прекрасная скотина и земля. Главное же – не только совершенно даром пропадала направленная на это дело энергия, но он не мог не чувствовать, когда смысл его хозяйства обнажился для него, что цель его энергии была самая недостойная. В сущности, в чём состояла борьба? Он стоял за каждый грош (и не мог не стоять, потому что стоило ему ослабить энергию, ему бы не достало денег расплачиваться с рабочими), а они только стояли за то, чтобы работать спокойно и приятно, то есть так, как они привыкли. В его интересах было то, чтобы каждый работник сработал как можно больше, притом чтобы не забывался, чтобы старался не сломать веялки, конных граблей, молотилки, чтобы он обдумывал то, что он делает; работнику же хотелось работать как можно приятнее, с отдыхом, и главное – беззаботно забывшись, не размышляя. В нынешнее лето на каждом шагу Левин видел это. Он посылал скосить клевер на сено, выбрав плохие десятины, проросшие травой и полынью, не годные на семена, – ему скашивали подряд лучшие семенные десятины, оправдываясь тем, так приказал приказчик, и утешали его тем, что сено будет отличное: но он знал, что это происходило оттого, что эти десятины было косить легче. Он посылал сеноворошилку трясти сено, – её ломали на первых рядах, потому что скучно было мужику сидеть на козлах под махающими над ним крыльями. И ему говорили: «Не извольте беспокоиться, бабы живо растрясут». Плуги оказались непригодными, потому что работнику не приходило в голову опустить поднятый резец, и, ворочая силой, он мучил лошадей и портил землю. Лошадей запускали в пшеницу, потому что ни один работник не хотел быть ночным сторожем… Трёх лучших тёлок окормили, потому что без водопоя выпустили на клеверную отаву, и никак не хотели верить, что их раздуло клевером, а рассказывали в утешение, что у соседа сто двадцать голов в три дня выпало. Всё это делалось не потому, что кто-нибудь желал зла Левину или его хозяйству, напротив, он знал, что его любили, считали простым барином (что есть высшая похвала), но делалось это только потому, что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам».
Очевидно, размышления Левина – это плод наблюдений самого Толстого, хорошо знавшего крестьянскую жизнь и быт. Может быть, графу Толстому и барону Врангелю не повезло с крестьянами. Ведь были на Руси активные мужики, быстро освоившие новую технику, использующие удобрения  и стремящиеся к большим урожаям. Наверно были, но не много.
 По научному говоря, мужик привык к экстенсивному ведению хозяйства, а не интенсивному труду. Спокойная, привычная, желательно  безбедная жизнь его вполне устраивала. Собрать хлеба нужно было столько, чтобы на жизнь хватило, больше ему не нужно, надрываться ради накопления мужик не привык.
Читая классиков, я  пытаюсь понять психологию русского крестьянства, которое составляло около 90 процентов населения страны в конце Первой Мировой войны. Именно позиция крестьянства решила исход Гражданской войны в пользу большевиков, хотя во время самого Октябрьского восстания большевики опирались на рабочий класс Петрограда и стихийно примкнувшую солдатскую массу с крестьянской психологией.
            


15. ВОСКРЕСНИК. 1934 год

В воскресный солнечный зимний день студенты собрались перед зданием института. Здесь уже находились преподаватели и профессора. Люди пришли на воскресник. Как обычно, сначала состоялся митинг. Выступил секретарь парткома, балансируя на высоком, шатком ящике, который ему поставили в качестве трибуны.
Он очень коротко сказал о воспитательной роли воскресников:
– Работая на воскресниках, советские люди привыкают к безвозмездному общественному труду на благо всего народа. В первых воскресниках по уборке территории Кремля участвовал сам товарищ Ленин. Это был Великий почин! Сегодня мы с вами  с гордостью будем работать на строительстве лучшего в мире московского метрополитена!
Затем  нестройной колонной студенты двинулись по улицам Москвы к месту работы. Около входа в туннель будущей подземки на Смоленской площади лежал строительный мусор, возвышались огромные горы земли, которую  студентам предстояло вывезти. Всем раздали лопаты и носилки. Девушки, пожилые преподаватели и профессора лопатами нагружали носилки землёй, ребята относили носилки к машинам и телегам, высыпали землю в кузов или на дно телеги и возвращались за новой порцией груза.
Володя работал в паре с молодым преподавателем математики,  а носилки нагружали профессор с кафедры теории машин и механизмов и сокурсница Володи Люся.
Настроение у молодёжи было праздничное. Держа в руках тяжёлые носилки и шагая вслед преподавателю, Володя думал:
– Всё-таки общий труд объединяет людей. Вот профессор и преподаватель гораздо старше меня, образованнее. При царе мы принадлежали бы к разным социальным слоям общества. Разве тогда можно было себе представить, что я вместе с профессором занимаюсь погрузкой земли? Вот сегодня это реально, настоящее равенство. Здорово! Неделю назад я дрожал, вытягивая билет на зачёте, трясся перед профессором. И на экзаменах мне ещё предстоит дрожать. А вот сегодня мы работаем вместе, на равных.
Профессор, наполняя носилки землёй, вспоминал, что физическому труду он был и ранее не чужд, что в 18 году его, как нетрудовой элемент, организовывали на работу по уборке снега и скалыванию льда вокруг дома, где он жил. (Потом он всё же новой власти понадобился по основной специальности). Но тогда он был гораздо моложе. А теперь стал что-то быстро уставать, хорошо  ещё, что ему сегодня носилки не предложили носить.
Профессор  не знал, что через несколько лет лопата, носилки и тачка, несмотря на его преклонный возраст, станут основными инструментами его жизненной деятельности.
– Что же вы так медленно носилки таскаете, как неживые! Мы с профессором устали вас ждать, и я совсем замёрзла, – своим низким грудным голосом с улыбкой проговорила Люся.
– А Володя симпатичный, высокий, статный, остроумный. В нём что-то есть. Почему я раньше этого не замечала? – думала Люся.
Солнце ярко светило. Снег искрился на крышах домов и по сторонам дорожек, которые  студенты-носильщики вытоптали от земляных гор до места подъезда транспорта. Горы земли, несмотря на то, что уже прошло несколько часов работы, как будто не уменьшались.
Несмотря на усталость, темп работы не спадал, ребята перешучивались, кидались снежками, подтрунивали друг над другом, таскали и таскали носилки.
– Вот также, весело, с энтузиазмом, наверно, работали комсомольцы, друзья Павки Корчагина на строительстве железной дороги. Только они были голые, босые и голодные. И задачи, и условия работы были совсем другие. Но если понадобится, и мы  сможем так же и работать, и воевать, – думал Володя.
Руководство института объявило перерыв. Студенты  устраивались кучками вокруг лавочек или просто на снегу. Доставали еду, припасённую на обед, появились бутылки. Бригада Володи тоже устроилась на обед за горой земли на стопке уложенных кирпичей. Достали хлеб, варёную картошку, колбасу. Володя откупорил бутылку красного вина, которую он предусмотрительно принёс с собой. Люся, оказывается, тоже принесла бутылку грузинского вина.
Ничто так не сближает, как совместный физический труд. Солнце, снег, приятная усталость после нужной работы, жизнь после выпитого вина казалось прекрасной. Плавно потекла беседа. Профессор и преподаватель оказались симпатичными людьми со своими житейскими заботами и проблемами. Люся показалась Володе просто замечательной девушкой, открытой, порывистой. И трудилась она не жалея сил.
Где-то недалеко заиграла гармошка. В соседней компании запели частушки.  Девчонки даже организовали танцы под гармошку.
Перерыв закончился, и работа продолжилась. После работы, когда народ уже стал расходиться, Люся подошла к Володе.
– Ты меня не проводишь? Одной идти домой как-то скучно, – спросила она.
– Извини, не могу, я должен сегодня придти домой пораньше, помочь матери новый карниз на окно повесить. В следующий раз провожу.
– Смотри не обмани, ты обещал.
Солнце клонилось к закату. В середине зимы в Москве уже после четырех часов дня быстро наступает темнота. Тусклые уличные фонари лишь подчёркивают тьму города.  Только когда на безоблачном чёрном небе появляется луна  и мертвенно-бледный её диск обливает холодным светом чистый снег московских  улиц, в городе становится немного светлей.

16. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ НИКОЛАЯ ЕГОРОВИЧА ВРАНГЕЛЯ.

                КОЗНОКРАДСТВО В РОССИИ.
          ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ А. В. БЕЛОВА. 2013 год. 1 января

Я всегда считал, что ответы на причины происходящего сегодня в стране  нужно искать в прошедшей истории. Анализируя историческое прошлое, можно с некоторой долей вероятности строить прогнозы на её будущее. Только вот историческая информация нужна достоверная, а не искажённая сиюминутными потребностями политических властей или исторических школ.
В качестве первоисточников я пытался использовать произведения великих писателей. Не Чернышевского или Достоевского (они тоже великие, но очень политизированные), а, как мне казалось, более  объективных, с нейтральными взглядами. Ведь великий писатель, вопреки своим личным политическим взглядам, глубоко проникает не только в душу человека, но и в суть общественно-политической жизни. Какие-то мелкие, но характерные детали я подметил в отношениях Левина со своими крестьянами, работающими на его полях после отмены крепостного права. Но в романе Толстого это были лишь мимолётные штрихи. Тургенев, Бунин, Чехов! На страницах их произведений – вся жизнь России.
 А вот воспоминания барона Врангеля, умного, наблюдательного современника и участника событий, но не великого писателя,  меня тоже поразили.
  В своих записках я не побоялся перегрузить текст и привёл целиком длинные куски из его воспоминаний. События, происходившие в 70 годах в России, в эпоху начала развития капитализма, так напоминают сегодняшнюю Россию! Только не понятно: или описываемые Врангелем события подтверждают чисто российский менталитет, или  это общие пороки эпохи первоначального накопления капитала, как писал Маркс.
Я привожу выдержки дословно: «После отмены крепостного права большинство помещичьих земель пришло в полный упадок. Во многих поместьях вообще ничего не выращивали. Для покрытия ежедневных нужд распродали всё, что могли, перестали разводить скот, но делали, зато всё мыслимое, чтобы по возможности поддерживать прежний образ жизни. Местность эта очень богатая. Под необрабатываемой землёй находились залежи угля и минералов, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы начать разрабатывать их. Повсеместно слышал я жалобы от дворян, что, мол, это по вине правительства оказались они в таком бедственном положении и поэтому правительство обязано поддерживать дворянство. Свои последние деньги они часто тратили на писание и пересылку разных прошений. Они даже иногда поговаривали, что единственная их надежда на выживание – продать уголь иностранцам, но продавать его они собирались за какие-то баснословные деньги. Поэтому, когда покупатели являлись, цена выставлялась такая, что те только плечами пожимали. При этом надо заметить, что со своей стороны правительство делало всё, чтобы подавить любую инициативу.
Людей энергичных и деятельных мне довелось встречать немало, но сделать этим людям ничего не удавалось. Любой их шаг требовал такой массы специальных разрешений, был связан с преодолением такого числа формальных препятствий, что, как правило, энергия оказывалась на исходе прежде, чем они добивались разрешения на настоящую деятельность. Ещё труднее было создать кооперацию. Чтобы получить на это одобрение правительства, необходимы были средства и поддержка влиятельных людей «наверху». Даже когда в наличии оказывалось и то и другое, это не всегда помогало. В России всё возможно, но сделать при этом практически ничего нельзя.
До Крымской кампании Юг России считался только далёкой окраиной, глухой провинцией, и особенного промышленного значения ему не придавали. Вся торговля, вся промышленность были сосредоточены на Севере, особенно в Московском районе. Кавказ не был ещё умиротворён, богатства его неизвестны, коммерческого флота на Черном море не было, о железных дорогах на Юге никто не мечтал. На Черном море был только один большой торговый порт Одесса, на Азовском море небольшой – Таганрог, куда парусные иностранные суда приходили за зерном. Но в 60-х годах одесский городской голова Новосильцев основал Русское общество пароходства и торговли1, связавшее Юг не только с Ближним Востоком, но и с Англией и Китаем; в то же время была построена железнодорожная сеть, соединившая Южную и Северную Россию, был умиротворён Кавказ, и Юг ожил. Русские переселенцы двинулись в южные губернии, особенно на Кубань, втуне лежащие степи превратились в цветущие поля, и вскоре  вывоз сырья в Европу принял колоссальные размеры. (Опять вывоз сырья, комментарий Белова).
В крае появились иностранцы, в большинстве случаев люди неопределённых занятий и положений, часто просто искатели приключений, но энергичные, подвижные. Они сновали повсюду, знакомились с владельцами земель, суля им в будущем неисчислимые выгоды, заключали с ними разные договоры  ; и куда-то исчезали. Но потом появились вновь уже в качестве представителей и агентов крупных иностранных капиталов. В Донецком бассейне, где залежи угля давно уже были открыты, но к разработке которых  никто не приступал, стали закладывать шахты, в Бахмутском районе открыли богатейшие месторождения каменной соли, в Кривом Роге невероятные богатства железной руды, на Кавказе – нефть, марганец, медь – и дело закипело. Мы все свои невзгоды, как на политической, так и экономической почве, склонны объяснять коварством и происками других народов и, невзирая на уроки прошлого, не хотим понять, что эти невзгоды происходят исключительно от нашей собственной лени и неподвижности. Так было и в данном случае. Вся промышленная жизнь Юга возникла только благодаря иностранной предприимчивости, только благодаря иностранным капиталам, и, конечно, сливки со всех предприятий сняли не мы, а они. Только мукомольная и сахарная промышленность осталась в русских руках, и то не коренных, а евреев, за исключением Терещенко и Харитоненко, которые буквально из нищих стали владельцами капиталов, исчислявшихся в десятках миллионов рублей.
То же самое уже к концу столетия повторилось и в Баку. О существовании там невероятно богатых залежей нефти было известно давно, и уже в 50-х годах один из редко предприимчивых русских людей, Кокорев, взялся, было, за это дело. Но, невзирая на то, что имя его гремело в торговом мире, ни компаньонов, ни денег ему не удалось найти, и в итоге опять же вся нефтяная промышленность очутилась в руках у иностранцев.
Только в одном месте на юге создалось нечто цельное и своеобразное, благодаря не иностранной инициативе, а русской, – город Ростов-на-Дону.
                В качестве поставщика армии. Русско-Турецкая война  1877-1878 года.
Начальник штаба действующей армии генерал Непокойчицкий был непопулярен с самого начала военных действий. Враждебное отношение к нему достигло своего пика после того, как он отдал снабжение армии продовольствием в руки компании «Горвиц, Грегер и К;». Справедливо или нет, не знаю, но рассказываемые о деятельности этой компании истории были ужасны. Однако, как это часто бывает, до сути дела никто не докопался, а раздражение и гнев обратились не против ответственного за ситуацию, а против, ни в чем не повинного суперинтенданта Кауфмана, который был абсолютно честным человеком.
Кауфман был в отчаянии, пытался найти людей с репутацией хороших граждан своего отечества, которые начали бы снабжать армию сухарями. Я познакомился с ним в поезде, когда ехал из Петербурга в Москву, и наш разговор довольно скоро перешёл на эти проблемы. Я сказал, что вряд ли ему удастся найти людей, желающих заняться этим делом. Репутация интендантов была откровенно плоха, а на людей, которые имели с ними дело, смотрели с сомнением. Кауфман рассердился.
– Так всегда и бывает здесь. Все умеют жаловаться и охаивать всё, но, когда просят помочь, ответ всегда один и тот же, что после меня хоть потоп, только бы моя репутация не пострадала.
Несколько дней спустя Д.Д.Оболенский, тульский предводитель дворянства, сказал мне, что граф Бобринский и он сдались на просьбу Кауфмана и согласились поставлять сухари для армии. Граф Бобринский выбрал Киев, Оболенский  Тулу, мне он предложил взять Одессу. Подумав немного, я предложение принял.
Сухари производились в то время небольшими партиями прямо в полках; массовое производство было делом новым и утомительным. Главная трудность в этом деле заключалась в необходимости иметь достаточное количество угля. Железная дорога была занята транспортировкой армии и военного снаряжения. Выяснилось, что нам будут предоставлены неограниченные квоты на вагоны и нужный производству уголь  будет поставляться нам на тех же условиях, как и заводам, производящим военное оборудование, а не как частному предприятию. По прибытии в Одессу я немедленно отправился к генералу, ответственному за снабжение войск.
– Я прибыл для снабжения армии сухарями.
– Я знаю. Меня уведомили об этом. Мне также известно, почему снабжение было отдано вам, а не нашим обычным поставщикам.
– Я рассчитываю на помощь вашего высокоблагородия.
– Разумеется, к вашим услугам, могу дать вам хороший совет сию минуту. Возвращайтесь в Петербург. Мы не примем от вас ни одного пуда сухарей.
– Могу я спросить, почему?
– Потому что нам это абсолютно невыгодно. Вы ведь знаете, что наше жалованье в мирное время ничтожно. Сейчас война. Было бы глупо не воспользоваться этим.
– Мне сказали, – ответил я, – что определённая сумма должна будет отчисляться в пользу официальных лиц. Я это принимаю.
– Значит, вы понимаете, – продолжал интендант, – что с нашей стороны было бы глупо делать эту работу без вознаграждения. Но у вас мы брать не можем. Вы поставщик случайный. Завтра снабжение армии станет ненужным, и вы начнете говорить об этом на каждом углу.
– Я дам вам слово чести, что я не буду говорить на эту тему вообще.
– Ваше слово ничего изменить не может.
– Но я не могу отказаться от уже принятых на себя обязательств.
– Это ваше дело. Я вас предупредил.
Я встал и откланялся. Он проводил меня до двери, очень вежливо.
Я снял большой судоремонтный завод Леконта на окраине города и две пивные фабрики, которые простаивали из-за войны, и заказал машины для просушки и резки хлеба. В день предстояло просушивать 12 000 пудов сухарей (200 000 килограмм), для этого было нужно 18 000 пудов хлеба. Контрактные рабочие согласились печь хлеб из нашей муки. Муку я купил на мельницах компании Юлиус и Клейнман, предупредив их, что покупать буду муку  уже одобренную интендантами.
Вечером в гостиницу «Северная», где я жил, пришел очень красивый офицер в форме. Он представился, его звали Львов, был он управляющим складом в Бирзуле. Во время разговора он упомянул, что перед войной издал несколько переводных романов «либерального направления».
– Мои друзья в Петербурге сказали мне, что вы приехали, чтобы снабжать империю сухарями. Я могу предложить вам купить у меня 100 000 пудов готовых сухарей на 50 копеек с пуда дешевле, чем если вы сами будете сушить хлеб.
– Вы сами печете хлеб? - спросил я его.
– Мы? Что вы! Разумеется, нет. Хлеб печется в Вильно в полку, они и производят сухари для империи. Но мы их забраковываем.
– Плохое качество?
– Ну, что вы! Сухари первый сорт. Сладкие, как не знаю что, - и офицер церемонно поцеловал кончики своих пальцев. – Войска просто ничего не получат за свои сухари.  Он засмеялся.
Я, разумеется, отказался.
На следующий день появился владелец местного магазина, некто Перельман.
– У вас есть разрешение на неограниченное количество нарядов на транспортировку груза по железной дороге. Если вы не используете все нужные вам наряды, я куплю их у вас по рублю за пуд.
Я мог бы продать мои наряды за 500 000 рублей, но у меня было ощущение, что это было бы неправильно, так как Кауфман просил нас вернуть наряды, которые не будут использованы.
Затем я пошёл в военное управление транспорта и перевозки, где мне посоветовали обратиться к полковнику, начальнику штаба управления. В приёмной сидело несколько десятков людей, желавших с ним встретиться, и, прождав несколько часов, я, наконец, очутился перед его столом.
– Мне нужны наряды на перевозку 100 000 пудов угля из Донецка,  - сказал я.
Он привстал:
– Боюсь, что я не совсем вас понял.
Я повторил.
– Вы что, с ума сошли!
– Вполне вероятно. Я похож на сумасшедшего?
– Потому что у нас нет и одного свободного вагона, а вы просите 250.
– У меня есть наряды на любое нужное мне количество вагонов. – Я показал ему ведомости.
– Мы можем стены оклеить такими бумажками. Через неделю, надеюсь, я смогу предоставить вам один вагон, но гарантировать не могу. Заходите через неделю. Буду счастлив помочь.
Я пошёл жаловаться к начальнику военного округа Владимиру Саввичу Семека. Я хорошо знал его. Замечательный человек. Меня он был рад видеть. Я поведал ему о моих проблемах.
– Жаль, но помочь не могу. Вагонов не хватает даже на перевозку раненых.
Я отправился к мужу моей кузины адмиралу Чихачёву, который был директором Русского общества пароходства и торговли. Я объяснил ему мое дело.
– У вас миллионы пудов угля на складах вашей компании. Продайте 300 000 тонн.
– Уголь нам нужен самим, больше мы получить не сможем.
– Без угля я погиб.
– Хорошо, я скажу адмиралу Языкову, обсудите цену с ним.
Донецкий уголь стоил бы 30 копеек за пуд, Языков запросил рубль и 30 коп. Купить уголь в Одессе, кроме как в упомянутой уже компании, было негде. Приходилось соглашаться. Начало, в любом случае, было многообещающим. Я выложил 200 000 рублей из своего кармана за первую поставку угля.
После преодоления ещё целого ряда других трудностей фабрика была готова начать производство сухарей. Комиссия по приёму и инспекции сухарей была составлена. Во главе комиссии был князь N – называть его имени не хочу, говорят, что его дети хорошие люди; ещё в эту комиссию вошли: трое интендантов: Андреев, Сахаров и некий пожилой человек, имя которого не помню, плюс два офицера из местного гарнизона. Пожилой человек, Андреев и один из офицеров сами называют условия приёма: пять копеек за пуд. Я предлагаю вознаграждение Сахарову. Он отказывается. Сахаров служил земским лекарем, решил пойти в интенданты – бедность, большая семья, его не берут, и вот – он член этой комиссии. Председателю-князю и другому офицеру предлагать вознаграждение в данную минуту у меня не хватает духу, надо приглядеться, посмотреть, что за люди.
Фабрика расположена на окраине города, комиссия должна присутствовать с восьми утра до шести вечера и желает, чтобы их каким-то образом кормили. Князь, как бы  между прочим, замечает, что любит хорошую еду. Я договариваюсь с шефом-французом, что каждый день нам будут доставлять завтрак для восьми человек за 100 рублей в день, разумеется, без вина; я заказываю вино отдельно, ящики вина. Я договариваюсь с извозчиками, которые будут доставлять членов комиссии на фабрику. Завтра мы начинаем работать.
В пять часов утра я уезжаю на фабрику. Проезжаю мимо громадных ящиков с хлебом. Как я уже упомянул раньше, нам нужно в день, легко сказать, 18 000 пудов хлеба. Машины готовы к работе. Сотни рабочих на своих местах. Сердце радуется – всё идёт как по маслу.
Генерал, вероятно, посмеялся надо мной: первая партия, 40 000 пудов, одобрена без всякой проволочки. Члены комиссии выборочно вытряхнули несколько сотен мешков, посмотрели, одобрили. Слава Богу, не так страшен чёрт, как его малюют.
Вторая партия сухарей, сделанная из той же муки на том же месте тем же способом, под наблюдением той же комиссии, отвергнута. Сухари получились слишком светлые.
Но мне неправдоподобно везёт: другой поставщик, Посохов, покупает у меня сухари в тот же день со скидкой в 20 000 и на следующий день жизнерадостно предлагает их для одобрения той же комиссии, но это не всё – комиссия демонстрирует мне эти сухари как образец.
Третья партия тоже не принята. Крайне осторожно я намекаю князю, что хотел бы вознаградить его за труды, но князь дает мне понять, что он в этом не заинтересован. Тогда я поднимаю вопрос о том, что принятые у Посохова сухари были теми же самыми, которые днём раньше не были приняты у меня, и угрожаю скандалом. Князь расстраивается, обещает рассмотреть дело и проследить, чтобы это больше не повторилось.
Четвертая партия была принята. В пятой оказалось много сухарей, покрытых плесенью. Случается. Не все сухари покрыты плесенью. Нижние нормальны. Надо лучше отсортировывать. Это будет стоить дополнительных денег. Надо усилить контроль. Я нанимаю для сортировки сухарей двадцать артельщиков из Москвы.
Так как я провожу на фабрике с этой комиссией много, невероятно много времени, я хорошо познакомился с её членами. Князь, кажется, человек хороший, хотя дьявол его знает, сам непосредственно он, совершенно точно, ничего не берёт. Андреев, мошенник, пьяница, берёт взятки, короче, жулик в полном смысле слова. Пожилой человек – типичный интендант, стар как грех, но в комиссии никакой роли не играет. Я спрашиваю его, почему это так.
– После венгерской кампании в 1848 году меня отдали под суд, который продолжался до 1855 года, когда началась Крымская кампания. Тогда дело закрыли и взяли опять на службу. Были нужны честные и инициативные люди. Но мои враги опять меня оклеветали, и меня опять отдали под суд. Моё дело, не поверите, тянулось до этого года. Началась война. Были нужны понимающие дело люди, я согласился служить родине, и опять был призван.
Офицеры были вполне нормальными людьми. У каждого из них было по две ноги, две руки, желудок, грудь и голова. В желудке – великолепно функционирующий механизм по переработке пищи, что в голове и в груди – никому не ведомо. Вероятно, просто внутренние органы. Самым тяжёлым случаем, настоящим бременем для меня, оказался Сахаров. Он был педантично честен, неглуп и довольно приятен. Мы почти подружились. Происходящее в комиссии его огорчало, но боязлив он был, как заяц. Он боялся потерять своё место, у него была большая семья, и именно поэтому, так, на всякий случай, «а вдруг что-нибудь случится», объясняет он, «ведь я даже дела этого не знаю», он остаётся безучастным, никогда не произносит ни слова и принимает всё, что говорят другие.
– Не принять безопаснее, – говорит он. – Я не знаком с этим делом, и может получиться, что и поймают.
Мою жизнь можно смело назвать каторжной. С пяти утра я на работе на фабрике, получаю, беседую с подрядчиками, бегаю в банки, ни минуты покоя. Вечера ещё хуже. В шесть вечера работа комиссии заканчивается.
– Теперь, – говорит Андреев, – пора идти обедать. В какой ресторан мы пойдём, барон?
Князь уезжает домой, а я веду всех в ресторан обедать. Шампанское льётся рекой. После обеда «быстро устремляемся в театр». У меня заказаны две ложи. Приходим, смотрим, после театра – пьём, расходимся. «Чего ж ещё» И так день за днём.
Мне невероятно повезло, что я должен был поехать в Москву по делам. Времени задержаться в городе, хоть ненадолго, у меня не было. Пять дней я ехал поездом до Москвы и столько же назад. В Москве я провёл всего шесть часов, но не без пользы. Хорошие люди, у которых был большой опыт по части приобретений на благо казны, просветили меня в той области, в которой у меня никакого опыта не было.
– Почему бы вам не завести двойника, способного пить? – сказали мне и помогли такого человека найти. Я взял его с собой в Одессу.
Если вам не повезёт в жизни, и вам придётся работать на благо империи, если по складу своего характера вы не очень любите развлечения, потому что природа не наградила вас великолепным здоровьем, и если вы к тому же совсем не склонны к грубым чувственным наслаждениям, то тогда первое, что вы должны сделать, это обзавестись хорошим специалистом по питью. Опытный специалист по питью  ; это большая редкость и потому представляет собой настоящую ценность. Он должен быть способен пить, сколько нужно, есть, когда того желают интенданты, дружить с кем нужно, ходить в такого рода заведения, куда люди, ценящие своё положение, никогда не заглядывают, давать взятки умело и тактично и никогда не уставать. Он должен быть способен функционировать таким образом хоть десять дней подряд, не утомляясь или, по крайней мере, скрывая своё утомление. Специалист по питью получает ежемесячно хорошую зарплату, в ресторанах у него всегда открытый счёт, вы выдаёте ему карманные деньги на непредвиденные расходы, за каковые он обязан отчитываться. Честный специалист из выдаваемых ему карманных денег присваивает не всю сумму, а только часть. Эта профессия, как и многие другие, требует от человека много энергии. От постоянного и чрезмерного потребления всего большинство людей этой профессии умирают в молодости.
С помощью моего специалиста по питью моя жизнь стала вполне сносной. Вечера принадлежали мне. Я работал с пяти утра до шести вечера, специалист – с шести вечера до восьми утра. Господа интенданты теперь отвергали сухари не за их цвет, а за появившуюся на них плесень. Плесень теперь обнаруживали в каждой партии сухарей. Я предупредил своих артельщиков, что уволю всех до одного, если очередная партия будет с плесенью. Накануне дня приёма товара я выборочно сам осмотрел партию сухарей. Артельщики сдержали слово – плесени не было. Появилась комиссия. Открыли первый мешок  ; сплошная плесень. Старший по артели явился по моему вызову.
– Можете получить расчёт и отправляться в Москву.
– Нашей вины в этом нет. Вы сами вчера смотрели всю партию.
– Смотрел. Но как вы можете это объяснить?
– Поговорите с главным охраны.
Главный охраны приходит.
– Что вы можете сказать?
– Ваше превосходительство, вы мучаете себя и нас, а всё зря. Дайте каждому солдату по копейке за пуд, и плесени больше не будет.
– Объясните мне немного понятнее, пожалуйста.
– Заплесневелые сухари находятся у нас в рукавах. Когда мы открываем мешок, мы их туда сбрасываем.
Я дал ему 50 рублей:
– У меня сейчас нет времени, поговорим завтра.
Я начал думать. Давать взятки интендантам считается нормально, их ничто испортить не может, они уже развращены, – но солдатам! Хорошо ли это? Я пошел советоваться к Чихачёву.
– Нет, ни в коем случае этого делать не следует, – сказал он. – Поговорите с вашим князем. Я с ним знаком давно. Он абсолютно достойный человек.
Я последовал данному мне совету. Я сказал князю, что у меня к нему крайне неприятного свойства дело, но изложить дело смогу, если князь даст мне слово чести, что разговор останется между нами. Есть способы принять меры, ничего не обнародуя и никого не наказывая. Князь дал мне слово чести, и я рассказал ему, что происходит.
На следующий день я увидел всех членов комиссии, они сидели за столом и совещались. Официальным тоном князь объявил, что посчитал своим долгом ознакомить членов комиссии с моим сообщением, касающимся так называемых нелегальных действий приёмной комиссии и сторожей, что он изложил это дело в своём докладе и просит меня прочитать его и подписать. Я подписал его доклад, но в конце сделал приписку: «Всё изложено верно, но, когда я осведомил об этом князя, я получил от него слово чести, что сообщённая ему информация останется между нами и что наш разговор имеет исключительно частный характер. Прошу снабдить меня копией этого документа». И я вышел. Спустя час князь появился у меня. Он просил меня забыть о нашем разговоре и предложил уничтожить доклад. Я отказался. И когда я получил копию, я послал её вместе с моим докладом главнокомандующему армией. На следующий день князь исчез. Но вся эта нечистая возня мне так бесконечно надоела, что я послал в штаб армии подробное письмо, в котором написал, что готов уплатить штраф за нарушение контракта, но прошу освободить меня от обязанности снабжающего армию. Спустя некоторое время получаю телеграмму: «Из-за острой нужды в сухарях просим вас продолжать снабжение армии. Посылаем вам в помощь генерала Гудим-Левковича для выяснения недоразумений. При окончательных подсчётах все потери, связанные с углем, будут приняты во внимание».
Генерал прибыл и, как я слышал, побеседовал с суперинтендантом, сделал ему внушение, разрешил мне обращаться к нему, если будет необходимость, и... отбыл. Прибывший с ним офицер доверил мне тайну, что он слегка проигрался, и попросил меня одолжить ему три тысячи рублей, что для него, очевидно, составляло сущую безделицу и, вероятно, поэтому он об этом забыл. И всё вернулось на круги своя. Но в моей жизни произошло всё-таки нечто новое.
В Одессе после недолго длящейся помолвки я женился на молодой женщине, Марии Дмитриевне Дементьевой-Майковой, которая мне давно нравилась. Она была дочерью нашего недавно скончавшегося соседа по Терпилицам. Мы устроили скромную свадьбу на английский манер.
Через несколько дней после свадьбы меня разбудили: фабрика загорелась и сгорела дотла. Я продолжил работу в помещениях пивных. Спустя некоторое время появилась новая проблема. Из Военного министерства, всегда с энтузиазмом относившегося к любому новшеству, пришёл приказ, что мы должны принимать муку только после тщательнейшей проверки её специальными машинами, чтобы в ней не оказалось никаких вредных элементов. В поисках идеальной муки прошла целая неделя, фабрика не работала, так как не было муки. Мы побывали на всех складах, на которых я раньше покупал муку, и везде повторялась та же история: мука оказывалась непригодной. Наконец я потребовал, чтобы мне прислали точное описание такой муки, которая считалась бы годной. Доставили муку с интендантских складов, уже прошедшую инспекцию, подвергли её проверке – не подходит. Привозят муку с других складов – опять не то качество. Посылаю в Петербург запрос по телеграфу: «Что, собственно, делать дальше?» Наконец приходит ответ: «Ввиду того, что первоначально требуемой нами муки нигде не обнаружено, наш приказ надо считать недействительным». Не говоря о хлопотах, вся эта история стоила мне много денег. Через несколько месяцев мы получили новую телеграмму: «В связи с окончанием войны приём сухарей производиться не будет». Я был абсолютно разорён и оказался без денег, а у нас должен был родиться ребёнок. Я надеялся, что смогу частично компенсировать потери за счёт денег, которые должен был получить из казны за понесённые убытки. В день моего отъезда один мой хороший приятель прислал мне из Петербурга газету с моим полным именем в статье «Аристократы в роли участников нашего успеха». К моему большому удовольствию, я узнал, что являюсь весьма богатым человеком. Я, оказывается, путём махинаций сумел обмануть казну на пять миллионов, снабжая армию отбросами вместо сухарей. Оставив жену в Москве в гостинице, я отправился в Петербург, чтобы завершить необходимые дела. Благодаря имеющимся у меня связям  мне удалось добиться быстрого расследования этого дела: оно было решено в мою пользу и закрыто. Комиссия, этим делом занимавшаяся, признала, что мои потери должны быть компенсированы. Было решено выдать мне сумму в пять тысяч рублей с копейками. Но хорошо было уже то, что дело не заняло годы и закончилось неописуемо быстро. «Связи» в России – это всё.
От суперинтенданта я получил приглашение посетить его. Надо сказать, что всё это время Кауфман вёл себя безукоризненно, совершенно по-рыцарски, но сделать ничего он не мог. Когда я прибыл к нему, я обнаружил у него в кабинете человек пять интендантов и несколько уездных начальников, включая моего знакомого из Одессы. Мне были хорошо известны все их грехи. Кауфман открыл собрание так:
– Я, – сказал он, обращаясь ко мне, – без какой бы то воли с моей стороны виновен в вашей финансовой катастрофе. Я подтолкнул вас на это несчастное мероприятие и хочу помочь вам, насколько возможно, исправить ваше положение. Я предлагаю вам список поставок, которые нам позволено раздать без предварительного аукциона. Выбирайте, что хотите, предоставляю вам первый выбор.
– Благодарю, Ваше Высокопревосходительство, и позвольте ваше предложение отклонить.
– Но почему?
– Чтобы иметь дело с интендантами, надо быть либо сумасшедшим, либо мошенником. В сумасшедших я уже побывал, и на сегодняшний день мне этого достаточно, мошенником я быть не хочу.
Интенданты дернулись, как будто ужаленные:
– Клевета!
– Позвольте мне закончить. Клевета, вы говорите? Давайте посмотрим: кто принял у Иванова ни на что не годные военные шинели за такую-то сумму? У Петрова приняли никуда не годные сапоги за такую-то сумму? Если пожелаете, я вам немедленно назову все имена и представлю все доказательства.
Интенданты сникли, посмотрели вопросительно друг на друга, как будто спрашивая: «Это ведь не ты? Нет?»
Вскоре после этого я встретил своего друга, генерала свиты Его Величества, Ивана Карловича Притвитца, который был послан расследовать злоупотребления интендантов. Он попросил меня, как человека, работавшего по контракту, снабдить его некоторой информацией.
– Для того, кто незнаком с этими делами, узнать что-нибудь наверняка и понять очень трудно, – сказал он. – Но всё же одного из жуликов я поймал, и наказания ему не избежать. Вы, скорее всего, знаете его.
– Кто это?
– Сахаров.
Я засмеялся:
– Как же мне не знать Сахарова – единственного честного человека в этом братстве!

Покончив с сухарями, я вернулся со своей женой в Новоалександровск и возобновил свою деятельность мирового судьи. Мы решили, что после рождения ребёнка я начну искать другое поприще. Помимо этого, после всех волнений и приключений мне хотелось отдохнуть и успокоиться. О моей неудаче я ни с кем не говорил. Тем более я был удивлен, получив вскоре после всех этих событий письмо от Чихачёва, с которым никогда в переписке не состоял. Он написал мне, что азовская контора Русского общества пароходства и торговли срочно нуждается в энергичном и умелом человеке на должность представителя общества, и спрашивал меня, не согласился бы я стать представителем компании в Ростове-на-Дону. Условия меня устраивали, я принял предложение и должен был начать работу через несколько месяцев. 15 августа 1878 года у нас родился мальчик, Пётр, который сейчас является главнокомандующим Южно-Российской армией. Вскоре после его рождения я подал в отставку, и мы переехали в Ростов-на-Дону».
Читая эти воспоминания, я думаю, что история идёт по кругу, скорее, по спирали. Если Николай Егорович боролся с ворами, пытаясь снабдить армию сухарями, а Пётр Первый колотил Меньшикова за гнилое сукно, поставляемое Светлейшим князем в армию, то в современной российской армии воровство и коррупция приняли просто гигантские масштабы  по сравнению с воровством  эпохи Александра Второго и Петра Первого. Даже с учётом того, что сегодня армия несравненно больше и её обеспечение стоит гораздо дороже!
Армия сегодня сокращается, это правильно.
  Но распродаются освободившиеся здания бывших военных училищ и академий, земли сокращаемых полигонов, различная армейская недвижимость и транспорт по смехотворно низким ценам. Кто контролирует  разумность и «рыночность» этих цен? Как контролируются  доходы, которые имеют от распродажи армейских ресурсов лично продавцы армейского имущества?
Я думаю, что понимание возможности безнаказно грабить бюджет страны  пришло не во время залоговых аукционов эпохи Ельцина-Гайдара, а много раньше. После вывода Западной группы войск  Советской армии из ГДР и стран Варшавского пакта  на территориях этих стран остались колоссальные материальные ценности, принадлежащие армии, которые накапливались более 40 лет.
 Кем и как они распродавались, народ не знает. У меня, конечно, нет документов и фактов. Предполагалось, что на вырученные деньги будет построено новое комфортабельное жильё для офицеров в пределах СССР, но где это жильё? Только вот многие генералы стали очень богатыми.
Советская система планового, безрыночного хозяйства, с отсутствием конкуренции, конечно, была малоэффективной. Возможно, именно этот факт  и привел к краху СССР. Однако в каждом плохом есть немного хорошего и в каждом хорошем – немного плохого. В советской системе коррупция в больших размерах была просто невозможна.
 Распределение бюджета и расчёты между предприятиями производились по безналичному расчёту, что исключало кражу чиновниками государственных денег. Украсть оказалось возможным только в самом низу пирамиды, когда рабочие и служащие получали зарплату в «живых» рублях, наличность. Воровали  в магазинах, за счёт пересортицы, усушки, утруски; в ресторанах, в сфере обслуживания и т. д. Процветала спекуляция дефицитом. Воровали  не у государства, а у «простых» граждан-покупателей. Потом появились фарцовщики, валютчики.
Миллионерами становились цеховики, производившие товары на подпольных фабриках. Эти незаконные «добывания денег»  (в масштабах страны – жалкие крохи) вовсе не являлись коррупцией, скорее, криминалом, а советские бизнесмены-цеховики – это просто мелкие мошенники.  В те годы советские чиновники тоже брали взятки при распределении государственных ресурсов, квартир и других благ. Правда, по своим размерам взятки тогда были скромные, больше походили на подарки.
Кроме того, в СССР существовало  общесоюзное явление под названием «несуны». Несмотря на контроль, народ нёс с предприятий всё, что можно. С сахарных заводов несли сахар, с пекарен – муку, с заводов – гайки, болты, швеллера и другие изделия. Всё, что производили, то и несли. Если всё это предназначалось для личных нужд или для соседа (за бутылку водки), то это даже воровством не считалось. Такие явления я сам наблюдал в эпоху Хрущёва-Брежнева. Как обстояло дело при Сталине, я точно не знаю,  тогда была совсем другая атмосфера. Страх смертельный!



17. СМЯТЕНИЕ ДУШИ. 1934 год

Из института Володя шёл не домой, где у него было много дел, а провожал Люсю. Раз обещал, надо выполнять!
– Правда, обещанного три года ждут, – думал он, – только эта поговорка не касается Люси с её характером.
Обещание он ей дал всего три дня назад на воскреснике. Они шли и увлечённо обсуждали только что прослушанную лекцию. Когда она поворачивала к нему голову, объясняя что-то,  её пушистая беличья шапка приятно щекотала его подбородок.
Точно так же, как он не мог для себя уяснить, нравится ему Диночка  или нет, также  он не мог понять, нравится ли ему Люся. Они были совсем разные. Когда он был рядом с Диночкой, ему казалось, что он влюблён в Диночку. В последнее время ему казалось, что   Люся его чем-то трогает. Разобраться в себе он был пока  не в состоянии.
– Зайдёшь ко мне, у меня есть мятные пряники к чаю? – спросила неуверенно Люся.
Володя удивился: неуверенность – это был не её обычный стиль общения. Если она о чём-то просила, то с весёлой доброжелательной настойчивостью.
– Зайду, конечно, посмотрю, как ты живёшь.
Отряхиваясь от снега, они вошли в тёмный подъезд, поднялись на третий этаж. Люся жила в коммунальной квартире дома дореволюционной постройки. Её семья занимала две комнаты.
– Это моя комната.  В другой комнате живут родители и младший братик. Родители всегда на работе, братик в детском саду, - сказала Люся, - так что до вечера я всегда хозяйствую одна, если только мама  не поручает мне взять брата из садика.
Володя осмотрел комнату. Обстановка ему понравилась. Пол чисто вымыт, пыль протёрта. В центре комнаты – круглый стол, покрытый цветастой скатертью, а не клеёнкой, как у Володи дома. В углу у стены стоит железная кровать с никелированными шарами. На кровати лежит целая пирамида взбитых подушек, покрытых белыми кружевными накидками.
 Пока Володя рассматривал комнату, Люся поставила на стол тарелку с пряниками, вазочку с вишнёвым вареньем и две чашки с блюдцами.
– Всё готово, ждём, когда  чай вскипит, – сказала Люся и побежала на кухню за чайником.
Они пили чай с вареньем и пряниками. Володя пил  маленькими глотками из блюдечка, он не любил горячий чай. Говорили о прочитанных книгах, о скорых экзаменах. Люся рассказывала разные истории о своих подругах.
– Любимая тема всех девчонок, – сказал Володя.
– Я же тебе не всё о них рассказываю, а только хорошее и смешное.
Володя слушал её рассеяно, почти не вникая в смысл. Он думал совсем о другом.
От Люси исходила какая-то первобытная жизненная сила, уверенность в себе. Он мысленно сравнивал её с Диночкой. Внешне Диночка была более женственная, хрупкая, изящная, как фарфоровая статуэтка. Но в ней чувствовался чисто мужской стальной стержень, её поведение не допускало возможности её пожалеть. С каким хладнокровием она выбила тогда из руки Владика нож!
Её огромные бархатные глаза лишь мягко гладили его душу, а Люсин взгляд  прожигал насквозь.
 Люся сидела напротив, держала в обеих руках чашку чая и с задумчивой полуулыбкой, не отрываясь, смотрела ему прямо в глаза. Он почувствовал, что где-то под ложечкой появилось еле заметное сладкое, тревожное чувство, которое постепенно заполнило всю его грудь. Возникло странное состояние лёгкого опьянения, скорее, потери чувства реальности.
Люся встала со стула, порывисто подошла к нему, нагнулась и поцеловала в губы. Губы у неё были мягкие, тёплые и сладкие, очевидно, от вишнёвого варения. Совсем близко он увидел её лицо, изгиб сильной талии, ощутил яблочный запах молодого тела. На мгновение он потерял контроль над собой… Затмение! Диночки больше на этой планете не существовало…
Как будто дальше действовал не он,  кто-то другой. Он встал, обнял Люсю за плечи. Несколько раз поцеловал. Потом начал лихорадочно расстёгивать перламутровые пуговички её блузки. Кажется, одну оторвал. Запутался в женской одежде, застёжках. Люся мягко освободилась из его объятий и быстро сама сбросила одежду. Помогла раздеться ему.
– До чего же она изумительно красива! Даже дело совсем не в красоте, она единственная, – подумал он, приходя в себя и начиная чувствовать и соображать. Он поднял Люсю на руки и, ещё плохо ощущая своё тело, аккуратно положил её прямо на покрытые кружевом подушки. Все окружающие его материальные вещи вдруг исчезли… Он слышал только собственное глубокое и частое дыхание.
Он вернулся домой раньше родителей. Они поздно возвращались с работы. Володя снял куртку, подошёл к зеркалу. Перемен в своей внешности не заметил. Он был внешне  такой же, как и раньше, а что, собственно, могло произойти? Он снял рубашку и майку, пошёл на кухню и окатился по пояс водой из-под крана. Привычно растёрся полотенцем в комнате перед зеркалом. Повернувшись перед зеркалом, вытирая спину, заметил в зеркале на спине розовые царапины от ногтей.
Вся дальнейшая жизнь его текла в каком-то двойственном состоянии, с одной стороны, сознание находилось  как бы в тумане, с другой стороны, он чувствовал удивительную ясность мысли. Лекции он теперь не записывал. Всё запоминал. Начитавшись художественной литературы, он считал, что, когда людей посещает любовь, то больше ни о чём они думать не могут. Какая там учёба! А у него всё наоборот. Это всё Люся, общение с ней, очевидно, подпитывает его дополнительной энергией!
В институте они старались общаться редко, как прежде, подчёркнуто холодно, Володя не хотел лишних разговоров, сплетен. Люсе, похоже, было всё равно, она смеялась по поводу его детской, по её мнению, скрытностью, но шла навстречу этому капризу.
– Мало ли, что люди скажут. Главное то, что мы очень любим друг друга! – сказала она.
– То, что происходит между нами, касается только нас двоих, я не хочу, чтобы наши отношения мусолили твои подружки своими длинными языками.
– А по мне, так пусть завидуют, ты такой красавец и умница!
– Вот если возникла семья, так это государственное дело, гласное, а вот любовь, – это дело интимное, тайное, – возражал Володя.
– Ты всё перепутал, если в семье вдруг случится любовь на стороне, в жизни так часто бывает, тогда люди таятся, прячут любовь. Но, как правило,  безуспешно. Мы-то с тобой свободные. Это в старые времена попы говорили, что до свадьбы – ни-ни. И тогда их не больно-то слушали.
Сразу после института они обычно шли на квартиру к Люсе. Там они занимались не только любовью, но и подготовкой к сессии. Вместе им было хорошо, и учиться тоже. В группе они числились в передовых студентах, но следующую сессию они сдали                на отлично.
Этой  зимой солнце светило особенно ярко, небо кто-то раскрасил прозрачной лазоревой акварелью, снег отличался удивительной белизной. Володя как-то по-особому этой зимой почувствовал  красоту московского городского пейзажа.
Володя часто встречался с Диночкой, и на кухне, и когда по домашним делам заходил к ней или Александре Михайловне. Всякий раз он чувствовал некоторое неудобство, свою вину перед Диночкой.
– Я ведь ей ничего не обещал. Да, она была мне симпатична, мне казалось иногда, что её даже люблю, но только казалось. Всё, о чём я думал, происходило внутри меня, она не могла подозревать о моих чувствах. Я даже её ни разу не поцеловал. Так что,  я её не обманул, – уговаривал себя Володя.
Диночка относилась к нему как обычно, приветливо, доброжелательно, ровно. Иногда он перехватывал мимолётный, любопытный взгляд её  бархатных глаз. Наверно, она догадывалась, что с ним что-то происходит.
Приближалась весна, снег потяжелел, стал мокрым. С крыш свисали хрустальные сосульки. Володя и Люся почти привыкли друг к другу. Сумасшедшая, ураганная любовь поутихла, вошла в русло. Они знали привычки и слабости каждого. Свои стипендии, конечно, они отдавали матерям, но то, что оставалось, у них было общее.
Володя как-то сказал Люсе, что им пора жить вместе. Расписываться не обязательно, сейчас почти никто не расписывается, это большого значения не имеет. Люся  согласилась, но только после сдачи весенней сессии.
– Ты переедешь ко мне, без мамы я не могу, – сказала она.
– Как скажешь.
Весной, когда солнышко стало пригревать и деревья на московских бульварах покрылись молодой листвой, Володя решил пойти в Парк культуры имени Горького, посмотреть какой-то особенный, по рассказам знакомых, фонтан и детскую железную дорогу. Говорили, что она  электрическая!
– Не может такого быть, чтобы в парке не было танцверанды, там и потанцуем, – сказала Люся.
Танцверанда, конечно, в парке была. Играл духовой оркестр. Они много  танцевали, вальс, танго. Люся, пытаясь его обучить новым танцам: чарльстону и шимми, совершенно его измотала. Он  не поспевал за её быстрыми движениями. Изрядно устав, они решили немного отдышаться,  отошли к краю веранды, остановились отдохнуть около ограждения. 
– Весело здесь, оркестр хороший, народу не очень много, ветерок. А то мы всё на вечеринках в комнатах, под патефон танцуем, теснота, духота, мальчишки не столько танцуют, сколько пьют, – сказала Люся.
– Зато там можно спеть и сплясать, – вытирая платком лицо, ответил Володя.
К ним подошли трое молодых парней в лётной форме. Вежливо представились. Один из них обратился к Володе:
– Можно я вашу спутницу приглашу на танец? – сказал он.
– Возражений нет, – ответил Володя.
– Вот и хорошо, можно теперь подольше отдохнуть, а то ноги отваливаются, – подумал Володя.
Он разговорился с лётчиками. Они недавно с отличием окончили лётное училище, получили назначение на завод в группу лётчиков-испытателей.
– Пока к испытаниям нас не допускают, летаем на серийных машинах. На заводе работают прославленные испытатели. Но мы учимся, начальство обещает скоро доверить нам новую технику, – рассказывал один из лётчиков.
– Парни с пониманием, – рассудил Володя, – ни названия, ни номера завода, ни имён  лётчиков-испытателей они не назвали.
Володя с интересом слушал лётчиков и одновременно наблюдал за танцующей Люсей. Она лихо отплясывала чарльстон с лётчиком, выделывая ногами невероятные па.
– Вот неугомонная девица, откуда только силы берутся? – подумал Володя.
Они танцевали танец за танцем.
Володя рассказал своим новым знакомым, что они с Люсей студенты Бауманского института, учатся на одном факультете и в одной группе.
– Вы представьте, какая интересная у нас жизнь! Преподают профессора и академики, лучшие представители науки, только бы  всё усвоить и понять. Театры, спортивные соревнования, книги. А впереди строительство передовой индустрии, работа на заводах! – говорил Володя, сбиваясь почему-то на язык комсомольских собраний.
– Кому строить, а кому летать. У вас впереди строительство, а у нас впереди небо!
– Только давайте не будем спорить  о том, что лучше, строительство самолётов или полёты на них. Каждому своё, и то и другое – лучше!
– Согласны. Только полёты всё же опаснее для жизни. Нам для существования просто необходимы просторы неба и риск.
Разговорившись, они не заметили, как появилась Люся с лётчиком. Она подошла к Володе и сказала:
– Знакомься, это Павел.
Когда Володя с Люсей возвращались домой, она рассказала ему, что ребята, с которыми они только что познакомились, летают на самолётах И-5 конструкции Поликарпова, работают на Московском авиазаводе № 39 имени Менжинского, вместе с лётчиками Александром Анисимовым и Валерием Чкаловым. Эти фамилии, впрочем, Володе были неизвестны.
– Когда только твой танцор успел тебе выболтать столько секретных сведений? – спросил он.
– Пока танцевали. Он ко мне просто сразу проникся доверием. А секреты эти в любой газете можно прочесть.

18. ДАША. 1878 год

Буквально спустя несколько дней после предложения Андрея Тихоновича  Даша  заканчивала вечернюю уборку лавки. Посетители давно разошлись, темнело. Обычно закончив уборку, она запирала лавку и уходила домой. Ключ она, обычно, уносила с собой. Утром она приходила первой. Открывала лавку и приносила два ведра воды для уборки.
В этот день она притомилась, закончив работу, присела за прилавком, причесала волосы, повязала косынку и засобиралась домой. Стукнула входная дверь, Даша повернулась на стук. В лавку вошёл Лёша. Он подошёл к ней, молча обнял и крепко поцеловал в губы.
– Какой прыткий, – подумала она и хотела оттолкнуть его, но не оттолкнула. У неё закружилась голова. Она чувствовала его сильные руки, которые что-то делали с её одеждой, но сил сопротивляться у неё не было.
Похоже, она хотела того же, что и он. Откуда-то сверху раздался тихий грустный голос, который произнёс, растягивая слова:
– Это любовь, и ты сама про то знаешь. Любовь даётся от бога. Любят молодых и старых, красивых и уродов, честных и воров. Любовью нельзя пренебрегать, её невозможно преодолеть.
– Но без венчанья нельзя, грех, – ответила она голосу.
– Всё бывает по-разному, вот повенчаетесь и покроете грех.
Даша уже не думала о том, хорошо или плохо она поступает, мысли ушли, остались одни чувства и учащённое биение сердца. Ей казалось, что она летит где-то высоко в небе и порывы ветра то поднимают её выше облаков, то опускают ближе к земле…
Даша встала, оправила юбки, пригладила двумя руками  растрепавшиеся волосы, подняла с пола упавшую косынку. Лицо Лёши с капельками пота на лбу оказалось совсем рядом с её лицом. Он тихо сказал хриплым, неузнаваемым голосом:
– Выходи за меня. Я без тебя никак не могу.
Даша продолжала летать в небесах. После его слов она спустилась на землю и её охватила какая-то светлая радость. Она чмокнула Лёшу в щёку, вытолкнула его из лавки, закрыла дверь и побежала домой. Взволнованная, раскрасневшаяся, счастливая Даша вошла в комнату.
Гаврюша уже вернулся с работы. Он сидел за столом и хлебал суп. На лавке у стены возились младшие братья,  вырывали друг у друга молоток. Даша села напротив Гаврюши, подпёрла щёку ладонью и, улыбаясь, смотрела, как он ест. Она мысленно сравнивала его с Лешей. Сын был высоким крепким ширококостным парнем, он выглядел старше своих лет.
– Ну,  какой Лёша ему отец! Разве что старший товарищ, – решила она.
Счастливое настроение у Даши стало  портиться. Гаврюша взял с тарелки кусок чёрного хлеба, доел суп, собрал с тарелки в ладонь хлебные крошки и бросил их себе в рот.
– Прямо вылитый отец, все замашки те же, – подумала она. Ей стало вдруг до боли  грустно: она поняла, что с Лёшей у неё ничего не будет.
Сразу отрезать отношения она не смогла. Не хватило силы. Дело было не только в близости, когда она теряла голову. Ей нравилась его манера говорить, походка, выражение его красивого, мужественного лица. Ей казалось, что она угадывает каждую его мысль  и согласна с каждым его словом. А когда была не согласна, то могла себе понятно объяснить, почему он так неправильно считает.
Они встречались ещё несколько раз, и каждый раз она говорила себе, что это их последняя встреча. Всё же, наконец, она решилась. После близости, перебирая его волосы, она сказала:
– Замуж я за тебя не пойду, а встречаться просто так мне  стыдно. Так что сегодня всё было в последний раз.
– Как же так! Хочешь, я сам поговорю с Гавриком.
– Не впутывай его в наши дела, я сама уже всё решила. Ты молодой, ещё найдёшь себе любимую женщину. Меня позабудешь. Может быть, в памяти о наших встречах  останется что-то хорошее.  Хотя ничего хорошего в грехе быть не может, даже если он сладок. Я исповедуюсь, батюшка у нас добрый, грехи мои отпустит.
Так закончился этот неожиданно вспыхнувший ярким пламенем и быстро потухший пожар, опалив своим жарким огнём души двух людей.
Вскоре Даша повенчалась с Андреем Тихоновичем. Лёша уволился с завода и, как говорили рабочие на заводе, уехал в Москву.



               
19. ЗАВОД

 В 1888 году Гаврюша женился. Ему шёл уже 23 год.
 Встретился он с Аннушкой  в прошлом году на кулачных боях. Раз в год, на масленицу, заводские рабочие бились на кулаках с деревенскими подростками и мужиками из соседнего села Александровского. Это была не драка, а честный кулачный бой, со своими правилами, ритуалами. Бой происходил на льду реки. Смотреть на бой сходилось полсела и почти весь рабочий посёлок.
Драк в заводском посёлке хватало. Дрались молодёжь и рабочие в возрасте, по пьянке и из-за девок, с ножами и без  ножей. Случались убийства, но разбоя в рабочем посёлке почти не случалось. Грабить у рабочих было нечего, а рабочим грабить было некогда. Они работали  по 12 часов в смену. «Шалили» больше деревенские и городская голытьба.
Кулачный бой – то совсем другое дело – праздник, обычай. Отбирали сообща самых лучших бойцов, не только самых сильных, но и самых уважаемых. За порядком следили выборные от села и от завода, они же были судьями. Судьи определяли победителей: завод или село, биться просто так, без победителей – не было интереса.
Победителей определяли судьи. Но договориться  по этому поводу часто не могли. Когда некоторые  бойцы покидали сражение из-за невозможности его продолжать,  тогда было всё понятно. Проигрывала та сторона, у которой потерь было больше после остановки боя по времени. Если потери отсутствовали или они были равные, судьи спорили до хрипоты. Победителем назначалась та команда,  за которую кричали громче.
Вот тогда Гаврюша и приглянулся Аннушке, которая с подружками пришла из села посмотреть на бой. Гаврюша был не самый плечистый и удалой, но бился крепко и упорно. Аннушка не сводила с него глаз.
Когда бой закончился, он подошла к нему и отёрла платком кровь с разбитого лица.
Гаврюша пошёл провожать её до села.
Через год они поженились. Гаврилу Ивановича на заводе ценили, и администрация выделила ему отдельную комнату на втором этаже общежития. Даша и младшие братья остались жить в комнате на первом этаже.
В 1890 году Аннушка родила дочь, которая умерла через две недели после родов. Это была трагедия, после которой Аннушка долго приходила в себя.  В 1894 году, как раз в год смерти Александра Третьего, у них родился мальчик, которого счастливые родители назвали Петром.
Воскресным утром 1898 года Андрей Тихонович был на работе. Гаврила Иванович, вместе с четырёхлетним Петей, спустился по лестнице к Даше. Особенно торопился и тянул отца за руку Петя. Он знал, что бабушка приготовила ему что-нибудь вкусное. И действительно, на столе в тарелке лежали тульские пряники. Петя схватил пряник и полез под стол. Отец вытащил его за ногу из-под стола. Петя отбивался, как мог. Пока они возились, Даша заглянула в окно.
Она заметила, что на дороге около дома остановился экипаж. Из экипажа вышел седой представительный человек в господской одежде, вслед за ним появились молодая женщина и юноша в студенческой куртке.  Господин, неуверенно оглядывая окрестности, повернулся лицом к окну. Даша сплеснула руками. Она узнала молодого барина. Прошло 30 лет  с тех пор, как они с Иваном покинули хозяйскую усадьбу, но она молодого барина хорошо запомнила. Барин был добрый.
 Даша выбежала на улицу:
– Николай Егорыч, батюшка, да вы ли это! – запричитала Даша.
– Моё почтение, Дарья Николаевна.
– Как вы нас разыскали?
– Это было нетрудно. Через полицию. Только вот я не знал, что Ивана Ивановича нет в живых. Война!
– Да что же мы стоим-то на крыльце, заходите, милости просим!
Даша усадила гостей, выставив на стол  всё, что у неё было в запасах. Поставила на стол старый, пузатый самовар.
– Николай Егорыч, помните моего мальчика, – сказала она, поглаживая по плечу Гаврюшу. Каким видным мужиком стал, самостоятельный, мастер в литейном цеху.
– Конечно, помню, Даша. Как взглянешь на детей, сразу понимаешь, какие мы с тобой старые. Да я и самовар помню, Иван тогда велел тебе его оставить, а я настоял, вот он и пригодился. Познакомься, моя жена, Мария Дмитриевна и сын Пётр, студент горного института, моя гордость.
– Надо же, значит, тёзка моему внучку. Петя, положи пряник, подойди сюда!
– Ну, здравствуй, тёзка-карапуз, – сказал юноша и поднял высоко над головой Петю. Петя  сразу схватил незнакомого дядю за ухо.

– Ну, ты и шустёр, разбойник – засмеялся тот и опустил Петю на пол.
– Гаврюша, ты ведь тоже помнишь Николая Егорыча.
– Конечно, помню, - отвечал Гаврила Иванович. Ему казалось, что он помнил. Но точно не мог сказать, то ли он действительно помнил или знал  по разговорам матери и отца.
Вспоминали о прошлом, поговорили о Дашином житье-бытье.
Николай Егорович поинтересовался  работой Гаврюши на заводе, сколько платят, тяжёлая ли работа:
– Я слышал, в прошлом году Государь подписал закон о сокращённом рабочем дне.
– Подписал, да только теперь сверхурочные работы увеличились, но мы не против, лишь бы платили и за сверхурочные расценки не снижали. А что касается закона, так то же не из милости, 60 тысяч ткачей в Питере бастовали, - отвечал Гаврила Иванович.
– Ещё мой отец говорил, что Россией управляют неумелые люди. Не дожидаться смуты нужно, а предвидеть её и устранять причины.
Потом Николай Егорович продолжил:
– Понимаешь, Даша, Россия единственная страна, где не ценят свои таланты и не умеют их использовать. Вот твой Иван был настоящий талант, и даже я, собирая свою коллекцию, его в своё время не оценил. Я только год назад вернулся из Ростова-на-Дону в Петербург  и решил разыскать Ивана, сделать заказ.  У тебя не сохранилось ли что-нибудь из его работ? Я бы хорошо заплатил.
– Остались две вещи, я их храню на память об Иване. Раз вы так его цените и помните, то я одну из них могу вам подарить. Денег мне не надо. Нам хватает.
– Покажи, пожалуйста, работы.
Даша достала из сундука завёрнутые в холстину две вырезание из дерева статуэтки достаточно большого размера. Освободила от холста одну из них. Она представляла собой танцующего греческого бога Пана. Пан стоит на одной ноге, другая – поднята вверх и согнута в колене. Со спины сползла овечья шкура. В одной руке он держит чашу с вином, в другой посох, обвитый виноградной лозой. На курчавых волосах еле удерживается венок из лавровых листьев
– Чудесно. У меня даже дух захватило, – сказала Мария Дмитриевна.
Другая работа оказалась фигурой обнажённой девушки, очевидно, греческой нимфы. Тонкая, как тростинка, она обратила лицо вверх и воздела руки к небу. Тело её было совершенно.
– Постой, Даша, так это же вылитая ты. Ты и теперь, через 30 лет, на неё лицом похожа, - сказал Николай Егорович.
– Так Иван с меня и резал. Измучил меня. Я стояла голая посреди комнаты почти целый месяц, каждый день по 2-3 часа, холодно тогда было, я мёрзла. Каждые полчаса укрывалась шалью, отогревалась чаем. Я раньше, лет до сорока, худая была.
– Замечательная работа, лучше, чем у Чилини. У него все фигуры – бронзовое литьё,  а тут  тёплое дерево. Дерево – материал капризный, трескается, нужно знать не только его душу, но и расположение волокон, – заметил Николай Егорович, – Конечно, я хотел бы выбрать женскую фигурку, уж очень на тебя похожа, словно весточка из прошлого, только ты её мне не отдашь, захочешь оставить память о своей молодости.
– Да что вы, барин, отдам, её ведь никуда не поставишь для украшения, стыдно, голая баба.
– Что ж тут стыдного. В Летнем саду  скульптуры греческих и римских богинь стоят уже больше ста лет.
– Так то же для господ. Они привыкли. А наши рабочие не поймут, хранить в сундуке – прятать от людей, знающих толк, такую искусную вещь вовсе неправильно.
– Спасибо, Даша!
 Николай Егорович тщательно завернул подарок и поцеловал Дашу на прощание. Пока гости медленно шли к ожидавшему их экипажу, Даша стояла у окна и задумчиво смотрела  им вслед.
 Случайная встреча с бывшим молодым барином затронула её душу. Вспомнилась непоседливая, смешливая сенная девка, жившая в помещении для дворни в большом красивом барском доме с колоннами, белобрысый конюх Иван. Воспоминания о прошедшей молодости всегда вызывают тоску о прошлом, даже если эта молодость прошла в крепостных.
Даша подошла к столу, приподняла весёлого Пана, чтобы упаковать и спрятать в сундук. Под фигуркой лежала стопка ассигнаций. Она посмотрела в окно. Экипажа на дороге уже не было.
В апреле 1901 года завод получил срочный правительственный военный заказ. В тот день Гаврила Иванович пришёл домой в приподнятом настроении.
– Теперь, Аннушка, без работы не останемся, большой заказ на завод пришёл, сложный. Расценки для ускорения работы должны повысить, – сообщил он.
Но случилось совсем не так, как предположил Гаврила Иванович, расценки остались прежними, но дирекция ввела сверхурочные работы, дополнительные ночные смены. Рабочие глухо роптали.
В общежитие зачастили молодые люди из господ и студенты. Сменщики, жившие в соседней конуре, так между собой называли рабочие свою комнату-казарму для одиноких, рассказывали, что студенты и раньше частенько заглядывали, только их приход попадал на время, когда Гаврила Иванович работал в цеху. Он вспомнил, что 20 лет назад гости назвали себя народниками, а рабочие считали их нигилистами. Теперь они представлялись по-новому – социалистами.
Разговоры студентов о необходимости борьбы за свои права находили отклик у рабочих, учитывая последние распоряжения хозяев завода.
Однажды Гаврила Иванович возвращался со смены. На нём была прожжённая в нескольких местах куртка,  лицо покрыто чёрным от копоти потом. Поднимаясь по лестнице на второй этаж общежития, он догнал трёх студентов, которые вошли в одну из комнат. Гаврила Иванович зашёл вслед за ними. Рабочие, отдыхавшие после смены и готовившиеся заступить в ночную смену, встретили студентов, как старых знакомых.
– Это социал-демократы, вроде бы сурьёзные господа, правду говорят, Иваныч, – сказал ему знакомый рабочий, – не трись около кровати, измажешь, возьми табурет. Рабочего звали Анатолий Иванович Гаврилов, Белов знал, что Гаврилов  участвует в подпольном кружке социал-демократов  «искровцев». Сам он происходил из дворян, служил в армии, во флоте, но из политических соображений пошёл на завод.
– Мы предлагаем 1 мая объявить политическую стачку и не выходить на работу. Необходимо выставить администрации требования, – сказал густым басом один из пришедших студентов, плечистый, высокого роста, – требования должны состоять из нескольких пунктов: включить 1 мая в число праздничных дней, установить 8-часовый рабочий день, увеличить расценки, отменить ночные и сверхурочные работы. И это ещё не всё. Необходимо учредить на заводе совет выборных уполномоченных из рабочих, для каждодневной защиты интересов трудящихся.
Плечистый студент не успел закончить свою речь, как в помещение вошли ещё несколько студентов. Они остановились у дверей, внимательно слушали оратора и одобрительно кивали головой.
– А вот эти господа совсем из другого кружка, они социалисты-революционеры, – на ухо сказал Белову рабочий из его смены, Ермаков, по случайному совпадению  полный тёзка Гаврилова, тоже Анатолий Иванович.
Когда плечистый студент закончил мысль  и сделал паузу, заговорил один из вновь пришедших студентов:
– Совсем недавно, 4 марта состоялась демонстрация студентов у Казанского собора. Мы протестовали против введённых правительством правил, позволяющих отдавать в солдаты студентов, обвиняемых в противоправительственной работе. Демонстрацию жестоко разогнали казаки и городовые. Были убитые и раненые. Власти всё больше притесняют трудовой народ. Мы  призываем вас поддержать борьбу студентов. Да здравствует стачка!
Потом взял слово студент из группы социал-демократов:
– Друзья, вы знаете, что 22 апреля состоялась демонстрация рабочих всего Петербурга на Невском проспекте. Вышли на демонстрацию не более двух тысяч человек рабочих, а царских войск, жандармов и полицейских было гораздо больше. Весь Невский, все дворы, переулки и закоулки запрудили войска. Демонстрацию разогнали. О демонстрации все знали, и охранка за несколько дней  до срока арестовала несколько сот рабочих, среди них многих вожаков. Поэтому и народа вышло не так много. Вышло бы 20-30 тысяч, никто бы нас не тронул. Нужно нам сохранить тайну, чтобы начальство арестами вожаков не сорвало стачку.
– Это точно, все только ворчат. А как выйти на улицу, так каждого на аркане тащить приходится, – сказал Ермаков.
– Нет, – подумал Белов, – народ нынче злой, пойдут.
Первого мая  из 7 тысяч рабочих завода  1000-1500 человек не вышли на работу. Дня через два помощник начальника завода полковник Иванов начал потихоньку увольнять участников стачки. Рабочие возмутились, стали собираться в лесу, на квартирах. Рабочие, участники кружков вышли к администрации с требованием отмены увольнений и принятия пунктов, похожих на те, которые предложил в общежитии широкоплечий студент. Администрация отказалась обсуждать условия.
Седьмого мая,  много лет спавший глубоким сном завод, как один человек, высыпал на Шлиссельбургский тракт. Какой-то околоточный приказал всем разойтись, но получил камень в лицо. На Шлиссельбургском тракте к рабочим завода присоединились рабочие Александровского завода и работницы карточной фабрики.
Отряды конной полиции были встречены градом камней из разобранной мостовой. Полиция и отряд матросов из охраны завода открыли огонь. Рабочие, обороняясь камнями, дровами, кипятком, железными прутьями, отступили к флигелям карточной фабрики, где забаррикадировались. Несколько атак полиции были отбиты. Рядом с Беловым на баррикаде стоял Сашка Шотман, двадцатилетний рабочий, родом из села Александровского, где родилась Аннушка. В самом начале побоища Аннушка тоже крутилась под ногами, подносила камни и кипяток вместе с девками с карточной фабрики, но Гаврила Иванович прогнал её, сказал, чтобы шла к Петьке, здесь  без неё разберутся.
Рабочие чувствовали подъём и прилив энергии, сплотившись, они, даже не?вооружённые, оказались  силой. Полиция отступила.
Вглядываясь в лица рядом стоящих, Белов думал, что мужики, пришедшие совсем не?давно из деревни, сегодня почувствовали себя настоящим рабочим классом.
Вечером подошли вызванные из Петербурга солдаты нескольких рот Омского полка. Раздались залпы. Восемь рабочих были убиты, один из убитых – тринадцатилетний мальчик, несколько полицейских тоже погибли под градом камней.
12 мая депутаты-переговорщики явились к директору завода, генерал-майору Власьеву с 14 пунктами требований, 12 из них были приняты.
28 сентября 1901 года был оглашён приговор суда. Семеро рабочих были приговорены к тюрьме, Гаврилов и Ермаков к каторге. Белов был не замечен в причастности к беспорядкам.
Ещё целый месяц в разных концах Петербурга вспыхивали стачки солидарности с рабочими завода. Впервые организованные рабочие дали отпор властям, в то время как многочисленные крестьянские бунты, захваты барской земли  подавлялись сравнительно легко. Стоило появиться в деревне солдатам, крестьяне расходились по своим дворам.
Не прошло и года, как дирекция завода вернулась к прежней практике сверхурочных работ, штрафов и т. д.
– Кто не согласен, тот может увольняться, у ворот стоят толпы безработных, – отвечала администрация на все протесты рабочих.
На заводе установилось спокойствие, закипела работа. Начальники рассказывали, что если бы у России в Крымскую войну имелись такие отличные дальнобойные пушки, которые производит завод, то англичане и французы и близко бы не сунулись к Севастополю.
После участия в волнениях на заводе Белов стал с интересом относиться к разговорам про политику.
Однажды он даже зашёл к знакомому рабочему, на квартире которого собирался кружок социал-демократов. Рабочие сетовали, что после бунта на заводе порядки остались прежними.
– Порядки прежние, да вы стали другими, поняли, что сообща можно бороться. Власти не всесильны. Заводские уполномоченные всё-таки на заводе остались и работают. Вам стало понятно, что царь на стороне фабрикантов и заводчиков. Мы вам уже рассказывали, что член государственного совета князь Вяземский, который случайно оказался 4 марта на площади у Казанского собора, сделал замечание полиции, избивавшей студентов. Так князь от царя получил выговор за вмешательство в работу полиции, – говорил молодой барин в штатском, положив локти на стол. Перед ним лежал журнал с открытой страницей. Молодой человек начал громко читать, растягивая слова:
– Над седой равниной моря…
Белов не понял, то ли это были стихи без рифмы, то ли песня без мотива, но слова трогали душу, особенно последние: пусть сильнее грянет буря!
– Это стихи, написанные нижегородцем Максимом Горьким сразу после разгона демонстрации 4 марта. Следующий раз мы выйдем на улицы не с требованиями отмены штрафов, а с лозунгом – долой самодержавие! – продолжал молодой человек. – Нас уже много, смотрите, сколько человек набилось в эту комнату. Всего в Питере 20 таких кружков входят в «Союз борьбы». Это только активисты. За ними пойдут тысячи рабочих. Организовали Союз Мартов, Ульянов, Старков. Я их слушал, очень правильно и понятно они говорят. Только настоящей фамилии Мартова я не запомнил. Мартов – его подпольная кличка.
– Подпольные клички выбирают со смыслом, – сказал Белов, –  кличка Мартов выбрана, наверно, в честь демонстрации 4 марта.
– Царя тоже в марте убили, – заметил кто-то из рабочих.
– И Юлия Цезаря в марте закололи, – со смехом сказал сидевший рядом студент и хлопнул Белова по спине.

20. ЛЮБОВЬ. 1935 год

Прошло около месяца со дня памятного посещения Володей и Люсей Парка Культуры. Сессия закончилась. Наступили каникулы, многие студенты разъехались. Володя и Люся оставались в Москве.
В отношениях с Люсей Володя заметил еле уловимые изменения. Обычно  при обсуждении личности какого-либо литературного героя  или предложения Володи  куда-либо пойти  или что-нибудь купить  Люся со свойственной ей вулканической энергией бросалась в спор. Володя спокойно, аргументировано, твёрдо отстаивал своё мнение. Принималось компромиссное решение, чаще всего со значительной уступкой мнению Люси.
 Теперь, как заметил Володя, желание отстоять своё мнение у Люси убавилось, она часто соглашалась без спора, не обжигала  его своей энергией, своим взглядом. В остальном, всё оставалось по-прежнему. Хотя Володе показалось, что их взаимная открытость стала больше какой-то механической, чем душевной.
– Она просто устала после сессии, может быть, у неё настроение плохое или самочувствие скверное, всё это влияет на людей, – думал Володя.
Как-то они шли по летней московской улице. Стояла жара. Люся в своём легком светлом платье казалось ему сегодня удивительно красивой. Они долго шли молча. Потом она заговорила:
– Володя,  мне кажется, что я больше тебя не люблю. Хотя, нет, я тебя тоже люблю, ты умный, красивый, сильно меня любишь, я понимаю, что мне с тобой всегда будет очень хорошо, но я ничего не могу с собой поделать. Я Павла люблю больше тебя, до дрожи. Нельзя же любить сразу двоих. У меня с ним ничего не было. Я ему сказала, что пока я с тобой не поговорю,  и ты меня не отпустишь, у меня с ним ничего не будет.
Они долго шли молча. Володя думал о том, какие  всё-таки неряшливые люди живут в Москве, бросают окурки, спички  и бумажки мимо урны, стоящей на остановке. Какие грязные, не подметённые улицы.
Он чувствовал не то  чтобы состояние крушения жизни или смятения, а скорее  состояние неустроенности и безразличия.
– Ты же знаешь, как я к тебе отношусь, всё для тебя. Чтобы тебе всегда было хорошо, конечно, я тебя отпускаю, – после долгого молчания сказал он.
– Спасибо. Извини меня, я перед тобой ни в чём не виновата. Так получилось!
Люся порывисто, как  всегда это делала, взяла его за плечи и крепко поцеловала в губы. Повернулась и пошла по улице, громко стуча каблучками по асфальту. Володя долго смотрел ей  вслед, пока она не скрылась за углом.
Казалось, он всегда чувствовал, что его уравновешенному характеру недоставало душевного топлива для удовлетворения Люсиной бешеной энергии. Её захватила романтика. Лётчики это не студенты, это взрослые люди с героической, смертельно опасной профессией.
 Он представил себе, какие разговоры они ведут в своей компании, вернувшись с полёта. С какими известными людьми они знакомы. И с девушками они ведут себя совсем по-другому. Такие ухажёры всегда с деньгами. После опасного полета им нужно снять напряжение, и они умеют это красиво делать.
– Вот если бы она случайно не встретила Павла или хотя бы встретила позже,  после рождения наших детей, её энергия была бы поглощена заботой о детях. Может быть, тогда она бы просто не заметила Павла. Что теперь об этом думать. Нужно жить дальше, – говорил Володе изнутри какой-то незнакомый тихий голос.
Растаяло жаркое лето, отшелестела жёлтой листвой осень. Начались занятия в институте.
Люсю он часто встречал на лекциях, даже сидели иногда рядом. Отношения дружбы у них сохранились. Они даже помогали друг друга в учёбе, на зачётах, тем более  что хорошо знали пробелы каждого в знаниях. Володя видел, что Люся просто сияет от новой любви. Впрочем, он знал, что по-другому она  жить не умеет. Он смотрел на неё спокойно, боль поутихла, осталось лишь чувство щемящего сожаления и любопытство.
 Шла зима 1935 года.
Однажды Володя зашёл к Диночке по просьбе мамы за солью. Достав стеклянную баночку с солью, Диночка сказала:
– Мне кажется, с тобой что-то происходит, у тебя в последнее время тоска в глазах. Ты раньше таким не был.
Свои отношения с Люсей Володя скрывал даже от родителей, всё личное он держал в себе самом, ему не нужны были ни советы, ни сочувствие. Прикосновение к своей душе даже близких людей он не принимал.
Совершенно неожиданно для  себя он, держа в руках банку с солью, присел на стул  и подробно рассказал Диночке о себе и Люсе, рассказал не о своих переживаниях, а просто о последовательно произошедших событиях. Диночка подошла к нему и погладила по голове:
– Бедный ты, бедный вихрастый мальчик, которому очень хочется быть взрослым, – сказала она с такой знакомой ему странной и загадочной полуулыбкой.
В Володе вдруг проснулись воспоминания о совсем недалёком прошлом. Он вспомнил поход в кинотеатр «Ударник», драку с Владиком. Вспомнил, как Диночка, это хрупкое создание, выбила нож из руки Владика.
Ему показалось, что наваждение рассеялось. Люська его тогда просто околдовала. Теперь  ему показалось, что пелена с глаз спала, он понял, что всегда любил Диночку. Люська колдунья, она и лётчика околдовала!
– Она не только меня околдовала, она сделала меня мужчиной, сам бы я никогда не решился. Диночка не смогла бы поступить так, как тогда поступила Люся, спасибо Люсе! – пронеслось у него в голове.
 Диночка стояла совсем близко. Он смотрел ей не в глаза, а на маленькую ямочку между ключицами в конце белой шейки. В эту ямочку он её и поцеловал. Дальше всё пошло  как-то само собой, легко и просто, без трепета и потери сознания, как будто кем-то было заранее запланировано.
В 1936 году они расписались, купили по случаю китайскую ширму и отгородились от Александры Михайловны. Александра Михайловна уважала Володю и была очень довольна тем, как устроилась жизнь племянницы. Книжки и большая часть вещей Володи остались у родителей; переезжая к Диночке, Володя с собой взял только самое необходимое, он жил на две комнаты, было очень удобно.
 Как-то раз Люся забежала к Володе за лекциями. Это случилось впервые с момента их  знакомства. Раньше Володя не хотел, чтобы в его квартире знали о существовании Люси. Теперь – другое дело.
Володя познакомил Диночку с Люсей, Диночка поставила на стол бутылку кагора и три хрустальных бокала, нарезала сыр, сели втроём за стол, выпили, поговорили. Люся показала вырезку из газеты с фотографией, на которой товарищ Сталин на Щёлковском аэродроме встречает Чкалова после перелёта на Камчатку.
– Это старший товарищ Паши по группе испытателей, – с гордостью сказала она.
– Я запомнил эту фамилию и вспомнил про твои слова, когда по радио передали указ о его награждении орденом Ленина и присвоении звания Героя Советского Союза, – ответил Володя, – я рад за тебя и за Пашу.
Когда Люся уходила,  и Володя провожал её до двери, она сказала ему на ухо:
– Твоя Диночка просто прелесть, тебе повезло. Вы друг другу подходите.
Она чмокнула его в щёку и убежала.
Когда Володя вернулся в комнату и спросил Диночку, понравилась ли ей Люся, она ответила:
– В такую красавицу очень просто влюбиться, конечно, если она этого сама захочет.
– Можно влюбиться и независимо от её желания.



21. НОВЫЕ РУССКИЕ.

                НИКОЛАЙ ЕГОРОВИЧ ВРАНГЕЛЬ.
           ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ А. В. БЕЛОВА. 15 января 2013 года    

Читая воспоминания Н.Е. Врангеля, я наткнулся на описание молодых людей, попавших за границу из России в 60-70 годах 19 века. Они отличались от русской публики, которая путешествовала по Европе в прежние времена. В прежние времена столицы Европы наводняли богатые помещики и царедворцы, приехавшие поправить здоровье на водах или проиграть состояние в рулетку. Некоторые дворяне отдавали своих сыновей в университеты Европы, это было модно. Иногда это были просто путешествующие от скуки Онегины, Печорины или такие, как Вронский с Анной.
 Эти люди  и в 60-70 годах приезжали в Европу, но появились «новые русские».  «Новые русские» совсем не похожи на сегодняшних «новых русских», наводнивших Европу, которые больше напоминают  богатейших помещиков и царедворцев времён Екатерины Второй, Александров и Николая Первого.  «Новые русские», описанные Врангелем, являются, скорее, продуктом развития России, задавленной крепостничеством и царизмом. Как сказал один известный человек, их разбудил Герцен, они считали своими вождями Бакунина, Лаврова, Ткачёва.
 Они понимали, что Россию нужно менять, и лихорадочно искали теоретические основы изменения строя в философиях и политэкономиях Запада. И, как обычно это бывает в России, они торопились, недоучив и недопоняв, начинали действовать, история всегда двигается вперёд на ощупь.
Именно этих людей наблюдал Врангель  за границей, где сам учился. Он был лично знаком с Бакуниным и даже подпал под его обаяние, но ненадолго.  Описание этих людей у Врангеля носит карикатурный характер. Сам он был основательный,              малоэмоциональный человек. Однако, сопоставляя его описания «новых русских» с образом Базарова, понимаешь, что доля правды  в его воспоминаниях присутствует.
Во многом  субъективность его оценок определяется тем, что он писал свои воспоминания, уже  пережив события, к которым в конечном итоге привела деятельность «новых русских».
Вот что писал о «новых людях» Врангель:
«В начале 60-х годов (19 века) появился в Женеве новый тип русских: русские эмигранты. В основном это были плохо образованные, но уверенные в себе дети взрослого возраста, которые не мылись и не чесались, так как на «такие пустяки» тратить время «развитому индивидууму» нерационально. Эти от природы грубые, неряшливые и необразованные люди, неразвитые дикари воспринимали себя как передовой элемент человечества, призванный обновить Россию, а затем и всю вселенную. Они занимались пропагандою и проповедью того, что им самим ещё было неясно, но культурным людям Европы издавна уже известно, то, о чём уже давно в Европе позабыли, как забывают о сданном, за негодностью, в архив или то, что давно уже проведено в жизнь, чем пользуются и о чём уже не говорят. Смешно, но и противно было смотреть на этих взрослых недоносков, когда, не дав собеседнику вымолвить слово, они с пеною у рта, стуча кулаками по столу, орали во всё горло, ломились в открытую дверь, проповедуя свободу слова и мысли и тому подобные истины, в которых никто не сомневался давным-давно. Имена Чернышевского, Лассаля, Дарвина и особенно Бокля, не сходили с их уст, хотя маловероятно, чтобы они их читали, скорее, просто знали имена. Никаких авторитетов они не признавали, но преклонялись перед авторитетом своих руководителей. Проповедуя свободу суждений, противоречий не терпели и того, кто дерзал с ними не соглашаться, в глаза называли обскурантом, тунеядцем и идиотом и смотрели на него как на бесполезного для будущего человека. Иностранцы над этой милой братией посмеивались, а мы, русские, краснели, глядя на них, а потом начали их избегать. К счастью, скоро они стушевались... Обиженные тем, что их не приняли как апостолов абсолютной правды, они заперлись в своих коммунах и фаланстериях (коллективных общинах, созданных  по идеям Фурье) и занялись мытьём своего грязного партийного белья и грызнёй между собой».
«Русские в университете представляли собой довольно красочную группу. Среди них были неряшливые нигилисты, предпочитавшие учить других, нежели учиться чему-нибудь самим; были готовившиеся к профессорской деятельности, были и другие, в первую очередь, дети из богатых дворянских семей, которые поступили в университет только потому, что быть студентом и учиться в университете стало модным. Нужно было быть где-то, но не потому, что хотелось учиться».
 Врангель ошибся, не «новые русские» определили его личную трагедию, трагедию его семьи и страны, а совсем другие люди, которые причесались, умылись, вооружились новой теорией, которая в то время распространилась на Западе. Они думали, что спасают Россию. Они многому научились, примкнули ко 2-ому интернационалу, образовали Российскую социал-демократическую рабочую партию (РСДРП), прошли через революцию 1905 года, организовав рабочие кружки. Только  к этому времени вожди 2-го интернационала давно поняли, что экстремизм опасен и ушли в сторону парламентской борьбы.
 РСДРП раскололась: часть пошла за вождями 2-го интернационала (меньшевики), а часть осталась на позиции экстремизма (большевики).
Для управления страной и смены власти путём парламентской борьбы  в стране необходим развитый капитализм, средний класс (мелкий буржуа) и рабочий класс, Россия отставала, ни того, ни другого в стране пока не существовало.  Вчерашние рабы не понимали, зачем им нужен парламент и республика. Им нужна была земля! Они привыкли к магии сильной личности, царя или кого-нибудь  другого. Большевики это поняли. Царская власть сама сгнила и развалилась. Загадкой ли остаётся  тот факт, почему народ пошёл за большевиками? Конечно, сыграла большую роль глупость власти, но не только это!
Среди людей, которых с таким сарказмом рисовал Врангель, были люди с характером, талантом организатора, сильной волей и литературными способностями. Только он их не  заметил, может быть, они появились несколько позже, а может быть, он не хотел их замечать, считал, что люди в России, исповедующие социализм, все недоумки.

                22. МОМЕНТ ИСТИНЫ

В самом начале года Петра Гавриловича назначили заместителем директора завода. Теперь его возили на работу в служебной машине, чёрной эмке. Он был несказанно смущён этим фактом и несколько дней продолжал ездить на работу на трамвае. Но в парткоме ему указали, что не следует руководителю нарушать дисциплину и показывать  другим плохой пример:
– Зачем выпячивать свою скромность. Другие руководители что, хуже тебя?
Пётр Гаврилович смирился и стал пользоваться машиной, вскоре понял,  это удобно.
Всё складывалось хорошо в жизни, только одно событие омрачило настроение Белова старшего после повышения. Был арестован прежний заместитель директора, его большой друг, грамотный инженер из старых специалистов, по мнению Пётра Гавриловича абсолютно честный и преданный человек. После его ареста ходили слухи, что до революции он сочувствовал не то меньшевикам, не то эсерам.
– Так то было когда! Тогда всё было непонятно, мало ли о чём в те времена думал каждый из нас. Органы разберутся, освободят, такой человек врагом быть не может, – решил Белов.
Однако вскоре на заводе состоялось общее собрание, на котором выступил незнакомый Белову человек в штатском. Он сказал, что на заводе раскрыта группа вредителей во главе с заместителем директора.
– Недавно из цехов вышла большая партия бракованных подшипников, так вот, это дело рук вредителей. Враги не гнушаются ничем, чтобы затормозить наше развитие. Помните, товарищи, что страна социализма окружена врагами, капиталистическими странами. Мировая буржуазия вербует среди  старорежимного отребья  себе сторонников, которые пытаются подорвать производство. Наши доблестные чекисты не дремлют, любой враг будет обязательно разоблачён и наказан. Но вам необходимо быть бдительными. Так учит вождь нашей партии товарищ Сталин, – громовым голосом, с воодушевлением говорил с трибуны человек в штатском.
Толпа ответила невнятным гулом. Это через 3-4 месяца, когда по радио, в газетах, на собраниях и конференциях начнут обсуждать процессы троцкистко-бухаринской клики, члены которой сами  признались в кровавых преступлениях, народ станет кричать: смерть собакам. А это собрание было одно из первых, и народ пока не очень понимал, в чём, собственно, дело.
Заместителя директора все хорошо знали и уважали. Рабочие понимали, что производственный брак, скорее всего, произошёл по причине использования  некачественного сырья, поступившего на завод. Оборудование химической лаборатории завода для  анализа качества сырья  в своё время было закуплено устаревших марок, и завод поэтому полностью зависел от поставщика. Бракованная продукция выпускалась по этой причине и раньше, но в меньших объёмах. Дирекция давно об этом заявляла в Главк.
Спустя месяц после  назначения на новую должность Белову выдали ордер на квартиру в только что отстроенных и сданных заводских домах. Беловы переехали в новую, пахнущую краской и чистотой квартиру из пяти комнат, с телефоном, с большой кухней и балконом. 
Теперь Володе не надо было толкаться на общей кухне, слушая бесконечную перебранку соседей, и стоять в очереди к туалету. Молодые устроились в двадцатиметровой светлой комнате. Пошла непривычная жизнь.
– В этой квартире можно заблудиться, – сказал как-то раз Володя, – даже не пойму,  жить стало лучше или хуже?
Диночка ждала ребёнка. Её женские формы  округлились, но живот пока не был заметен.
После лекций в институте она теперь любила сидеть у окна и щуриться на солнце. На лице играла счастливая умиротворённая улыбка. Мысли её, наверно, были направлены внутрь себя, к живому существу, которого она ещё не ощущала. Чувствовала лишь изменения в теле: тяжесть, лёгкое недомогание, тошноту, частые головокружения. Эти изменения её волновали, радовали и  одновременно  пугали.
– Тебе нужно больше гулять и двигаться, не поднимать тяжести, а двигаться, двигаться, – назидательным тоном поучал Володя.
– Тоже мне специалист с большим опытом! – отвечала Диночка.
Со своими одноклассниками Диночка не потеряла связей, изредка встречалась. Однажды Игорь, учившийся в литературном институте, пригласил их на вечеринку в свою компанию. Володя решил, что Диночке будет полезно развеяться. Купив торт, они пришли на квартиру к Игорю в самый разгар веселья. Квартира  большая, даже больше, чем новая квартира Беловых, прекрасно обставленная. Стол, покрытый тёмно-бордовой бархатной скатертью с золотой бахромой, придвинут к стене, освободив середину комнаты для танцев. Стол уставлен бутылками с вином, водкой и закусками. Окна украшают тяжёлые гардины из такого же плотного материала, что и скатерть.
В углу на тумбочке стоит патефон. Кто-то из гостей достал из сумки пластинку, крутанул несколько раз ручку патефона и поставил пластинку на диск. Раздалась мелодия незнакомого Володе танго, грустные звуки которого проникали в самую душу. Щемящая мелодия вызывала тоску по любви, говорила о разлуке, о тёплых добрых чувствах.
В центре комнаты несколько пар поплыли под звуки танго.
– Ну, как тебе, Володька, нравится мелодия?  Новое сочинение поляка Ежи Петербургского «Последнее воскресенье». У нас это танго называют «Утомлённое солнце», – сказал  подошедший Игорь.
– Очень волнующе. Даже слезу прошибло.
– Что-то слёз не видать.
– Так они в душе.
– Тогда понятно!
– Но, вообще-то, сия мещанская музыка  призывает к мелкому семейному счастью под фикусом, со слониками на комоде и красивой женой, с накрашенными губами.
– Тебя что, в комитет комсомола выбрали?
– Я пошутил. Мою красивую жену, которая губ пока не красит, это танго тоже заинтересовало.
Володя положил ладонь на плечо Диночки, и они медленно двинулись в танце по комнате. Диночка  улыбалась своей особенной полуулыбкой, смотрела ему в глаза, её глаза светились тихим счастьем.   
Игорь подошёл к компании незнакомых Диночке молодых людей, очевидно, сокурсников Игоря. Они громко обсуждали особенности русского фольклора.
– Частушки, понимаете, коротко, афористично и очень точно отражают человеческие отношения, зачастую  с использованием фривольного языка. Иногда даже с матом: «мимо тёщиного дома…», – начал декламировать парень в белой вышитой косоворотке.
– После революции появились новые частушки с политическим и экономическим подтекстом: «Ленин Троцкому сказал, пойдём, Лёва, на базар, купим лошадь карею, накормим пролетария», – перебил его высокий юноша в очках и светлыми редкими волосами, не дав парню в косоворотке закончить неприличный текст.
Игорь включился в разговор:
– Я вам вот что скажу, большинство частушек обладают одной  общей особенностью. Первые две строчки не связаны по смыслу со вторым двустишием, например: «Огурчики, помидорчики. Сталин Кирова убил в коридорчике».
Володя вёл в танце Диночку и ничего вокруг не слышал и не видел. Пластинка закончилась, патефон издал змеиное шипение и замолчал.
 Патефон снова завели, поставили другую пластинку, фокстрот. Молодёжь веселилась. Вспоминали школьную жизнь, обсуждали институтские новости. Все бывшие школьные друзья и подруги Диночки учились в разных институтах. Они были молоды, полны сил и надежд, учились упорно и весело, а впереди их ждала такая счастливая жизнь и увлекательная работа!
В одиннадцатом часу, когда вечеринка достигла пика веселья, все немного выпили и раскрепостились, Беловы, распрощавшись, ушли домой.
Ночь стояла морозная. Под ногами скрипел снег. Звёзды сияли.
Прошла неделя. Вечером в квартире Беловых зазвонил телефон. Трубку взяла Диночка, она с трудом узнала изменившийся голос мамы Игоря.
– Дина, вчера ночью Игоря арестовали. Его друзья по литинституту, которые были на вечеринке, тоже арестованы. Я хотела вас предупредить. Вы тоже присутствовали  на вечеринке, – сказала мама Игоря и положила трубку.
Диночка  долго стояла, прижимая к уху молчавшую трубку. Потом она осторожно, как ежа, положила трубку на рычаг и подошла к приоткрытому окну. На подоконнике лежала брошюра с постановлениями ЦИК и СНК СССР.
– Наверно, Володя готовился к занятиям по изучению решений партии и не убрал за собой, – подумала она.
Брошюра была открыта на странице с решением «О школах фабрично-заводского ученичества» (15 сентября 1933г.).
Диночка прочитала: «ЦИК и СНК СССР отмечает крупнейшие достижения школ ФЗУ, подготовивших за истекшее пятилетие для промышленности и транспорта свыше полумиллиона квалифицированных рабочих. Наряду с этим в работе школ ФЗУ имеются ряд крупных недочётов…»  Диночка автоматически читала решение и с ужасом думала о случившимся.
Мимо дома проходила колонна ребят и девчат из училища  ФЗУ, расположенного невдалеке на территории ремонтного завода.  Шли они с лопатами и кирками, очевидно, возвращались с   работы на одной из строек. Подростки нестройным хором пели:
Шагай вперёд, комсомольское племя,
Шути и пой, чтоб улыбки цвели.
Мы покоряем пространство и время,
Мы – молодые хозяева земли.

Мы всё добудем, поймём и откроем:
Холодный полюс и свод голубой,
Когда страна быть прикажет героем,
                У нас героем становится любой.
Это была  песня из любимого Диночкой кинофильма «Весёлые ребята».               
Прошла неделя, месяц, второй, ничего не происходило. Диночка успокоилась. Только теперь она решила рассказать Володе о страшном звонке.



                23. В НАЧАЛЕ ВЕКА

     После стачки на заводе Гаврила Иванович почувствовал себя совсем другим человеком.
– Правильно говорят студенты и молодые господа, свои права нужно отстаивать,    сами-то хозяева о нас не больно-то позаботятся, – думал он  после очередного посещения кружка, – умные всё-таки есть господа. Добра желают народу.
   Он вспомнил давний разговор Николая Ермолаевича с матерью в тот день, когда мать подарила ему статуэтку. Они много о чём говорили, вспоминали прошлое, обсуждали настоящее.
Белова тогда удивил их разговор. Мать – безграмотная крестьянка из крепостных, Николай Ермолаевич – образованный барин, а разговаривали они на равных. Мать его вполне понимала. Барон даже разоткровенничался. Он говорил о том, что в Петербурге на первых порах  почувствовал себя чужим. Знакомых было много, но поскольку он много лет там не жил, приезжал на короткое время и, встречаясь со старыми приятелями, убеждался, что атмосфера, дух города за эту четверть века изменились до неузнаваемости.
– Прежде между людьми одного круга, одних привычек и воспитания было что-то общее, какая-то неуловимая связь. Теперь каждый был поглощен своими личными интересами, интересовался исключительно одним своим «я». Людей уже ценили не за их качества, а поскольку они могли быть полезны. Урвать кусок тем или иным способом, найти хорошее место, сделать карьеру – все руководились только этим, – говорил Николай Ермолаевич, – Даже молодежь бывала в обществе не с целью просто повеселиться, потанцевать, поухаживать, а чтобы подцепить невесту с деньгами или связями, познакомиться с нужным человеком.
 Молодые женщины предпочитали обществу модные рестораны, театру – кафешантаны, концертам – цирк и балет. Общества больше не было, была шумная ярмарка, куда каждый для продажи нёс свой товар. Общий уровень высшего света сильно понизился. Прежде читали, занимались музыкой, разговаривали и смеялись, иногда даже думали. Теперь интриговали, читали одни газеты, и то больше фельетоны, не разговаривали, а судачили, играли в винт и бридж и скучали, отбывая утомительную светскую повинность. Были люди богатые, знатные, сильные своим положением ; но бар, в хорошем смысле этого слова, уже не было, разве ещё редкие, чудом уцелевшие одиночки. Я бросил посещение высшего света. Стал посещать кружки.
В кружках так называемой интеллигенции я  тоже отрады не нашел. Это был мир книжной теории, громких фраз, политического романтизма, иногда честного увлечения социалистической мякиною, но чаще того же культа своего «я».
Разница с обществом, которое эти интеллигенты именовали «сферами», была лишь та, что в одном к своему собственному благу шли одним путём, в другом иным. Одни своё благополучие строили на преданности самодержавию, другие – на преданности грядущей революции. В «сферах» верили в силу Департамента полиции и охрану, в «интеллигенции» – в теорию Карла Маркса и других социалистов.
Так красиво говорил умный барин, поглядывая на своего обожаемого сына, подразумевая, что его сын не такой.
 Даша в знак понимания и согласия  со словами Николая Ермолаевича кивала головой.
Белов обладал хорошей памятью. Он запомнил рассказ барона, механически запомнил некоторые умные слова, не очень понимая их значения,  но главную мысль он уловил. Познакомившись со студентами, которые вели рабочие кружки, Белов теперь считал, что Николай Егорович в отношении социалистической молодёжи не прав. Даже в хороших делах он умеет разглядеть зло. Студенты, с которыми Белов встречается, думают, по его мнению, не о своём благополучии, не ищут личных выгод, они подвергают себя риску, они пытаются помочь рабочим и разбудить Россию.
Однажды в общежитие  на второй этаж поднялись несколько студентов. Здесь их давно знали. Это была группа социалистов-революционеров. Всё, о чём они будут говорить, Гаврила Иванович давно знал, они будут напоминать о грабительской реформе, о том, что необходимо бороться за передел земли (всем поровну) и давить на правительство. Они считали себя последователями «Земли и воли» и призывали к борьбе с властями. Конечно, всякие средства борьбы хороши, но самым правильным методом они считали террор против царя и царских чиновников. Россия крестьянская страна, рабочих в России маленькая кучка. Капитализм не для России, и нужна крестьянская революция. Будущее России в крестьянской общине.
– Мы к вам заходим, потому что вы все вчерашние крестьяне и вам понятны наши призывы, – говорили они.
Белов был с ними согласен, но не до конца.  Когда приходили к рабочим господа социал-демократы, то они говорили, что хотя Россия страна крестьянская, но главная опора революции это рабочие. У них нет собственности, только своя голова и руки, они привыкли жить и работать в коллективе, все вместе. После революции все заводы и фабрики отнимут у хозяев-эксплуататоров и отдадут рабочему правительству.
 Крестьяне же являются мелкими собственниками, у них своя земля, урожай тоже в их собственности. Каждый  мужик стремится работать лучше. Получить больший урожай, продать его дороже, прикупить жатку и молотилку и пробиться в кулаки. А кулак – это мелкий буржуй.
– Так что же, мужику теперь плохо работать, чтобы не стать буржуем? – спрашивал Белов.
– Пусть работает, хлеб стране нужен, мы только говорим, что главной силой в революции является рабочий, а с крестьянами потом разберёмся. Главное, что крестьяне союзники рабочих в борьбе против помещиков и капиталистов. Им нужна земля.
С тем, что рабочий  - главная сила революции и с тем, что мужикам нужно отдать землю,  а заводы рабочему правительству, Белов был согласен. А вот как потом разбираться с мелкобуржуазными мужиками, ему было непонятно.
– Если мужику богатым быть запрещено, так как он сразу мелким буржуем становится, тогда получается, для того, чтобы он не разбогател, у него нужно урожай забрать, но он тогда работать перестанет. И будет Россия страной нищих крестьян, – спорил Белов со студентами.
Из  ответов он выяснил, что социал-демократы-студенты, борцы против частной собственности, сами толком не знают, что делать с крестьянами после революции.
– Вожди-теоретики знают, надо будет прояснить при случае, – подумал Гаврила Иванович.
Пока шли обсуждения, десятилетний сын Белова Петька  залез на второй этаж, уселся на койке рядом со студентами и  во все уши слушал беседу.
– А ну-ка, пошёл вон отсюда. Ты ещё мал для таких разговоров, – погнал Белов сына.
Однажды социалисты-революционеры и социал-демократы пришли в общежитие в одно и то же время. Разгорелся спор о терроре, о путях развития капитализма в России. Дело чуть не дошло до драки.
 Гавриле Ивановичу тогда показалось, что они не любят друг друга гораздо больше, чем царя и его власть.


                24. МЛАДШИЕ БРАТЬЯ

  Двух своих младших сыновей Даша определила в школу для детей рабочих завода.
– Иван хотел, чтобы дети обязательно были грамотными, – говорила она соседкам.
 Вася родился в 1875 году, а Серёжа в 1876 году. Вася был плотно сбитый, всегда насупленный, очень подвижный мальчик. Учился он хорошо, но любил подраться. Ни одна драка в посёлке среди мальчишек без него не обходилась. Нередко он являлся домой с разбитым носом или фиолетовым фингалом под глазом.
– Мне совсем не больно, зато знаешь, как я им наподдал! – с гордостью отвечал он на причитания матери или на выговоры Аннушки, грозя кому-то в неведомую  даль кулаком и шмыгая носом. Даше надоело зашивать его разорванные рубахи и штаны.
В 1888 году, когда ему шёл 13 год, он поступил на завод, но не в литейный цех, где работал его старший брат.
– Там грязно и дымно, дышать нечем. Да и жарко очень, как в пекле, – говорил Вася.
– В пекле! И где ты только такое слово отыскал. Да наша сталь лучше английской и немецкой стали, и платят у нас в цеху больше, чем в других цехах, – уговаривал его старший брат, зазывая его к себе в цех на работу.
– Нет уж, я лучше буду вооружать  броненосцы, это интереснее, – твёрдо сказал Вася и устроился в пушечную мастерскую, где сверлили стволы и собирали тяжёлые корабельные пушки.
Серёжа рос совсем другим. Белокурый красавчик с голубыми глазами, он учился очень хорошо, любил читать. В боевых предприятиях брата он не участвовал, хотя был достаточно сильным и рослым. Даша любила его больше других детей.
Когда ему исполнилось 12 лет, он сообщил Даше, что собирается устроиться мальчиком   в ресторацию.
– Да что ты, сынок, придумал! Отец руками работал, братья рабочие, делом заняты, а ты в половые в трактир податься хочешь! – отговаривала его Даша.
– Не в трактир и не половые, а в культурную ресторацию. Я выучусь на ахвициянта. Я люблю всё красивое. Там, знаешь, в залах, как красиво. Белые скатерти, зеркала, серебряная посуда, паркетные полы, прямо, как во дворце! А какие господа важные ходят, как умно говорят. И ахфициянты все в красивой одежде, прямо, как кадеты. Не то, что у братьев на заводе. Мужики целый день работают грязные, потные, злые, ругаются, как собаки.
 Я туда как попал. Попросили меня помочь новые ковры занести и расстелить, очень там понравилось, – говорил Серёжа, – я заглянул на кухню. Там так вкусно пахнет, и такую еду жарят-парят, что я такого  никогда и не видел. Я спросил людей на кухне. Мне сказали, что ахвициянты такое почти каждый день едят. Правда, платят там не очень много, меньше, чем на заводе. Но зато, если быть обходительным, много можно заработать на чаевых.
Когда Гаврила Иванович узнал о причудах брата, то сказал сердито:
– Надо мне с этим ахфициянтом как следует поговорить.
Но Даша не дала ему возможности «поговорить».
И пошёл Серёжа буфетным мальчиком в ресторан «Медведь».
Сначала его поставили в судомойки. Эта работа ему не нравилась, от мытья грязной посуды его тошнило, но он взял себя в руки, приспособился,  проявил большое радение к работе и был замечен. Потом его перевели на кухню, где он помогал поварам мыть и перебирать овощи, разделывать мясо и рыбу, знакомиться с подачей кушаний. Он быстро выучил, что осетрина «америкэн» подаётся под красным соусом, а паровая – под белым.
– Молодец, все соуса знает, – удостоился он похвалы старшего повара. Вскоре его перевели в подручные, он приносил блюда с кухни, убирал со столов грязную посуду, учился принимать заказы.
– Меня скоро поставят в зал, – с гордостью говорил он Даше, – тогда я стану официантом. Накоплю денег и открою своё заведение. А что тут такого, наш хозяин Судаков тоже начинал с буфетного мальчика. Пока ходишь между столов, столько умных разговоров наслушаешься, и про политику, и про театр, и про государя-императора…
Страна медленно, но уверенно вползала в кризис, сбыт продукции завода усложнился. Для выживания производства хозяева «закручивали гайки», рабочие глухо роптали. Василий быстро освоился на работе, стал ходить в кружки. Больше всего ему пришлись по душе эсеры.
– На царское правительство нужно давить только террором, убивать сатрапов, а не идти с петициями об отмене ночных смен, не готовить революцию, которую неизвестно, как готовить, – говорил он Гавриле Ивановичу, который теперь склонялся больше к позиции социал-демократов и был против террора.
Вася вскоре вошёл в группу рабочих, организованную эсерами, эта группа «разбиралась» со штрейкбрехерами и рабочими, которые отказывались подписывать петиции к руководству завода. Гаврила Иванович знал, что такие случаи произошли на заводах Леснера   и Нобеля.  Вася, как говорили в литейном цеху, в них участвовал.
 Правительство отвечало полицейскими мерами: арестами, частыми обысками в рабочих общежитиях и квартирах.

            25. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Н. Е. ВРАНГЕЛЯ.

                ДОРОГА В КРАСНУЮ ПОЛЯНУ.
ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ А. В. БЕЛОВА. 2013год. 30 января

Сегодня в России много говорят о сочинской олимпиаде, о Красной поляне –  дивной жемчужине природы, где планируется проводить горнолыжные соревнования, о строительстве олимпийских объектов, о том, сколько денег ушло на это строительство, сколько средств разворовали чиновники и субподрядчики.
Читая воспоминания Врангеля, я  наткнулся на упоминание о Красной поляне. Сопоставив сегодняшние события с событиями далёкого прошлого, описанные Врангелем в своих воспоминаниях, я лишний раз убедился, что ничего нового не случается под луной, как сказано в Экклезиасте. Всё повторяется, особенно в России. Воровство казённых денег всегда процветало в самых высших сферах Российской империи.
Сколько денег, отведённых на обустройство Красной Поляны, украли чиновники в те времена! А сколько денег сегодня чиновники украли при строительстве инфраструктуры и объектов сочинской олимпиады! Мне показались интересными свидетельства человека, лично наблюдавшего коррупцию государственных чиновников в начале 20 века.
Дело в том, что Н.Е. Врангель был, говоря современным языком,
известным в то время бизнесменом.
Совместно с крупным финансистом Ротштейном он решил учредить специальный банк для выдачи ссуд на развитие коммерческого флота и для развития многочисленных горных предприятий. Вопрос должен был рассматриваться на Государственном совете, но дело затягивалось. Граф Витте заинтересовался проектом и торопил с исполнением. При встрече с Витте Врангель сказал, что ускорить дело можно только, испросив Высочайшее повеление.
– Об этом и не мечтайте. И без того государственные старцы негодуют на меня, что я якобы злоупотребляю Высочайшими повелениями.
Я напомнил ему им же когда-то сказанный афоризм:
    – Раз девица загуляла, лишний парень в счет не идёт. – Он засмеялся.
– Ну, куда ни шло! Если можно, сделаю. Но услуга за услугу.
– Я вас слушаю.
– Дело вот в чём. Черноморское побережье Кавказа теперь в моде, все о нём трубят, сам Государь им интересуется, словом, для этого края нужно что-нибудь сделать. Туда послан Государем Абаза с особыми полномочиями. Край, как вам известно, богатейший. Там вечно сияет солнце, зимою цветут розы. Изобилие во всём, но край лежит втуне. Его нужно оживить. Я уже отпустил пять миллионов на постройку шоссе в город Романовск.
– Виноват, Романовск?  - удивился я.
– Да. Недалеко от Сочинских гор, рядом с тем, что называется Красной Поляной, понемногу и чуть ли не стихийно возник целый город. Абаза говорит, что этому городу Романовску (в честь царствующего дома) предстоит громадная будущность, и Государь им очень интересуется. Но продолжаю. Недавно я отпустил три миллиона принцу Ольденбургскому на строительство санатория в Гаграх и, зная принца, могу вообразить, что дело этим не ограничится. На Романовское шоссе, как уже сказал, дал пять миллионов, приблизительно столько же для Гагр. Но бесконечно сыпать на прибрежье казёнными деньгами я не намерен. Нужно привлечь частные капиталы, нужна частная инициатива. Вами проектируемый банк должен сделать почин. Создайте на побережье крупное акционерное предприятие.
– Постараюсь, но какое?
– Это уже ваше дело. Подумайте, осмотритесь. Да вы бы об этом поговорили с Владимиром Ивановичем. Я его предупрежу.
Директор Департамента торговли и мануфактур Владимир Иванович Ковалевский мог, без сомнения, сойти за мага и чародея. В промышленном мире он был одним из главных лиц и пользовался всеобщей любовью благодаря своему дружелюбию и простоте обращения. В молодости он «пострадал за убеждения» и провел несколько месяцев в тюрьме. Свои ошибки он осознал, от прежних политических взглядов отказался и начал делать карьеру. Энергии у него было, пожалуй, даже слишком много, и суть дела он был способен ухватить с полуслова, но к делу как таковому серьёзно относиться не мог. Он был в полном смысле слова типом современных сановников-дельцов. Никто лучше него не мог пустыми речами обвести вокруг пальца нужного человека. Никто лучше него не умел в совещаниях, в которых он председательствовал, вырвать зубами нужное правительству решение. Он умел вас очаровать, пустить пыль в глаза, обмаслить, обещать всё, что угодно, но, конечно, три четверти обещанного не исполнял. Это у нас было в обычаях. Министр им очень дорожил.
С Ковалевским мы встречались раньше только в официальной обстановке, но встретил он меня очень дружелюбно. Я ему рассказал суть дела.

– Послушайте,  - говорит Ковалевский, помолчав немного,  - давайте побеседуем обо всём этом с Абазой, сенатором, членом Государственного совета, отвечающим за развитие Черноморского побережья.
– Он здесь?
– Нет, он в Сочи, но я на днях должен ехать в Батум, а на обратном пути обещал Абазе заехать в Сочи. Хотите, встретимся там. На месте виднее будет... идет? Я сегодня же предупрежу Абазу о вашем приезде.
На этом мы и порешили.
Как только прошёл слух, что я собираюсь в Сочи, меня забросали просьбами. Многие знакомые просили найти покупателя на участок и просили присмотреть участок для виллы рядом с Романовском. Просили поговорить с Абазой, чтобы он выделил участок для сельскохозяйственных работ. граф Бахметьев, управляющий Ведомством Императрицы Марии, тоже объявил, что собирается в Сочи.
– Среди наших воспитанниц очень много слабогрудых, для которых мы давно уже хотели основать женский институт где-нибудь на Юге. Теперь выбран Романовск. Климат там чудесный. Я опасался шума и суеты, которые бывают в курортном городе, но Абаза обещает выделить участок не в самом центре.
– Когда начнётся строительство?
– Осенью. Государь утвердил план, и смета уже выделена. Зачем же мы будем тянуть с этим?
В начале сентября Ковалевский мне дал знать, что едет в Батум через Одессу, а я через Ростов направился в Сочи.
Я не был в Сочи 20 лет и по рассказам в Петербурге думал, что не узнаю города, но он оказался тем же. Только вместо грязных, но интересных маленьких восточных духанов стояла столь же маленькая и грязная русская гостиница. В конце бульвара вместо платанов разбили небольшую клумбу и окружили её деревянными скамейками, на которых были вырезаны многочисленные непристойности. Все комнаты гостиницы были заняты инженерами, приехавшими с Абазой. С одним из них я был знаком, он представил меня остальным. Это была довольно любопытная группа людей. Об Абазе они говорили вначале с уважением, чуть не с почтением, но через несколько дней, когда мы сошлись ближе, я заметил в их разговорах о нём другие интонации. Нетрудно было заметить, что они относились к нему не вполне серьёзно. Абаза жил на своей вилле в двух верстах от Сочи. Я послал ему письмо Ковалевского, и через несколько дней мы встретились.
Речь  Абазы была властная, наружность благородная, слишком благородная для благородного. Он напоминал благородных отцов провинциального театра. Благородство его было подчёркнуто до утрировки. О богатстве края он рассказывал чудеса... довольно сомнительные. Но несомненно, что он был очень ловкий человек, тонко понимающий высшую политику. Казённые участки, предназначенные для заселения в лучших местах побережья, он роздал петербургской знати, предоставляя поселенцам-труженикам селиться в горах, где культура была едва ли возможна.
Меня он встретил радушно. Я мог быть полезен. Он, разумеется, начал говорить о Романовске и показал мне проекты собора, гостиного двора, гимназии, казино и многих других зданий. Проекты были превосходные. Но ни о числе жителей, ни о постройках этого города я ни от него, ни от его инженеров сведений добыть не мог – статистикой, по их словам, ещё заняться не успели.
Через несколько дней я узнал, что Абаза с приезжим из Тифлиса управляющим Контрольной палатой и инженерами собирается на осмотр строящегося шоссе в город Романовск. Я просил позволения присоединиться к ним. Просьба моя, насколько я мог заметить, Абазе была неприятна.
– Очень рад,  - сказал Абаза. - Но предупреждаю, едва ли вы, непривычный к горам, доедете. Нужно ехать верхом через ужасный Чёрный лес, описанный Толстым в его «Кавказском пленнике». Пока в Романовск от побережья другой дороги нет. Лихорадку недолго там схватить, а потом от неё и не отделаетесь. Наша лихорадка хуже малярии.
Но я настоял.
– Я вас предупредил, а там дело ваше,  - сказал Абаза.  - Впрочем, если вам будет невмоготу, можно будет с полпути вернуться: на всякий случай я захвачу проводника, который, если нужно, вас проведёт обратно в Сочи.
На следующий день мы двинулись в путь. Проехав по берегу вёрст десять, мы достигли ущелья, в котором нас ожидали верховые лошади, вьюки с провизией, туземцы-проводники, целый караван. На мой вопрос, к чему таскать в благоустроенный город провиант, собеседник мой, инженер, только улыбнулся. Видно, местная привычка,  ; на некоторые вопросы ответов не давать.
Мы ехали верхом по узкой тропинке через какой-то угрюмый, серый, странный лес. В эту могилу никогда, как утверждают туземцы, не проникает луч солнца. Тут нет просвета, тут вечные сумерки. Кроме высоких голых стволов, под непроницаемым навесом листвы  ; ни кустика, ни травки. Тут не только птицы, но и гады, и букашки жить не могут, а вымирают от лихорадки. Молча, обливаясь потом, плелись мы шагом по проклятому лесу. Кони водили боками, как после бешеной скачки. Я попробовал слезть и пройтись пешком. Через несколько шагов я задыхался,   дальше идти не был в состоянии.
– Вернитесь,  - сказал Абаза.  - Дальше ещё будет хуже.
Я опять влез на коня и в томительной дремоте двинулся дальше.
Наконец вдали как будто стало светать. Повеяло струей свежего воздуха. Лес редел, показались клочки синего неба. И мы жадно вздохнули полною грудью. Но, увы! опять потянулся проклятый заколдованный лес. И опять меня одолела кошмарная дремота.
– Вернитесь!  - повторил Абаза.
Наконец через несколько томительных часов мы выехали на широкую  открытую поляну. Перед нами зелёным ковром расстилалась роскошная горная равнина, это была Красная Поляна.
Никем не понукаемые лошади перешли на рысь. Какие-то постройки показались вдали. Три домика из бревён, на будку похожая, из досок сколоченная малюсенькая часовня. Несколько греков стояли около неё, держа в руках блюдо. Мы остановились. Старый грек на ломаном русском языке приветствовал Абазу и поднёс хлеб и соль. Все слезли с коней.
– Далеко осталось до Романовска?  - спросил я инженера.
Тот усмехнулся:
– Мы приехали, это и есть Романовск.
– Вы шутите! А как же американское чудо! Сказочно быстро развившийся Романовск, благородные начинания! Город, о котором говорит весь Петербург! Город, на строительство дороги к которому выделили пять миллионов! Быть этого не может.
Инженер пожал плечами и последовал за Абазой…
                P. S.
Краснополянское шоссе идёт от Адлера на Красную Поляну. В 1911 г. на повороте стоял столб с надписью: «Дорога в город Романовск. Красная Поляна 45 вёрст». Строительство этого шоссе началось в 1897 г. Оно было открыто для движения уже в 1899 г., «постройка обошлась свыше миллиона рублей» (Дороватовский С. Сочи и Красная Поляна с окрестностями. СПб., 1911. С. 136, 156). По свидетельству современника, строительство было связано «с величайшими техническими затруднениями  весьма дорого обошедшееся. Пользование этой дорогой невозможно иначе, как только при помощи наёмных экипажей, но она, ввиду незаселённости ещё Красной Поляны, посещаемой покуда только туристами, особого практического значения не имеет» (Ермолов A.C. Заметки по поездке на Черноморское побережье Кавказа осенью 1907 г.
СПб., 1908. С. 4).


                26. 1937 ГОД

Володя только что вернулся из института. Разделся. Взял в руки книжку, задумался.
Сегодня, на выходе из института, он встретил Пашу, который поджидал Люсю. Он иногда приходил её встречать. Разговорились. Они не то  что бы  были друзьями, но отношения сложились товарищеские. Паша с удовольствием рассказывал о полётах, подробности жизни испытателей, о лётчиках, известных всей стране. Он умел хорошо рассказать. Володя внимательно слушал, не перебивая. Он был всегда сущей находкой для рассказчика.
Подошла Люся, вместе двинулись по улице, продолжая беседу втроём. Люся бросила на него короткий взгляд, в котором вспыхнули знакомые Володе мерцающие огоньки.
– Всё-таки странный она человек. Красивая, умная девка. Много читает. Вот только темперамент имеет вулканический, для неё важна физическая составляющая любви. Со своими вспышками желания и зова плоти, возникающими независимо от её разума, она совладать не в состоянии.
Наверно, она сможет стать хорошей матерью, хозяйкой в доме, и свои «затмения» она изменами вовсе считать не будет: просто она думает, что отдаёт мимолётную дань своему  темпераменту, ей нужна свобода, свобода желаний. Таков её организм, тело живёт отдельно от души.  Пожалуй, у неё просто две души. Только сможет ли к Люсиному характеру приспособиться Паша, если примет её  такой, какая она есть, то у них всё сложится.
Я бы так жить не смог, – рассудил про себя Володя, рассеянно перелистывая учебник по теории машин и механизмов.
Хлопнула дверь, из мединститута вернулась Диночка. Не снимая пальто, она подошла к Володе и сказала:
– Игоря арестовали.
– Откуда ты знаешь?
– Его мама позвонила.
– Когда его арестовали?
– Через неделю после той вечеринки, помнишь, мы ещё танцевали танго «Утомлённое солнце». Ну, какой он шпион или вредитель! Что он знает, кроме своей литературы, и какому врагу он мог что-нибудь сообщить?
– Откуда ты знаешь, что его посадили за шпионаж? Может быть, за распространение порочащей власти информации? Помнишь обсуждение частушек?
– Ну и что. Разве за это сажают? Пол-Москвы только об этом и судачит.
– Как видишь, сажают. Кто-то из близких друзей донёс, какая-то сволочь. Понимаешь, Диночка, идёт борьба с оппозицией, опять же, капиталистическое окружение пытается подорвать экономику страны Советов, засылает вредителей. Вот власти и борются.
 В природе много плохих людей и среди наших граждан  тоже. Это они пускают властей по ложному пути, пишут доносы. Не обязательно эти люди пережитки царского прошлого. Они просто плохие люди, и при социализме, и без социализма. Они всегда будут мерзостью. И в органах такие сотрудники есть. Я думаю, что их не переучить. Они под шумок решают свои проблемы. Кто-то из неприязни донос пишет, кто-то решает квартирный вопрос, кто-то продвижение по службе себе обеспечивает, кто-то в органах орден зарабатывает, сажая невинных. Сразу во всём властям  разобраться трудно, видать, хороших кадров в НКВД не хватает. Я думаю, разберутся и выпустят Игоря. Но нам  нужно быть осторожнее, ты  не волнуйся, тебе скоро рожать.
Может быть, на днях выберемся, навестим Александру Михайловну, мы давно у неё не были.
Наведывались в старую квартиру они всегда с большим удовольствием. Бывшие соседи встречали их почти  как родственников. Все сложности прошлой соседской жизни, обиды и непонимания  быстро позабылись. В памяти остались только приятные воспоминания.
Вечерком Беловы навестили  старую квартиру.  Там всё оставалось по-прежнему. Тётя Поля воевала с Витькой, Лушка развешивала на кухне сушить бельё и тихо ненавидела Александру Михайловну, которая теперь занимала комнату одна, что, по мнению Лушки, являлось крайней несправедливостью. Сил Силыч жарил на сковородке яичницу с макаронами. В комнате Беловых проживала рабочая семья с двумя девочками-школьницами, отец которых  работал на «шарике».
Прежде, чем зайти к Александре Михайловне, Беловы заглянули на кухню. Там собрались почти все соседи, оживлённо обсуждали последние новости. Оказывается, они все успели побывать на речном вокзале канала Москва-Волга. Здание вокзала, причалы –  очень понравилось, особенно  Витьке. Он бегал по кухне, размахивал флажком и кричал:
– Да здравствует канал Москва-Волга имени товарища Сталина!
– Как дела у вас с учёбой, небось, отличники. Правильно, высшее образование важный факт в текущем моменте. Инженеры стране вот как нужны, – сказал Сил Силыч, назидательно подняв вверх указательный палец.
– Сил Силыч, у вас яичница подгорает, – заметила Диночка.
Сил Силыч  засуетился, набросил полотенце на ручку сковородки, схватил сковородку и с достоинством понёс её в свою комнату.
Александра Михайловна сразу усадила Диночку за стол, поставила на стол вазу с яблоками:
– Ешь, Диночка, тебе теперь особенно нужны фрукты, только ешь с кожурой, под ней самые витамины. Это антоновка, как чудесно пахнет! У Бунина есть замечательный рассказ «Антоновские яблоки». Ах да! Ты же не знаешь, кто такой Бунин. Я тебе никогда о нём не говорила и книг его читать не давала, я их от тебя прятала. Его книги в СССР запрещены. Я за тебя боялась. Ты была такая несмышлёныш. Теперь ты взрослая и всё понимаешь.   Я уже старая, жаль будет, если книжки уйдут со мной  и ты никогда не прочтёшь эту замечательную литературу. Я тебе дам почитать книжку рассказов Бунина, дореволюционного издания. Только ты никому не показывай книжку и не упоминай имени Бунина. 
– Что же такого антисоветского в его рассказах? – спросил Володя.
– В рассказах ничего антисоветского нет, но сам Бунин не любит советскую власть, два года назад в Берлине вышла его небольшая книжечка «Окаянные дни». Так за чтение этой книги у нас и расстрелять могут.
– Вы её читали?
– Да, читала, мне один человек, который приехал из-за границы, дал почитать. Я его сына учила французскому языку.
– Отважный вы человек, Александра Михайловна.
– Скорее, любопытный. Да что со мной, старухой, сделают, кому я нужна. А вот тот человек  действительно отважный. Диночка, я тебе положу в сумку, в самый низ, Бунина и стихи Саши Чёрного. Долго книжки не держи, опасно. Прочтёшь, сразу верни. Саша Чёрный тоже запрещён.
Александра Михайловна собрала сумку: положила на самое дно книжки, на них упаковала фрукты, коробку конфет, какие-то женские вещички.
– Александра Михайловна, а это не рискованно? – спросил Володя.
– Конечно, рискованно. Но я на тебя надеюсь, я ничего не могу с собой поделать, очень хочется, что бы вы прочли, вы совсем не знаете «той» России. Это не Россия Толстого, Тургенева и  даже  Чехова. Совсем другая Россия.
Пока шли домой, Диночка волновалась. Ей казалось, что их обязательно остановит человек в штатском с незапоминающимся лицом и вежливо попросит:
– Покажите, гражданка, сумочку.
Ей было страшновато, однако, желание прочитать книги пересиливало страх, и она даже чувствовала себя немного героем.
Придя домой, Диночка сразу спрятала книги в самом дальнем углу верхней полки книжного шкафа и успокоилась. Поскольку свекровь, Мария Афанасьевна, сегодня работала в вечернюю смену, Диночка занялась уборкой. Полы она мыть не стала, нагибаться было уже неудобно, а протёрла их влажной шваброй.
Пётр Гаврилович сидел в своей комнате за письменным столом и работал с бумагами. Стол стоял у стены  так, чтобы свет из окна падал под левую руку. На крае стола, у самой стены стояла резная фигура греческого бога, которая так нравилась Диночке. Она взяла её в руки и стала тщательно протирать тряпкой.
Пётр Гаврилович оторвался от бумаг и следил за работой невестки. Потом сказал:
– Ты знаешь, какая история связана с этим сатиром?
– Конечно, знаю, Володя рассказывал. Статуэтку сделал ваш прадед, Иван Иванович, мастер-самородок. Это наша семейная реликвия.
– Ты знаешь только маленькую часть истории. Мне рассказывала бабушка Даша, что много лет назад, когда мне было всего года четыре, к ней приезжал барин, сын бывшего хозяина, которому принадлежали крепостные прадед и прабабушка. Он интересовался, не осталось ли у неё каких-нибудь работ прадеда, хотел купить. Прабабушка денег не взяла и предложила ему в подарок выбрать что-нибудь самому. Осталось всего две работы. Барин выбрал фигуру греческой богини, хотя ему Пан тоже понравился. Он тогда приехал с женой и сыном. Сын поднял меня на руки, а я схватил его за ухо.
Мне, когда я подрос, рассказывали об этом случае бабушка и отец, который присутствовал при разговоре. Иногда мне кажется, что я запомнил этот случай. В памяти мелькают какие-то обрывки воспоминаний, а иногда  я думаю, что все мои воспоминания основаны только на словах бабушки. Какие только повороты в жизни бывают. Специально не придумаешь. Сын приезжего барина, который поднял меня на руки, оказывается, стал тем самым бароном Врангелем, который впоследствии руководил Белой армией после ухода Деникина. Это его войска мы громили под Каховкой и на Перекопе! Вот так.
Диночка, как зачарованная, слушала рассказ и внимательно разглядывала сатира, который при другом стечении обстоятельств, вполне мог оказаться в семье Врангелей.
– Пётр Гаврилович, так вы, оказывается, с четырёх лет знакомы с белым генералом бароном Врангелем? Смотрите, если в НКВД узнают, нам всем не поздоровится, – сказала Диночка и рассмеялась.
Пётр Гаврилович тоже улыбнулся. Он оценил шутку.
Диночка, памятуя наказ тёти, не откладывая в долгий ящик, начала читать рассказы Бунина и сразу погрузилась в другой мир, ей совсем неведомый. Жемчужные краски русской природы, летнее солнце, осенние дожди, запах прелого листа, ароматы жита, яблок и скошенной травы. Чувствуется какая-то щемящая тоска по уходящему прошлому. Исчезающий, опоэтизированный быт богатых помещичьих усадеб, охота с борзыми. Запахи водок и закусок. Жизнь мелкопоместных, разорившихся дворян, не имевших возможности содержать стаи борзых и охотиться на волка. Теперь они охотились с охотничьими собаками на птицу.
Бунин сам был плоть от плоти этой жизни, чувствовал, как она навсегда исчезает в России. В своих рассказах он тоскует по безвозвратно уходящему дворянском быту. Как проза Бунина не походила на оптимистическую советскую прозу строителей счастливого будущего! Герои Гладкова, Катаева, Кетлинской это  молодые энергичные люди, верящие в  будущее страны, которую они сами строят. У них общее дело, они остро чувствуют локоть друг друга. Коллектив –  великое дело, все люди братья!
У Бунина герои все индивидуалисты. Каждый за себя, со своими переживаниями и проблемами, ни слова о будущем, о судьбе России. Но как потрясающе написано!
Чувствуется, что Бунин писал без оглядки на государство, царская цензура, очевидно, тогда это позволяла. У советских писателей сильно чувствуется заказ партии, считается, что литература должна воспитывать нового человека. Конечно, литература должна воспитывать, только это должно получаться само собой, а не по заказу. Если пишут по заказу, то талант писателя сразу ослабевает, образы получаются шаблонные, им не очень веришь.
 Когда читаешь Бунина, то наслаждаешься, а когда читаешь наших классиков, переживаешь: скорее бы шахту в срок достроили, да чтобы вредители завод не взорвали. Когда наши писатели пишут про любовь, тогда сильнее у них получается. Да только и любовь у них иногда происходит на стройке. В общем, Бунину надо было включать в прозу больше общественного, а советским писателям – больше личного.
Ничего антисоветского она у Бунина в рассказах не нашла, даже наоборот. Живые картинки быта отсталой российской деревни, никчёмное, неспособное к хозяйствованию дворянство. Ощущение полного краха царской России. Его рассказы просто подтверждают то, чему нас учат на занятиях по истории партии. Впрочем, тётя говорила, что всё антисоветское у него написано в другой книге. Такие сумбурные мысли приходили в голову Диночки во время чтения.
Диночка быстро и с удовольствием прочла книги и вернула тёте.
– Тётя зря волновалась. В книжке ничего такого нет, – думала Диночка.
Володе тоже рассказы понравились.
– Дворянин, а прекрасно знает деревню. А как пишет! – сказал Володя, когда они обсуждали книгу, – только никому ни слова. Мало ли что может случиться. Власти Бунина запретили, – добавил он.
В начале декабря 1937 года Диночка родила сына, которого назвали Александром.
В самом конце года в  семью Беловых, охваченную счастливыми хлопотами в связи с рождением сына, пришла Люся. На её опухшее от слёз, опущенное лицо и потухшие глаза больно было смотреть. Это была совсем другая Люся. Она сказала, что Пашу  и ещё несколько лётчиков КБ арестовали. Она узнавала в приёмной НКВД: дали десять лет без права переписки.
– Может быть, отпустят, ты же знаешь Пашу, святой человек, – сказал Володя.
– Я не верю в справедливость этих людей, это бесчувственный трамбовочный механизм.
Эти гады не дождутся, они не смогут разрушить нашу семью и мою веру в невиновность Паши. Я буду ждать его  десять лет, – сказала она спокойным, тихим, безжизненным голосом.
И она ждала Пашу 19 лет, ни с одним мужчиной она свою жизнь не связала. Люся была верна своему слову. Детей она не родила. Не успели они с Пашей. В своём одиночестве  её поддерживало чувство гордости и сознание собственного достоинства: она, слабая, одинокая женщина, с гранитной твёрдостью противостояла системе. Вся сила её женской любви теперь была направлена на младшего брата.
 В 1956 году, после 20 съезда, ей в обычном порядке сообщили, что Пашу расстреляли спустя месяц после ареста, и решением Государственной комиссии, созданной специально для рассмотрения  следственных дел того времени, он был реабилитирован за отсутствием состава преступления.
С 1946 года Люся работала инженерам в ОКБ-456 под руководством В. П. Глушко.
Отдел, которым она руководила, являлся одним из ведущих в разработке конструкций двигателей В. П.Глушко.
12 апреля 1961 года эти двигатели вывели на орбиту ракету-носитель Королёва с первым космонавтом на борту.
Время прошло, боль поутихла, обиды забылись. Способный инженер, Люся честно строила социализм, как и её начальник Глушко, который в марте 1938 года  был арестован, сидел в Бутырской тюрьме, в 1939 осуждён на 8 лет Особым совещанием,  работал в «шарашках», позже ему позволили работать без охраны.
 Только в 1956 году Генеральный конструктор ракетной техники В.П.Глушко был  окончательно реабилитирован.

27. ЧИТАЯ А. Ф. ЛОСЕВА.

                ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ А. В. БЕЛОВА. 2013 ГОД
«С подавлением свободной политической жизни во всей стране, жизнь и в Советах неизбежно всё более и более замирает. Без свободных выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений, жизнь отмирает во всех общественных учреждениях, становится только подобием жизни, при котором только бюрократия остаётся действующим элементом… Господствует и управляет несколько десятков энергичных и опытных партийных руководителей. Среди них действительно руководит только дюжина наиболее выдающихся людей, и только отборная часть рабочего класса время от времени собирается на собрания для того, чтобы аплодировать речам вождей и единогласно одобрять предлагаемые резолюции. Таким образом  ; это диктатура клики, несомненная диктатура, но не пролетариата, а кучки политиканов».  – Роза Люксембург.
Мысли, изложенные в этой цитате сегодня, в 2013  году, кажутся банальными, общеизвестными и неоспариваемыми. Хотя, несмотря на общее понимание этой истины, власть в России продолжает оставаться авторитарной  (власть лишь пытается как-то имитировать свободу). Очевидно, часть населения страны, которая понимает необходимость выборности власти, политических и экономических свобод,  пока ещё не достигла критической величины.
Эта цитата интересна тем, что написана была Розой Люксембург в 1918 году, уважаемым т. Лениным деятелем международного рабочего движения, в статье «Русская революция. Критическая оценка слабости». Статья оказалась провидческой.
Роза ошиблась только в одном: она считала, что при организованном большевиками государственном устройстве «господствует и управляет несколько десятков энергичных и опытных партийных руководителей» со свободой мнений внутри «клики». Жизнь показала, что такая система рано или поздно вырождается во власть одного «сверхвождя».
Размышляя о судьбе России, я попытался найти ответы на интересующие меня вопросы в событиях общественно-политической жизни диктатур древнего Рима. Иногда изучение глубокого прошлого помогает разобраться в настоящем и  даже  в будущем.
Меня заинтересовала  книга философа и историка Лосева «Эллинистически-римская эстетика», издательство Московского университета, 1979 г. Лосев пишет, что когда духовная и гражданская власть объединяется в одном лице,  полицейские распоряжения превращаются в догматы, а догматам заставляют повиноваться, как полицейским распоряжениям (стр.65). Далее Лосев пишет: «…(Император) Тиберий запретил именовать занятия государя священными, но, несмотря на запрет, термин этот совершенно спокойно вошёл в официальное употребление… Гораций ничего не преувеличивал ни в себе, ни в обществе, когда считал Августа наместником Юпитера, полагая, что выше его только один Юпитер. Плиний Младший тоже был по-своему прав, когда писал, что Юпитер может заниматься одним небом, с тех пор, как избрал императора своим наместником… Апофеоз Цезаря возник сам собой, совершенно стихийно. Буассье прав, утверждая, что Цезарь «был обязан своим апофеозом (уже после смерти) не раболепству сената, а энтузиазму народа»… Светоний определённо утверждает, что Октавиан Август в течение всей жизни не хотел иметь ни жертвенников, ни храмов в Риме (в свою честь).  Однако, социальная жизнь развивается почти независимо от желания отдельных лиц, занимающих хотя бы очень высокое положение».
Я понял Лосева в том смысле, что, когда Август и Цезарь пришли к власти, уничтожив в борьбе конкурентов, они, обладая реальной властью, не захотели своего «обожествления», излишнего возвеличивания. Но народ решил по-другому: держателей абсолютной власти народ сделал богами.
Когда диктатор, придя к власти, в силу своего характера с помощью государственных средств массовой пропаганды сам организует своё «величие», то  многократно усиливает тягу народа к «обожествлению»  (в атеистической транскрипции – к  провозглашению диктатора, т. е., самого себя, «гением всех времён и народов» и «вождём всего прогрессивного человечества»).  Тогда в стране возникает почти религиозная истерия поклонения, которая способствует подавлению свобод и заканчивается трагедией.
Похороны Сталина вылились во всенародную истерию и очередную большую кровь.


28. ВОЙНА

Русско-Японская война началась  8 февраля 1904 года. Весть о начале войны  в семью Беловых принёс Серёжа:
– За столом в ресторане сидели господа, обсуждали политику царя и говорили, что правительству нужна небольшая победная война  для того, чтобы справиться с волнениями в народе. За другим столом господа офицеры говорили, что правительство просто плывёт по течению  и никто не ожидал, что маленькая Япония осмелится напасть на великую Российскую державу. Но и те и другие смотрели на войну, как на смешной случай. Господа говорили, что война долго не продлится, и пили за скорую победу, – сообщил Сергей матери и братьям.
Россия вступила в войну неподготовленной.  Войск на Дальнем Востоке было мало. Транссибирская магистраль стараниями Витте закончена, но не оборудована. Война крайне непопулярна. Революционная пропаганда усиливалась. Престиж власть падал. Первые вести с театра военных действий говорили о неудачах, но о войне, которая была так далеко, в Петербурге  мало думали, лишь близкие  родственники воевавших. Все ожидали скорых побед. На бирже игра шла по-прежнему. Работали кабачки, рестораны, театры. Неудачи на фронтах публика некоторое время обсуждала, затем забывала. Охранка неустанно работала.
Серёжа, прислуживая в обеденном зале, услышал слова пожилого господина с густыми бакенбардами, чуть тронутыми серебром седины:
– Кутузов и Барклай тоже долго отступали. Вот дойдут японцы до Лаояна, тут их и прикончат, – Выпьем, господа, за нашу будущую победу! – сказал он, обращаясь к молодым офицерам, сидевшим за одним с ним столом. Они встали и чокнулись.
В обществе после Мукдена все открыто порицали войну и ругали правительство, которое только  одно не унывало. Когда пал Порт-Артур, общественное мнение обрушилось не только на генерала Стесселя, но и на всех защитников крепости, которые проявили чудеса храбрости.
Петербург продолжал развлекаться, поражения  на Дальнем Востоке людей не очень трогали, только на улицах стали появляться матери и жёны в трауре. Престиж царской власти падал.
Рабочие всё чаще участвовали в студенческих демонстрациях, брожение к концу года приняло необычайные размеры. Правительство, наконец, осознало, что бороться с рабочим движением одними репрессиями невозможно.
В мае 1901 года было создано «Общество взаимопомощи рабочих механического производства». Замыслил это общество шеф Московского охранного отделения Зубатов. Сотрудничество рабочих с «Обществом...» должно было показать, что добиться улучшения своих экономических условий можно не путём социальной революции, а путём сотрудничества с властями, которые помогали бы решать противоречия рабочих с предпринимателями. Зубатов организовал лекции для рабочих, где преподавали либеральные профессора. «Общество» даже помогало рабочим организовывать забастовки на отдельных предприятиях.
Социал-демократы повели пропагандистские атаки  на рабочую организацию Зубатова, называя её провокацией полиции. Профессура, подвергшись давлению со стороны социал-демократов, отказалась работать с Зубатовым. Тогда Зубатов обратился  к священству, привлёк несколько батюшек, среди которых был Гапон, молодой энергичный священник, хороший оратор.
После ухода в отставку Зубатова была организована легальная рабочая организация «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга»  во главе с Г.Гапоном, которая порвала с зубатовщиной.
«Собрание» организовало две забастовки: на мануфактуре В. Кожевникова и на Ново-Сампсониевской мануфактуре, в обоих случаях рабочие победили. Администрация пошла на уступки. Постепенно деятельность «Собрания» стала выходить из-под влияния полиции. Успешные забастовки повысили престиж Гапона  и обеспечили приток рабочих в его организацию. Заводчики стали усматривать в деятельности «Собрания» угрозу своим экономическим интересам и опасались «Собрания». Полиция занимала неопределённую позицию.
3 января 1905 года на Путиловском заводе началась забастовка, к которой присоединился «Невский судостроительный и механический завод» и «Франко-русский механический завод». Общее количество бастующих достигало 26 тысяч человек. 7 января бастовало около 150 тысяч человек.
 Хозяева завода не приняли требований рабочих, и забастовка провалилась. Надежда на то, что правительство вмешается и поможет рабочим, не оправдалась. Увидев угрозу своему престижу, Гапон решил добиться удовлетворения требований рабочих, апеллируя к царю. Гапон и его помощники решили пойти на крайнюю меру, обратиться с петицией к государю.
При составлении петиции Гапон использовал советы либералов из «Союза освобождения», в котором принимали участие С.Н. Булгаков, Н. А. Бердяев, В. И. Вернадский, Ф. И. Родичев и др. Силами участников «Союза»  в дальнейшем была создана либеральная партия кадетов – конституционных демократов.
 Программа этого «Союза» включала в себя борьбу за провозглашение конституционной монархии путем мирной осады самодержавия с помощью публичных массовых выступлений. Под влиянием «Союза» Гапон включил в петицию, кроме экономических требований, требование политических свобод:  введение избирательного права, созыв учредительного собрания, отчуждение частновладельческих земель. Такой поворот дела для правительства оказался полной неожиданностью.
– Народу мешают чиновники, а с царём  народ сговорится. Только надо не силой своих требований добиваться, а просьбой, по-старинному, – говорил Гапон.
В начале 1905 года в Петербурге действовали три революционные партийные организации: эсеры, социал-демократы (меньшевики) и социал-демократы (большевики). Все эти организации были малочисленны и слабы и не имели значительного влияния на рабочие массы, к планированию и подготовке январских событий они не имели никакого отношения.  К тому же, они никогда не могли между собой договориться. Январская забастовка застала их врасплох, но они, отметив сходство гапоновской петиции с социал-демократической программой-минимум, решили  поддержать петицию. 8 января на квартире Максима Горького состоялось совместное совещание большевиков и меньшевиков Петербурга, на котором решили, что обе организации примут участие в шествии.
Вечером 8 января министр внутренних дел Святополк-Мирский поручил шефу жандармов К. Н. Рыдзевскому арестовать Гапона и препроводить его в Петропавловскую крепость. Однако полиция не решилась исполнить это поручение. Рыдзевский объяснял это тем, что Гапон «засел в одном из домов рабочего квартала, и для ареста пришлось бы принести в жертву не менее 10 человек полиции».
  Вечером 8 января в редакции газеты «Наши дни» собралась демократическая интеллигенция. Обсуждался вопрос о завтрашнем шествии к царю и способах предотвратить кровопролитие.  Все были уверены, что столкновение рабочих с войсками неизбежно. Присутствовавший на собрании     Максим Горький предложил послать депутацию к министру внутренних дел, чтобы предупредить его о мирных намерениях рабочих. Тут же была избрана депутация из десяти человек, в которую вошли: Максим Горький, Н. Ф. Анненский, В. А. Мякотин, А. В. Пешехонов, К. К. Арсеньев, В. И. Семевский, Н. И. Кареев, И. В. Гессен, Е. И. Кедрин и рабочий Д. В. Кузин.
 Поздно вечером депутация прибыла в министерство внутренних дел. Здесь депутаты узнали, что Святополк-Мирский только что уехал в Царское Село. Вместо министра их принял шеф корпуса жандармов К. Н. Рыдзевский. Последний сообщил депутатам, что правительство обо всём осведомлено и не нуждается в их советах; вместо этого им следовало бы обратиться с увещеванием к рабочим. Тогда депутация отправилась к председателю Комитета министров С. Ю. Витте. Выслушав взволнованные речи депутатов, Витте заявил, что он не осведомлён о решениях, принятых правительством, и вмешиваться не будет.


                29. КРОВАВОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

  В начале января по заводу поползли слухи, что рабочие Петербурга под началом отца Гапона собираются идти к царю с петицией – жалобой на притеснения фабрикантов и чиновников. Гаврила Иванович, обсуждая петицию со студентами социал-демократами, так и не понял их отношения к  затее Гапона.
  Сначала они говорили, что Гапон агент охранки и провокатор, потом, когда ознакомились с текстом петиции, стали говорить, что там многое совпадает с революционными требованиями.
  Самому Белову идея шествия понравилась. Во-первых, организация Гапона легальная, значит, она не выступает против властей и крови не будет, во-вторых, во главе идёт батюшка, значит, дело христоугодное, в-третьих, может быть, царь действительно не знает, как живут рабочие, вот батюшка и его помощники ему и расскажут.
А вот Вася не верил в затею.
 – Ты подписался под петицией? Подписался, а сколько ещё народу подписалось! Тьма. Вот и послали бы депутацию с петицией и подписями. Зачем собирать толпу, люди разные. Мало ли что случится, – говорил Вася.
– Так Гапон говорит, что любую петицию могут под сукно положить, а тут столько народа выйдет к царю, чиновникам замотать петицию не удастся.
– А коли,  стрелять начнут?
– Так кто же будет стрелять по бабам, по детям и хоругвям. Не посмеют. Гапон запретил красные знамёна в шествии и крики «Долой самодержавие».
– Всё царь прекрасно знает про положение рабочих, он всегда будет на стороне помещиков и фабрикантов, а то они его шлёпнут. Если царь что-нибудь пообещает и даже что-то немного поправит, то только для отвода глаз, чтобы народ успокоить. На эту власть надо давить бомбами, а не петициями, – спорил он со старшим братом.
– Для начала надо попробовать по-хорошему, – возражал Гаврила Иванович.
Даша и Аннушка тоже собрались идти к Зимнему дворцу.  Даша сказала:
– В церкви батюшка велел идти, ударить царю челом, авось, поможет  милостивец. Батюшка велел одеться по-праздничному, взять иконы и детишек.
Серёжа, как всегда, принёс из ресторана самые последние сведения:
– Какой-то полицейский чин сказал совсем тихо своему соседу, но я-то всё равно услышал, что Гапон был на приёме у министра юстиции Муравьёва, просил поддержать петицию, но тот отказался. Потом было совещание у высоких министров. Коковцев и Муравьёв предложили арестовать Гапона, но градоначальник Петербурга отказался, так как дал Гапону честное слово не подвергать его аресту. На совещании решили, что кровопролития не ожидается, но войска для охраны порядка и защиты от провокаций всё же будут…
 Однако ещё накануне произошло событие, взбудоражившее правящие круги и посеявшее среди них страх. 6 января во время Крещенского водосвятия на Неве, на котором по традиции присутствовал император, одно из артиллерийских орудий произвело залп в направлении царской палатки. Орудие, предназначенное для учебной стрельбы, случайно оказалось заряженным боевым снарядом. Снаряд разорвался недалеко от палатки Николая II, произведя ряд повреждений; были разбиты стёкла четырёх дворцовых окон. Никто не погиб, но был ранен городовой по фамилии Романов, что показалось символическим.
Впоследствии расследование показало, что происшедшее было несчастным случаем. Но в тот день известие о выстреле по царской палатке произвело тревожное впечатление. По городу поползли слухи о покушении на царя. Вечером 6 января Николай II в спешном порядке покинул город и выехал в Царское Село.
 Организаторы шествия знали, что царь отсутствует в столице, они не придавали этому значения, они считали, если нужно царя вызовут…
  Аннушка решила идти за компанию с Дашей, да и мужа одного отпускать не хотела.
Даша и Аннушка долго одевались, примеривали у зеркала самые лучшие кофточки и юбки.
Петю Аннушка решила с собой не брать. Вася и Серёжа тоже решили пойти, «раз вся семья идёт». Выйдя на улицу, все они, и даже Вася, заразились приподнятым настроением праздничной толпы. Народ шёл весело, с надеждой, в ожидании милосердия и чуда. Даша несла икону Пресвятой Богородицы. Впереди одного из потоков шёл Гапон, подняв высоко над головой крест. Рядом несли царский портрет. Первые ряды шли тесной толпой с обнажёнными головами  и пели: «Спаси, Господи, люди Твоя». Сзади несли транспарант с надписью: «Солдаты, не стреляйте в народ».
Город напоминал военный лагерь. На улицах повсюду стояли войска, дымились походные кухни, горели костры. Всюду гарцевали конные разъезды.
  После 11 часов процессия приблизилась к Нарвским триумфальным воротам, возле которых её ожидали войска: эскадрон конно-гренадер и две роты 93-го пехотного Иркутского полка. При приближении толпы от войска отделился отряд конно-гренадер и, обнажив шашки, во весь опор бросился на толпу.
Толпа раздалась в стороны, послышались крики и стоны раненых. В этот момент из толпы послышались два выстрела, трое солдат получили удары палками, а одному взводному был нанесён удар крестом. Встретив сопротивление, эскадрон прорезал толпу и, сделав круг, вернулся обратно к воротам. «Вперёд, товарищи, свобода или смерть!» - прохрипел Гапон.
Толпа сомкнулась и с негодующим рёвом продолжила свой ход, передние ряды ринулись в сторону солдат ускоренным шагом, почти бегом.  В это время раздался сигнальный рожок, и по толпе был произведён ружейный залп. Участники шествия легли на снег, но затем снова поднялись и двинулись вперёд. Тогда по ним было произведено ещё четыре залпа. Первые ряды повалились на землю, задние обратились в бегство. Толпа разбегалась, оставляя на снегу около 40 убитых и тяжелораненых.
Выстрелами были убиты председатель «Собрания русских фабрично-заводских рабочих» Иван Васильев и старик Лаврентьев, нёсший царский портрет. Оставшиеся в живых люди сползали на лёд речки Таракановки и уходили по льду, спасаясь от пуль. Гапон был уведён с площади эсером П. М. Рутенбергом и спрятан на квартире Максима Горького.
Среди сорока убитых, оставшихся на снегу, широко раскинув руки, с пулей в сердце, лежала Даша Белова. Когда первый испуг прошёл, Беловы подхватили Аннушку и, не найдя рядом матери, вернулись на место расстрела. Отыскали мать  и заботливо, как живую, понесли её через весь город домой. Они подошли к дому и, двигаясь, словно в летаргическом сне, положили Дашу на кровать. Аннушка повалилась  ничком на Дашу и заголосила.
– Теперь у нас нет царя, – глухо сказал Гаврила Иванович.
– Если бы он вышел к народу и сказал несколько добрых слов, даже ничего не сделав потом, то на несколько лет укрепил бы монархию, – ответил Вася.
– Если Юпитер кого-то хочет погубить, то он лишает его разума, – высказался Сергей, который уже был дома, он прибежал раньше всех. Серёжа  запомнил много умных изречений, которые слышал  в своём ресторане.
– Мы что, с ума все сошли, о чём мы говорим, ведь мать убили! – закричал Вася.
Они  и в самом деле ещё не осознали, что матери больше нет, и находились под впечатлением событий сегодняшнего дня, в состоянии ослепления, психологической инерции.
На следующий день, на работе, Беловы узнали, что столкновения произошли на Невском проспекте, у Троицкого моста, на Васильевском острове, у Александровского парка, на Шлиссельбургском тракте. Погибло всего около 200 человек.

                30. ПИРУШКА. 1937 год

  Диночка только что вернулась с улицы, она стояла посреди комнаты в пальто, держала за угол косынку. Другой угол косынки касался пола.
– Володя, ты в самом деле думаешь,  что Пашу могут отпустить, ты ведь говорил об этом Люсе, – сказала она.
– Всякое бывает. Вот Поликарпова в 1929 году арестовали по доносу, приговорили к расстрелу без суда, просто решением Особого совещания ОГПУ. Два месяца в тюрьме мурыжили, потом заставили в тюрьме работать. Он самолёты конструировал. В 1933 его приговорили к 10 годам тюрьмы. Когда его самолёт на параде понравился Сталину, то Поликарпова освободили, не оправдали, а просто выпустили, это мне Паша говорил, – ответил Володя.
– Так то Поликарпов, король истребителей, а кто такой Паша, таких лётчиков сотни, –  заметила Диночка. - Кроме того, тогда шёл 1929 год, а сейчас идёт 38 год.
– Не приехал бы Сталин на парад  или самолёт бы ему не понравился, и сидел Поликарпов в тюрьме до сих пор. Помог случай. Паше может помочь только случай. Понятно, что ни Поликарпов, ни Паша никакие не шпионы и вредители. Я просто не понимаю, что происходит. Может быть, индустриализация идёт не теми темпами, как запланировано, вот и сваливают всё на мнимых вредителей.
Диночка сняла пальто и подошла к детской кроватке, стоявшей в углу комнаты. В ней, повернувшись на правый бочок, посапывал малыш. Улыбка осветила лицо Диночки, мрачные мысли рассеялись. Жизнь снова вошла в свою колею.
  А в это время на кухне сидели за бутылкой водки три старых друга, которых свела судьба когда-то  во времена Гражданской войны. Они давно между собой не встречались. За прошедшее время произошло много удивительных событий, которые они с трудом пытались осмыслить. Они расположились не в гостиной и не в кабинете Петра, а на кухне.
– Здесь уютней, – сказал Карабанов, устроившись за большим столом у окна.
– Разве ты, простой советский рабочий, мог себе представить, даже с похмелья, что станешь заместителем директора такого огромного завода. Чудеса! За это надо выпить, – добавил он, пытаясь безуспешно подцепить вилкой с тарелки большой кусок бочковой селёдки.
– Конечно, чудеса. Ты, Федя, красный командир, разве мог в 1922 году представить себе, что командармы Тухачевский, Блюхер, Егоров будут в 37 году расстреляны, как враги народа, фашисты, – сказал Белов.
– Никогда бы не мог себе представить. Да и сейчас трудно понять. Знаешь, Петя, даже если у них вышла размолвка со Сталиным, то не пошли бы они к фашистам. Ни фашисты, ни капиталисты им в этом вопросе  не подмога. Тут надо как-то по-другому разбираться. Да потом, сколько они сами крови и пота пролили, беляков  и Антанту громили.
Иван Крутов молча сидел, уткнувшись в рюмку, и думал о братьях, которые после раскулачивания выжили и мыкаются где-то в Сибири. Этот вопрос его волновал больше, чем судьба Блюхера и других.
– Понимаешь, Федя, когда знаешь человека  лично, особенно в бою, то ему веришь. Блюхера и Егорова я во время гражданки не встречал. Ничего о них сказать не могу, кроме того, что они командовали фронтами и армиями. С Тухачевским я встречался, на первый взгляд, сильный мужик, да и ты его тоже видел. А вот Сокольникова я очень хорошо знаю, столько вёрст вместе с ним прошли, не может он быть предателем и врагом, – продолжал Пётр Гаврилович, – я тут прочитал его последнее слово на процессе.
Белов достал из кухонной тумбочки тонкую брошюру и прочитал:
  «Надо сказать, что, начав с антипартийных взглядов, мы оказались в необходимости бороться против социализма, мы оказались на позиции борьбы с нашей партией, противопоставили себя всем народным массам, которые шли вместе с партией.
Наша программа антипартийная, антисоциалистическая. Поэтому она немедленно развернулась и оказалась программой антинародной. То, что здесь говорил вчера государственный обвинитель, это же правильно. Эту программу мы не могли никому сказать, кроме своих ближайших членов центра. Мы её даже не решались записать ни в одном документе, не решались её распространять, потому что одно разоблачение такой программы уже означало бы банкротство нашего блока.
Я высказываю свое убеждение или, во всяком случае, надежду на то, что не найдётся больше ни одной руки в Советской стране, которая бы попробовала взяться за древко троцкистского знамени. Я думаю, что и в других странах троцкизм разоблачён этим процессом, сам Троцкий разоблачён, как союзник капитализма, как подлейший агент фашизма, как поджигатель мировой войны, которого везде будут ненавидеть и преследовать миллионы.
Я думаю поэтому, что поскольку троцкизм, как контрреволюционная политическая сила, перестаёт существовать, окончательно разбит, я думаю, что и я, и другие обвиняемые, все обвиняемые могут всё же просить вас, граждане судьи, о снисхождении».
Это не его язык, чтобы он так униженно просил о снисхождении, да никогда. Единственная правда в его последнем слове это то, что их программа ни в одном документе не записана… Не мог он себя называть подлейшим агентом фашизма. Не мог он такие слова сказать. Столько сделать для страны, чтобы потом наняться контрреволюции и  фашистам!
– Так не могли же ему, Петя, кости ломать, что бы он  подписал?
– Конечно, не могли.
– Так в чём же дело? А вот народ-то  расстрелы поддерживает, хотя полстраны в гражданскую воевала под руководством расстрелянных маршалов и все тогда орали: «Да здравствует выдающийся вождь Красной армии товарищ Троцкий».
– Подожди, пройдёт несколько лет, мы построим заводы, жить станем лучше, и будем думать, что правильно их расстреляли. Сталин такую распрекрасную жизнь в стране построил, а они, мерзавцы, были против него.
– Не о том вы, мужики, говорите, – сказал всё время молчавший Иван, – кому нужны эти в светлом  будущем набитые колбасой пищеторги, заводы и шахты,  если на них  работают трясущиеся от страха люди?
– Так ведь не трясутся от страха, – ответил Пётр Гаврилович, – каждый думает, что кругом враги, только вот его знакомого или друга посадили по ошибке, может быть, скоро отпустят.
Белов бросил взгляд на стол. Бутылка была пуста.
– Мысли закончились, и водка тоже. Но с водкой дело поправимое, – сказал он, доставая из шкафа ещё одну бутылку.
Карабанов возвращался домой в состоянии возбуждения и одновременной подавленности. Конечно, он был во всём согласен с Беловым, и от этого ему становилось  тошно.
– Верят же люди в бога, ни разу его не увидев и не услышав, – думал он, – без веры жить нельзя. Нужно верить, хотя бы  в Сталина. Всё же эта мысль неправильная, основатель идеи – Маркс, нужно верить в него, а  Сталина нужно просто пережить.
 Разговаривая такие разговоры, как сегодня, пережить Сталина будет очень трудно. Так даже думать  страшно, а не то, что  говорить. Чтобы выжить, нужно верить Сталину  и не только верить, но и чем-то подтвердить свою веру. Не может же Сталин одновременно строить светлое будущее страны и быть убийцей своих соратников. Или-или!
Может быть,  он поступает правильно, он знает такое, что никто другой не знает. Нельзя же строить чистое, светлое  всенародное будущее грязными, коварными руками! Страна вся кипит, Сталинские пятилетки перевыполняются. Может быть, страна на правильном пути, а наши мысли только мешают делу?
Впрочем, злые языки говорят, что планы давно срываются, не хватает средств, квалификации инженеров и руководителей, нет нужной техники, народ устал. Сталин занимается обманом, публикуя на съездах липовые цифры и сваливая провалы на вредителей, которых для запугивания народа стреляет. Конечно, так говорят троцкисты и бухаринцы, враги. Может быть, правду говорят. Но, с другой стороны, пусть цифры и сроки срываются, но страна строится, мы же это видим.
А вот со счастливым будущим  не всё понятно. Счастливое будущее это не только реконструкция промышленности и изобилие товаров. Может быть, оно и не наступит, а расстрелы это сегодняшняя реальность, они уже есть. Вот Пётр не верит в предательство Тухачевского, Сокольникова и других. Так думать сегодня опасно, а он и не скрывает своих мыслей.
В душу Карабанова вползала холодной ядовитой змейкой гадкая мысль: «донесёт кто-нибудь на Петра, а все знают, что он твой друг. Ты хорошо подумай, что делать».
В голове Карабанова всплыл образ Сокольникова. Это было под Новороссийском. Кругом свистят пули, издалека слышатся слабые крики «ура», то пошли в атаку красные цепи полка Белова.  Сокольников, указывая рукой на левый фланг, что-то говорит начштабарму, который находится рядом.  Карабанов стоит чуть позади, удерживая под уздцы жеребца. Он только что привёз донесение от комдива с просьбой подкреплений.     Видение  появилось и исчезло.
Карабанову стало опять тоскливо  и тошно в этой жизни.

                31. АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВНА

   Ночью в дверь коммунальной квартиры, в которой когда-то жили Беловы до переезда в новый дом, не очень громко, но настойчиво постучали. Никто не откликнулся, все спали. Жильцы привыкли откликаться только на звонки. Для каждой комнаты назначено своё количество нажатий звонка. А когда стучат, то непонятно, к кому пришли гости,       непонятно, кому вставать и открывать дверь. Ночью вставать никто не хочет. Стук перешёл в грохот.
  Дверь открыл Сил Силыч, у него сегодня была бессонница. В квартиру вошли три человека, один в штатском и двое в армейской форме с синими петлицами на гимнастёрках. Они назвали фамилию Александры Михайловны. Сил Силыч молча указал им на дверь её комнаты.
  Штатский, очевидно, он был старший, постучал кулаком в дверь, закрытую на крючок. Через некоторое время дверь открыла Александра Михайловна, ещё не отошедшая ото сна, в наскоро накинутом халате. Трое вошли в комнату, плотно захлопнув за собой дверь. Через закрытую дверь можно было расслышать стуки  открываемых ящиков шкафа и буфета, звуки падающих на пол книг, звяканье посуды. Шёл обыск.
  Жильцы проснулись, но не выходили в коридор, а наблюдали за событиями через щёлки приоткрытых дверей своих комнат. Наконец  дверь открылась, и в коридор вышла Александра Михайловна, уже одетая и причёсанная, с узелком в руках. За её спиной показались три человека. Все они двинулись к выходной двери. Перед дверью Александра Михайловна повернулась лицом к пустому коридору и громко сказала:
– Прощайте, друзья, удачи вам и счастливой жизни.
  Штатский хотел, было, взять её под руку, но она отстранилась, решительно открыла дверь и вышла на лестничную клетку, за ней последовали трое.
  После длинной паузы  двери комнат начали открываться, и жильцы собрались на кухне, обычном месте общего сбора и обсуждения событий. Некоторое время стояла гробовая тишина. Молчание на кухне прервала толстая Лушка, которая, уткнувшись лицом в свой кухонный стол, громко рыдала, по-детски всхлипывая.
– Такая хорошая, добрая старушка, слова грубого никогда не скажет, всегда только помогала! Кому она помешала, какой она вредитель, сама еле дышит, – причитала Лушка.
  Жильцы смотрели на Лушку и не поднимали глаза, каждый думал об одном и том же, кто написал донос? Каждый боялся, что другие подумают, будто донос написал он, и все чувствовали себя мерзко. Все знали, что больше всех не любила Александру Михайловну Лушка, но она человек бесхитростный, обманывать она не способна, так переживает. Это не она, но кто же?
– Это не по доносу, просто по картотеке всех старых интеллигентов подбирают, про которых случайно забыли, – сказал  Сил Силыч и сразу разрядил гнетущую обстановку подозрения на кухне.
– Даже комнату не опечатали, – заметила тётя Поля.
– Они опечатывают, только если ценные вещи есть или документы  какие важные, – сказал Сил Силыч, – а тут, какие вещи, какие документы!
– Интересно, кого нам подселят? – сказал Владимир Иванович.
– Может быть, комнату Лушке отдадут? – предположил Сил Силыч.
  В это время на кухне появился проснувшийся от шума Витька. Он попрыгал на одной ноге  по кухне. Потом открыл дверь в комнату Александры Михайловны и залез внутрь. Там было полное разорение, на полу валялись вещи, книги, обрывки газет, ящики. Сотрудники органов что-то основательно искали, разгромный вид комнатки полунищей учительницы французского языка завершал обыденный  театр абсурда, произошедший этой ночью в квартире.
  За окном забрезжил рассвет. Вступило в свои права трудовое утро очередного дня 1938 года.
На кухне закипали чайники, соседи, как обычно, собирались на работу.

                32. ЦУСИМА

  После гибели Даши хозяйство в семье взяла в свои руки Аннушка. Ей приходилось теперь разбираться  сразу с четырьмя мужиками, Пете пошёл 11 год. Всех надо было обстирывать, кормить, следить за порядком. Сергей и Вася жили в комнате на первом этаже, как при Даше. Аннушка с Гаврилой Ивановичем и Петей – на втором этаже, но всем хозяйством и стряпнёй заведовала Аннушка. Правда, Сергей кормился в своём ресторане, но по вечерам не прочь был перекусить дома.
  Жизнь продолжала идти своим чередом. О событиях на Дворцовой площади почти не вспоминали. Война общество не очень волновала. После поражения под Мукденом все успокоились. Только иногда интересовались, дойдёт российская эскадра до Порт-Артура  или не дойдёт. Однажды Сережа сказал, что слышал, как пожилые посетители, обсуждая последние события на войне, говорили:
– Поражение, конечно, удар по самолюбию, но, может быть, оно отрезвит правительство, заставит выйти из расслабленной спячки и вынудит заняться не только одним сохранением единовластия, но и нуждами народа.
  Эти фразы о благотворности поражения Гаврила Иванович вспомнил в 1916-1917 годах, когда те же самые слова он услышал от большевиков. Оказывается, они не первые такие слова придумали, правда, уже под другим политическим соусом.
  Война отошла на второй план. События, происходившие внутри страны, заслонили все остальные. Революционная пропаганда росла. Были убиты князь Сергей Александрович, министры Плеве, Боголепов, Сипягин.
  Гаврила Иванович знал, что в подготовке покушения на Сипягина участвовал Вася. Сам Гаврила Иванович был противник террора, не то  чтобы он не одобрял убийства человека из  христианских соображений. Он просто считал эти меры бессмысленными для достижения свобод и экономических требований рабочих.
  Наконец, пришла радостная весть: эскадра подходит вопреки всем трудностям к берегам Японии. Потом общество, как удар грома, оглушило сообщение, что русская эскадра в один день уничтожена японцами в морском бою.
  Белов удивился тому, что в этот скорбный и позорный для русского оружия день в городе, как обычно, гремела музыка, сияли огни ресторанов, рекой лилось шампанское.
  Сергей купил себе плисовый жилет, косоворотку, пиджак и гармошку. По вечерам он ходил с гармошкой на посиделки. Девки за Серёжей табуном бегали, но он пока жениться не собирался. Своей жизнью он был вполне доволен.
  Однажды  дождливым осенним вечером в ресторан «Медведь» вошли два морских офицера и сели за столик, который обслуживал Сергей. Один из них сильно прихрамывал. Сергей подскочил к посетителям и, склонившись в поклоне, положил на стол меню. Они заказали штоф водки, сёмгу и бефстроганов с картошкой, жареной во фритюре. Публика, сидевшая за другими столиками, смотрела на вновь пришедших с явным неодобрением и осуждением, как будто все моряки России были виновны в поражении флота у острова Цусима.
  Прислушиваясь к разговору, Сергей понял, что один из офицеров, тот, который прихрамывал, капитан второго ранга, участвовал  в Цусимском сражении, был тяжело ранен, попал в плен и совсем недавно возвратился в Петербург. Второй офицер был  давним его приятелем. Встретились они впервые после приезда участника сражения в Россию. Из разговора офицеров Сергей узнал, что участника Цусимы звали Владимир Иванович Семёнов. Пока они выпивали и закусывали, Семёнов неспешно рассказывал приятелю подробности сражения. Серёжа внимательно прислушивался к разговору.
– Скажи, Владимир Иванович, что же всё-таки произошло. Ты во время Цусимы находился на флагманском корабле, рядом с адмиралом. Ты участвовал во всех морских боях с японцами в составе первой эскадры, неудачных, конечно, сражениях, но не таких разгромных. Только ты один и можешь сравнить отличия действий сторон в этих сражениях.
– Понимаешь, Дмитрий Романович, по-моему, мы своими руками подготовили потопление эскадры, японцы только немного помогли. Они вояки осторожные, раньше старались воевать минами да торпедными наскоками, чуть что, сразу уходили, хотя опыт войны у японских моряков был уже большой, около года воевали на море. Цусима это сигнал об общем военном отставании  империи.
  Расскажу всё по порядку. Эскадра шла много месяцев вокруг Африки, жара, люди устали. Матросы все молодые, ни в одном сражении не участвовали. Боевые стрельбы, где бы комендоры тренировались в точности орудийной стрельбы,  в походе, практически, не проводились.
  Всем в адмиралтействе было давно известно, что пироксилин, используемый в российских снарядах, от длительного воздействия большой влажности теряет свои качества. Эскадра наша долго находилась в море в условиях жаркого климата, поэтому в сражении четверть снарядов не взрывалась, конечно, никто не считал, но я так думаю. А чем ещё объяснить то, что мы стреляем-стреляем, пушки грохочут, матросы все в мыле, у нас на палубах ад, всё горит и разворочено от их снарядов, а японцы стоят, как заколдованные. Впрочем, была ещё одна причина. Адмирал приказал всем броненосцам стрелять по японскому флагману «Микасе». Вроде бы правильное решение, но стрельбу нужно было организовать  так, как это сделали японцы. Они тоже стреляли всеми кораблями по нашему флагману, но по очереди, и могли пристреляться по разрывам снарядов. А мы не могли, так как  отличить свои разрывы от разрывов снарядов с других своих кораблей было невозможно. Кроме того, разрывы наших снарядов были еле видны из-за малого количества в них взрывчатки. Так что  пристреляться мы толком не могли, а дальномеры английские в походе вышли из строя. Но адмирал так и не понял, в чём дело. Когда ему посоветовали сменить курс, так как японцы пристрелялись, то он ответил, что  и мы тоже пристрелялись.
  Давай-ка, Дмитрий Романович, помянем погибших моряков, 5 тысяч погибло.
  Офицеры, не чокаясь, выпили, и Семёнов продолжил:
– Уже в плену японцы мне сказали ещё одну причину неэффективности нашей стрельбы:    неправильно рассчитанное замедление взрыва бронебойных снарядов. Некоторые снаряды пробивали оба борта японских кораблей насквозь и  взрывались уже в море. Японцы быстро заделывали кляпами небольшие пробоины и продолжали бой.
– Владимир Иванович, у нас ходят слухи, что японцы использовали какие-то необычные фугасные зажигательные снаряды, которые прожигали броню, выделяли удушливый газ и поражали осколками.
– Японские снаряды начинены очень взрывоопасной взрывчаткой «шимозой». Раньше они часто взрывались в стволах орудий, но японцы снаряды доработали. В отличие от российских бронебойных снарядов, они не пробивали броневые пояса кораблей. Они сносили всё с верхних палуб, поджигали надстройки, калечили матросов, разворачивали стальные борта кораблей, как бумагу, но  выше броневых поясов.
– Так почему же японцы за один день потопили нашу эскадру?
– Если долго-долго стрелять и не получать достойного ответа, то можно потопить и «шимозой». От действия «шимозы» броненосцы горели, как факелы. Матросы тушили пожары водой, которая накапливалась в трюмах.
  От разрывов снарядов  вода просто кипела вокруг кораблей, и фонтаны воды заливали огромные пробоины в носовой части и корме кораблей над броневыми поясами. Корабли изначально были перегружены, имели глубокую осадку. Когда трюмы переполнились водой, корабли один за другим  начали давать крен и переворачиваться.
– Так ты считаешь, что в поражении виноват адмирал Рождественский?
– Ни в коем случае. Это героический человек, который на моих глазах под ураганным огнём хладнокровно стоял на капитанском мостике броненосца «Князь Суворов» и руководил боем, пока не получил тяжелейшее ранение. Я тоже получил пять ран. В плен мы оба попали в бессознательном состоянии.
    Да, он ошибался. Наверно, нужно было организовать в походе учебные стрельбы, дать отдохнуть с недельку морально и физически уставшим экипажам. Если бы он организовал разведку при подходе к берегам Японии, то, может быть, нашей эскадре удалось бы проскочить во Владивосток мимо эскадры адмирала Того. Конечно, если бы он по-другому организовал бой, не привязывался к тихоходным судам, пытаясь их защитить, а дал бой броненосцам Того своими новыми броненосцами, которых у него было поровну с японцами, то исход мог быть другим. Хотя  вряд ли. Я согласен, что Рождественский не Ушаков и не Нельсон, но и они бы не выиграли сражения из-за отсталой техники и устаревших воинских порядков, царящих сегодня в России.
– Ты, когда освободился из плена, проехал всю Транссибирскую магистраль от Владивостока до центра России. Говорят, народ там бунтует. Обвиняют власти в предательстве.
– Это точно. Японцы взяли в плен около 6 тысяч моряков, включая команды семи сдавшихся кораблей и спасённых матросов с потопленных судов. Среди пленных матросов распространились социалистические настроения. Когда их после освобождения доставили во Владивосток, они встретили полное сочувствие солдат и населения. Начались митинги с лозунгами «Долой самодержавие».
  К небольшой кучке митингующих присоединилось несметное количество портового сброда и дезертиров. Начали громить магазины, лавки, рестораны. Солдат в городе оказалось мало, и приказа стрелять не было. Пьяная толпа подожгла несколько административных зданий. Потом подошли регулярные подразделения, ещё сохраняющие дисциплину, да и люди протрезвели.
  На железной дороге царила полная анархия. На каждой станции митинговали тысячные толпы, организовывались какие-то комитеты. Солдаты арестовывали железнодорожные службы и заставляли пропускать в первую очередь их эшелоны, вопреки расписанию. Только за Уралом возникло какое-то подобие порядка.
– Что будет со страной, Владимир Иванович!
– Поживём, увидим. Власть хочет оставаться самодержавной, а сил и авторитета нет.
– Да просто мозгов у власти нет, – сказал морской офицер, которого собеседник звал Дмитрием Романовичем… 
 Сергей пришёл из ресторана возбуждённым. Он сообщил, что слышал разговор  двух морских офицеров. Один из них был участник морского сражения, а второй его давний приятель.
 – Они сидели за столиком, который я обслуживал, ужинали и обсуждали Цусимское сражение, – сказал Сергей, удобнее усаживаясь за стол в комнате Даши.
  Сергей умел складно рассказывать, Аннушка и два брата Беловых приготовились слушать. Петя тоже примостился на краю  лавки.
Гаврила Иванович внимательно выслушал рассказ Сергея.
– Хоть в этом есть от тебя прок, все последние события в своём ресторане узнаёшь, – сказал    Белов старший и вспомнил случай, который он на днях наблюдал в городе. По улице, обнявшись, покачиваясь, шли два пьяных матроса. Они во всё горло орали:
– Долой самодержавие. Вся власть народу!
  Рядом стоял городовой, который не обращал на пьяных матросов никакого внимания. На его лице было написано полное равнодушие, даже снисходительная доброжелательность. Ещё несколько лет назад такого просто невозможно было себе представить.
– Этому народу только дай власть, – усмехнулся Белов старший, вспомнив недавний случай на улице, – для начала протрезветь надо, да книжки умные почитать.
  Вася тоже не отрывал глаз от Сергея  и слушал рассказ, особенно ту его часть, где говорилось про бунты на Дальнем Востоке. Он с удовлетворением думал о том, что у него в надёжном месте припрятаны два нагана с запасом патронов. Пожалуй, нужно их перепрятать более надёжно.
                33. ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ.

                ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ А. В. БЕЛОВА. 2013 год

  Изучая исторические документы, касающиеся революции 1905 года, я перечитал записки современников и официальные документы о событиях «кровавого воскресенья».  Из документов следовало, что в Петербурге были произведены массовые аресты среди либеральной интеллигенции и рабочих, которые, оказывается, были главными виновниками происшедших событий.
  Массовые аресты и обыски производились также среди журналистов; из редакций либеральных газет были изъяты все материалы о событиях 9 января. Газетам было запрещено сообщать о произошедших событиях что-либо, кроме официальных сообщений.
  Особое значение Генерал-губернатор Петербурга Трепов придавал разъяснительной работе в рабочей среде. Разосланные по заводам агитаторы разъясняли рабочим, что они были обмануты студентами, которые использовали их движение в политических целях.
13 января в газетах за подписью Трепова и министра финансов В. Н. Коковцова появилось обращение к рабочим. В обращении говорилось, что беспорядки в Петербурге были вызваны «злонамеренными лицами», которые избрали рабочих орудием для выполнения своих замыслов. Рабочим предлагалось отойти от «злонамеренных лиц» и вернуться к работе, а в обмен обещалась защита от преступных посягательств.
  14 января в газетах было опубликовано послание Священного Синода «по поводу беспорядков рабочих», составленное под редакцией К. П. Победоносцева. В нём проводилась мысль, что беспорядки 9 января были вызваны ПОДКУПОМ со стороны военных противников России, которые хотели вызвать в ней внутреннюю междоусобицу и затруднить снабжение действующей армии. Рабочих призывали трудиться «в поте лица своего» и остерегаться ложных советников.
То есть, Священный Синод считал, что  (если использовать  «болотную» терминологию сегодняшнего дня) в кровопролитии, произошедшем в Петербурге 9 января 1905 года, виноваты деньги некого «ГОСДЕПа» того времени. Те же аргументы.
Однако репрессивные меры и словесные обещания не решали коренных проблем дряхлеющей империи. На реформирование государственной системы самодержавие упорно не соглашалось.
Вот как описывал события, последовавшие вслед «кровавому воскресенью», барон Н. Е. Врангель, наблюдавший их своими глазами:
« К осени 1905 года напряжение достигло крайних пределов. В Петербурге становилось жутко. Тысячные толпы рабочих наполняли Невский, препятствуя экипажному движению. Постоянные стычки с полицией, даже с войсками у Казанского собора, у Нарвских Ворот, у Технологического института и во многих других местах. Кавалерийские полки почти не возвращались в казармы и, ожидая беспорядков, ночевали то на одном заводе, то на другом.
Город точно на осадном положении. От заунывных, нестройных революционных напевов толпы тоскливо на душе. В сумерки досками наглухо забивают окна магазинов. Удары молотков бьют по нервам.
Вечером город вымирает. Обыватели избегают выходить из домов, освещать квартиры... ждут чего-то страшного, чего-то необычайного. Ходят слухи о введении военного положения... Говорят, что завтра ни воды, ни припасов не будет и все запасаются, но многого уже в лавках нет. И тревога растёт и растёт. Прибывающие из других мест только усиливают состояние тревоги. Каких-то знакомых сожгли заживо, каких-то просто изгнали из их имений, никто ничего не знает про своё имущество... Может ли быть, что на окраинах уже воюют?
На приисках народ разбежался. В Баку поджоги, пожары, насилия над инженерами...
Какой-то Совет рабочих депутатов где-то заседает и днем и ночью, и власти перед ним пасуют. Говорят о каких-то всесильных Носаре и Троцком и ещё, и ещё о них. Полиция выбивается из сил. Витте потерял голову. Типографии газет захватили рабочие и печатают манифесты.
Положение становится всё тревожнее. Государь, несмотря на глубокую осень, переехал в Петергоф, где усилен был гарнизон. У берегов курсировали немецкие канонерки, присланные, как утверждали, Вильгельмом «на всякий случай» для помощи. Теперь как будто само правительство узнало, что время шуток прошло, однако для успокоения ничего не принимало.
И вдруг, точно по властному мановению незримого жезла, всё остановилось. Перестали ходить поезда. Перестали действовать телеграф, телефон, почта, конторы, магазины, фабрики. Школы закрылись. Погасло электричество.
В России жизнь остановилась. Жуткое, страшное, но поразительное свершилось».

                34. КРЕСТЬЯНЕ. 1905 год

    Вся семья Крутовых собралась за столом, три сына, две молодые жёнки. Жена старика Крутова колдовала с ухватом у печи. Во главе стола сидел сам Савелий Крутов. Перед ним на столе стоял чугун с томлёной в печке картошкой с мясом, который хозяйка только что вытащила из печи, и каравай хлеба. Чугун распространял аппетитный пар, даже стёкла запотели. Ванька Крутов, младший сын, самый молодой за столом, схватил, было, из чугуна горячий кусок, но получил сразу удар деревянной ложкой по лбу от старика Крутова.
  В дверь постучались и, не дожидаясь ответа, в горницу вошёл Игнатьич, деревенский староста. Он перекрестился на иконы в красном углу.
– Бог в помощь, – сказал Игнатьич.
– Бог в помощь, присаживайся к столу, повечеряй, чем бог послал, ; ответил Крутов.
– Благодарствую, сытый я, – ответил староста, присаживаясь к столу, – я к тебе, Савелий, по делу пришёл. Слышал, небось, именье соседского барина пожгли.
– Кто пожёг-то?
– Да наши мужики  своего-то батюшку-кормильца обижать не стали. Ему соседи красного петуха пустили. Да и с соседским барином, не сумлевайся, всё было по-людски, по душам, без смертоубийства. Помогли ему укласть чемоданы, узлы. Подсобили влезть в коляску, пожелали доброй дороги. Всё по-божьему. Нешто мы разбойники  какие. Пусть едет себе в город. Из имения несколько возов добра мужики вывезли, теперь будем делить всем миром по справедливости, так там и твоя доля есть. Приходи вечерком к Силантию во двор, делить будем.
– Да нешто мне  чужое барахло нужно, мне бы землицы прирезать.
– Про то особый разговор будет, сколько от  барина отрезать, кому прирезать, то  обчество решать будет.
– Савелий Иванович, зачем от добра отказываться, – заговорили хором молодухи, сидевшие за столом, – может, там,  что из женской одежды есть или из посуды, по хозяйству  что, и пригодится!
– Цыц, сороки, – грозно посмотрел в их сторону Крутов, – а ты ешь, Игнатьич.
Крутов взял со стола миску и наполнил её ароматной картошкой с мясом.
Староста не спеша принялся есть. Покончив с едой, он тщательно вытер миску изнутри куском чёрного хлеба, отправил хлеб в рот, стряхнул с бороды крошки и сказал:
– Спасибо, Савелий, за угощение, только зря ты отказываешься. У нас всё было                по-хорошему. Вон в Больших Дубках тоже усадьбу мужики пожгли, не наши, чужие. Так там барина убили. Не из злобы или мести,  конешно. Барин неплохой был, просто грех случился, лукавый попутал. А у нас всё полюбовно. Кроме барахла,  мы кое-что из амбаров прихватили. Так что  приходи.
Прошла неделя, и староста вновь появился в избе Крутовых.
– Слышь, Савелий, княгиня из города приехала, деревню зовёт на сход.
  Савелий знал, что именьем управляет княгиня, князь приезжает редко, он занят делами в земстве. Княгиню крестьяне любили, она содержала за свой счёт школу и больницу, мужиков не обижала.
  Вся деревня собралась перед барским домом.
– Когда меня, друзья мои хорошие, грабить собираетесь? -  сказала княгиня.
– Да что ты, матушка, Ваше сиятельство! Да побойся, красавица, бога! Да мы никому не позволим, солнце ясное, что бы тебя пальцем тронули! – заговорило наперебой «обчество».
– Вы моему слову верите? – спросила княгиня.
– Твоему-то слову! Да кому же верить, если не тебе? Только тебе-то и верим одной, матушка!
– Так вот, слушайте. Если у меня в имении, хоть одну скирду спалят, я вашу деревню и все соседние деревни обязательно спалю. В Сибирь пойду, а сожгу дотла. Поняли? Даю обет перед богом! Не исполню, пусть меня гром убьёт на месте. Смотрите, кладу крест перед образами. А теперь ступайте по домам. Разговаривать с вами я больше не хочу!
  Соседей всех разграбили. А у княгини и курицы не тронули.
 Такие случаи бывали редки. Помещики не привыкли защищаться сами, они ждали защиты от правительства. Когда в деревнях появлялись солдаты, крестьяне сразу расходились, они пока не привыкли сопротивляться властям.
  Аграрные беспорядки начались в Харьковской губернии, потом перекинулись на Полтавскую, заполыхала вся Россия. Наиболее жестокие события происходили в Балтийской губернии, где было убито немало помещиков. В тех местах отсутствовал сдерживающий фактор сельской общины.
  В осень 1906 года премьер-министром был назначен Столыпин. Россия постепенно успокаивалась в его твёрдых руках.
  Последние дни Савелий Крутов ходил хмурым и злым. Он никак не мог решиться, как ему поступить. Появилась возможность взять землю на себя.  До сих пор он исправно платил помещику и выкупные долги в банк за землю, правда, выкупные долги недавно отменили. Да только земля принадлежала не ему, а общине, миру. Каждые семь лет землю заново всем миром делили, по справедливости, по числу работников. Без решения мира землю нельзя было ни купить, ни продать. Крутов не чувствовал себя хозяином на своей земле.
– Нужно выходить из общины, – думал он, – земли пока нам хватает, избы крепкие, скотина сытая, сыновья работники справные. Платить налог за голытьбу, которая работать не хочет, только пьёт, мне давно опостыло. Он вчера посоветовался с сыновьями.
– Надо выходить, - сказал старший, – а то чихнуть нельзя без согласия мира, я давно хочу быть самому себе хозяином, отвечать за себя, поступать по своему разумению. Надо брать землю.
  У младшего сына мнение оказалось совсем другим:
– А если изба сгорит или кто помрёт, мир всегда поможет, не даст пойти по миру. Миром жить надёжнее, спокойнее и веселее. Одному  сдохнуть можно. Никто не поможет. Нет, я бы остался в общине.
  Чем дольше думал Савелий Крутов, тем больше он запутывался и не понимал, как ему поступить.


                35. АРЕСТ.1937 год

    Ночью в квартире Беловых раздался стук в дверь. Не стук, а грохот. Володя быстро вскочил с кровати,  не одеваясь, в трусах и майке подошёл к двери.
– Кто там?
– Открывайте, сломаем дверь! – раздался молодой, грубый голос из-за двери. Володя открыл дверь. Он долго возился с замком, выигрывая время.
– Зачем я это делаю, пользы от затяжки времени всё равно не будет, – подумал он.
  В квартиру вошли пять человек. Один в штатском, четверо в форме бойцов НКВД, с оружием. Человек в штатском вытащил из кармана бумагу и сунул её в лицо Володе.
– Ордер на обыск и арест Петра Белова, – сказал он.
  В это время дверь  кабинета Петра Гавриловича открылась, и в прихожую вышел Белов старший. Он иногда, работая допоздна, ложился спать прямо в кабинете. Белов проснулся от стука в дверь и по старой армейской привычке мгновенно оделся.
– Вы Пётр Гаврилович Белов?
; Я.
– Вы арестованы, вот ордер на обыск и арест, – штатский протянул бумагу.
– Обыскивайте, – коротко ответил Белов.
– Вот спасибо, разрешил! – сказал с усмешкой штатский и вошёл в кабинет
  Остальные сотрудники разошлись по другим комнатам. Володя видел, как в это время из спальни вышла мать, чуть не столкнувшись в дверях с сотрудником в военной форме. На матери  надет старенький халат, лицо заспанное и испуганное. Оглядев прихожую, она всё поняла, сжала кисти так, что хрустнули пальцы, и  бессильно опустилась  на стул, стоявший около зеркала, того самого, с отколотым верхом и фотографиями.  Володя вернулся в свою спальню.
  Диночка уже одета и стоит спиной к Сашиной кроватке, как будто пытается заслонить сына от глаз пришедших. Сотрудники НКВД перевернули всю квартиру. На кухне высыпали соль и горчицу, перерыли кровати, даже прощупали Сашину постель. Особенно тщательно они рылись в кабинете. Все бумаги и книги Белова они перевязали бечёвкой и сложили в сумки. Один из сотрудников подошёл к Марии Александровне:
– А вы, мамаша, соберите мужу вещи вот по этому списку, – сказал он.
  Мария Александровна, двигаясь по квартире, как во сне, начала собирать вещи: полотенце, мыло, зубную щётку, рубашку. 
  Один из сотрудников, самый молодой, вынес из кабинета скульптуру бога Пана  и пытался запихнуть её в сумку.
– Зачем тебе  старая деревяшка, эта рухлядь ничего не стоит, – сказал другой, старший по званию.
– Красивая вещица, – извиняющимся тоном ответил молодой командир.
  Старший по званию сотрудник вытащил скульптуру Пана из сумки, бросил на пол и отшвырнул её сапогом в угол прихожей. Рука Пана, в которой он держал чашу с вином, с хрустом сломалась.
  Обыск длился всю ночь. Под утро кабинет был опечатан, и конвоиры увели Белова, захватив набитые сумки.
  Володя посмотрел на часы. В институт идти было ещё рано. Чтобы привести нервы в порядок, он достал из ящика с инструментом и всяким полезным хламом  столярный клей и металлический штырь с заточенными концами, сделанный из калёной проволоки. Володя присоединил с помощью штыря сломанную часть руки Пана к основной части, посадив её на клей.
– Клей высохнет, сносу Пану не будет, – подумал он.
  Раздался звонок в дверь. Володя непроизвольно вздрогнул, потом хлопнул себя по лбу и облегчённо вздохнул. Он вспомнил, что звонить могла девчонка, которую Диночка уговорила за небольшие деньги смотреть за Сашей. Девчонка приходила утром  и уходила, когда Диночка возвращалась из института. Девчонка недавно приехала из деревни к своей тётке, прописалась  и пока нигде не работала.
 
 
                36. ЕЩЁ ОДНО КОМСОМОЛЬСКОЕ СОБРАНИЕ   

  Прошло два дня с момента ареста Петра Гавриловича. Вечером за столом на кухне сидели Мария Афанасьевна, Диночка и Володя. В кухне стояла тяжёлая, густая, давящая душу тишина. Каждый думал о своём.
  Мария Афанасьевна думала, что до сих пор она ничего не знает о судьбе мужа. Добрые люди подсказали ей, что нужно сходить в приёмную на Лубянке. Она отстояла там огромную очередь, но в окошке усталый чекист ответил, что по Белову пока ничего не известно.
– Приходите позже, – сказал он.
  Диночка думала о том, куда им всем деваться вместе с маленьким ребёнком, если завод отберёт квартиру. Когда она сказала об этом вслух, Володя ответил:
– Куда-нибудь да поселят. В советской стране так просто на улицу людей не выгоняют. У нас не капитализм.
  Сам он думал о том, что нужно сообщить в бюро комсомола об аресте отца.
– Как жить  дальше, ведь нам с Диночкой в этом году предстоит защищать дипломы, – думал он.
– Диночка, нам нужно сообщить в институтах об аресте отца, – сказал Володя.
– Там давно уже знают, – сказала Мария Афанасьевна.
– Думаю, что пока не знают, раз на Лубянке ничего не говорят. В любом случае нужно сообщить, – сказал Володя.
  На другой день Володя пришёл из института позже обычного. Он бросил на стол чертежи дипломного проекта и, не снимая плаща, сел на кровать.
– Диночка, я с утра сообщил в институте об аресте отца. Вечером меня вызвали в партком. По моему поводу, сказали в парткоме, соберут комсомольское собрание. На собрании я должен осудить отца и отказаться от него.
– Мы не настаиваем. Решай сам, но так будет лучше и для тебя, и для нас, – сказали в парткоме.
  Диночка опустилась на кровать рядом с Володей, взяла его за руку. Володя сидел с посеревшим лицом, потухшим взглядом, без всякого выражения чувств.
– Володя, ты не имеешь права принимать самостоятельно решение. У тебя растёт сын!
– Он, когда вырастет, мне не простит этого предательства. Отец невиновен, я в этом уверен без всякого следствия, оправдательный приговор ему – это вся его жизнь.
– Кому ты хочешь доказать свою честность и  верность отцу, властям? Может быть, исполнители-чекисты и думают, что отец враг, они выполняют свою работу. Но там,            наверху, знают, что отец невиновен, как и Сокольников и многие другие.
– Я не перед ними хочу быть честным, пусть они сами о своей чести думают, я для себя хочу остаться честным.
– Ты эгоист, всё только для себя, груз на совести тебя пугает! Думай о сыне, о семье. Понимаешь, приговора ещё нет, раз на Лубянке нет сведений, а тебе уже партком предлагает осудить отца. Никакого суда не будет, пустая формальность. И в парткоме об этом знают. Таковы правила этой жуткой игры. Из неё нужно выходить с меньшими потерями. Люди потом разберутся, предатель ты  или жертва, а, может быть, даже  герой, – закончила свою мысль Диночка…
  Собрание состоялось через неделю.
  Володя поднялся на трибуну. В зале сидели его друзья. С кем-то он крепко дружил, с кем-то – не так крепко, кого-то не любил вообще. Но все они были близкими людьми. Что они обо мне подумают? Диночка права, пусть думают, что хотят, у меня растёт сын.
– Товарищи, – громко, твёрдым голосом начал речь Володя. Он был сосредоточен, лицо бледное.
– Товарищи, мы строим новое общество, и всем тем, кто мешает нашему строительству, нет места в нашей свободной жизни, даже если это брат, жена, муж  или отец. Я ничего не знал о вредительской деятельности отца. Я осуждаю его антисоветскую деятельность и отказываюсь от него. Я даже подумаю, а не сменить ли мне фамилию.
Володя закончил речь, сел в президиуме рядом с секретарём парткома. На трибуну поднялся представитель райкома. Он пригладил на затылке волосы и сказал:
– Партия понимает и разделяет праведный гнев Владимира Белова, он, как настоящий комсомолец, отказывается от отца-вредителя. Было бы лучше, если бы он сам разоблачил отца, мы знаем такие случаи. Но мы также знаем, как враги умеют хорошо маскироваться, так что  он мог и не знать о деятельности отца. Товарищ Сталин сказал, что сын за отца не отвечает.
О правильном поступке Владимира Белова мы напечатаем в центральных газетах, пусть этот поступок послужит примером для других.
  Никаких репрессий в отношении семьи Белова не последовало, квартиру оставили за ними.
– Скорее всего, НКВД выполнил план по арестам на этот год, – пыталась шутить Диночка.
    Перемены в отношении к себе со стороны студентов Володя не заметил. Некоторые студенты даже стали относиться уважительнее.
  Вскоре Мария Афанасьевна узнала на Лубянке, что муж обвинён в организации покушения на Ворошилова и приговорён к расстрелу.
Фамилию Володя не сменил.
 Шёл 1938 год.

              37. ДЕВЧОНКИ С НЕВСКОЙ БУМАГОПРЯДИЛЬНИ. 1909 год

   В цеху стоял глухой, ровный гул  от вращения сотен веретён. У станков склонялись ткачихи, старые опытные женщины и совсем молодые девчонки,  недавно пришедшие на фабрику из соседних деревень. У всех ткачих волосы были собраны под косынками, завязанными узлом на затылке, чтобы волосы случайно  не попали в станок. Такие несчастные случаи в цеху происходили.
  К Маше, пятнадцатилетней ткачихе, подошла подружка, которая работала за соседним станком.
– Маша, пойдём сегодня после работы погуляем на наше место, я с Федей договорилась, а одна идти не хочу, он последнее время приставучий стал.
– Я не могу, Груша, сегодня. Я хотела новую юбку подшить.
– Маш, я тебе завтра юбку подошью, пойдём, мне очень нужно!
– Ну, хорошо.
    Вечерам Груша надела новую блузку, самую красивую кофту. Под длинную юбку, собранную в складки к талии, она поддела две белоснежные нижние юбки. Она считала, что её бёдра слишком узкие, и всегда на гулянки для красоты поддевала лишние исподние юбки. Маша тоже принарядилась, накинула на плечи суконную шаль.
    Вечером Маша и Груша встретились на условленном месте с Федей. Федя был не один. Рядом с ним стоял высокий темноволосый парень с густыми бровями, карими глазами и стеснительным выражением лица. Парень показался Маше симпатичным.
– Николай, рабочий с нашего завода, – представил Федя парня.
    Федя и Груша шли впереди, обнявшись, о чём-то оживлённо говорили. Николай и Маша шли за ними, на некотором расстоянии друг от друга, и молчали. Наконец Маше надоело молчать, и она спросила:
– Петя, почему Фёдор назвал мне твоё имя, а тебе не сказал, кто я?
– Зачем, я знаю, как тебя зовут. Груша сказывала мне и Феде, ведь ты её подруга. Я тебя несколько раз видел, когда мы с Федей подходили к вашей фабрике встречать после работы Грушу. Ты мне сразу очень понравилась. Ты красивая, молоденькая, как птичка, скромная и весёлая. Я как тебя увидел, всё время о тебе думаю. Девок вокруг полно, все шустрые, разбитные, красивые, мне многие нравились. Как тебя увидел, всех сразу забыл.
– Да не уж то? – сказала Маша и, повернув голову, бросила быстрый взгляд на Колю. Ей льстило, что она кому-то нравится.
– Парни мастера девкам зубы заговаривать, – тут же подумала она, – лишь бы поскорее получить своё.
  Однако ей показалось, что Коля говорит искренне. Может быть, потому что голос Коли был не наигранный и растерянный. И шёл он на расстоянии, не пытаясь даже  взять её за руку.
  Они говорили каждый о своей работе, о деревне, где остались родственники, о Груше с Федей.
  На небе сверкали звёзды. Стало прохладно. Коля снял пиджак и набросил его на плечи Маше, поверх шали. Маша недовольно повела плечами, но пиджак оставила на своих плечах. Они ускорили шаг и догнали Грушу и Федю. Те целовались в губы. Долго и без объятий.
– Груша, уже поздно. Идём домой, – предложила Маша тоном, не терпящим возражений.     Парни проводили своих спутниц до общежития, договорившись о встрече.
– Хороший парень Коля, не бабник, надёжный, – говорила Груша, сидя на кровати и подшивая машину юбку, – не то что  Федька. Тот идёт со мной под руку, а сам головой вертит на проходящих девок, кто покрасивее. Я бы сама закрутила с Колей, да мне Федька люб. Ты не упусти Колю. Он несколько раз подходил к проходной фабрики вместе с Федькой, за компанию, меня встречать. Так он с тебя глаз не сводил.
    Маша и Груша так и ходили вдвоём на свидание со своими кавалерами ещё несколько раз. Маше Коля всё больше и больше нравился, может быть, она просто привыкала к нему. Ей нравилась и успокаивала его ненавязчивость.
  Она слышала от подружек, что после второй или третьей встречи парни лезут целоваться, а после четвёртой – лезут под юбку. Коля был не такой. Он скромный, основательный, хорошо зарабатывает. Вот только сердце у неё не замирает, когда она его видит. Она просто начинает про себя  перечислять его хорошие качества, уговаривая себя, что он ей нравится.
     Вот Грушка знает, что Федя человек неустойчивый, любит выпить, прихвастнуть или соврать может, а она всё равно его любит. Груша говорит: пусть он за девками бегает, его не переделаешь, я всё прощу, но от меня он всё равно никуда не денется. Он слабенький по характеру, никакая мымра его от меня не сможет увести.
    Прошёл месяц. Теперь Маша и Коля иногда встречались вдвоём. Наконец  Коля решился поцеловать Машу. Целоваться он не умел.
; Обслюнявил только, – сказала Маша, вытирая губы ладонью, – придётся тебя учить.
– Я способный ученик, Машенька.
   Закончилось лето, наступила осень.
   Однажды девушки с бумагопрядильни гуляли вместе со своими парнями на том самом месте, где Маша впервые встретилась с Колей. Груша с Федей отстали и присели на лавку. Была ночь, на небе светил месяц.
    Маша со своим спутником медленно шли дальше. Коля осторожно взял Машу за талию, она не отстранилась, как это обычно она делала. Так же осторожно Коля поцеловал Машу в щёку.
  Сзади донеслись шуршащие звуки и лёгкий стон. Маша обернулась. Среди еле различимых тёмных силуэтов, из середины белого облака нижних юбок, прямая, как мачта тонущего корабля, вверх протянулась нога, от бедра во всю длину, бледно-белая в лунном свете, увенчанная тёмным полу сапожком.
– Смотри, Машенька, они милуются, а мы?
– Они больше года встречаются, у них любовь и уже отношения, а у нас пока только симпатия. Так что, пойдём, не будем им мешать.
– Конечно, пойдём. Только мы им не мешаем, им теперь никто не помешает.
  Коля, как обычно, проводил Машу до общежития. Она быстро разделась и легла спать, сразу уснула, как провалилась. Посреди ночи вернулась Груша, она жила в одной комнате с Машей, её койка располагалась напротив. Маша проснулась.
– Груша, ты чего ему позволяешь. Ведь у вас свадьба намечена к Красной горке.
– Да уж  никакого терпежу нет. Целовались, целовались, а потом как-то само собой получилось.
– А вдруг он замуж не возьмёт, что тогда будешь делать, где мужа найдёшь, ведь ты теперь порченная.
– Только не смеши меня, куда он от меня денется. А денется, тоже плакать не буду, теперь мужики на это дело внимания не обращают. Девки так устроены, что, когда полюбят, то головы теряют. Рассудительных-то мало. Да и рассудительные девки в любви, как во хмелю. А потом любовь проходит. Если девки замуж не успели выскочить, то сами разлюбленных парней бросают, или их парни бросают. Тут нет ничего особенного. Только бы не забрюхатеть, нужно помнить своё расписание. Это лучше, чем мужу изменять. Да у нас в цеху почти все девки порченные. Одна только ты девица, да ещё несколько девок, так те почти все уродины.
  Я недавно в своей деревне была,  там то же самое. Девки выходят замуж. После свадьбы простыни бабки вывешивают. А девки в деревне смеются, все знают, что простыни куриной кровью испачканы. Мужикам теперь всё равно. Это не старое время.
– Я выйду замуж обязательно девицей.
– Ну и  дура.
  Утром одна из пожилых ткачих подошла к Маше, которая умывалась, расчёсывала густые, светлые волосы на кухне, и сказала:
– На днях собирается общее собрание  представителей заводов и фабрик заставы, совет такой. У нас активистки все семейные, у всех мужья, дети, все занятые. Мы решили отправить на собрание молодых ткачих: тебя, Прасковью и Агафью. Всё запоминайте и потом расскажете. Потрудитесь для обчества.
– Хорошо! – ответила Маша, наклонив голову и продолжая расчёсывать волосы.


                38. ПЁТР ГАВРИЛОВИЧ БЕЛОВ    

  К концу 1906 года волнения рабочих в городах и крестьян в деревне пошли на спад, мало-помалу жизнь наружно как будто вошла в свою обыденную колею. Всё, казалось, было так, как было раньше. Помещики вернулись в свои разграбленные имения, провинция, к своей вековой спячке, Петербург, к своему равнодушию, рабочие, к своим станкам, правительство, к своим старым приёмам. Только в Таврическом дворце происходило что-то новое: болтовня и борьба партий. Приступила к работе дарованная царским манифестом 17 октября  Государственная дума.
  Впрочем, и в деловой жизни начались новые течения. Вот как об этих течениях писал современник:
«Интересы промышленности отошли на второй план, а на первом плане теперь была биржа. Теперь уже владельцы не столько думали о самом благе промышленных начинаний, как о том, как бы взвинтить на бирже их акции.
  Промышленность стала рабом банков. Банки скупали акции предприятий, ставили во главе их своих людей, и те совершали от имени этих предприятий сделки, невыгодные для своих предприятий, но полезные другому предприятию, находящемуся у тех же банков в руках. Затем акции первого продавались заблаговременно на бирже, а акции второго взвинчивались и, когда достигали ничем не оправданной высоты, спускались публике. Словом, промышленность, как и всё остальное, болела».
В этом году Пете Белову исполнилось 12 лет, и он устроился подручным на завод, где работали отец и дядя. Но пошёл Петя не к отцу, а в пушечный цех, к  дяде Васе. Литейный цех ему, как и дяде Васе, не понравился.
 Пете очень хотелось научиться работать на станке, точить сталь. Он мог долго, пока мастер не прогонит, смотреть, как из-под резца, сворачиваясь в тугие спирали, струится тонкая, блестящая стружка, переливаясь всеми цветами радуги.
– Настоящий подрастает рабочий-металлист, – смеялись станочники, глядя, как Петя зачарованно наблюдает  работу станка. И действительно, он быстро научился самостоятельно работать, и через полгода его поставили к станку.
Через три года Пётр Гаврилович Белов, молодой красавец, уважаемый рабочими и начальством, стал мастером своего дела.
Россия выходила из кризиса, производство расширялось, заработная плата рабочих повысилась на 15-20 процентов.
  Пётр иногда ходил с отцом на рабочие собрания, которые организовывали социал-демократы. Теперь эта партия называлась РСДРП. Петя не разбирался в тонкостях и не понимал, чем большевики отличаются от меньшевиков, тем более  что они  то разъединялись, то объединялись.
– Все они стоят за рабочих, – думал Петя.
  Гаврила Иванович склонялся больше к меньшевикам. Он считал, что в партии не должно быть армейской дисциплины, необходимы различные мнения. Пётр соглашался, но задавал каверзный вопрос:
– Если в самый ответственный момент мы начнём обсуждать различные мнения, когда нужно действовать быстро и бесстрашно, то можно загубить дело. Меньшинство должно подчиняться большинству.
– Иногда меньшинство оказывается правым, – отозвался отец, последнее слово он всегда оставлял за собой.
Однажды Пётр присутствовал на большой сходке представителей заводов Лейснера, Обухова, Нобеля и Невской бумагопрядильной фабрики. На собрании он приметил трёх молодых ткачих. Две девушки были в возрасте 22-25 лет, красавицы. Третья – совсем молоденькая светловолосая девчушка,  похожая на испуганного воробышка, не столько красивая, сколько милая и живая. Она ему запомнилась. Судя по её любопытному взгляду, который она  время от времени  бросала в его сторону, Петя решил, что  он тоже ей глянулся.
– Хорошая девчонка, – подумал тогда Пётр.
С тех пор прошло совсем немного времени, когда к Пете подошёл дядя Вася.
– Есть дело, парень, поможешь? – сказал он.
– Конечно, только, чур, не проси стрелять в полицмейстера.
– Стрелять в полицмейстера просить не буду.  Нужно принести прокламации, их должны нам передать через ткачих Невской фабрики.
– Помогу,  только по твоей просьбе, эсеров я не понимаю, хоть они за крестьян. Я думал, что вы только стреляете, а вы ещё и прокламациями занимаетесь.
– Пойдёшь по этому адресу. Там находится общежитие ткачих с фабрики, спросишь Машу Голубеву, скажешь ей слово: я от Василия, она передаст тебе прокламации. Принесёшь  их мне домой, только осторожно, не попадись.
– Не беспокойся, дядя Вася, мне не впервой.
  Вечером Петя отправился за прокламациями. Он долго плутал, пока искал нужный адрес. Уже совсем стемнело, когда он постучался в дверь общежития. Дверь отворила худая пожилая женщина, с жёлтым морщинистым лицом.
– Мне бы увидеть Машу Голубеву, – сказал Петя
 Женщина указала на дверь в конце коридора. Петя постучал в дверь.
– Кто там? – послышался голос из-за двери. Петя, решив, что это и есть приглашение войти, открыл дверь и, памятуя о конспирации, плотно закрыл за собой дверь. На койке под одеялом лежала девчонка. При его появлении она приподняла с подушки голову.
– Я от Василия, - сказал Петя.
– Знаю, я вас ждала сегодня раньше.
– Я заплутался, пока искал дом.
Девчонка сбросила одеяло, поднялась, и стала на койке на коленки, которые еле закрывала короткая ночная рубашка. Потом она присела на койку, спустив ноги на пол. Петя подошёл ближе. Сердце у него ёкнуло. Это была та самая девчонка, «воробушек», которую он недавно заприметил на собрании. Она с каким-то отстранённым безразличием смотрела  снизу вверх ему  в лицо. Пряди светлых спутанных  волос змеились  по лбу и шее.
 Петина рука самопроизвольно легла на её колено. Сам бы он себе такой дерзости не позволил. Рука двинулась выше. Наблюдая, как бы со стороны её движение, Петя с изумлением почувствовал под рукой что-то пушистое. Лицо Маши не изменилось, поза – тоже. Она всё также со спокойным безразличием смотрела ему в глаза, упершись  ладонями в край койки. Рука Пети скользнула ниже, пальцы почувствовали тёплую плоть, которая стала  влажной.
Маша тихо вздохнула и откинулась на спину. Подол рубашки от этого её движения завернулся, оказавшись чуть ниже  её груди, открыв белоснежный живот…
О прокламациях они вспомнили, когда Петя уже оделся. Маша поправила  рубашку, соскользнула с койки, достала корзину с картошкой из-под соседней койки. Это была койка Груши, которая сегодня вечером гуляла с Федей.
– Картошка лежит только сверху, для маскировки, ниже одни листовки, я их переложила бумагой, – сказала тихо Маша, поднялась на цыпочки и долго поцеловала Петю в губы.
Не прошло и двух месяцев, как они поженились.
  Кроме женитьбы Пети  в этот год произошло много важных событий, которые суровой рукой затронули судьбу семьи Беловых.
  Началась Германская война.
  Погиб Вася, его придавило новым токарным станком, заказанным хозяевами для цеха.  Он помогал разгружать станок.   
  Серёжа поднакопил денег и открыл закусочную. Заказал огромную вывеску               «Бистро. С. Белов и сыновья». Когда Петя его спросил:
– Какие у тебя сыновья, ты же холостой? 
  Сергей ответил:
– Так обязательно будут. Вывеску я менять не хочу, плохая примета.
               
                39. ГРУША. 1915 год

Окно посветлело. Забрезжило утро. Груша проснулась и долго лежала в кровати, разглядывая зайчики света на стене. Рядом похрапывал Федя, совсем некрасивый с растрёпанными волосами, худой и нескладный. От него немного пахло перегаром. Она вспомнила, что вечером они выпили полбутылки. Она чуть пригубила, остальное допил Федя. Груша ещё раз взглянула на Федю и вдруг ясно поняла, что любовь ушла. Какой-то он нескладный и глупый. Как она этого раньше не замечала? Скучно.
Она встала с кровати, скинула длинную ночную рубашку. Подошла к большому зеркалу, стоящему на комоде, причесала волосы, повернулась одним боком, другим. То, что она увидела в зеркале, её удовлетворило.
 Её взгляд снова упал на Федю:
– Бабник, к тому же. Что только девки в нём находят? Посмотреть не на что. Хотя у него и приличных девок-то  никогда не было. Те, с кем он гулял, были или дуры, которые любой басне верят, либо такие, которые только до жеребцов охочие. Дуры, те  уверены, что каждый новый парень – это навсегда. А другие, так им и денег не нужно, они готовы просто так.
Она вошла в сени, взяла таз с водой, который приготовила с вечера. Вышла во двор, подняла таз над головой и вылила на себя воду, так чтобы не замочить волосы. В летнее время она обливалась каждое утро. Было ещё рано, и она знала, что в это время посторонних глаз не бывает. Она вытерла тело полотенцем, прищурившись, посмотрела на восходящее солнце. Дул прохладный ветерок, начинало пригревать солнышко. Во дворе шелестели листья двух берёз.
– Хорошо-то как! – подумала она.
Ей доставляло удовольствие стоять посреди двора голой на ветру, нарушая принятые в деревне законы. Хотя Груша знала, что в этот час соседи ещё спят, она, улыбаясь, думала:
– А вдруг кто-то уже проснулся и видит, какая она красивая.
Когда Груша повенчалась с Федей, они стали жить в родной деревне в бабкиной избе. У родителей  она жить не захотела. Бабку они не стесняли.  До фабрики было рукой подать, там работали половина деревенских женщин. Зато  жили Груша с Федей  в своей избе, а не в фабричном общежитии.
Груша вернулась в комнату, быстро оделась. Федя, посапывая, крепко спал, из полуоткрытого рта на подушку стекали капельки слюны, образуя на подушке  серо-голубое пятнышко. Ей почему-то стало его жалко. Она нагнулась и поцеловала его в лоб. Отметила в себе равнодушие, отсутствие былого тепла в поцелуе.
– Вставай бездельник, опоздаем на работу! – сказала она, а в голове шевелилась мысль:
– Да, любовь ушла. Когда и почему она приходит и почему уходит, никто не знает. Мне с ним долго было очень хорошо, и за это спасибо.  Любовь ведь от бога, сопротивляться ей – против бога идти…  Но бывает, что любовь происходит  от дьявола, я точно знаю.   
– Как отличить? – чуть было не расстроилась Груша, но, подумав, решила:
– Я знаю, как отличить,  если у тебя  крылья вырастают, хочется летать и все люди вокруг хорошие, то любовь от бога. А если от любви  одно мученье, внутри одна боль и тоска – то она от  дьявола. У меня была любовь от бога, только прошла.
Наскоро выпив чай, молодые вышли на улицу и разошлись: Федя пошёл на завод, Груша побежала на фабрику. В цеху её ждала постылая, однообразная работа под глухой рокот веретённых станков.
 Её охватила тоска. Раньше только и было радости, что бежать домой и готовить еду для Феди. Теперь спешить домой не хотелось, а надо.
– Вот Машка нашла себе Петра, вместе в какие-то кружки ходят, ребёнка завели, всё, как у людей. А я непутёвая. Не того полюбила. Так ведь «это» не от меня зависело!
В голове шевельнулась робкая мысль:
– Может быть, «это»  как раз зависело от меня, какая я сама,  такие люди и нравятся?
Эту мысль она сразу прогнала.
Освободилась от Феди она легко, застав его с очередной девицей в сарае.
После расставания с Федей  Груше стало одиноко, чего-то не хватало. Но вскоре она привыкла и почувствовала свободу и лёгкость. Ей даже показалось, что эту любовь она сама себе придумала, чтобы жизнь была краше, хотя понимала, что это вовсе не так.
Шла война. В Питере появились раненые. Все госпитали были переполнены. Дополнительно создавались лазареты. Под лазареты власти и крупные собственники отдавали здания некоторых банков, помещения кадетского корпуса, даже дворцы.
Одна из пожилых, по мнению Груши,  ткачих, ей было уже 35 лет, в 14 году проводила мужа на войну. Станок этой ткачихи стоял рядом с Грушиным, и они с Грушей дружили.
Однажды ткачиха  пришла в цех сияющая от радости и сообщила Груше, что муж ранен и лежит в лазарете, организованном  в одном из залов Зимнего дворца.
– Рана не тяжёлая, слава богу, живой,  – сказала она, – я сегодня после работы пойду его навещать.
Она показала Груше корзинку, в которой лежал кусок сала, завёрнутый в тряпочку, варёные яйца, хлеб, яблоки и бутылочка.
– Вот отнесу ему гостинцы, – говорила она, закрывая содержимое корзинки белым, чисто выстиранным  куском материи.
– Можно я тебя провожу? – сказала Груша.
– Конечно, можно. Серёжа будет  только рад, хотя тебя он не знает.
После работы они пошли в лазарет.
По дороге спутница объяснила Груше, что лазарет расположен в парадных залах Зимнего дворца,  она там уже была, что  лазарет вмещает 1000 человек и  предназначен для нижних чинов. Правда, иногда туда попадают и офицеры: или по недосмотру, или потому что мест для них в  лазаретах для офицеров не хватило.
Они вошли в огромный, с высоким потолком, украшенный лепниной и картинами зал, пол был застлан линолеумом, стены кое-где занавешены материей, койки стояли почти впритык друг к другу. На койках лежали перебинтованные люди. Кто-то лежал без движения, кто-то тихо стонал и звал санитарок. Около некоторых коек стояли костыли. Выздоравливающие люди сидели на койках и разговаривали между собой, не обращая внимания на стоны.
Между койками иногда проходили разного возраста строгие  женщины в белых накидках и фартуках с красным крестом на груди.
– Это сёстры милосердия, – пояснила спутница, – иногда сюда сама царица и Их Высочества приходят.
Они подошли к одной кровати, подруга поцеловала  лежащего под одеялом мужчину  и стала выкладывать на одеяло содержимое корзинки. Потом они  тихо беседовали. Груша стояла за спиной подруги  и  не мешала разговору.
Она разглядывала зал лазарета.
Груша знала, что идёт война с Германией и её союзниками, гибнут люди, но война шла где-то далеко и её не касалась. Знакомые говорили о выигранных и проигранных сражениях, но её  это мало занимало.
В лазарете находились искалеченные люди, измученные, страдающие, кто-то без руки или ноги, бинты в пятнах крови. Она никогда не видела столько неспособных встать с койки мужчин. По сравнению с этим морем несчастья  её мелкие страдания показались ей ничтожными.
– Люди гибнут  и других людей убивают, за что? – вслух подумала Груша.
– За веру, царя и отечество, милая барышня, – раздался негромкий голос.
Груша обернулась на голос. На соседней койке лежал молодой человек с забинтованной головой. Из-под бинтов, закрывавших лоб, светились весёлые васильковые глаза, верхнюю губу оттеняла светлая полоска усов. С такими словами к Груше никто ещё не обращался.
– Милая барышня, – повторила она про себя и вопросительно посмотрела на свою спутницу.
– Так то не нижний чин, а  господин офицер, поручик, их благородие, – ответила та в ответ на  удивлённый взгляд Груши, – господа много умных слов знают, могут культурными словами  оскорбить, а могут показать своё обходительное отношение.
– Ваша подружка и права, и неправа. Все люди бывают разные, и не только господа, – сказал офицер, облокотившись о подушку. – У вас в глазах, барышня, стоит мировая скорбь, вы, очевидно, впервые столько покалеченных мужчин видите? Улыбнитесь, нам будет от вашей улыбки большое облегчение.
И Груша улыбнулась, глядя в его васильковые глаза.
– Не шутите так, господин офицер.
– Не господин офицер, а Глеб Фёдорович.
– А меня звать Груша.
– Сладкое имя. Вот и познакомились. А вы знаете, Груша, что имя Аграфена восходит к римскому родовому имени Агриппа или Агриппина, которое, в свою очередь, происходит от древнегреческих слов  агриос – дикая и  хиппос – лошадь.
– Откуда же мне знать. Я в гимназиях не училась. Я думала, что это русское имя.
– Оно и есть русское, только всё в мире взаимосвязано. Расскажите что-нибудь о себе.
– Так что рассказывать? Я родом из деревни, что под Питером, живу на свете уже 22 года. Работаю на фабрике, читать-писать умею. Мужа прогнала.
– За что прогнали, мужик был никудышный или рукоприкладствовал? Пьяницей, может быть, был?
– Мужик  как мужик, пил не особо, не бил. Да я сама кого хочешь,  побить могу. Все мужики одинаковые, никчёмные.
– В чём-то они одинаковые, в чём-то разные.
– Разлюбила я его.
– Так вы и впрямь «Дикая лошадь», затоптать можете.
– Вовсе нет, только мне нравятся люди  умные и культурные, – неизвестно почему выпалила она, вроде бы за язык её никто не тянул. Она подумала, что про умных, пожалуй, правильно сказала, а культурные ей раньше были без надобности.
– Такие культурные, как Глеб Фёдорович? – вставил Серёжа.
– Хотя бы  такие, – дерзко ответила Груша  и зарделась, испугавшись своих слов.
 В следующее посещение, через неделю, Груша с подругой договорились снова навестить Серёжу. Он встретил Грушу, как старую знакомую. Говорили о фабричных делах, о войне и лечении Серёжи. Груша изредка тайком поглядывала на пустую соседнюю койку.
– Глеб Фёдорович находится у врачей, скоро придёт, – усмехнувшись, сказал Сергей.
Поручик появился через полчаса. Он сказал, что рана плеча после извлечения осколка быстро заживает, а голова просто поцарапана и скоро он поправится.
Когда Груша вернулась домой, то сразу присела на кровать и долго сидела без движения, опустив руки между колен, она подумала, что влюбилась по уши. Очевидно, её сердечко не могло быть долго пустым. Она привыкла с радостью отдаваться чувству, была в любви активной, не признавала мучительных ожиданий ответного чувства, она его завоёвывала. Сейчас всё происходило по-другому. Она понимала, что он из бар, а она кто? Какая уж тут настоящая, крепкая  любовь, разве что погулять! Да она, пожалуй, и согласилась бы, да только он не захочет, это она своим женским чутьём точно знала. Он другой. Просто мученье какое-то!
Она вспомнила про любовь от бога и от дьявола.
– Нет уж, меня любовь делает лучше, трудности временные, эта любовь от бога! И бог мне поможет.
Когда после очередного посещения лазарета Груша и её спутница, её звали Алёной, возвращались из лазарета, Алёна сказала:
– Ты что-то загрустила, подруга, уж не влюбилась ли? Я тебе вот что скажу, ты особо не расстраивайся. Глеб Фёдорович вовсе не из дворян и не из богатых. Его отец мелкий чиновник из дьячков. Семья большая, три дочери на выданье. Отец через покровительство начальства устроил сына на казённый кошт в престижный кадетский корпус. Так что он не из бар. Веди себя смелее, а то ты стала совсем на себя не похожа.
В следующее посещение Груша принесла Сергею и Глебу Фёдоровичу гостинцев. Она думала только о Глебе, но, приготовив ему гостинцы, поняла, что вручать их будет неудобно, не угостив Сергея. Глеб ни в чём не нуждался, однако был доволен, восприняв угощение  как знак внимания. Совсем недавно к нему приезжали сёстры и понавезли всякой всячины.
Беседа всё время крутилась вокруг жизни Груши и Алёны. Груша решила переменить тему и попросила мужчин рассказать что-нибудь о войне. Лицо Сергея стало сразу отсутствующе безразличным.
Глеб обстоятельно ответил:
– То, что вам пишут и говорят власти о подвигах, о геройствах георгиевских кавалеров, всё это правда. Но это лишь мгновения армейской жизни, лихие кавалеристские рейды, прорывы, атаки – это отдельные редкие эпизоды войны. Основное время занимает долгое сидение в окопах в грязи и вшах. Сначала мы волновались, ожидая обстрелов, атак противника и приказов начальников к наступлению. Потом привыкли, успокоились. Офицеры в землянках пили коньяк, играли в карты. Поругивали начальство из-за нехватки боеприпасов, плохого снабжения. Велись бесконечные разговоры о жёнах и любовницах. Мужики  при длительном отсутствии женщин – тяжёлое зрелище.
– Я не  могу себе представить вас в такой жизни, – сказала Груша.
– Почему же, Груша, я такой же, как и все.
– Нет, вы особенный.
Через месяц, перед самой выпиской Глеба, при очередной встрече Глеб спросил:
– Груша, я через несколько дней выписываюсь и уезжаю на фронт. Вы будете меня ждать?
– Зачем вы меня об этом спрашиваете, вы и так сами всё знаете. Я буду ждать вас и каждый день за вас молиться.
Перед своим отъездом Глеб встретился с Грушей у проходной фабрики. До этого она видела его только в больничном халате или в исподнем, бледного и перебинтованного. Теперь она издали заметила  подтянутого офицера в ладно пригнанной форме, с погонами поручика, в новой портупее. Груша обомлела, красивые мужчины в военной форме всегда производили на девушек неизгладимое впечатление. Глеб стал как будто совсем чужой, только лицо было всё такое же весёлое и дорогое.
 Он заметил Грушу, помахал ей рукой, подошёл и крепко поцеловал в губы. Груше показалось, что земля уходит у неё из-под ног.
Они обещали друг другу писать. Груша знала, что у неё теперь появился смысл в жизни. И не так важно, что Глеб решит про них после войны, как решит, так и будет. О том, что его могут убить, она даже не думала. Такого просто не могло случиться.


                40. ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ А.В.БЕЛОВА. 2013год.

Сегодня ко мне в гости зашёл мой один хороший знакомый, старый товарищ, с которым мы вместе учились в одной группе в институте. Во время учёбы в институте мы с ним были едва знакомы, примыкали к разным студенческим компаниям. После окончания института наши дорожки окончательно разошлись. Его распределили на оборонный завод, а меня в НИИ. Через некоторое время мы снова встретились: наш НИИ выполнял научно-техническую  работу по заказу завода ; моделирование некоторых алгоритмов управления ракетой. Мой товарищ по институту выдавал в наш НИИ  исходные данные для работы и участвовал в моделировании, я возглавлял группу моделирования. Активно работая по этой теме, мы сблизились.
Как оказалось, уже после окончания института мы поженились на своих сокурсницах. Так что и наши жёны были знакомы друг с другом ещё с института. Мы подружились семьями. Жёны ушли давно на пенсию. А мы всё ещё работали.
Алексей, товарища звали Алексей, зашёл вечером после работы. Поставил на стол бутылку виски «Блек лейбл».
– Ну, ты стал нынче продвинутым, раньше пил водку или коньяк, – сказал я.
– Когда-то давно я слушал по телевизору выступление директора Центробанка Геращенко. Он сказал, что употребляет только хороший виски, от него наутро голова не болит. Я попробовал. Если пить в умеренных дозах, то голова действительно не болит. У нас водку теперь производят, кто попало. Можно нарваться на «палёную», – ответил Алексей.
– Покупай дорогую водку.
– Торговый народ  стал ушлый: поскольку средний класс перестал пить дешёвую водку, жулики  дешёвую водку «задорого» с красивыми этикетками в дорогих магазинах продают. Впрочем, теперь жулики называют себя менеджерами по продажам.
– Ты что, по вкусу водку не различаешь?
– Так если уже купил, не выливать же. Виски не подделаешь, бутылка фигурная, её подделать – себе дороже станет.
Жена принесла нехитрую закуску, выпили. Мы уютно сидели в неплохо обставленной московской квартире, доставшейся от советских времён и приватизированной после 90-тых годов, и неспешно вспоминали молодость, говорили «за жизнь».
Судьбы у нас были почти сходны, но не совсем. Отцы воевали. Но его отец погиб, а мой вернулся с ранениями и орденами. Климат в семьях без отцов  был совсем другой. Однако  материальное положение наших семей мало отличалось. Квартплата тогда была – копейки. Учёба, пионерские  лагеря, путевки на море – всё было бесплатно или за символическую плату с точки зрения сегодняшних цен. Разница в семейных бюджетах особой роли не играла, так как в магазинах всё равно с товарами было плоховато, да и почти все деньги тратились на продукты.
Мы оба были людьми советского воспитания. Когда с рождения впитываешь окружающую жизнь и другой не знаешь, когда тебе родители, школа, книги, радио, комсомол говорят одно и то же о добре и зле, тогда не возникает и тени сомнения, что жизнь может быть совсем   другой и даже лучше, чем в нашей стране. Нам искренне было жаль трудящихся Америки, Африки и Европы, которых угнетали капиталисты.  Казалось очевидным, что скоро народы мира пойдут по нашему пути.
 Во Франции растёт и крепнет компартия во главе с Морисом Торезом, в Италии народ любит вождя итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти. Так пишут в газетах, мы были молодыми и печатному слову бесконечно верили. Всё, что напечатано – есть чистая правда.
Жизнь у нас пока, конечно, бедная. Так надо понимать, народ восстанавливал страну из послевоенной разрухи. Каждый год, тем не менее, в стране происходит снижение цен. Скоро заживём!
Однажды отец мне сказал: товарищ Сталин считает, что социализм в стране, в основном, построен. Об этом написано в газетах. Тогда я засомневался, я себе не таким представлял социализм, особенно учитывая мои деревенские впечатления.
В газетах и кино красочно описывали, как мы хорошо живём. Несоответствия межу этими картинами и реально  окружающей меня жизнью  начинали постепенно  раздражать. Впрочем, все эти неясные мысли казались мне тогда мелочью по сравнению с проблемой окончания школы и поступления в институт.
Когда мы с Алексеем  уже в 80-ых годах вспоминали послевоенные годы, он особенно возмущался кинофильмом «Кубанские казаки». Я его пытался убедить, что кинофильм показывает не нашу тогдашнюю жизнь, а наше будущее.
– Так бы и написали в титрах, мол, сказка, мечта о светлом будущем. Так ведь не написали! Мы и теперь так красиво не живём, – ответил Алексей.
В 1953 году умер Сталин. Страна рыдала, мы с Алёшей – тоже. Все думали, что теперь страна без Сталина пропадёт. Но страна не пропала, как жили, так и продолжали жить. Заводы продолжали работать. Колхозы продолжали прозябать.
На похороны Сталина и на прощание с ним в Доме Союзов Алексей не попал, родители не пустили. Зато вырезку из газеты с фотографиями засыпанных  цветами трибун Красной площади по обе стороны от мавзолея он хранил до сих пор, как исторический факт. Как потом оказалось, его родители правильно поступили, когда не пустили его в Дом Союзов: власти города плохо  организовали  прощание с телом Сталина, что привело к давке и жертвам.
Я попытался пройти на траурный митинг на Красную площадь со стороны Ленинградского шоссе, но дошёл только до Манежной площади, дальше протиснуться не удалось. Стояла плотная человеческая масса, море людей, оцепление, военные грузовики.
Речи Маленкова, Хрущёва, Берия я слушал через установленные на улице громкоговорители. Больше всего мне понравилась речь Берия. Возможно, она была более проникновенной, может быть, сыграл его  грузинский акцент, как мне казалось, похожий на акцент Сталина.
Вспоминая то время, мне теперь представляется, что страна затихла в ожидании перемен. Какие будут перемены, никто не знал, но то, что перемены обязательно будут, люди  не сомневались, скорее всего, к худшему.
В 1955 году я поступил в МАИ, отец советовал поступать в институт Баумана, который он сам заканчивал, но я его не послушал. Решил, что самолётостроение интереснее всего остального, хотя потом оказалось, что в нашем НИИ работает много инженеров из «Бауманки».
В 1956 году  отец, вернувшись после партийного собрания, с волнением в голосе сообщил, что  на собрании зачитали доклад Хрущёва о культе личности Сталина, произнесённый им  на съезде партии, доклад вызвал шок у собравшихся членов партии.
Отца доклад просто потряс. Он считал, что доклад нанесёт престижу партии и Советского Союза большой урон в международном плане. Мама ему ответила, что сокрытие преступлений ещё  никогда не повышало  авторитета, всё тайное всегда становится явным.
Мама восприняла доклад Генерального Секретаря ЦК КПСС с удивлением. Она знала не из доклада, а  из своей жизни, что власть  погубила огромное количество невинных людей. Тяжелый каток прошёлся и по её семье. Но она   считала, что на её веку правда никогда не откроется, была удивлена таким решением Хрущёва и довольна, что ошиблась в своём прогнозе.
– Очевидно, тяжёлый груз давил на психику Хрущёва, он сам был причастен ко многим расстрелам  и решил хотя бы частично  очистить совесть, а заодно и подорвать авторитет близкого сталинского окружения, ответственного за репрессии в большей степени, чем сам Хрущёв, и тем самым обезопасив себя в борьбе за власть, –  сказала она отцу.
– Не верил я Хрущёву. Реабилитированы только расстрелянные Сталиным сталинские выдвиженцы, люди из его обоймы, а деятели оппозиции, соратники Ленина, так и остались немецкими и японскими шпионами, смешно, – ответил отец.
– Подожди, всему своё время, – ответила ему мама...
Я сидел, удобно развалившись в кресле со стаканом в руке, на четверть наполненным виски. В домашних условиях к рюмкам я так и не привык. Я вспоминал прошлое.
– Знаешь, Лёша, после опубликования доклада Хрущёва я тогда даже почувствовал облегчение и прилив бодрости.  Мне стало понятно, почему наша прекрасная плановая система хозяйства начала буксовать. Система хорошая. Все беды из-за Сталина. Он расстрелял лучшие кадры, страхом сковал творческую инициативу народа, особенно руководящего слоя, от которого многое зависело.
– Ты забыл, какой рывок сделала наша  страна, превратившись из отсталой, аграрной  в индустриальную державу. Сколько построено заводов, сколько первоклассных инженеров подготовили наши ВУЗы, мы с тобой – те самые инженеры. И это всё –  Сталин.
– Индустриализация не открытие Сталина. Об этом говорили большевики всех оттенков и оппозиций. Для модернизации страны большевики и власть брали. Вспомни план ГОЭЛРО.  Спор шёл только о методах и сроках индустриализации на фоне борьбы за власть.
Если бы в 1928 году победила линия Бухарина, то может быть, мы пошли бы по пути, по которому через 60 лет пошёл Китай. Где теперь мы и где Китай! Я понимаю, что мы не китайцы  и непонятно, как бы у нас с реформами получилось, тем не менее, об этом надо помнить.
Я понимаю, что Сталин это большой кусок жизни России и нашей судьбы, от которой не открестишься. Была индустриализация, победа в войне, послевоенное восстановление страны. Однако деятельность лидеров оценивается по конечному результату, достигнутому страной. Результат ты сам сегодня видишь. Конечно, можно  свалить все неудачи  на Хрущёва, Брежнева, Горбачёва. Но систему управления, механизм власти построил Сталин. Очевидно, под себя. Чтобы такая система работала, нужно обязательно кого-то время от времени расстреливать, использовать бесплатный труд ЗК. Разве это социализм?
Это я теперь так «мудро» думаю. А в 60 годах я думал по-другому. Я думал, что социалистическая плановая система самая передовая в мире  и, освободившись, наконец, от сталинского удушающего гнёта, страна рванёт вперёд, достигнет высочайших результатов. Мне казалось, что так всё и получится. Вот теперь мы, наконец, пойдём по ленинскому пути.
 Мы взахлёб читали машинописную повесть коммунистки Евгении Гинзбург «Крутой маршрут». Это была живая иллюстрация к докладу Хрущёва. Потом появились «Колымские рассказы» Шаламова, «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Читая эту литературу, я ужасался, хотя от матери знал о судьбе деда. Я считал, что в отношении деда  допущена  единичная ошибка, и был потрясён массовостью и абсурдностью творимых властью жестокостей.
Мне тогда пришла в голову парадоксальная мысль, что система, выдержавшая такие испытания из-за  разрушительных действий кровожадного вождя, удивительно прочна,  значит, правильная. Победа в войне тоже подтвердила прочность системы.
Последние годы правления Сталина были тяжёлыми. Из разговоров родителей я понял, что они не одобряют гонения на Зощенко, Шостаковича, Ахматову, Мурадели. Дискуссия по вопросу языкознания, преследования генетики, кибернетики, космополитов создавала «удивительно противную, затхлую атмосферу бытия», как сказала однажды мама. Впрочем, лично я этого не чувствовал, наверно, принюхался.
Помнишь, золотое время шестидесятников. После 20 съезда повеяло свежестью. На площадях читали стихи. Возникали публичные литературные дискуссии, на которых поэты спорили, а не выслушивали с почтением и дрожью разносы партийных чиновников, ничего не смыслящих в литературе. Мы зачитывались стихами Евтушенко, Рождественского, Вознесенского. Это были последние прекрасные стихи советской эпохи. (Бродский – это уже не советская поэзия, скорее российская). Появились в печати стихи Есенина, проза Бунина. Студенты спорили о том, кто важнее для страны, физики или лирики. Страна переживала оттепель, как написал Эренбург.
– Помнишь, Сашка, кино «Весна на Заречной улице», «Летите, голуби, летите»?  Замечательные фильмы, правдивые. У людей был тогда оптимизм.
– Конечно, помню, страна переживала подъём. Мои ожидания оправдывались. Полёт в космос Гагарина подтвердил технологическое первенство страны Советов. Строительство огромных ГЭС на Волге и Ангаре, спуск на воду первого в мире атомного ледокола, строительство атомных электростанций  закрепило это моё убеждение. На Западе, как на чудо, смотрели на пассажирские самолёты Туполева, приземлявшиеся на аэродромы Лондона и Парижа. Они были гораздо совершеннее их «Комет» и «Каравелл».
– Ты понимаешь, что вся эта техника была построена на заводах, заложенных Сталиным в первых пятилетках?
– Понимаю, только, Лёша, теперь на этих заводах работали уже не ЗК, не построенные по струнке люди, а чуть-чуть свободные, люди шестидесятых годов, и работали они лучше. Это были последние романтики советской эпохи.
У нас в стране  народ крайностей. Кто-то считает, что Сталин гений всех времён и народов, лучший друг всего прогрессивного человечества, кто-то считает его кровавым убийцей, палачом собственного народа. Скорее всего, и те и другие неправы. Хотя сам я склоняюсь ближе ко второму мнению.
– Конечно, у нас страна крайностей: или власти строят всех по струнке, а кто против, тех стреляют, а или объявили свободу, тогда все воруют, ну не все, естественно, но многие.
 – Кстати, о заводах первых пятилеток. В шестидесятых годах на технологиях, закупленных Сталиным в тридцатых годах, можно было ещё производить приличную продукцию. Сегодня это оборудование морально устарело и почти выработало свой ресурс. Немного помогло вывезенное из Германии после войны оборудование и технологии. Но      ненадолго.
Лет 20-25 назад в мире началась очередная технологическая революция в области микроэлектроники, информатики, высоких технологий. Мы ничего в этой области сделать не смогли. Может быть, наша система не приспособлена для живого, динамичного развития. Сталинская система обрекает страну на отставание и необходимость время от времени скачками догонять передовые страны, используя их технологические достижения, расходуя кровь народа и валюту. Но потом отставание всё равно накапливается. На старых технологиях сегодня можно производить только сырьевые полуфабрикаты, что мы и делаем. Когда-нибудь придётся снова покупать западные технологии, благо нефтяные деньги имеются, необходимо снова модернизировать промышленность, спокойно, без арестов и расстрелов.
– Собственно, Саша, мы по такому пути сегодня идём, организуем совместные предприятия.
– Послушай, я не договорил про Хрущёва. Ты знаешь, есть такая игрушка «Ванька-встанька». Её куда ни наклони, влево, вправо, она  всегда, покачавшись, примет первоначальное вертикальное положение. Так и сталинская система: Хрущёв её пытался реформировать, Косыгин и  Горбачёв тоже пытались – всё бесполезно. Хрущёв развенчал культ личности, но сам вскоре ввёл понятие авторитета личности, принялся  учить художников рисовать.
 Колхозно-совхозное сельское хозяйство развалилось, мясо начали закупать за границей. Хрущёв пытался решить проблему с помощью  каких-то шаманских пасов: то кукурузу велит сажать там, где она никогда не росла, то колхозы укрупнит, то сельские обкомы организует. Колдовство не помогло.
– Но оборонный комплекс был могучим. Ты лучше меня это знаешь. Ракетные комплексы, самолёты и другое оружие позволили в семидесятых годах Вьетнаму нанести оплеуху США, самой мощной военной державе. Такой удар по самолюбию, такое унижение! Они не скоро очухались. Израиль немного им помог в конкурсе оружия, разгромив арабов. А взрыв водородной бомбы на Новой Земле напугал всё человечество.
– Наш оборонный комплекс и сейчас держится, хотя с большим трудом. Только элементная база для высокоточного оружия и электроники  закупается  за рубежом. Привет от товарища Сталина – борца против кибернетики.
 Возможно, Сталин и в нашей ситуации что-нибудь бы придумал. И те люди, которым не претит образ жизни  казармы, и те люди, которые остались бы
в живых после очередных реформ Сталина, безусловно, были бы ему очень благодарны.
– Я думаю, что отношение народа сегодня к Сталину во многом определяется слабостью власти в путинской России, развалом промышленности, социальной сферы, взяточничеством и разгулом коррупции в стране. Люди смотрят не вперёд, а назад. Смотреть вперёд они просто боятся, насмотрелись. Люди не доверяют ни власти, ни оппозиции.
– Тут я с тобой, Лёша, согласен, только по-другому и быть не могло, учитывая, как проводились реформы. Реформаторы хотели быстренько построить капитализм, быстрее  Хрущёва, который  собрался  за 20 лет построить коммунизм. Психология общества меняется медленно. Природа не любит скачков. Мы с тобой  видим, какой капитализм построили люди с советской психологией.
– Лучше уж бы не строили.
Лёша задумался. Потом продолжил:
-Революции - это  всё же  скачки, которые возникают неожиданно  и которые, по твоему мнению, природа не любит. За месяц до Февральской революции царь не мог себе представить, что через месяц его арестуют  и его прекрасные, любимые царские дочери через некоторое время будут ходить в туалет с распахнутыми дверями уборной под гогот наблюдающей охраны, которая им  эти двери не позволяет закрыть.
Психология людей и общества порой не поддаётся пониманию. Ты ведь знаешь, как на московских дорогах вели себя водители. Даже на  зелёный свет светофора  на переходах переходить улицу было опасно. И вдруг, почти одновременно, большинство  водителей стали вежливыми. Даже на «зебрах», где нет светофоров, теперь пропускают пешеходов.
Ещё в 60 годах в Америке не во все рестораны пускали негров, а сегодня в стране негр-президент. Тут есть над чем поразмыслить!
– Ты думаешь, что у нас чиновники в один прекрасный момент перестанут обворовывать казну и брать взятки?
– Да, я так думаю. Это естественный эволюционный процесс накопления опыта, ты видишь, как воров во власти начинают потихоньку гонять и судить: больших чиновников, мошенников-губернаторов, министров. Это результат конкуренции среди элиты. Быстро это не получится, но постсоветская элита – без романтики и идеализма, практичная, и скоро она поймёт, что личное обогащение без сильной страны  - явление неустойчивое. Сама жизнь заставит вычистить авгиевы конюшни, или страна погибнет, скорее всего, не страна, а власть. Но стрелять воров  нельзя, иначе придём к сталинщине. Общество нельзя ломать через колено, оно должно само измениться под влиянием необходимости, времени и влиять на власть.
 А вот соблюдать закон и сажать вора необходимо, и создавать условия для изменения общества – это тоже необходимо. Только власти или не знают, как это сделать, или специально не торопятся, давая ситуации созреть, позволяя, пусть непоследовательно, укрепиться среднему классу, материально, психологически и  количественно. Хотелось бы верить в последнее.
Мы изредка с Лёшей вели такие «кухонные» беседы, решая мировые проблемы, подсмеиваясь сами над собой, вспоминая разговоры «пикейных жилетов» Ильфа и Петрова. Меня раздражала возрастающая популярность в стране кровопийцы Сталина и восхваление его неэффективной экономической сверхплановой системы. Лёша вяло защищал достижения страны в эпоху Сталина, хотя я понимал, что он вовсе не сталинист, но этими достижениями гордится, он тоже в них участвовал, но уже после смерти Сталина. Я тоже участвовал и  тоже горжусь. Мы делали всё возможное в рамках существующей системы. А как же иначе?
Мы продолжали неспешную беседу.
– Понимаешь, Лёша, мы воспитывались на сталинской литературе. Изучая в школе историю партии, я был страшно удивлён, почему Каменева и Зиновьева после выдачи ими в печати плана восстания накануне революции  Ленин не расстрелял, а назначил на большие посты.  В знаменитом «Письме к съезду» написал, что их поведение в тот момент не может быть им поставлено лично в вину. Ленин уважал своих соратников и бывших соратников, в дальнейшем, политических противников (Мартов, Богданов), хотя часто грубо критиковал   их, спорил. Полемизировал он всегда жёстко, но климат в ЦК был совсем другой, чем при Сталине.
Сталин не любил людей, не уважал или даже презирал их. Своих ближайших соратников, якобы  государственных деятелей, он превратил в статистов-исполнителей, лишённых чести, гордости и самоуважения. Жены Молотова, Калинина, Поскрёбышева сидели в тюрьмах, как шпионы. Брата Кагановича арестовали. Дети Микояна тоже какое-то время сидели в тюрьме. Никто из сталинских  соратников, огромные портреты которых,  как апостолов новой власти, носили на демонстрациях, не подали голоса в защиту родственников. Многих своих родственников Сталин посадил или перестрелял. Жена сама застрелилась. Любимым его занятием было вызвать перед арестом своего соратника и приласкать его, сообщив о переводе на новую, пусть меньшую должность, а потом уничтожить. Какой социализм мог построить этот человек? Система во многом определяется характером диктатора.
– Саша,  Ленин сам всегда поддерживал Сталина, он его в 1911 году кооптировал вместе со Свердловым в ЦК, не возражал, когда Каменев с Зиновьевым рекомендовали его на должность Генерального Секретаря. Чем-то он ему импонировал.
– Тогда эта должность ничего не значила.
– Ну,  нет, должность была и тогда важная, Ленин писал в «Письме к съезду», что на этой должности Сталин сосредоточил огромную власть, но по своим личным качествам  для  должности не подходит, его следует заменить. Он критикует личные качества Сталина, но одновременно говорит о «небольшевизме» Троцкого, о теоретических воззрениях Бухарина, «которые с очень большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским». Критикует Ленин и Пятакова, который увлекается администраторской стороной дела и на которого  нельзя «положиться в серьёзном политическом вопросе».  Эти обвинения политические и выглядят гораздо  сильнее критики черт характера Сталина.
– Так именно по этому  члены Политбюро не заменили Сталина в должности Генсека, и получили через некоторое время по пуле в затылок. И не только по этой причине. На кого менять, на Троцкого? Старое ленинское окружение не любило Троцкого, боялось его популярности. Зиновьева Троцкий прямо обвинил в неумении организовать защиту Петрограда во время наступления Юденича, считая его паникёром и трусом. Сам Троцкий был уязвим. Он был новичком в партии большевиков, вступил в партию в 1917 году, имел до этого большой стаж борьбы против Ленина, а Сталин считался прекрасным организатором, умным, скромным тружеником, не претендовавшим на роль теоретика и вождя. Он не обладал талантом митингового оратора, что тоже устраивало ленинское окружение, впрочем, время митинговых ораторов уже прошло. Он всех устраивал.
 Давай сменим тему, я тут на досуге прочитал последние работы Ленина, пытаясь понять, как он планировал строить советское социалистическое общество. По моему мнению, из его работ следует, что он предполагал строить совсем не так, как  проделал работу Сталин, хотя это, в общем, ни о чём не говорит. Как бы Ленин поступил при  жизни, никто не узнает. Хочешь, я тебе зачитаю отдельные выдержки из последних работ Ленина?
– Зачитай.
Я достал том № 45 пятого  полного собрания сочинений Ленина 1978 года.
– В докладе на 4-ом конгрессе Коминтерна он говорил, что путь к социализму ведёт через государственный капитализм и свободу торговли: «…Государственный капитализм, хотя он и не является социалистической формой, был бы для нас и для России формой более благоприятной, чем теперешняя… было бы лучше, если бы мы раньше перешли к  государственному капитализму, а уж потом – к социализму». Стр. 280.
 Далее он говорит «об одном очень важном пункте, например, о свободе торговли, который имеет основное значение для государственного капитализма…». Стр. 281.
В статье «Русской колонии в Америке» Ленин писал: «Государственный капитализм, являющийся одним из главных моментов новой экономической политики, есть, в условиях Советской власти, такой капитализм, который сознательно допускается и ограничивается рабочим классом. От государственного капитализма стран, имеющих буржуазные правительства, наш государственный капитализм отличается весьма существенно, именно тем, что государство у нас представлено не буржуазией, а пролетариатом, который сумел завоевать полное доверие крестьянства.
К сожалению, введение государственного капитализма у нас не идёт так быстро, как бы нам этого хотелось. До сих пор, например, мы не имели ни одной серьёзной концессии, а без участия иностранного капитала в развитии нашего народного хозяйства быстрое восстановление его немыслимо». Стр. 297.
Ты знаешь, что до революции Ленин говорил, что мелкие собственники-крестьяне  по своей психологии есть буржуазия. Землю после революции нужно национализировать, а крестьян превратить в сельскохозяйственных рабочих. Но, понимая реальною ситуацию, большевики вопреки теории, чтобы заручиться поддержкой крестьян в гражданской войне, раздали помещичью землю крестьянам.  Прочти, что Ленин говорит на 4 конгрессе Коминтерна: «…В 1921 году, после того, как мы преодолели важнейший этап гражданской войны, и преодолели победоносно, – мы наткнулись на большой, – я полагаю, на самый большой, – внутренний политический кризис Советской России. Этот кризис обнаружил недовольство не только значительной части крестьянства, но и рабочих… Чем было вызвано это своеобразное и для нас, разумеется, очень неприятное положение?  Причина была та, что мы в своём экономическом наступлении слишком далеко продвинулись вперёд… мы вскоре, через несколько недель признали, а именно: что непосредственный переход к чисто социалистическим формам, к чисто социалистическому распределению превышает наши наличные силы…». Стр. 282.  Далее он говорит: «Самое главное – это крестьянство. В 1921 году мы, безусловно, имели налицо недовольство громадной части крестьянства. Затем мы имели голод… Голод был действительно большим и серьёзным несчастьем, таким несчастьем, которое грозило уничтожить всю нашу организационную и революционную работу… Как обстоит дело сейчас, после того, как мы ввели новую экономическую политику, после того, как мы предоставили крестьянам свободу торговли? Ответ ясен и для всех очевиден, а именно: крестьянство за один год не только справилось с голодом, но и сдало продналог в таком объёме, что мы уже теперь получили сотни миллионов пудов (хлеба), и притом почти без применения каких-либо мер принуждения… Перехожу дальше к лёгкой индустрии. Что касается лёгкой промышленности, то я могу спокойно сказать: здесь наблюдается общий подъём… Легкая промышленность находится на безусловном подъёме. И улучшение положения рабочих Петрограда и Москвы – несомненно. В обоих этих городах весной в 1921 года существовало недовольство среди рабочих. Теперь этого нет совершенно…  Третий вопрос касается тяжёлой промышленности. Здесь я должен сказать, что положение всё ещё остаётся тяжёлым…  В капиталистической стране для улучшения положения тяжёлой промышленности потребовался заём в сотни миллионов… У нас этих займов не было, и мы до сих пор ничего не получили… Несмотря на это, мы наблюдаем уже заметное улучшение и мы видим далее, что наша торговая деятельность принесла нам уже некоторый капитал. Правда, пока очень скромный, немногим превышающий двадцать миллионов золотых рублей. Во всяком случае, начало положено: наша торговля даёт нам средства, которые мы можем использовать для поднятия тяжёлой промышленности…». Стр.285-287.
– Интересно, чем в те времена торговал РСФСР, нефти и газа мы тогда не добывали, да и экономическую блокаду прорвали позже? Значит, теперь мы идём  ленинским путём, продавая сырьё? – сказал с улыбкой Лёша.
– Да, шли бы ленинским путём, если бы правительственная бюрократия вкладывала деньги в тяжёлую промышленность России, высокие технологии, а не складировала доходы от торговли сырьём в американский банк, а чиновники не обустраивали Лазурный берег Франции за счёт ворованных бюджетных денег.
Слушай дальше: «Я полагаю, что решающим является то обстоятельство, что мы уже в состоянии кое-что сберечь. Хотя это часто делается за счёт населения, мы должны всё-таки экономить. Мы работаем над тем, чтобы сократить наш государственный бюджет, сократить наш государственный аппарат… Мы  экономим на всём, даже на школах». Стр. 287.
Я сейчас не могу найти  место в сочинениях, где Ленин писал о длительном процессе развития тяжёлой индустрии за счёт собственных накоплений, хотя я где-то у него об этом читал, впрочем, он надеялся и на концессии, и на смешанные предприятия, сейчас их называют совместными.
Очевидно, он не предвидел скорой войны и надеялся на долгую передышку. Эту мысль я могу подтвердить цитатой из его письма Сталину «О сокращении программы ремонта и строительства военно-морских судов»,  он пишет (стр. 312 – 313): «Я думаю, что флот в теперешних размерах, хотя и является флотишкой, по справедливому замечанию т. Склянского, всё же для нас непомерная роскошь. Крейсер «Нахимов» надо достроить, ибо мы его продадим с выгодой, а в остальном, я убеждён, что наши морские спецы всё же увлекаются непомерно. Флот нам не нужен, а увеличение расходов на школы нужно до зарезу… Мы могли бы сейчас же начать перевод означенного количества судоремонтных заводов на металлические изделия, необходимые крестьянству». Вот на авиацию Ленин не жалел денег, как он пишет в том же письме.
– И это правильно!
– По моему мнению, Ленин был просто поражён, с какой быстротой крестьяне, получив свободу частной инициативы, вывели страну из голода и завалили хлебом, конечно, тогда выдался урожайный год. Был бы он жив,   он не допустил бы сталинские методы подавления крестьянства, к которому он стал  после 1922 года относиться бережно.
– Ленин не мог спрогнозировать внешнюю обстановку 30-х годов, приход фашизма к власти, явное приближение войны. Сталин торопился с модернизацией.
– Безусловно, предсказать будущие события было невозможно, но в борьбе с Германией мы в 41 году оказались не одни. Без поставок алюминия и авиатоплива от союзников нам пришлось бы туго. Успели бы мы перестроить промышленность  без ограбления страны или нет, сегодня понять невозможно. Но Англия и Америка смертельно боялись Гитлера, и они помогли бы нам вооружением в большей степени, если бы это потребовалось, хотя такой расклад сил тоже предсказать было невозможно. Что случилось, то случилось.
Ты, может быть, думаешь, что я специально понадёргал цитат из работ Ленина, подтверждающих мои взгляды. Прочти  эти работы, их не так много, и увидишь  сам, что это вовсе не так.
-Так ты, Саша, думаешь, что нам надо идти по пути западной модели?
-Мы с тобой специалисты в области системам автоматического управления. Ты прекрасно знаешь, что это такое. Государственная машина должна работать, как система управления с обратной связью. Если в стране происходит в чём-то отставание, застой, то нужно вовремя это заметить и повернуть руль управления в сторону уменьшения ошибки. Если руководство страны не в состоянии изменить ситуацию, то его народ не выбирает на очередных выборах. Это элемент обратной связи. Система должна позволить стране развиваться духовно и экономически: обеспечивать  общеизвестные, навязшие в зубах истины: закон для всех един, экономическая и политическая свобода, честные выборы. Называй такую систему западной, восточной или южной, мне всё равно.
-Я ничего не знаю про жизнь в Европе, но про жизнь в Америке мне кое-что известно.
Ты ведь помнишь, что моя дочь Танюшка вышла за американца и живёт в Америке. Он юрист, работал в какой-то международной организации в Москве. Как они нашли друг друга, я не знаю. Живут в Сан-Франциско. Она прекрасный программист, он менеджер в компании средней величины. Материально обеспечены прекрасно. Родился сын, по закону он американец, поскольку родился в Америке. Казалось бы, всё у них хорошо, да вот только она собирается возвращаться домой, и мужа почти уговорила. Там совсем другая жизнь, кто-то такую жизнь приемлет, а кто-то – нет. Не то что бы в Америке жизнь циничная, Таня этого не пишет, просто крайне рациональная. Работа и деньги. А работа – это тоже деньги. Нет душевного общения, бесполезных поступков, радости простого общения людей. Всё выверено, целенаправленно, никакой романтики. Скучно жить.
Я не говорю, что нам нужно возвращаться к советской практике, когда платили всем почти одинаково, а лучших людей награждали грамотами победителя социалистического соревнования, выдвигали на доску почёта. Это всегда приятно, не только в деньгах дело. Нашему человеку необходимо ощущение своей необходимости не только для себя и семьи, но и для общества. Плохо, когда правительство своей политикой разрушает это ощущение. Пусть моральные критерии в народе со временем как-то меняются, но главный  вектор всё же остаётся прежний, вспомни про 10 заповедей, которые болёё 3500 лет стоят незыблемыми.
Такой разговор, который мы с тобой сейчас ведём на философские темы, для успокоения души и игры ума, в Америке невозможен. Там обсуждают Линкольна и Вашингтона только профессионалы, оттачивая мысли для написания статей с целью обратить эти мысли в деньги.
Мужу Тани тоже в Москве всегда нравилось, он привык к нашей жизни, а деньги они и здесь на жизнь заработают. Им много не надо, хотя возвращаться они опасаются  из-за уличного криминала в  Москве.
-Где-то ты, пожалуй, прав. Сегодня западная либеральная модель  не только в моральном аспекте, но даже в экономике пробуксовывает. Когда один работающий человек корми т 5-10 бездельников, то такая ситуация даже хуже, чем при советской власти. В СССР  бездельников заставляли ходить на работу, где они делали вид, что работают. А на Западе бездельники сегодня просто ничего не делают и живут на пособия. Это скрытая эксплуатация работающего населения. Но Запад гибок, живуч, там  существует система с обратной связью, они что-нибудь придумают.
Всё равно, какую модель бы мы у себя в стране не приняли, мы её приспособим под  просторы страны и характер народа. Только вот тоталитарная модель – это модель конца 19 века. Даже коммунистический Китай это понял. Там лидеры меняются чаще, чем у нас, обязательно через два срока. Без всякого трюкачества.
-Саша, ты знаешь, чем характеризуется сверхдержава? – сменил тему Алексей.
-Конечно: большая территория, огромные природные ресурсы, большое население, сильная экономика и армия.
-Верно, но не совсем. Сверхдержава должна нести новые идеи для человечества, чувствовать себя несущей людям свою особую миссию, иначе это не сверхдержава. СССР после Великой Отечественной войны была сверхдержавой. РСФСР  с 17 года  несла миссию мировой пролетарской революции, однако экономика и отсталая культура ещё не позволяла быть сверхдержавой. СССР по всем параметрам был сверхдержавой, по экономике, по идеологии. Он нёс миру социализм, новое устройство государства без частной собственности и эксплуатации  трудового народа капиталистами, гарантированную занятость, дешёвый отдых, пусть нищенскую,  но гарантированную зарплату. Это были новые идеи, пусть не во всём правильные, утопические, реализованные в извращённом виде, пусть давление государства было гораздо тяжелее, нежели гнёт «проклятого» капитала.
Мы пытались эти идеи внедрять в Европе, в Социалистическом лагере, в Африке, в Китае. Где-то путём поставки бесплатно дорогого оружия, где-то, покупая не нужное нам сырьё.
-Там, где внедряли колхозы, везде сразу заканчивались продукты!
-Ты не смейся. Всё равно мы ощущали себя сверхдержавой, мы были ей, и все это понимали. Нам противостояла другая сверхдержава. Она  экономически была гораздо сильнее нас, её производство эффективнее. У неё были другие сверх идеи: свободное предпринимательство, уважение к любому виду собственности, соблюдение прав человека, разделение властей, верховенство закона. США первыми утвердили свою конституцию и декларацию прав человека в 1787 году, ещё за два года до начала Великой Французской революции. Американцы гордятся этим фактом, и пытаются внедрить везде в мире свои идеи. Что из этого получается при тупом внедрении «свобод» без учёта традиций и уровня культуры в стране, сегодня мы видим в Ираке, Ливии, Сирии, Египте, где царит кровавый хаос. Некоторые «умные» наши теоретики считают, что американцы специально организовали «управляемый» хаос, чтобы было легче управлять миром. По-моему, США это сделали по глупости. Управлять хаосом невозможно.
Американская сверхдержава тоже несла на себе родимые пятна порока: в стране действовала мафия, угнетение негров было повсеместной практикой, процветала коррупция. На наших глазах американское общество постепенно изживало эти пороки. При Рузвельте в стране расправились с мафией, посадили гангстеров Аль Капоне, Лаки Лучано и других. При Кеннеди негры завоевали равноправие.
    Наша страна тоже продвинулась: на своём кровавом опыте мы избавилась от романтических иллюзий, власти перестали стрелять оппозицию, пока только сажают, и в очень ограниченном количестве.  Новых идей пока нет. Да и экономика рухнула под тяжестью системной коррупции. Конечно, жуликов во всём мире полно, они воруют и в Англии и Америке, но там им трудно, закон действует. У нас же коррупция носит системный характер, на ней строятся экономические и политические отношения. Какая уж тут сверхдержава, не развалиться бы!
-Лёша, по-моему, всё очень просто, нам нужно наплевать на свою всемирно историческую миссию и просто гордится своей историей. Великие дела не делаются без крови. Нам нужно гордится Петром Первым, который построил свой город на костях, перелил колокола в пушки, но сделал Россию мировой державой. Мы должны гордиться Екатериной, которая хотя убила своего мужа – законного императора и царевича Ивана Антоновича, утопила в крови восстание Пугачёва, но возвысила державу до невероятных высот путём военных побед и разумных реформ. Конечно, в истории действовали слабые и неумные люди, которые «хотели, как лучше, а получалось, как всегда», а как же без них? Только лишь предателей нужно вычеркнуть из нашей истории.
-А как же быть со Сталиным?
-Честно говоря, я не знаю. Для меня он кровавый тиран. Кто-то думает иначе. Я полагаю, что время всё расставит по своим местам. Для одних современников Пётр Первый был гений, для других – антихрист. Для одних современников Екатерина была милостивая матушка-государыня, укрепившая империю. Для других – хитрая немка-интриганка и развратная баба-убийца. Время всё определило и расставило по своим местам, хотя всегда находятся люди, которые говорят вопреки установившемуся мнению: «а баба Яга – против».  Время и Сталину даст свою оценку, пока ещё рано, мы поколение почти его современников.
Помнишь, нашу студенческую молодость и работу в почтовых ящиках! Турпоходы, бардовские песни под гитару, милые девчонки со светящимися глазами. Мне кажется, мы жили лучше и веселее, чем совремённая молодёжь с их «таётами», дискотеками, хургадами. Наши интересы лежали в области работы, литературы, театра, а не в области добычи  денег. Тогда были другие ценности, да и заработать много денег не было возможности, - сказал я и  вспомнил родителей.
Они честно всю жизнь работали. На страну работали или на власть? Как это разделить? Мать была внутренне сильный человек, она пострадала в 37 году и власти не верила. Она, будучи человеком разумным,  заставила тогда отца отречься от моего деда, понимала, что «против лома нет приёма».
Она прошла всю войну. Работая в медсанбате хирургом. Вспоминала, как приходилось оперировать по двое суток без сна и отдыха. Я когда-то читал  воспоминания доктора Лоррея, личного хирурга Наполеона. Он писал, что после Бородинской битвы ему пришлось оперировать непрерывно около трёх суток. После вторых суток его пальцы работали уже самостоятельно, без его непосредственного участия, рефлекторно. А там ведь, под этими пальцами, пульсировали живые человеческие сосуды, органы. Я тогда вспомнил про мать. Она была хороший хирург. Её награждали и ценили. Она, как могла, дистанцировалась от системы: в партию не вступила, несмотря на настоятельные просьбы начальства, желавшего продвинуть её по служебной лестнице. От общественной работы она отказывалась, не демонстративно, всегда находила объективные причины. Отец был совсем другим человеком. Лично очень отважный, он прошел всю войну в противотанковой артиллерии прямой наводки, личный состав которой пехота считала смертниками. Ему повезло. Остался жив. После расстрела своего отца душа его как-то быстро успокоилась, он постепенно вписался в систему, не размышляя особенно о проблемах добра и зла. Он был прекрасный специалист и занимался техникой.
-Как и мы с Лёшей, - подумал я и сказал вслух:
Что толку от наших разговоров на кухне?
-Про то никто наперёд не знает. Ты помнишь, во что разговоры на кухне при Брежневе вылились при Горбачёве и Ельцине?
Я встал и подошёл к окну, открыл форточку. Почувствовал холодок свежего воздуха. Алексей сидел на стуле, откинувшись на спинку, в расслабленной позе и внимательно, с некоторым огорчением во взгляде, изучал пустую бутылку из-под виски. На кухню вошла моя жена, она убрала со стола в раковину посуду, вежливо, но настойчиво забрала у Алексея пустую бутылку, показывая всем своим видом, что нам пора расходиться. Очевидно, она опасалась, что он достанет из своей сумки вторую бутылку.
Окинув нас спокойно-укоризненным взглядом, жена ушла с кухни. Когда она была чем-то недовольна, она оживала, молодела и по выражению лица и интонациям голоса становилась поразительно похожей на девчонку, в которую я влюбился более сорока лет назад. Конечно, она немного погрузнела, лицо покрылось морщинами, но держалась в форме, следила за собой.
Я проводил её взглядом и неожиданно для самого себя спросил:
-Лёша, ты женился по любви? Насколько мне не изменяет память, ты глаз не пускал с беленькой, худенькой девчонки. Она была тихая, вся в учёбе, скромная, как мышка, но с характером. Забыл, как её звали.
-Ксения.
-Точно, Ксения.
-Какими глазами я смотрел на Ксению, ты запомнил. А ведь мне Ольга тоже очень нравилась. Я на неё тоже смотрел и всё никак не мог понять, кто из них мне просто нравится, а кого я по настоящему люблю. Пока я думал, вопрос решился сам собой. Ксюше надоело ждать, и она вышла за Петьку. А я так и не мог понять, кто мне нравился больше.
-Так ты тогда и не мог в принципе этого понять. Это начинаешь понимать позже, когда поживёшь вместе. Понимаешь, живёшь ты в своей семье: папа, мама, братья, сёстры. Ты их всех знаешь с самого детства. Ты привык к их особенностям. А тут в семью приходит чужая девка. Из другой семьи, с другим воспитанием, бытовыми привычками, взглядами и традициями. Со своим представлением об общежитии и характером. Да ещё она считает, что это ты пришёл к ней в семью, а не она к тебе. Если у вас вдруг накануне крыша поехала и возникло затмение мысли, тогда на эти мелочи внимание не обращаешь. Но чем жарче огонь, тем быстрее он прогорает. Даже если огонь небольшой или еле тлеет, хотя он и горит дольше, но дрова всё равно кончаются. Вот тогда и начинаешь понимать, что такое любовь. Если у вас есть способность идти на компромиссы, прощать друг другу слабости, а все мы слабы, то это и есть любовь.
-Красивая версия, но не верная, жизнь она сложнее. Вот у Ксении с Петькой – никаких противоречий. Хотя внутри она со стержнем, но только очень уж внутри.
По жизни Ксения покладистая, такой характер, она во всём с ним соглашается, ей это больших усилий не стоит, даже если решение ей не нравится.
-Значит, любит. Компромисс вовсе не означает, что количество шагов навстречу друг другу должно быть равным. Может быть, у неё характер, как у чеховской душечки. Что хорошо для мужа, хорошо и для неё.
По крайней мере, относительно меня с Ольгой ты, пожалуй, прав.  Когда экстаз прошёл, первые десять лет мы ругались. Потом поняли, что мы хорошие люди, и желаем друг другу добра, да и дети, опять же. И жизнь стала мирной.
-А может, силы иссякли?
-Ну, нет. У Ольги уж точно не иссякли. В свои 35 лет, через 10 лет после свадьбы, она была в самой силе.
Алексей задумался. Потом медленно произнёс:
-Дело прошлое, нам всем теперь за семьдесят. Тебе я верю, не навредишь. История Ксении и Петьки под твою теорию не подходит. Буквально через десять лет Ксении надоело давление Петьки. Она завела любовника, которого действительно любила. Была ли она предательницей? Кто его знает. Семью она не разрушила, с Петькой у неё оставалось всё по-прежнему. Он даже и не почувствовал. А для неё – отдушина. Сам понимаешь, сколько всем троим сейчас лет, какая там сегодня может быть любовь даже с давним любовником. Любовные отношения перешли в дружбу. Они до сих пор дружат. Тёплые отношения.
-Значит, некоторые женщины могут любить сразу двоих мужчин!.. Шутка.
-Сформулировать, что человек чувствует невозможно, все чувствуют по-разному, можно только описать внешние проявления отношений, как у классиков, или составить мнение о чувствах на основании собственных переживаний, которые очень индивидуальны. Сколько людей на свете, столько и видов любви.
Просто надо вести себя так, чтобы  не доставлять боль и огорчения окружающим.
-Понимаешь, Леша, у нас на Руси о чём бы мужики не начали говорить, разговор переходит обязательно на женщин, даже когда им за семьдесят, - подытожил я дискуссию.
Время было позднее, и Алексей засобирался домой. А я всё никак не мог вспомнить, каким образом у нас зашёл разговор о Ксении.

                41. ВЕЛИКАЯ ФЕВРАЛЬСКАЯ. 1917 год

                (глазами Беловых и Н. Врангеля)

      Война всколыхнула патриотизм и примирила на некоторое время общество с царём. Многие рабочие благосклонно приняли царский манифест об объявлении войны. Только одни большевики говорили, что трудовым народам нужно бороться против своей буржуазии, а не убивать друг друга на фронтах ради чужих интересов.
– Вспомните лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», – говорили большевики.
– Да мы бы рады соединяться, только, пока мы будем хотеть соединяться, немецкий пролетариат нас всех перестреляет, – отвечали большевикам прагматичные рабочие и эсеры.
Пройдёт совсем немного времени, и народ вспомнит призывы большевиков, звучавшие ещё в самом начале войны.
  Наступит 1917 год, год революций и потрясений. Гаврила Иванович Белов, в свои 54 года, пойдёт в Красную армию и погибнет в 1920 году. Аннушка умрёт в 1919 году от  тифа в голодном, замерзающем Петрограде.
  Маша будет биться из последних сил за жизнь и здоровье сына, работая на фабрике, неизвестно каким способом добывая пищу и дрова, и дождётся возвращения Петра с фронта.
Сергей тоже будет воевать в Красной армии. Во времена НЭПа он широко развернётся, а потом сгинет навсегда.
Но пока всё было спокойно, ничто, казалось бы, не предвещало грозных событий.
               
                * * *
«Царь Николай II царствовал, был Верховным главнокомандующим, но государством не правил, армией не командовал, быть Самодержцем не умел. Он был бесполезен, безволен и полностью погружен в себя. Он держался за трон, но удержать его не мог и стал пешкой в руках своей истеричной жены. Она правила государством, а ею правил Григорий Ефимович Распутин. Распутин внушал, Царица приказывала. Царь слушался.
Достойные, но неугодные Распутину люди удалялись от Двора, устранялись от государственных дел. Министрами назначались ставленники Распутина. Случайные проходимцы, как саранча, внезапно появлялись и внезапно исчезали, оставляя за собой неизгладимые следы. Дурно управляемая страна беднела, роптала, приходила в уныние. В торжественно обещанные Царём реформы уже не верили, понимали ненадёжность царского слова, видели, что то, что уже было отчасти Царём осуществлено, Царём же сводилось на нет.
Излишними необдуманными наборами деревни были опустошены, поля оставались невозделанными. Реквизированные для нужд армии продукты гнили на местах. Животные умирали от голода на сборных пунктах. Промышленность нелепо исполненной эвакуацией была расшатана. Десятки тысяч рабочих были лишены заработка.
Миллионы запасных и новобранцев, без надобности призванные, наполняли города. Скверно кормленные, плохо одетые, размещённые в тесноте и грязи, они оставались без присмотра, делу не обучались, томились от бездействия и развращались. Словом, разруха была во всём, и всем становилось очевидным, что рано или поздно катастрофа неминуема; но близости её никто не предвидел.
В декабре 1916 года Распутина  убили. Великие князья Дмитрий Павлович и Николай Михайлович, причастные к убийству, были сосланы. На место Распутина пришёл Протопопов. И всё пошло по-прежнему.
И нежданно-негаданно неизбежное свершилось. Не от удара молнии, не под напором мощных сил ; нет! От пустого дуновения ветра самодержавие дрогнуло, покачнулось, рухнуло и рассыпалось в прах. Оно пало не оттого, что его сломили; оно развалилось от того, что сгнило и дольше «быть» не могло».
                * * *
 Демонстрации рабочих стали вновь обыденным явлением. Против войны шла деятельная пропаганда. Многие заводы были эвакуированы, другие бастовали. Правительство, которое как будто нарочно делало всё, дабы сеять неудовольствие, презиралось. Престиж царской власти был сведён на нет.
Настоящих войск в столице не было. Многочисленный, слишком многочисленный гарнизон Петрограда состоял не из надёжных дисциплинированных войск, а исключительно из разношёрстной недисциплинированной толпы новобранцев и запасных, никем не руководимых. В кадрах, в которые была влита эта толпа, были оставлены худшие элементы полков, находящихся на фронте. Со старыми добросовестными полками гвардии эти новые формирования ничего общего, кроме названия, не имели, и на них правительство положиться не могло.
Несмотря на всё это, «беспорядки» обывателей не пугали. К ним привыкли. Поводов к классовой борьбе, казалось, не было, потому что не было ненависти к имущим классам, которые разделяли со всем населением тяготы военного времени», так вспоминал об этих событиях Николай Егорович.
Конечно, рабочие заводов и фабрик были недовольны притеснениями хозяев предприятий, они добивались увеличения жалования, улучшений условий труда. Лозунг «заводы рабочим» воспринимался абстрактно.  Как это рабочие будут управлять фабриками? Для этого нужно учиться и много знать. Рабочие не смогут сами управлять, нужно просто давить на хозяев, отстаивать свои права. Вот призыв «земля крестьянам» – это понятно.
Все слои населения одинаково испытывали неудовольствие против правительства и самодержавия, и поэтому опасаться кровавых эксцессов причин не было. Даже полиция не волновалась. Как и все остальные, она привыкла к беспорядкам и не видела в них ничего угрожающего. Толпа не горела тем огнём, который внушением передаётся и посторонних заражает, заставляет бессознательно ощущать то, что ощущает она, и следовать за ней.
Среди рабочих Обуховского завода, выходивших на улицы, можно было увидеть Гаврилу Ивановича Белова и Петра. Аннушка, помня о событиях Кровавого воскресенья, всеми силами старалась их остановить, но сил у неё явно не хватало.
Белов старший вспоминал о первых собраниях на заводе, говорил, что студенты тогда были правы, утверждая, что самодержавие должно рухнуть и рабочим нужно объединяться.
 Сейчас против самодержавия даже некоторые капиталисты, - говорил он Петру.     Только поднажать слегка надо, оно само и развалится, – говорил он. Пётр соглашался.
Однако всё было не так просто. Сильных вождей не было, социалистические партии находились в противоречии друг с другом, даже учитывая, что все они  сходились в единой цели свержения самодержавия.
«Определённой цели у демонстрантов тоже, по-видимому, не было. Они стекались на Невском, пели революционные песни, разбегались при виде полиции и казаков, потом снова собирались и,  в конце концов, к вечеру расходились по домам. В итоге много потерянного времени, несколько помятых рёбер у демонстрантов и полицейских и иногда тут и там несколько разбитых окон. В совокупности нечто отнюдь не грозное, а бесцветное, бестолковое и бессмысленное. Пока это была не внушительная политическая демонстрация, не мощное проявление народного негодования, а в действительности лишь «беспорядки», - думал Николай Егорович, наблюдая события, затерявшись в толпе демонстрантов.

«На 27 февраля ожидались новые беспорядки, и уже за три дня до этого кое-где были скопления рабочих масс. Особенного значения им не придавали, ничего необыкновенного не предвиделось, полиция была начеку, принимались, как всем было известно, какие-то необыденные меры, решено было с демонстрантами поступить более энергично, чем прежде. Новый министр внутренних дел Протопопов, креатура Распутина, хотел показать, что он строгий и дельный администратор, что шутки с ним плохи. Он всюду, где только мог, хвастал и кричал, что он миндальничать, как его предшественники, не намерен и раз навсегда беспорядкам положит конец. Но цену ему знали, и никто его словам не придавал серьёзного значения.
27 февраля действительно на Невском и прилегающих улицах начал стекаться народ; как всегда, преобладали рабочие, но было более, чем обыкновенно, много праздношатающихся, любопытных. Классовой злобы тогда ещё не было, как уже сказано, почти все слои общества разделяли неудовольствие правительством, и в толпе между людьми, судя по их наружности, принадлежащими к самым разнообразным классам общества, велись мирные разговоры.
Везде наряды полиции, отряды казаков шагом двигаются взад и вперёд. Это не нарядные гвардейские казаки, которых привыкли видеть петроградцы, а какие-то не то солдаты, не то мужики в обтрепанных казакинах.
– Тоже воинство!
– Щелчком перешибём!
– Одно слово, протопоповская гвардия!
– Проходите! Проходите, господа!
    Но над городовым насмехаются, напирают. Городовые, сперва сдержанные,         мало-помалу выходят из себя. Околоточные сперва просят, урезонивают, потом ругаются. И в толпе слышны уже грозные окрики, ругань. Толпа волнуется, делается агрессивнее, казаки уже не шагают, а рысью носятся взад и вперёд, конями напирая на людей.
– Черти проклятые!
– Стыдно идти против своих!
– Драться с немцами не умеют, а своих давят!
Кто-то пытается говорить речь, но от гула не слышно», - всё это наблюдал из толпы барон Врангель, отмечая про себя, что события постепенно накаляются.
Гаврила Иванович и Пётр находились в толпе, в самом центре водоворота событий. Сравнивая сегодняшние события с событиями Кровавого воскресенья, Белов старший чувствовал, что соотношение сил и настроений властей и народа совсем другое. Тогда люди шли к царю, верили в его помощь, теперь власть не пользуется поддержкой даже у гарнизона.
«К концу Невского, ближе к вокзалу, толпа стоит стеной и всё увеличивается. Полиция выбивается из сил, неистовствует. Возбуждение толпы растёт. Казаки работают нагайками – тщетно. Теперь уже чувствуют какое-то дикое возбуждение, ненависть, которая охватывает и посторонних. Толпа ревёт, слышны глухие удары, звук разбитых окон.
– Шашки вон! – раздается команда. И вдруг – выстрел ли, удар ли. От гула толпы не разберёшь. И какой-то полицейский как-то нелепо вскидывает руками, приседает, выпрямляется и как сноп падает. Толпа внезапно замерла.
– Ура! – раздаётся жидкий голос.
– Ура! – ураганом вторят тысячи голосов.
Рёв, гул, всё заволновалось, смешалось. Казаки вперемежку с толпой, толпа гогочет, ревёт. Что происходит – разобрать нельзя.
Чем дальше от Невского, тем меньше народу. Около Бассейной вид улицы как всегда, как будто на Невском ничего не произошло.
 Петра обогнала группа молодёжи.
– Здорово!  - говорит один.
– А ты видел, как он грохнулся!
– Так им, мерзавцам, и нужно!
– Вы с Невского? – спрашивает  какой-то старик.
   – Да.
– Правда, что там убивают городовых?
– Вздор!  - отвечает  другой прохожий и останавливается. ; Не городовых убивают, городовые калечат народ.
 - Уже много убитых, – говорит другой.
Около нас собирается группа. Никто не слушает, что говорят, не расспрашивает; все уже всё знают.
– Одних убитых восемьсот...
– Гораздо больше!
– Всё войско перешло к народу...
– Преображенцы уже вчера перешли...
– Вздор-с! – строго говорит отставной капитан.
– Не вздор-с, а правда. Мне пер...
– Преображенцев тут нет...
– Нет, есть!
– Это только запасная рвань...
– Всё равно преображенцы.
Капитан сердито пожимает плечами и уходит.
– Не любишь! – ехидно говорит юноша в форме телеграфиста.
Вечером вид улицы был как всегда.
В городе говорили о происшедшем, но как о незначительном происшествии. Кое-кто волновался, но никто ещё не предполагал, что выстрел на Невском по своим последствиям был роковым.
Утром улица была запружена унылой серой толпой. Это были запасные, вылезшие на свет Божий из своих угрюмых казарм. Небритые, неумытые, с заплывшими серыми лицами, в небрежно накинутых серых ветхих шинелях, в потёртых серых папахах, они напоминали громадное стадо баранов, застигнутое непогодой в степи. Сбившись вплотную в одну кучу, прижавшись друг к другу, стадо стоит, и стоит неподвижно, пока буря не стихнет и чабан его не погонит дальше. Ясно было, что все эти тёмные, серые существа не понимали, что происходило, были сбиты с толку, растерялись, не знали, что такое приключилось. Беда ли стряслась над ними, или счастье улыбнулось? В глазах их был страх, безотчётный и тупой.
Вдали изредка доносятся выстрелы, то одиночные, то залп, и опять всё смолкает. Тихо и на улице. Ни разговоров, ни шума экипажей не слышно. Кругом мёртвая тишина.
– Где это стреляют?
Пожилой запасный мёртвым взглядом окинул барона, что-то хотел сказать, тяжело вздохнул и отошел.
Вдали послышался точно звук швейной машины.
– Пулемет, – заметил раненый с рукой на перевязи.
– Барин! – глухим голосом спросил запасной, обращаясь к солидному господину, –  А что нам за это будет?
– За что, братец?
Он не ответил.
– Вестимо, за что, – подхватил молодой новобранец, по повадкам из городских. – За бунт!      – вызывающе крикнул он. Он запнулся на слове.
– Что ты, что ты, дурак, – испуганно сказал другой. – Перекрестись! Рази мы бунтуем? Мы ничего, наше дело сторона.
– Нечто бунтовать можно?
– Мы из деревни, не городские, – послышалось из толпы.
– Ладно, толкуйте.
– Мы только вышли посмотреть.
– По головке тоже не погладят!
– Дедушка,  - задорно крикнул фабричный,  - ведь сам знаешь, а спрашиваешь! По уставу вашему брату за бунт расстрел, – и рассмеялся.
– Эх вы, горе-воины, что носы повесили? Начальства испугались? Рази не видите, что наша взяла?
    Проходит час за часом, а серое стадо стоит и стоит, всё так же неподвижно. Хоть бы чабан разогнал это охваченное параличом стадо». Эти живые картинки зарисовал барон в своих воспоминаниях. Народ, по его мнению, пока ещё был робкий. Революцию беспорядки не предвещали.
Маша хотела выйти на улицу вместе с мужем, оставив Володю с бабкой, она чувствовала себя участником событий, её подруги ткачихи участвовали в демонстрации. Но Аннушка  повисла на Маше и не пустила её.
– Убьют, как мать твою убили в пятом году, - кричала она вслед Белову старшему. -Маша, родненькая, мужиков мне не остановить. Но тебя я не пущу, у тебя сын! Если бы на улице были одни сознательные рабочие, так там бандитов полно. Им лишь бы грабить и убивать!
«К вечеру серая толпа рассасывается, и внешний вид улицы постепенно становится другим. Везде пёстрые толпы народу, везде оживление и опять, и опять толпы людей. Шум, гам, грохот автомобилей, грузовых моторов.
 Группы озабоченных, досель невиданных людей, не то солдат, не то рабочих, спешат во все стороны; на них высокие сапоги, кожаные куртки, котелки, форменные папахи. Почти у всех ружья и обоймы с патронами; они снуют повсюду, топчутся на месте, жестикулируют, что-то кричат, что-то ищут, зорко оглядываются. Идут и в одиночку, и по два, и по три, группами, целыми толпами. Останавливаются, постоят, молча маршируя, и вдруг без видимой причины бросаются вперёд. Вот по улице мечется какой-то бритый, восточного типа, холеный субъект; вооружён он с ног до головы; он кричит, машет саблей, направляя остриё её время от времени куда-то в пространство, – так изображают героев, ведущих людей в бой, на лубочных картинах. Он что-то кричит и отдаёт какие-то приказания. Выглядит он нелепо и отвратительно.
  На него никто не обращает внимания; никто над ним не смеётся. Говорят, что в психиатрических больницах душевнобольные не обращают внимания на самые бессмысленные действия других больных – каждый из них настолько занят собственным бредом, что бреда другого не замечает.
     Всё чаще, а скоро и беспрерывно, развивая необычайную скорость, давая гудки, проносятся моторы, автомобили, платформы. Они переполнены вооружёнными рабочими, солдатами, бабами, студентами. На крыльях автомобиля лежат на животе ухари-воины с ружьями на прицеле. Толпа ревёт «ура!».
    Бабы машут платками, рабочие шапками, солдаты стреляют вверх. Вот обыденным ходом приближается автомобиль; в нём господин и дама. Вооружённая толпа заграждает путь, автомобиль останавливается. Седоков вытаскивают, пролетарии в него садятся, и он при криках «ура!» мчится дальше. Ещё автомобиль; в нём военный. Опять становятся стеною, но шофёр увеличивает скорость, толпа даёт дорогу, и он мчится дальше. Несколько выстрелов пускают вдогонку. Ранена ими женщина. Толпа ругает «этих офицеров, которые, катаясь в автомобилях на народные денежки, калечат народ». И опять, и опять моторы и платформы с солдатами, бабами, красными флагами. Всё это грохочет, гудит, орёт. Моторам, сдаётся, нет конца. Мостовая трещит, дома трясутся, «ура» гремит, ружья палят, а моторы всё мчатся и мчатся.
    Проезжает шагом разъезд каких-то странных всадников, конский состав самый разнообразный: тут и кровная лошадь под офицерским седлом, и извозчичья тощая кляча. Всадники больше из учащейся молодёжи, кто в чём, но все при шпорах и саблях. Они на коней попали, видно, впервые. Сидеть не умеют, но вид гордый, победоносный. Задёрганные, затормошённые лошади вскидывают голову. Всадники дёргают поводьями, цепляются за луку, теряют стремя – оправляются и, как ни в чём не бывало, победоносно глядят на пешеходов.
    Шагом едет пустая господская пролётка. Кавалерийский разъезд её берёт в плен, пешее революционное войско её окружает. Они опрашивают кучера, заглядывают под фартук, под подушку, долго держат военный совет и, наконец, экипаж мирно отпускают. Струсивший было кучер, видя, что опасность миновала, неистово начинает ругаться.
Какой-то здоровенный прохожий, мирно смотревший на происходящее, срывается с места, подскакивает и ударяет кучера, тот его с плеча стегает кнутом.
Вооружённые подростки, почти дети, на углу раскладывают костёр и, предварительно, для безопасности от неприятеля, расставив часовых, в живописных позах греются у огня.
Число вооружённых людей всё увеличивается. Толпа уже завладела арсеналом, и теперь почти все с ружьями. Беловы тоже вооружились, прихватив трёхлинейки и патроны к ним.
Чаще раздаются то тут, то там выстрелы. Стреляют и на  улицах. Но в кого? Зачем? Никому не известно.
– Балуются, – объясняет прохожим швейцар.
– В городовых, спрятанных на чердаках, стреляют, – говорит другой человек. Виден дым от пожаров. Горит Окружной суд, дом министра Двора, участок на Надеждинской. Пожарных не видать.
    Выстрелы вдали учащаются.
    Общее впечатление этого дня, да и последующего,  это бестолочь, а особенно гоньба грузовиков и автомобилей. Кажется, что весь город обратился в чудовищный, бестолковый автодром и весь катается, катается и накататься не может. Шины лопаются, машина испорчена, автомобиль бросается тут же на улице, где-то реквизируется другой     и айда! мчатся дальше и катаются, катаются, пока и этот испортится. Это уже не страсть, а раж, мания.
На Надеждинской в гараж врывается компания, у которой машина уже испорчена. В гараже каким-то чудом остался ещё один автомобиль, но предусмотрительный шофёр вынул какую-то часть, и машина не действует. Когда это обнаруживается, прибывшие девицы приходят в отчаяние, и с одной из них делается истерика. Галантные кавалеры, вероятно, дабы их успокоить, режут шины мотора и бьют стёкла... К счастью, является товарищ с радостной вестью  : где-то нашёлся другой автомобиль, и все помчались к нему.
А автомобили все мчатся и мчатся.
Стрельба растёт, растёт и тревога мирных обывателей.
Полиция и начальство куда-то исчезли, военные классы трусят, держатся пассивно. Настоящего войска в столице нет. Запасной сброд ошеломлён, обалдел, безразличен; некоторые суррогаты полков уже заодно с толпой.
Что движение имеет своих руководителей – нет сомнения, но влияние этих руководителей пока не проявляется. Развернулись ли события и для них неожиданно быстро? Не успели ли они сами опомниться, или  в их расчёт входит  до поры до времени оставаться пассивными и предоставить событиям свой естественный ход? Не известно. Очевидно лишь то, что пока «борьба роковая» развивается непланомерно, имеет целью       не? точно определённые достижения, выливается в несуразные формы.
И нужно думать, что сам пролетариат, вернее более развитые его элементы, инстинктивно чувствует, что дело неладно, что «великая русская революция» совсем не походит на революцию, на то, что желательно для славной истории этой революции. Кататься на отобранных у богатых автомобилях да безнаказанно палить в городе, конечно, уже достижение некоторых гражданских прав, но недостаточное. Необходимо, так или иначе, революцию подкрасить, осмыслить. А для этого прежде всего необходимо подыскать противника, с кем можно вести борьбу. Без этого не обойдётся.
    Врага нашли. Этот враг – городовой, «фараон». Да! Да, городовой, вчерашний ещё деревенский парень, мирно идущий за сохой, потом бравый солдат, потом за восемнадцать рублей с полтиной в месяц днём и ночью не знавший покоя и под дождем и на морозе оберегавший нас от воров и разбойников и изредка бравший рублёвую взятку. И с утра начинаются поиски. Тщетно! Городовой бесследно исчез, окончательно куда-то улетучился. Но русский человек не прост, ему стало ясно, что хитроумный фараон, виновник всех народных бед, не убежал, не улетучился, а просто переоделся. И ищут уже не городового в чёрной шинели с бляхой и шашкой, а «ряженого фараона».
     Теперь этот ряженый городовой , «гипноз», форменное сумасшествие. В каждом прохожем его видят. Стоит первому проходящему крикнуть: «Ряженый!» – и человек схвачен, помят, а то и убит.
На Знаменской вблизи дома в хлебопекарню приходит человек. «Ряженый!» – кричит проходящий мальчишка. Толпа врывается, человека убивают. Он оказался только что прибывшим из деревни братом пекаря.
Ряженого городового ищут везде. На улицах, в парках, в домах, сараях, погребах, а особенно на чердаках и крышах. Там, как уверяют, запрятаны, по приказу Протопопова, министра внутренних дел, ряженые городовые с пулемётами и, «когда прикажут», начнут расстреливать народ. Вот из-под ворот ведут бледного от страха полуживого человека. Толпа ликует: «Ура!»
– Кого поймали?
– Ряженого сцапали.
– И рожа разбойничья, - говорит один,  - убить этих подлецов мало.
Арестованного уводят. Один из конвоиров, широкоплечий, на вид простоватый, добродушный детина отстаёт, крутит собачью ножку, закуривает.
– Где ряженого нашли?
– В сорок девятом номере укрывался, проклятый. Под постель залез.
Толпа хохочет.
– Вот так полиция!
– А как хорохорились.
– Выволокли, поставили на ноги. Трясётся.
– Кто ты такой-сякой, спрашивает Степанов. Молчит. Ну, мы его по рылу. Раз, два!
– Правильно.
– Так им, сукиным детям, и следует.
– Ну, ну!
– Я, – говорит, а сам трясётся, – полотёр.
– Вот мерзавец!
– Неужто так и говорит, полотёр?
– Хорош полотёр!
– Так и сказал  : полотёр, мы его и повели.
– Ряженого поймали, – снова раздаётся по улице, и толпа бежит на новое зрелище.
– Народец! – с укором говорит знакомый швейцар.   Напрасно человека обидели, я его знаю, уже пятый год живёт у нас в сорок девятом номере. Полотёр и есть.
– Что же вы им не сказали?
– Как можно? Разве не видите, что за народ нынче? Того гляди, убьют!
    Полотёра скоро выпустили. Говорят, откупился. Но не всегда кончалось так благополучно. Во дворе дома жил околоточный; его дома толпа не нашла, только жену; её убили, кстати, и двух её ребят. Меньшого грудного - ударом каблука в темя.
На крыше дома на углу Ковенского переулка появляется какой-то человек.
– Ряженый с пулемётом!  - кричит кто-то.
Толпа врывается в дом, но солдат с улицы вскидывает ружьё , выстрел. И человек на крыше падает.
– Ура-а! убили ряженого с пулемётом.
Как оказалось, это был трубочист с метлой.
Пальба на улице идёт беспрерывно. В какой-то дом близ церкви Кавалергардского полка стреляют из пулемёта.
– Так ничего не выйдет! - говорит бравый, видно, бывалый солдат.  Только зря добро изводим. Нужно вытребовать артиллерию. Петров! Беги-ка на Литейный, пусть пособят, пришлют орудие.
– Кого это вы, други, покоряете?
– Да проклятые ряженые городовые тут засели.
– Налёт?
– Куда! скрываются». Вот теперь только начинается самое главное»,  - подумал Николай Егорович, заметив, что пролилась первая кровь.
     Пётр всё это видел сам, и похожие сценки и события можно было наблюдать по всему городу, он не одобрял самосуды. Он понимал, что городовые это, конечно, представители власти, но они перестали быть силой, да и власти уже никакой нет. Зачем их бить, они больше не опасны. Но он также понимал, что озлобленный народ не остановить. Улицей управляют не сознательные рабочие, а стихия, случайные люди. Всё произошло очень быстро, социал-демократы не успели сорганизоваться. Всё это ещё будет впереди. Главное дело сделано, власть сломали!
  «Городовой «гипноз» был всеобщим. На квартирах арестовывают кого попало и кого заблагорассудится. Аресты производятся не по ордерам, а просто добровольными энтузиастами. Никем не уполномоченные люди врываются в квартиры, шарят во всех углах и закоулках и, найдя мнимого городового, его арестовывают, а не то и убивают.
    Арестованных отвозят в Думу.
    Автобус мчится. На крыше автобуса, окружённой решёткой, куда нагружают багаж, везут нечто, не то узел, не то живое существо. От толчков существо бросает то в одну сторону, то в другую. Внутри вооружённые люди, развалились на подушке, курят и смеются. Говорят, это отвозят арестованного бывшего председателя Совета министров Горемыкина.  В те дни аресты не стали ещё ежедневным явлением. В основном в те дни гоняли на автомашинах и искали «ряженых городовых». Переловили ли всех городовых или просто надоело гоняться за ними –  но вскоре спрос на городовых уменьшился. Тем временем перешли к следующему действию – разоружению офицеров. Не только тех офицеров, которые принадлежали к Петербургскому гарнизону, но и тех, которые шли на фронт и возвращались с фронта. На офицеров идёт правильно организованная облава. Группы людей стоят на перекрёстках, поджидают на железнодорожных станциях. Мальчишки-разведчики снуют повсюду, выискивая добычу. Чуть появляется офицер, они мчатся с докладом – и толпа приступает к делу.
    Вот по панели идет офицер; он идет спокойно, не торопясь, не подозревая, что ему что-то грозит, что против него что-то замышляют. Толпа бросается к нему, его окружает, требуют оружия. Иной, ошеломлённый внезапностью, почти автоматически передаёт шашку. Иные вступают в переговоры, что-то объясняют, урезонивают, но их разоружают. Маленький тщедушный кавалерист берётся за эфес, но вытянуть оружие из ножен не может: десятки рук его уже схватили за локти, за руки, сбоку и сзади; он лишён возможности двигаться, обороняться – его разоружают силой.
    Окружают седого сгорбленного, старого полковника. Одна рука на перевязи, другой он опирается на костыль. Он ранен и в ногу; у него отбирают георгиевское золотое оружие. Защищаться раненый не в силах. Великая скорбь на его чертах.
    На улице стоит статный офицер с Георгием в петлице. Он окружён со всех сторон, окружён вплотную, точно в тисках. Он побледнел, но спокоен. Ни один мускул лица не дрогнул; он холодным презрительным взглядом прямо в лицо смотрит на негодяев, и чувствуется, что с таким же холодным презрением он будет смотреть и на смерть. Оружие от него отняли. Он неподвижно продолжает стоять на месте. Какой-то рабочий подскакивает и хочет схватить его за погон. Но из толпы отделяется солдат, вне сомнения прибывший с фронта, и со всего размаха ударяет рабочего по лицу. Тот падает. Толпа хохочет и кричит «ура!». Офицер, не торопясь, подходит к солдату и что-то ему говорит. Тот стоит,  застывши, приложив руку к папахе, но лицо его радостно улыбается. Спокойно, твёрдою походкою, не торопясь, оба воина идут дальше. Толпа почтительно перед ними расступается.
По вечерам происходят разоружения в зданиях. Эти проводятся не рабочими, а интеллигентною молодёжью из учебных заведений, часто детьми; врываются в дома, машут револьверами, шарят повсюду, отбирают всё, что похоже на оружие. Одновременно с оружием исчезают со столов и ценные вещи. Порою, от неумения обращаться с огнестрельным оружием, раздаётся  случайный выстрел. Тогда этот выстрел даёт повод к кровавым расправам, потому что проводящие разоружение люди уверяют, что в них стреляли.
А автомобили всё мчатся и мчатся. Возбуждение растёт и захватывает всё большее количество людей.
Под утро толпа врывается в тюрьмы и выпускает уголовных заключённых. Сотни уголовных в серых халатах и куртках, обутые в «тюремные коты», как поток, с шумом и гамом выливаются из ворот Крестов. Заключённые грабят близлежащие магазины готового платья; тут же на улице они сбрасывают свою тюремную одежду и переодеваются в украденную одежду. С шумом и свистом они уходят. Остаётся улица серого, от сброшенного одеяния, цвета.
А автомобили всё мчатся и мчатся, количество грабежей и поджогов увеличивается, стрельба становится всё более интенсивной, и тревога мирных обывателей растёт.
О том, что происходит в Могилёве, в Ставке, точно никому в Петрограде не известно. Знают о телеграммах Родзянко Царю, что ответ не получен. Распространяется слух, что Иванов с батальоном Георгиевских кавалеров в пути, что многочисленное войско двинуто на Петербург, что некоторые войска уже прибыли. Но всё это только слухи.
Петербургский гарнизон частью разбит среди бушующей толпы, частью ещё напоминает правильное войско, но в действиях ещё участия не принимает. Военный бунт уже факт, но размеры его ещё определить нельзя.
По Владимирской идёт, говорят, из окрестностей полк. По выправке он не похож на пёструю рвань петербургских запасных; он идёт сомкнутыми рядами, бодро, решительно, красиво.
В публике слышны одобрительные замечания:
– Львы, а не люди!
– Эти не выдадут!
– Покажут крикунам!
– Были бы здесь, ничего бы и не было.
Вдруг выстрел.
    Как оказалось, это лопнула шина у мчавшегося мимо автомобиля. И «львы», как стая испуганных воробьёв, моментально распались во все стороны и упорхнули. Публика свистит и улюлюкает.
Другая часть (Волынского полка) собирается выступить против одного из батальонов, примкнувшего к бунтарям. Они посланы на усмирение Московского полка, состоящего из запасников, на другую сторону Невы. На эту часть, говорят, безусловно, можно положиться; она осталась верна присяге. Но вот из рядов выскакивает унтер-офицер и предательским выстрелом в спину убивает своего ротного командира. Часть дрогнула и переходит к восставшим. Имя этого унтер-офицера печатью увековечено, как героя Великой Революции. И за этот геройский подвиг он награждён Георгиевским крестом и произведён в офицеры. Звали его Кирпичников.
В Таврическом дворце беспрерывно заседает какой-то Думой избранный Распорядительный комитет. Они и днём и ночью без отдыха о чём-то рассуждают, что-то постановляют, но за настоящее дело не берутся. Овладеть движением не пытаются или не умеют. Юркие люди, готовые ловить рыбу во всяких водах, являются туда и предлагают свои услуги; их без разбору с распростёртыми объятиями принимают, регистрируют, что-то им поручают, но из всего ничего путного не выходит, действительные меры не принимаются, никто ничем не руководит. Разруха растёт и растёт.
Мало-помалу Дума наполняется рабочими, солдатами и какими-то неведомыми людьми, одетыми, или, вернее, переодетыми, в солдатские шинели. Это – будущие хозяева положения, будущие рабочие и солдатские депутаты.
В некоторых местах города происходят схватки между регулярными войсками и запасными. У Адмиралтейства идёт что-то похожее на драку, а на Литейном происходит форменное сражение. Но верные части немногочисленны, слабы духом, и вскоре они побеждены.
Бороться больше не с кем. «Борьба роковая» окончена. «Великая бескровная революция» победила не силою победителя, а дряблостью побеждённых.
                * * *
Но аресты всё продолжаются. Теперь восставшие уже вошли во вкус и хватают кого попало. Арестованных направляют в Думу; там их столько, что уж и девать некуда. Но число их растёт и растёт. Для приёма узников ничего не приготовлено. Они днями сидят, спят на стульях, лежат на полу, на столах.
    В зале столпотворение вавилонское. Дым коромыслом. Воздух – хоть топором руби. В помещениях толпятся солдаты, рабочие, евреи, гимназисты, интеллигенты, бабы, восточные люди, невообразимая смесь племён и партий. Люди суетятся, галдят, спят и храпят на полу и на скамьях, курят, едят колбасу, входят и уходят. На вопросы не отвечают, галдят, смеются, ругаются. Какая-то дама громко плачет. Кто-то влез на стол и ораторствует, ему аплодируют.
    Никто ничего толком не знает. Проходит Керенский. Керенский вынимает записную книжку, пытается навести какой-то порядок, указывает, к кому по какому вопросу обратиться.
    Утром улица полна людей, но это не бушующая толпа последних дней, а мирная, почти празднично настроенная чинная публика. Дома разукрашены красными флагами, люди с красными бантами на груди с тротуаров любуются на стройно проходящее войско. Не будь громадных красных плакатов во главе полков, красных знамён, красных флагов, красных бантов на груди солдат, можно было бы думать, что вернулось прошлое, что царская гвардия идёт, как бывало, на царский смотр на Царицын луг. И целый день проходят полк за полком. Вот с красными плакатами, с красными знамёнами идут Преображенский, Измайловский, Павловский, Московский полки.
    Идёт артиллерия, идёт пехота, идёт кавалерия, идёт морской гвардейский экипаж. Идёт полк за полком, и полкам, сдаётся, нет конца. От красных флагов, красных знамён, красных плакатов, красных бантов вся улица кажется залитой красным.
    Государь ещё царствует, а его гвардия уже под красными знамёнами спешит к Таврическому дворцу заявить готовность служить Революции.
    В ограждение чести старой гвардии надо заметить, что настоящие гвардейские полки находятся на фронте, а это только новые формирования, случайный сброд, носящий славные названия. До отречения Государя старые полки и их командиры остались верны данной присяге, и изменников между ними не было.
    Полки за полками подходят к Таврическому дворцу и изъявляют верность новому строю. Перед председателем Государственной думы, камергером Двора Его Императорского Величества Родзянко  склоняются знамёна. Он приветствует их и говорит, говорит, говорит – говорит бесконечно.
    Потом... но это потом разыгралось не в Петербурге, а в Ставке, и уже достояние истории – Царь, не соглашавшийся до этого ни на какие, даже малейшие уступки, без малейших попыток к сопротивлению, без возражений, пассивно отрекается от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. Михаил столь же автоматически передаёт свои права Временному правительству. Тысячелетняя история страны закончилась. Самодержавие приказало долго жить.
    Оно отошло тихо, почти незаметно, без борьбы, не цепляясь за жизнь  ; даже не пытаясь сопротивляться смерти. Так умирают только очень старые, вконец истощённые организмы; они не больны, с ними ничего особенного не случилось, но организмы износились и к жизни не способны. Дрова сгорели, огонь погас. «Умер от слабости», - говорит народ.
     Покойника отпели. Наследники, Милюков, Керенский и Компания, приступили к созданию новой, свободной России».
Так заканчивает свои записки о февральской революции барон Врангель. Он надеется, что увидит своими глазами, как «наследники» приступят к созданию новой, свободной России.
   Но управиться с  хаосом, правившим в стране, либеральная интеллигенция  не сможет. Это сумеют лишь пришедшие к власти большевики. После захвата власти они призовут крестьян к дележу помещичьих земель. Заполнившие Питер толпы крестьян в серых шинелях  хлынут в родные деревни делить землю, очистив столицу от своего присутствия, что позволит большевикам навести какой-то первоначальный порядок в городе.

                42. ГЛЕБ

Всеобщая стачка в Петрограде в понимании Груши ничего особенного не предвещала. Стачки происходили и раньше. Ещё 21 февраля 1917 года на Петроградской стороне народ начал громить булочные и мелочные лавки. Беспорядки носили неполитический характер. 23 февраля (8 марта), в день Работницы, беспорядки переросли во всеобщую стачку.  Ткачихи фабрики, где работали Маша и Груша, по решению комитета не вышли на работу. Борьба с хозяевами за свои права в форме стачек стала для рабочих привычным делом. Однако эта стачка была вызвана перебоями с хлебом и огромными очередями у булочных. Вообще-то хлеб в стране был. В Германии и некоторых странах Антанты  были введены карточки. В России карточек не было. Дело было вовсе не в отсутствии хлеба. Потерявшая силу и уважение народа монархия неожиданно рухнула, по мелкому поводу. Вокруг всё закрутилось-завертелось.
Груша  политикой никогда не интересовалась, не понимала, что происходит в городе, но  захваченная общим порывом, в толпе других ткачих, она  участвовала в уличных столпотворениях. Огромное количество неграмотных людей в одночасье стали политически активными, слушали уличных «ораторов», кричали «за» или «против». Понять что-либо они не могли. Кадеты, эсдеки, эсеры, анархисты, все были против царя и  его жандармов, все за свободу и за народ.
У  Груши кружилась от всего этого голова. Пётр, муж Маши уже тогда имел свою позицию и объяснял Маше и Груше, что надо стоять за рабочую партию РСДРП, правда, он плохо отличал большевиков от меньшевиков. Грушу больше всего волновала судьба Глеба. Она с нетерпением, страстно  ждала его возвращения и прислушивалась к тем ораторам, которые ратовали за окончание войны.
Разгон Временного правительства и приход к власти большевиков прошёл для Груши незаметно. В городе ничего не изменилось, только солдат на улицах становилось всё больше и больше. Толпы хлынули с фронта, они штурмовали эшелоны, спешили в деревню. Стали появляться офицеры, покинувшие свои части после подписания брестского мира.
Груша продолжала жить в деревенском поселке в бабушкиной избе. Однажды вечером в дверь избы раздался стук. Груша открыла дверь, на пороге стоял Глеб. Только несколько позже, вспоминая этот день, Груша поняла, что  он был самым счастливым в её жизни.
Они сидели за столом друг против друга  при свете керосиновой лампы, пили чай и не могли наговориться. Потом была волшебная ночь.
Глеб рассказал Груше о своих проблемах. Денежное содержание офицерскому составу новые власти выплачивать перестали. Кадровым военным жить стало не на что. Каждый устраивался, как мог. Глеб был кадровым военным. Его чиновник-отец стал сотрудничать с новыми властями. Для него любая власть была беспрекословной. Большинство чиновников его  департамента бойкотировали новую власть, а большевикам нужны были грамотные исполнители нижнего и среднего звена, которые смогли бы обучить новые кадры из рабочих. Любые грамотные работники были нужны. Отцу новые власти доверяли, и по его рекомендации демобилизованный штабс-капитан был принят на работу. Деньги положили небольшие, главной ценностью был продуктовый паёк. Жизнь налаживалась. Груша была счастлива, а Глеб  находился в полной растерянности. Он не понимал, как ему относиться к новой власти. Падение империи он принял спокойно, тем более  что отречение царя освобождало армию от присяги. Большевики, конечно, правильно поступили, что заключили мир. Глеб видел изнутри, из окопа, что армия воевать  неспособна.
 Ему пришла в голову мысль, что положение страны в 1812 году формально было гораздо хуже, чем нынче. Французы сидели в Москве, во главе армии противника стоял гениальный полководец. У немцев нет Наполеона, да и до Москвы им шагать далеко. Но в 1812 году крепостная армия готова была идти на смерть за отечество. Может быть, и за царя тоже, тогда царь и отечество были едины в сознании народа. Сегодня народ воевать ни за кого  не хочет, значит, нужен мир.
К Груше не редко приходила подруга Маша, иногда с мужем Петром. Отец Петра помнил ещё первые народовольческие кружки, а сам Пётр слушал в детстве в рабочем общежитии беседы студентов социал-демократов. Он рассказывал Глебу об условиях работы на заводе, о том, как хозяева из-за прибыли выжимают пот из рабочих. Он многое рассказал Глебу, который  знал эту сторону жизни всё больше из газет и понаслышке.
Глеб сочувствовал Петру. Кажется, он начинал понимать большевиков, которые говорили, что они представляют интересы рабочих и крестьян. Он почувствовал даже некоторое облегчение, так как сам находился на службе новой власти, которую раньше глухо не одобрял, считая, что большевики сыграли свою чёрную роль в развале армии. Хотя в глубине души понимал, что в случае успешных военных действий и доверия народа к властям, никакие большевики армию разрушить не смогли бы.
Осенью 1918 года Глеб случайно в городе встретил двух однополчан: полкового командира и начальника батальона. Они рассказали ему о зверском убийстве генерала Духонина, сообщили подробности разгона учредительного собрания, говорили о нарастающем в стране терроре, особенно после покушения на Ленина и убийства Урицкого.
Батальонный начальник люто ненавидел советскую власть. Глеб был удивлён. Этих людей он хорошо знал, то были честные и отважные люди. В долгие дни сидения в окопах они успели переговорить о многом. Они ругали царя, особенно  царицу и Распутина. Говорили о тяжёлой жизни народа, о необходимости наделения крестьян землёй и провозглашении демократических свобод. Говорили о таланте и доброте народа. Но когда этот народ вышел на улицу, они его возненавидели.
 Глеб изложил эти свои мысли батальонному начальнику, и  завязалась перепалка, которую остановил полковой командир. Он сказал:
– Понимаешь, Глеб Фёдорович, это у батальонного чисто эмоциональное восприятие событий, в народе накопилось много вековой злобы против власти и  вообще  против интеллигентных людей, народ не по своей вине всегда был тёмным, и терпимого обращения к себе мы и не ожидали. Неприятно только, когда во время разговора тебе в лицо плюют семечками и в российских усадьбах и дворцах, которые создавались  столетиями,  просто так, по глупости или из мести,  разрушают культурные ценности. Всё это вызывает отвращение, но тут ничего не поделаешь.
– Что касается Духонина, – ответил Глеб, – так власти вовсе не отдавали приказа его убивать, произошёл самосуд. Крыленко просто не смог обуздать своих матросов. Скоро власть научится бороться с анархией. Я слышал, среди большевистских вождей есть образованные люди, даже из дворян. Российское высшее общество, управлявшее страной до революции, долго варилось в собственном соку и выродилось, деградировало. Революция привела к смене элит, к притоку во власть свежей крови. Тех начальников, которые только и умеют, что плеваться семечками  и драть глотку, новая власть скоро уберёт. Там сидят люди прагматичные.
– Твоё мнение мне понятно, только я его не разделяю. Террор есть действенное средство только для обуздания хаоса, криминала и анархии. Созидательную роль террор может нести только на небольшом промежутке времени. Справедливого общества на терроре не построишь.
– Сейчас идёт война. Нужна твёрдая рука для удержания страны от развала.
– Мы это сознаём, я говорю только о чрезмерности. Для осуществления большого террора нужны исполнители, много исполнителей, людей, которые не боятся окунать руки в кровь, некоторым выродкам проливать кровь даже нравится. Конечно, война это всегда кровь, но одно дело проливать кровь противника в открытом бою, другое дело проливать кровь безоружных людей, без суда, под горячую руку. После успокоения страны, в случае победы большевиков эти исполнители останутся у власти, что страшно. Впрочем, подождём, посмотрим, что произойдёт дальше. Батальонного я не поддерживаю, он всегда был за демократию, но когда увидел близко лицо хама, возненавидел народ. Это неправильно. Хамы  – вовсе не народ, – подвёл итог разговору полковой командир.
Так однополчане и разошлись, не выяснив своих позиций и не определив, что делать дальше.
Глеб вернулся домой поздним вечером. Груша его ждала, быстро собрала ужин. Глеб смотрел на хлопотавшую Грушу и думал о ней. Она было вся  как на ладони, без мелких женских хитростей, без стремления показаться лучше, чем она есть, без искусственных нежностей и желания быть загадочной и сложной.
В его голову лезли сумбурные мысли:
– Забил я себе мозги политикой. Необходимо поступать так, чтобы нам с Грушей было хорошо, в худшем случае, чтобы  мы смогли выжить в этом столпотворении. С другой стороны, чтобы выжить, нужно правильно сориентироваться в политике, одновременно не нарушив своего представления о добре и зле. Новые власти, проявляя классовый подход, «ущемляют права буржуазного, нетрудового  элемента», как они сами говорят. Только под этот элемент часто подпадают профессора, инженеры, офицеры, иногда просто  все хорошо одетые люди в шляпах и очках. Их уплотняют, подселяя в квартиры  незнакомых людей, заставляют убирать улицы. Тоже мне, борьба с классовым врагом!
 Ленин и Троцкий сами родом не из рабочих-крестьян. А вот генералы Деникин и Корнилов – действительно, выходцы из крепостных.
Даже две тысячи лет назад восставшие в Сицилии римские рабы отличали жестоких рабовладельцев от добрых господ. Тех хозяев, кто издевался над рабами, восставшие рабы  поубивали. Дочь одного такого зверя-плантатора всю свою жизнь помогала рабам, прятала, лечила. Так её восставшие рабы не тронули, с почётом отправили в Рим, а отца и злодейку-мать они убили. Вот так поступали восставшие рабы две тысячи лет назад. Не классовый, а индивидуальный подход к «эксплуататорам».
 Конечно, революция имеет свои законы, которые не перешибёшь. Во время Французской революции санкюлоты, убивая аристократов, узнавали их по одежде. Какой уж там закон!
Товарищ Троцкий открыто говорит с трибун, что революция отменила старые законы  и пока не сформированы новые, единственным законом является воля народа. Только вот кто будет формулировать эту волю от имени народа? Впрочем, слова есть слова. Посмотрим, какая будет практика новой власти.
После убийства Урицкого в Петрограде начался жестокий, ничем не оправданный террор. Убийца Урицкого принадлежал к партии народных социалистов, близких к эсерам, однако  отрицавших террор. Убийство было совершено не по заданию партии, а как личная месть одиночки за расстрел сотрудниками ЧК его друга. Таким образом, репрессии обрушились на людей, никакого отношения к убийству Урицкого не имевших.
– Вот она, практика новой власти, – подумал Глеб и принял решение. На его решение оказал также влияние тот факт, что его уволили с работы. В городе многих офицеров арестовали. Глеба пока не тронули, а только уволили с работы, как бывшего офицера. Кормиться стало нечем. Ареста можно было ожидать в любой момент.
Осенью 1918 года Глеб вместе со своими друзьями-однополчанами отправился на юг России к Деникину. Груша поехала с ним. Ехали по железной дороге в набитых солдатами и мешочниками эшелонах, по поддельным документам. Старались выправкой и разговором не выдать офицерскую косточку. Батальонный начальник научился виртуозно плевать семечками в лицо проверяющих документы красноармейцев, чем неизменно вызывал к себе  их полнейшее доверие.
       
                43. КРЫМ. 1920 год

20 октября барон Врангель получил срочную телеграмму от генерала Кутепова, в которой сообщалось о прорыве красными Перекопских позиций.
Белая Армия с тяжёлыми боями отходила к черноморским портам. Глеб отступал вместе со своим полком. Груша была всю войну рядом с ним, служила медсестрой. Полк отступал в полном порядке, без паники, хотя настроение было ужасное – тяжесть поражения давила. Наблюдая события, Глеб видел, что тылы охватила паника, кругом наблюдалась разруха и безысходность, службы готовились к эвакуации.
  12 ноября 1920 года Реввоенсовет Южфронта направил противнику сообщение, в котором информировал «офицеров, солдат, казаков и матросов», что Врангелю сделано предложение о сдаче, о том, что по красным войскам изданы приказы о рыцарском отношении к сдающимся и беспощадном истреблении тех, кто продолжит сопротивление. В обращении указывалось, что если это предложение будет добросовестно принято, то всем военнослужащим Русской армии гарантируется жизнь, а желающим покинуть пределы Советской России ;  беспрепятственную возможность выезда. В случае если Врангель отвергнет предложение, военнослужащим его армии предлагалось сдаваться самостоятельно.   Листовки с текстом этого обращения разбрасывались над позициями белых и над крымскими населёнными пунктами с самолётов, и это обращение, надо полагать, стало широко известно в войсках Русской армии.
Эти обращения советской стороны к военнослужащим Русской армии и вообще к населению Крыма привели к тому, что часть лиц, которые могли бы быть эвакуированы, предпочли остаться на полуострове. Глеб после долгих колебаний решил остаться. Посоветовался с Грушей.
– Как ты решишь, – ответила она.
Одним из аргументов в пользу такого решения также послужили воспоминания очевидцев о «втором приходе» советской власти в Крым весной 1919 года, который, в основном, обошёлся без физического насилия. Кроме того, на решение Глеба повлияло обращение Правительства Юга России: «Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи, как в пути, так и в дальнейшем. Всё заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственной опасности от насилия врага – остаться в Крыму».
Груша советовала Глебу снять форму и переодеться в гражданскую одежду, но Глеб отказался.
– Я русский офицер и прятаться не собираюсь. Ты видишь эту листовку, в ней красные гарантируют жизнь военнослужащим Русской армии, – сказал он. – Белое дело проиграно. Нужно жить дальше.
Корабли, увозящие в эмиграцию 70 тысяч русских людей, ушли за горизонт, Глеб и Груша остались в России.
В город входили части Красной Армии, усталые, запылённые, оборванные. Были даже  красноармейцы, шедшие босыми. Некоторые из них выбегали из строя, снимали сапоги с прохожих и догоняли свои части, становясь в строй. За строем красных бойцов бежали стайки босоногих загорелых мальчишек.
Глеб и Груша молча шли по улице. Стояла жара. Небо было почти белым, чуть голубоватым, раскалённым. Каждый был погружён в свои мысли. Глеб думал о том, что им делать и как жить дальше. Груша думала, что напрасно она не уговорила Глеба переодеться.
Чья-то твёрдая рука взяла Глеба за плечо.
– Пойдём, офицерик, разберёмся, – сказал хрипловатый, низкий голос.
Глеб обернулся. Как раз за его спиной проходила колонна таких же, как он, офицеров, которых вели конвоиры. Один из конвоиров потащил его в колонну. Груша вцепилась солдату в руку и стала громко кричать. Он пытался от неё отбиться, как от назойливой мухи,  но не смог. Тогда он снял с плеча винтовку и без всякой злобы, с равнодушным лицом выстрелил ей в грудь. Груша упала на землю, раскинув руки. Маленькое красное пятнышко немного ниже ключицы постепенно увеличивалось. Из него потекла небольшая струйка крови, образуя лужицу. Казалось, вместе с этой струйкой крови из груди Груши постепенно вытекает жизнь. На самом деле она  была уже мертва, пуля пробила сердце.


                44. ЧЁРНЫЙ БАРОН

  Пётр Николаевич Врангель, командующий вооружёнными силами Юга России, высокий, угрюмый, в чёрной черкеске и генеральской папахе, он стоял на корме  крейсера «Генерал Корнилов» и смотрел вдаль на медленно удаляющуюся полоску земли. Это была последняя земля потерянной для него России.
  Барон неимоверно устал, последние дни потребовали огромного напряжения физических и моральных сил. Надо было организовать посадку на корабли большого количества войск, сто сорок тысяч, с оружием и амуницией. Он пытался не  обидеть и беженцев. Всех забрать  оказалось невозможным, и это стало тяжёлым испытанием в его жизни. Теперь все трудности  позади, можно передохнуть, собраться с мыслями.
  – Что же произошло, почему проиграли?
Он вспомнил свои распри с генералами Мамонтовым, Май-Маевским, борьбу с Деникиным и Слащёвым.
– Не то, не в этом суть, противоречия всегда и везде присутствуют, личная конкуренция между командующими, неприязненные отношения в жизни,  обычное явление. У красных происходили те же самые вещи. Троцкий терпеть не может Сталина. Сорокина они расстреляли, Будённый не переваривал комкора Думенко. Главкомов Вацетиса и  Самойло большевики сменили. Троцкий в середине войны из-за противоречий с отдельными военачальниками подал в отставку, его еле уговорили остаться. Не в этом дело.
  В Белой армии не было единства по самому главному вопросу, какая нужна России власть. Многие офицеры у нас разделяют монархические взгляды. Офицер должен быть «слуга царю, отец солдату», считают они. И я тоже так думаю. Мы вовсе не поддерживаем Николая Второго, слабый царь, безвольный, довёл Россию до беды. Мы только в принципе  стоим за институт монархии, конституционной, конечно, как  в Англии. Вне монархии в стране порядка не будет.
  А вот генералы Деникин, Корнилов ратовали за республиканское правление.  Понятное дело, они сами из крепостных, их деды землю пахали.
  Генералы у нас неплохие, Наполеонов и Суворовых, конечно, нет, но Суворовых нет и у красных. А вот политических вождей и ораторов, таких, как Ленин и Троцкий, у нас не оказалось.
  Мы не смогли выработать общую стратегию,  бросить притягательные, понятные народу лозунги, соединить военную и гражданскую власть в единых руках. Большевики ещё в самом начале Великой Мировой войны писали: «Мир народам, свободу трудящимся, землю крестьянам, заводы рабочим». Красиво!
  Конечно, большевики обманут, ни земли крестьянам, ни свободы народам они не дадут, а мира тем более. Неужели всегда выигрывают лишь те люди, которые способны нагло лгать. Что мы могли им  противопоставить?
  Наш лозунг «Единая, неделимая...» работал против нас. Если бы не этот лозунг, мы вместе с поляками давно были уже в Москве. Поляки из-за этого лозунга боялись нас больше, чем  красных. Этот лозунг отшатнул от нас окраины. А большевики провозгласили: самоопределение, вплоть до отделения, и опять всех обманут. Соберут силой почти всю страну в границах прежней империи. Вот такое самоопределение! А мы действительно хотели «Единой, неделимой России», о чём громко, честно заявляли.
  Провозгласить лозунг «земля крестьянам», значит, повторить зады красных и потворствовать грабежу чужой земли. Однако решить аграрный вопрос в освобождённых нами губерниях, наделив крестьян землёй, не ждать учредительного собрания можно было вполне. Я говорил об этом Деникину. Я сам пытался решить земельный вопрос, но было уже поздно.
  Нас основательно подорвало воровство, казнокрадство и погромы в тылах. Большевики кровью наводили порядок, расстреливали воров и спекулянтов, виновных и     невиновных. Мы этого не делали. Грабежи и погромы у нас, конечно, были. Расстрелы воров – тоже были. Но не по команде сверху,  не массово, а как частные инициативы командиров. Мы их за погромы ругали, но жёстких приказов о пресечении не было.
  Вооружение, обмундирование, все склады империи находились в центральных районах у красных, оружейные заводы – тоже. Союзники нам помогали, но это капля в море. Хлеб был  на юге, в наших руках. Но большевики научились выдавливать хлеб из крестьян.
 Слишком много я придумал  причин. Должна быть одна, главная.
  Русский крестьянин всегда считал Белое движение и Белую  армию наследницей старой, крепостнической России. Эта причина самая главная, – так размышлял барон, пытаясь облегчить свою совесть, объяснив самому себе неизбежность произошедшей катастрофы.
  Генерал долго стоял, взявшись двумя руками за медные поручни, и смотрел в сторону удаляющихся берегов Крыма.
  Барон нагнулся и открыл кожаный саквояж, стоящий у его ног, достал из саквояжа деревянную статуэтку греческой богини. Эту статуэтку передал ему отец, когда он, тогда молодой офицер, возвратился с японской войны, морально опустошённый и измотанный.
   Барон прекрасно помнил, как эту вещь дарила отцу бывшая крепостная, дворовая девка, принадлежавшая  деду ещё до реформы.
– Мы  душевно тогда поговорили, отец, мама, я и Даша.
  Даша, так, кажется, звали бывшую крепостную деда. Это она послужила  моделью  для своего крепостного мужа, изваявшего богиню.
    Прекрасная женская фигура, чудесное молодое лицо! – подумал генерал.
  Барон улыбнулся, он вспомнил карапуза, внука Даши, который схватил его за ухо, когда молодой барон  поднял в тот день его на руки.
  Барон Врангель опять взглянул на скульптуру.  Теперь, вдали от родины, эта богиня  будет напоминать ему об отце, матери, о прежней России, которая исчезла. Не только напоминать, но олицетворять талантливую душу её народа!

                45. СТРАНА В ПУТИ.
                ЗАПИСКИ-РАЗМЫШЛЕНИЯ А.В.БЕЛОВА. 2013 год.

  Изучая материалы, касающиеся Кровавого воскресенья, 9 января 1905 года, я с удивлением узнал, что тогда под пулями солдат погибли всего порядка 200 человек, конечно, каждая смерть трагедия, но масштабы «кровавых зверств» 9 января меня потрясли своим мизерным количеством смертей. Но  название «кровавое воскресенье» придумали либеральные современники, которых расстрел поверг в шок, а вовсе не большевики, которые годами использовали этот термин для обличения царского режима. Можно себе представить, какой это был кровавый царский режим, если 200 убитых рассматривалось обществом, как страшная бойня.
  И сейчас, по разным источникам, цифры колеблются от 200 до 2000 жертв.
  Но большевики уже тогда понимали несуразность  цифр, и Ленин в своей статье «Революционные дни», опубликованной 18 января в газете «Вперёд», писал о 4600 жертвах без документального подтверждения данных.
    Сейчас профессиональные и доморощенные историки с пеной у рта спорят о том, сколько людей в стране погибло во время сталинских репрессий? Считать ли жертвами только расстрелянных по приговору Особых совещаний  или также учитывать людей, погибших «своей» смертью в лагерях? Учитывать ли людей, умерших от голода во время коллективизации в Поволжье, Украине. Являются ли жертвами погибшие семьи кулаков, высланные зимой в Сибирь в глухую тайгу?
   Цифры колеблются от 600 тысяч до 15 миллионов. «Гуманный» вариант – 600 тысяч тоже впечатляет.
  В России привыкли к жертвам, всю свою историю страна шла по колено в крови. Было бы ради чего!  Расстрелы заложников и зверства продотрядов во время Гражданской войны народ не рассматривал как репрессии. Война за светлое будущее, а как же без крови! К тому же, зверства чинились с обеих сторон, считать, кто из противников больше пролил крови, дело неблагодарное.
 А вот проливать кровь своих граждан после победы, в мирное время, это совсем другое дело!
  Революция высвободила копившуюся веками огромную энергию талантливого народа России, так же как Французская революция освободила энергию народов Франции, которую Наполеон направил в русло завоевания воинской славы. Хотя и для экономики страны, и государственного переустройства он сделал  тоже немало.
  Большевики считали, что для построения «светлого будущего» нужна модернизация экономики страны. Индустриализация предусматривала строительство новых современных предприятий, подготовку грамотных, образованных рабочих, инженеров, учёных. Народ тоже так думал и поддержал большевиков. Идея личного обогащения была в народе не популярна. Работать на благо страны и видеть результаты своего труда, и говорить себе: «Мы смогли!», ради этого стоило жить.
  Конечно, хорошо растить детей в новых светлых домах, сладко есть, мягко спать, но специально ради этого надрываться не следует. «Это» само придёт естественным путём, когда построим новое общество. А для чего следует надрываться? Глубинную философию народа в те времена угадал Светлов:
 «…Я хату покинул, ушёл воевать, чтоб землю крестьянам в Гренаде отдать!..»  Почти религиозная философия, только без бога: работать не столько для себя, сколько для рая на земле, для всех трудящихся!
  Беднейшее крестьянство и середняки, бывшие крепостные, боролись за землю не столько ради обогащения, барышей, они пока не представляли себе, что это такое. Они боролись за возможность свободно трудиться на своей земле. Это тоже творчество! Даже коллективизацию сначала крестьяне приняли благосклонно, восприняв решения властей, как возврат к старой, доброй крестьянской общине. Но в общине  хотя там была круговая порука, каждый трудился сам, как трудился, таков получал урожай. Скотина, птица, всё это было в собственности крестьян, как хозяин кормил и ухаживал за скотом, такое  и было  у него стадо. Раньше, при царе, платили подати, а теперь – продналог. Похоже! Но только до тех пор, пока власти не начали обобществлять скотину, отбирать урожай, загонять в колхозы, раскулачивать середняков.
  Реконструкция страны требовала инвестиций. Где их взять?  Можно отнять у крестьян хлеб, уморив их голодом, а тех, кто сопротивляется, сгноить в лагерях. Но можно было поступить совсем по-другому: замедлить темпы индустриализации или взять за границей займы, что принято в других странах, дать возможность вздохнуть крестьянам. Займы брал в годы Великой депрессии Рузвельт, так поступил и Шахт, для  надобности модернизации промышленности нацисткой Германии.
    Почему же страна приняла репрессивный режим Сталина? Бойцы Красной армии и НКВД – это дети тех самых крестьян, которых гноил режим Сталина. По-моему, имели место несколько причин.
  Первая причина - это инерция преданности принципам своих отцов, которые отдавали жизни за Советскую власть в Гражданскую войну. Во-вторых, пропаганда играет во все времена большую роль, и тогда и в наше время  тоже. В-третьих, идея реконструкции индустрии была в то время верной и поддерживалась народом, хотя в связи с массовыми репрессиями в стране начали постепенно возникать вопросы. Успехи модернизации позволили Сталину сломать оппозицию.
  Издевательская усмешка истории заключалась в том, что именно Сталинская модернизация привела, в конце концов, к экономическому отставанию страны, погубила социализм и СССР.
  На начальном этапе реконструкции концентрация власти и всех ресурсов страны в руках Сталина была оправданной. Обладая колоссальной работоспособностью, блестящей памятью, государственным умом, силой воли, он мог в режиме «ручного управления» успешно руководить страной, её модернизацией. Он знал, какая температура в каждой из немногочисленных домен в стране, только с его ведома  мог выйти  в серийное производство новый самолёт, автомобиль. Он прочитывал всю знаковую советскую литературу.   «Успешный менеджер», как скажет товарищ Проханов. Да, успешный менеджер, только в рамках абсолютно неэффективной системы. Ручное, почти лагерное, управление подходит только для примитивных экономик, в конечном счёте, разрушает свободное творческое начало в обществе и губит систему.
  Возникла у человека новая идея, бредовая она или гениальная, сразу не узнаешь.  Пробить её финансирование в плановой советской системе или безнадёжно, или на это уйдёт полжизни. Надо пройти Главки, Отраслевые НИИ, Госплан, различные комиссии.
  В рыночной системе свободный человек сам ищет себе задачи и спонсоров, которые,  надеясь получить прибыль, готовы рискнуть, или  рискнуть из любопытства, или в порядке благотворительности.
  Развитие прогресса это бесконечный поток проб и ошибок. Огромное число творческих людей двигается в разных направлениях деятельности, разоряясь, разбивая лбы, но прогресс двигается вперёд вслед за теми, кто угадал закономерности природы. Движение вперёд только по указке гениального вождя ведёт в тупик.
    Когда Россия,  наконец, освободившись от удушающих оков успешного менеджера и его последователей, вышла на свободный рынок,  продукция её промышленности оказалась неконкурентоспособной. Талантливые  от природы советские инженеры, обученные в хороших советских ВУЗах, где готовили прекрасных советских специалистов, разъехались по свободным странам, пополняя интеллект чужих стран.
    Есть отрасли, в которых мы были впереди: космос, ядерная промышленность, кое-какие оборонные отрасли. На эти отрасли работала вся страна. Кроме того, эти отрасли работали непосредственно на государство и в наибольшей степени могли грамотно управляться вручную. На Западе это частично  тоже имеет место.
    Но даже в этих отраслях мы были не на самых первых местах. На Луну первые высадились американцы. На Марс – тоже. Реакторы могут создавать американцы, французы, много ещё  кто. В электронике мы отстали навсегда. Итоги работы успешного менеджера, борца против кибернетики, налицо, а сколько пота и крови было пролито во имя модернизации!
  Сегодня в России появляются новые свободные люди. Они выходят на площадь не с требованиями повысить зарплату или улучшить условия труда, как выходили рабочие в далёком 1905 году (после Кровавого воскресенья укрепился лозунг «долой самодержавие!»), они выходят с требованием свободы мысли и творчества. Это настоящие «новые русские», средний класс или, по западной терминологии, третье сословие. В Европе оно создавалось веками. Именно это сословие создало современную Европу. В России эти люди за 20 лет появились. Им тяжело работать. Ещё не сгнили обломки старой, тоталитарной системы. Ещё осталось много людей этой формации, которые сами работать не умеют, но могут отнять, обложить данью, используя близость к власти. Эти люди никуда не ушли, они даже воспроизводятся. Но третье сословие возникло в условиях нового, режима. Оно не могло бы возникнуть в условиях  жёсткого тоталитаризма или авторитаризма. Значит, сегодняшняя система не авторитарна, она хочет ей быть, но не может, сил уже нет.  Средний класс, настоящие «новые русские» появились. Они надеются на свои силы. Они добиваются свободы деятельности. Значит, страна движется вперёд и у России есть будущее! Россия стала другой. У страны впереди ёщё тысяча лет жизни!
  Главное условие, соблюдать постепенность, природа не любит скачков.


               
                46. ПОБЕДА

  Отгремела Сталинградская битва. Войска Воронежского фронта в начале лета вели бои местного значения в районе Белгорода. Стороны копили силы.
  Шла вторая половина июня, жаркое лето вступало в свои права.
  На одном из участков фронта, недалеко от посёлка Яковлево, метрах в ста от передовой линии обороны, около штабной землянки стоял молодой майор, заместитель командира полка, занимающего оборону на этом участке. Перед ним на грубо сбитой из досок лавке находился полевой телефонный аппарат. Майор громко кричал в трубку:
– Чайка, чайка, соедините меня с медсанбатом! Дайте медсанбат! Это медсанбат? Я уже третий раз пытаюсь к вам дозвониться, связь барахлит.  Пришлите транспорт за тяжелоранеными. У нас пока затишье, можно проскочить. Сколько раненых? Да человек 10-15, погибнут люди, у нас закончились  медикаменты, бинты. Врачей нет, одни санитарки. Сегодня пришлёте? Ждём!
  Майор положил трубку и посмотрел в сторону противника. Небо над горизонтом было чистым. Тишина, гула авиационных моторов не слышно, только где-то далеко, на левом фланге раздаются еле различимые даже привычным ухом редкие автоматные очереди.
В середине дня по разбитой дороге, дребезжа и подпрыгивая на ухабах, ехал старый грузовик ЗИС-5. В кузове, держась за борта, стояли несколько солдат-санитаров. Сидеть на дне кузова не было никакой возможности. Рядом с шофёром находилась  женщина лет двадцати пяти-тридцати, судя по погонам и эмблемам, военврач.
  Машина подъехала к штабной землянке. Солдат, сидевший на лавке около входа, увидев машину, пригнувшись, исчез внутри землянки. Из землянки вышли майор и капитан, командир батальона.
  Они направились к машине. Из кабины легко выскочила военврач, стройная, сероглазая, невысокого роста. Поправив пилотку и одёрнув гимнастёрку, она твёрдым  шагом пошла навстречу офицерам.
– Капитан медицинской службы Белова, – представилась военврач.
– Мы вас давно ждём, – ответил майор. Грузите быстрее раненых.
– Симпатичная врачиха, – подумал комбат, – сапожки хромовые, сразу видно, на заказ пошиты. Глазища, как прожекторы, жаль, что сразу уезжает.
  – Забирайте раненых, только шустро, и сразу назад, пока тихо. Немцы могут в любую минуту начать артобстрел, или мессера нагрянут, – сказал майор, – место открытое, просматривается, лучше не рисковать.
  Санитары откинули задний борт машины, выгрузили носилки.
  Комбат повёл военврача и санитаров к большой землянке, расположенной невдалеке за холмом, закрывавшим её от  настильно летящих снарядов. Он откинул плащ-палатку, которая занавешивала вход, но сам остался снаружи. Белова вошла в землянку.
  В землянке лежат человек двадцать раненых. Между ними с фляжкой в руках ходит санитарка, девушка лет восемнадцати, её фартук весь в крови и лимфатических выделениях. Она откликается на каждый стон, что-то ласково говорит раненым, но больше ничем помочь не может.
  В дальнем углу лежат два трупа, очевидно, вытащить их наружу у девушки не хватило сил. В землянке стоит нестерпимая вонь. Даже у видавшей виды врача Беловой закружилась голова. У одного раненого перебита держательная пружина, и бинты полны экскрементов, он ходит под себя.
  Раненых погрузили в кузов. Машина тронулась.
– Только бы до посёлка дотянуть, там стоит зенитная часть, – сказал шофёр.
  На горизонте появились две точки. Они быстро  и неумолимо превращались в мессершмиттов. Уже слышен  противный вой двигателей. На бреющем полёте самолёты пронеслись над грузовиком. Мессера пошли на следующий заход, с пологого пикирования открыли огонь. Шофёр рванул руль влево, потом вправо, мешая лётчикам точно прицелиться. Слева и справа от машины пушечные снаряды вспахали землю. Шофёр был опытный, не раз попадал в такие переделки и знал, когда нужно дёрнуть машину, учитывая необходимое время для точного прицеливания.
  В прошлый раз мессер всё же попал в машину, она загорелась и взорвалась. Шофёр, Белова и санитары успели выскочить из машины до взрыва, но раненые погибли. В этот раз повезло, немцы израсходовали боекомплекты и улетели.
  Машина подъехала к зданию медсанбата.
– Дина Павловна, Сергей Львович просил вас, когда приедете, срочно идти в операционную, – сказал седой сержант в грязном обмундировании и наброшенном сверху почти белом халате.
  Санитары, привыкшие к виду крови, смерти и человеческим страданиям, сноровисто, деловито выгружали раненых.

                * * *
  Утром 5 июля 1943 года четвёртая танковая армия генерала Германа Гота  ударила из района Белгорода в направлении села Черкасское и посёлка Яковлево, атаковав части Воронежского фронта генерала Ватутина.
  Противотанковая батарея сорокапятимиллиметровых  орудий капитана Белова оказалась на самом острие главного удара немцев. Белову всё же повезло: в районе  огневой позиции его батареи шли не Тигры, а устаревшие немецкие танки Pz-3, лобовую броню которых пробивала «сорокапятка».
  Вообще-то Белова в начале войны призвали в дальнобойную артиллерию главного командования. Для расчёта стрельбы с закрытой позиции требовались грамотные специалисты. Однако в самом начале войны их полк подвергся массированным бомбовым ударам. Орудия не подлежали восстановлению, большая часть личного состава погибла. Белов уцелел и был переведён в противотанковую артиллерию. После первых боёв он понял, что огонь прямой наводкой с открытой позиции требует от артиллеристских расчётов совсем других качеств, чем дальнобойная артиллерия.
  Математика здесь не нужна, необходима выдержка, хладнокровие и быстрота реакции. Работа происходит не в тиши глубокого тыла, откуда  ведёт огонь дальнобойная артиллерия. Здесь люди глохнут от рёва моторов и грохота танковых пушек, ведущих огонь в ста метрах от артиллеристской огневой позиции, гибнут в рукопашных схватках с пехотой противника.  Расчёты противотанковой артиллерии всегда несли большие потери. Недаром пехота окрестила их смертниками.
 – Ствол длинный, жизнь короткая, или смерть врагу, конец расчёту, – говорили солдаты. Только вместо слова «конец» употреблялось другое слово.
  Оборонительные позиции в этом районе были хорошо укреплены и глубоко эшелонированы,  немецкие танки медленно, с трудом преодолевали инженерные укрепления. Вот они выползли из лощины и стали разворачиваться в боевые порядки. Ударила соседняя батарея. Белов молчал. Не хотел себя обнаруживать. Он учитывал, что у танковой пушки большая дальность стрельбы, чем у сорокапятки, и больший калибр. Он решил подпустить танки ближе и стрелять в упор. Из окопа выскочил молодой лейтенант, подбежал к Володе и, размахивая пистолетом, прокричал срывающимся голосом:
– Ты что, сука, не стреляешь, немцев ждёшь, убью!
– Только без истерики, мальчик. Я сам знаю, когда стрелять.
  «Мальчик» был чуть моложе Володи. Артиллеристы скрутили его, отняли пистолет и выкинули с огневой позиции.
  Танки изменили курс и пошли в сторону соседней батареи, подставив  батарее Белова бортовую броню. Открыли огонь.
– Вот теперь пора, - подумал Володя и громким командирским голосом, как на учениях, отдал команду:
– По танкам,  бронебойным, прицел три, упреждение полфигуры, заряжай! Огонь!
  Расчёты – совсем молодые ребята, только окончившие артиллеристское училище. Это был их  первый бой, но они действовали чётко, слаженно, как их учили.  Одновременно заговорили все четыре пушки, сразу заложило уши.
  Рядом с Володей стоял молодой солдат-пехотинец. Он помогал окапывать пушки. Пехотинец, присев на корточки, одной рукой мелко крестился, другой рукой прижимал пилотку к макушке и скороговоркой повторял дурным голосом:
– Только бы наши попали, только бы наши попали!
  Он переводил ошалелый взгляд то на танки, то на наводчика.
  После первого залпа три танка задымились.
– Метко стреляют, молодцы, - одобрил Белов, наблюдая горящие танки в бинокль. Впрочем, по опыту он знал, что первый залп всегда результативен. Что будет дальше? Ведь немцы теперь их обнаружили. Часть танков развернулось в сторону батареи Белова.
– По танкам, снаряд бронебойный, наводить в середину, заряжай! Огонь! – скомандовал Белов. Грянул залп. Почти одновременно на огневой позиции рванули танковые снаряды. Взрывной волной Белова отбросило на зарядные ящики. Он поднялся. Вроде бы, цел. Только в ушах звон, да бок болит.
  Оглянулся: одно орудие развалено прямым попаданием. Рядом разбросаны окровавленные куски солдат расчёта. Другое орудие цело, только отвалилось колесо.
-Надо попробовать из этой пушки стрелять. Под ось что-нибудь подложим. Остальные пушки целы, -  подумал он.
Ещё два танка факелами пылают, совсем рядом с огневой позицией.
  Прямо перед собой Белов увидел того самого молоденького пехотинца, он продолжал сидеть на корточках, одной рукой придерживая пилотку, вторая рука, которой он раньше крестился, лежала рядом.
    Справа доносился рёв моторов, это три прорвавшихся танка утюжили окопы нашей пехоты. Пехота отбивалась ручными гранатами. Танки горели.
  Расчёты двух оставшихся орудий внимательно смотрели на командира батареи, ожидая команды. Из лощины выползала следующая волна танков.
– Ребятки, заряжай! Огонь!
  Бой продолжался…
Неожиданно в его голове мелькнула мысль, что он давно не получал писем от Диночки. Он не знал, что медсанбат, где работала хирург Дина Белова, находился совсем рядом, в полосе движения немецких танков.

                * * *
  23 июля советские войска перешли в наступление. Мимо перепаханной огневой позиции батареи Белова и развороченных окопов первой оборонительной линии катилась лавина танков Т-34  первой и пятой танковых армий генералов Катукова и Ротмистрова, оставляя за собой тучи пыли, едкого дыма и гари. Немцы такого количества танков на этом направлении не имели.
– Что было бы со страной, если бы в 30-х годах мы не понастроили столько металлургических и тракторных заводов? – задавал себе вопрос Володя, провожая глазами танки, двигающиеся на запад, к Белгороду. Он был в душе теоретик и  даже в самых тяжёлых ситуациях ему в голову приходили мысли на общие темы.

                * * *
  Летом 1946 года в квартире Беловых раздался звонок в дверь. Был вечер. В этот день в гостях у Беловых была Люся. Она и открыла дверь. В дверях стоял высокий майор. В руке он держал небольшой чемодан. На кителе красовались ордена Боевого Красного Знамени, Красной Звезды и целый иконостас медалей.
– Володька! – закричала Люся и бросилась ему на шею. Что-то, глубоко запрятанное в самых потайных закоулках сознания, проснулось и зашевелилось в душе Володи. Эти руки,  забытый запах этой женщины из далёкой, довоенной жизни! В первое мгновение ему показалось, что всё осталось, как прежде, и душа его как будто раздвоилась, потом понял, что это ему только показалось, Люся уже совсем  не та, исчезли прежние чёртики в её глазах, да и он не тот. Но руки всё помнят!
– Для артиллеристов начальники орденов, как я вижу, не жалели, – сказала Люся, проведя ладонью по груди Володи.
  Володя выпустил Люсю из рук и прошел в свою комнату. У окна в цветастом лёгком платье стояла Диночка и улыбалась. На её глазах выступили слёзы. Рядом стоял сын.
  Белобрысый и вихрастый Саша подбежал к Володе и спросил:
– Дядя, за что вы получили эти ордена?
– Это не дядя, это твой отец,  сынок, – сказала Диночка.
  Володя погладил мальчика по голове. Это было счастье. Комната, освещённая горячим вечерним светом,  наполнилась невероятной радостью.
  В середине стола, в жарких лучах вечернего солнца, стоял греческий бог веселья Пан, он смотрел в глазе Володе и улыбался. Он, конечно, тоже был счастлив.
  Из кабинета отца вышла Мария Афанасьевна. Её глаза светились. Она одна растила внука, пока мать и отец воевали, дождалась возвращения сына и была счастлива: вся её семья сегодня соединилась, вся, кроме Петра, которого не вернёшь. Эта рана уже заросла и боль притупилась.
    Теперь будет всё хорошо. Пережили такую войну!
  Володя думал, что теперь все страшные, уродливые  события довоенных лет остались в прошлом навсегда, гримасы прошлого смыты океаном крови, пролитой советским народом во время Великой Отечественной войны. Сашу ждёт прекрасное будущее, ему предстоит учиться, отстраивать разрушенную страну, строить социализм, это будущее обязательно состоится и будет прекрасным!
 
 
 
                16 февраля 2013 года