МАМА

Рута Марьяш
   
Фаня Самойловна Шац, урождённая Розенберг
1 мая 1898 - 16 марта 1984
----------------------
Пока мой голос не умолк.
--------------------------
Сегодня -  в день её ухода
не панихиду отслужить,
и не торжественную оду
ей, как Фелице посвятить,

а о свидании мечтая,
исполнив свой дочерний долг,
с разноголосой певчих стаей,
пока мой голос не умолк -
умчаться, скорость нарастая…


***
Моя мать была очень красива, было в ней что-то, привлекавшее внимание людей с первого взгляда. Она располагала к себе, владела искусством вести оживленную беседу, на протяжении всей своей жизни сохраняла интерес к окружающим, умела дружить с людьми разного положения и возраста, всегда выглядела женственной, элегантной и ухоженной. Несмотря на трудности жизни, мама умела быть праздничной и создавать праздничность вокруг себя. Она была очень волевой, всегда серьезно обдумывала свои поступки была опорой семьи, главным действующим лицом, на ней лежала забота о благополучии и воспитании детей, о ведении дома, о здоровье и покое отца, о создании для него условий, при которых он мог бы всецело посвятить себя творческому труду.
Я  помню тепло материнской руки, её тепло.
Вот стихотворение, которое я в 12 летнем возрасте посвятила маме:
   
   МАМСИКЕ

   Видела ли ты закат солнца
   На берегу далекого моря?
   Видела ли, как солнце медленно, медленно тонет,
   Видела ли, как небо красным заревом загорается?
   
   Видела ли ты все это?
   
   Видела ли ты время, когда день сменяется ночью,
   И когда тени ложатся на всю, всю природу,
   Когда все в природе стихает, в глубокий сон погружается,
   С земли туман встает и медленно вверх поднимается?
   
   Видела ли ты все это?
   
   Видела ли ты утро, когда солнце встает, загорается,
   И когда все в природе холодной росой омывается?
   
   Видела ли ты все это?
   
   Видела ли ты жаркий полдень солнечный,
   Когда приятно так в воду моря погрузиться
   И от жары полуденной освежиться?
   
   Видела ли ты, видела ли ты все это?

     ***
     В июне 1941 года в   нескончаемой толпе беженцев, гонимых злым ветром войны, мы крепко держались за руки - 56-летний отец, лишенный зрения, я - 14-ти летняя девочка и наша единственная опора - моя мать, Фаня Самойловна, которая сразу, как только мы ступили на землю России, обрела второе дыхание, прилив сил и энергии. Она легко и непосредственно общалась с людьми, делилась своими заботами и люди понимали ее и шли навстречу.   
       Мама за всю войну ни разу не болела - ей просто нельзя было болеть. Она быстро освоилась в новой обстановке, справилась с резкими переменами жизни, вела себя уверенно и смело. Ее поступки были мощно мотивированы - она действовала ради семьи, обеспечивала быт, создавала условия для работы незрячего, физически беспомощного, мужа. При этом она по-прежнему оставалась красивой, всегда тщательно причесанной, прибранной и даже нарядной. Ей все было к лицу, все ее украшало даже простая одежда.
      В эвакуации в Алма-Ате мама вставала на рассвете, раньше всех, и, надев овчинную безрукавку, повязавшись крест-накрест грубым шерстяным платком, на промерзшей веранде рубила топором  сучья саксаула, заносила их в комнату и растапливала плиту. Вся тяжелая работа была на ней.  Она же отправлялась в библиотеки за необходимой отцу литературой и на поиски чего-нибудь съестного для семьи. Я тогда была в полной уверенности, что для мамы нет ничего невозможного - ей под силу все.
     Так оно и случилось, когда по возвращении из эвакуации  мама сумела добиться освобождения из ссылки младшего брата отца с семьей и переезда из Абакана в Ригу семьи своей младшей сестры.
Мама была оптимисткой, всю жизнь ждала добрых перемен, это ей помогало. Смысл, содержание, обоснованность этой веры стали мне понятны значительно позже, спустя много лет, уже после кончины мамы.

***
Из тетрадей Фани Самойловны
---------------------------   
     Макс Урьевич слаб, выходить ему трудно, больше всего он сидит в кресле у открытого окна. Ест только жидкое, не может почти ничего проглотить, ест с трудом. Делаю все, что в моих силах, часто и превыше сил, а Макс Урьевич уже со мною вместе не гуляет, да и парки наши - Стрелковый, Петровский - далеко отсюда. Тут лишь зелень больших кладбищ, где когда-нибудь будет парк. И погода неладная - ветер, вокруг серо, солнце не греет. Нервы все время напряжены. Появилось чувство неизбежности наступления заката.
      У Макса Урьевича открылся инфильтративно-пневмонический туберкулез и 7 октября 1974 года мы вдвоем уехали в больницу. Макс Урьевич навсегда ушел из своего дома.
   ...Все то, что я писала в больнице, - итог наших общих с ним размышлений, разговоров:
   «...В чем проявляется близость друг с другом? Хочется быть вместе во всем, понимать друг друга. Переживать радость бытия - жизни. Смотреть на небо, на движение облаков, греться в лучах солнца, любоваться природой в любое время года, радоваться теплу, дождю, снегу, ветру - всему вместе. Делиться мыслями, чувствами, восприятием всего. Вместе отвергать плохое, вместе все обсуждать. Вместе бодрствовать, вместе чувствовать усталость, отдыхать и снова желать жить, быть.
   Как хорошо утром! Вместе просыпаешься, умываешься и смеешься - радуешься утру, новому дню, тому, что небо голубое, что цвет облаков розовый, серебристый и день будет хороший! Как приятно за утренним столом вместе с аппетитом есть пищу, приготовленную с заботой друг о друге. На столе в вазе такие красочные, с чудесным ароматом цветы. И радио играет то, что обоим нравится. Каждый готовится начинать день на своей работе, которая интересует обоих, друг друга. Если в доме подрастает    молодежь - воспринимаешь начало их жизни с пониманием, вместе размышляешь об их пути в жизни, об устрем-лениях. За день набираешься впечатлений, переживаний, познаешь удачи и неудачи, видишь добро и зло, и как хорошо дома всем этим поделиться, во всем разобраться, понять, пережить.
   На отдыхе - посидеть, помолчать, радуясь друг другу. Читать, делиться и рассказывать друг другу - понимать, чувствовать вместе мысль, слово. Музыку. Помогать друг другу в тяжелые минуты. Как хорошо иметь возле себя любимого, родного человека, когда ты слаб, нуждаешься в уходе, заботе, доброй помощи, ласке! Радоваться выздоровлению, вместе радоваться, если беда прошла.
   Море. Шум, всплеск волн. Горизонт. Солнечный мост на воде во время заката. Ходить, ходить долго вместе по берегу, не замечая расстояния, не чувствуя усталости, потому что - вместе. Ездить, видеть, переживать новое, невиданное, неизведанное, а главное - вместе. Становиться старше, понимать больше, чувствовать глубже и быть друг для друга еще ближе во всем. Ведь бывает так?
   Вокруг люди, жизнь, труд. Люди стремятся к улучшению жизни, к счастью. И вы оба - среди этих людей, в этой жизни - две капельки, две частицы людского океана…»
         31 декабря 1974 года Макс Урьевич сказал: «Я желаю, чтобы на свете жили хорошие люди и чтобы они любили друг друга. И чтобы в мире всегда был мир!».
   До последнего часа он говорил: «Пока сердце бьется, не поддавайся, не сдавайся, думай обо всем, как здоровый. Час до ночи - еще не ночь!».
   ...Огромные окна нашей просторной палаты выходили на далеко открытое пространство - бескрайнее небо, а под ним верхушки деревьев, покрытые блестящим снегом. Морозный день, вначале очень голубой, потом очень солнечный. Но вот стал приближаться ранний зимний закат. Никогда прежде я не видела таких красок на небе: облака красно-розовые, золотистые,    а вокруг все стало сине-фиолетовым и изумрудно-зеленым, распространяясь по всему небу. Это был незабываемый закат. А через несколько дней закатилось и мое солнце - то видение было словно прелюдией к вступлению в другое состояние - в вечность...
  . «Я еще пульсирую», - сказал  5 января Макс Урьевич. Он улыбался, погруженный в свои мысли, тихо угасал, вслушивался в великие ритмы Космоса, готовый слиться с ними... 10 января 1975 года мое солнце навсегда закатилось... Не забыть мне последнего его взгляда, вдруг открывшейся голубизны его глаз, расширенных зрачков. В этом взгляде были ласка, доброта, светлая тишина. Как будто он вдруг все узрел, радостно удивился и навеки заснул. До последней минуты он держал мою руку в своей, а затем моя рука повисла и я осталась одна...
   
***
     Образы отца и матери неразрывно связаны. Фактически - это одна жизнь в облике двух людей. Все, что собрано в архиве отца, собрано матерью. Рукописи отца переписаны ее рукой. А многочисленные собственные ее записи свидетельствуют о том, что она высоко поднималась над повседневностью, заботами, бесчисленными утратами, а на склоне лет - даже над своей приближающейся  кончиной.
    Мои родители провели вместе почти шестьдесят лет, и свои девять лет после смерти отца мама жила за них двоих. В течение полувека ее спутник жизни был полностью лишен зрения, и она привыкла видеть окружающее за них обоих: описывать вслух пейзажи, людей, события. Она знала цену красоты, когда ее не видишь сам, и свою привычку постоянной, нескончаемой беседы с ним после его ухода удовлетворяла в чтении, но уже не вслух, как прежде, а про себя, и записывала, оставляя след прочитанного. Она продолжала жить его интересами, искала подтверждение его мыслям, читала то, что могло интересовать и его, записывала словно снова для него. Хотя, возможно, она писала и для меня. В день ее кончины я нашла на ее письменном столе, за которым я и сейчас работаю, на самом видном месте, словно приготовленную для меня записку, написанную ее рукой: «А я мечту в душе лелею и в жизни вдохновляюсь ею...» Она явно хотела этим поделиться со мной, знала, что когда-нибудь я останусь наедине со следами ее мыслей и чувств. И словно ко мне обращены слова Льва Толстого, выписанные  её рукой: «Цель всякого сочинения должна быть польза - добродетель. Предмет сочинения должен быть высокий».

    Мамины записи - это наглядное воздействие литературы на конкретную жизнь. Она училась у людей прошлого, черпала силы в мудрости великих, равнялась по ним. В выписанных ею цитатах отразился ее духовный облик, по ним можно судить о состоянии ее души, направленности мысли. Читая и записывая, мама стремилась осознать и свое душевное состояние, свою старость. Она интересна как читатель: выписанные ею цитаты перемешаны с ее собственными мыслями, это как бы слияние читателя с писателем. Порой трудно отделить ее собственный текст от цитат: и то, и другое отражало ее мысли и переживания. В ней ни на миг не затухал огонь разносторонней любознательности, что давало ей возможность возвышаться как над собственной жизнью с ее подъемами и спусками, так и над всей окружавшей ее действительностью. Ее старость была обогащена постоянной работой мысли, и это организовывало и продлило ее жизнь. 
  Вот несколько ее записей.    «Уединение -- не одиночество. Когда думаешь, видишь рядом с собой того, к кому обращаешься и ждешь его понимания, даже спора с тобой. И ты -- не одна. Особенно сильно ощущаешь это, когда прочтешь что-то, требующее обдумывания. Толстой, Карамзин, Экклезиаст...»    «Одна. Одной быть не так просто. Закат. И неизбежно все пройти, все прочувствовать. Я так радуюсь любой человеческой теплоте от души».   «...Надо осознанно стремиться к ощущению радости жизни -- к наслаждению самим фактом существования..»    Из Марины Цветаевой: «Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?»    Из китайской сказки: «Горе и радость рядом живут. Улыбнись , и радость тебе улыбнется, горе в тень уйдет».    «О роли отрицательных эмоций в старении человека: Крупное переживание может и закалить человека, он справится. Но мелкие душевные уколы, мелочи, постоянная необходимость нагибаться забирают все лучшие силы человека, появляется ржавчина, гниль».   
     Многих писателей своего поколения мама воспринимала как друзей и знакомых, близких ей по духу и восприятию мира. Лично знала и почитала Самуила Маршака, выписала одно из его последних стихотворений: 

Исчезнет мир в тот самый час,
Когда исчезну я,   
Как он угас для ваших глаз,
Ушедшие друзья.
.................
Нет, будет мир существовать,
И пусть меня в нем нет,
Но я успел весь мир обнять,
Все миллионы лет.

Я думал, чувствовал, я жил
И все, что мог, постиг,
И этим право заслужил
На свой бессмертный миг.

       «...Хрустит снег под ногами, падают белые звездочки-пушинки и тают на губах, как приятно... Кусты под снегом в парке, как балерины... Все бело, бело, бело, как мои волосы сейчас..»"   
    Даже на девятом десятке лет своей жизни мама все еще была красива, величественна и женственно благообразна, словно мягкая снежная зима - порою солнечная, порою сумрачная. Возраст был ей к лицу. Ее старение не сопровождалось ни инфантильностью, ни беспомощностью, она была всегда готова к общению, особенно любила людей с живым, отзывчивым нравом и открытым сердцем, каких не так уж много встречаешь в повседневности. Но мама их находила и узнавала безошибочно.
     Сейчас мне хочется не только исповедаться в любви к маме, но и принести ей свое раскаяние. Ведь многое из того, что, отходя в прошлое, приобретает свойства истинной и неугасаемой красоты, мы при жизни считаем обычным, незначительным, в том числе, и в отношениях с родителями. Когда они жили среди нас, все бывало не так уж безоблачно, и я продолжаю горевать о своих поступках, срывах, о своем равнодушии или высказанном недовольстве. Жизнь мамы была полна драматизма, тяжких испытаний, я это знала и мне не дает покоя мысль, что я ее не понимала в старости, не задумывалась над ее переживаниями, а она, вероятно, от этого страдала. Помню тяжелую молчаливую задумчивость мамы после спектакля «Дальше тишина», где играли два мощных классических старика - Фаина Раневская и Ростислав Плятт. У меня тогда возникло чувство вины перед мамой, словно она подозревала или даже упрекала меня в том, что я тоже, подобно взрослым детям этих стариков, равнодушна и жестока по отношению к ней.
        Мама была гордым человеком, уверенным в своих силах,проявляла интерес ко всему происходящему вокруг. Она была очень чувствительна, нередко даже обидчива, но обычно была в ровном, порой даже в мажорном настроении. Любовь мамы ко мне я чувствовала всегда, и моя мысленная перекличка с нею все еще продолжается. Я понимаю, насколько она была сильнее меня, умела черпать радость там, где я этого не умею. Маме всегда была очень интересна жизнь. Так много ушло с ней, так бесконечно много! И сейчас мне хочется остановить, увековечить каждое мгновение нашего совместного бытия, каждое, даже мимолетное, ощущение прекрасного, возвышенного, мудрого, которое несла в себе мама. Мама говорила об отце, умершем в канун своего девяностолетия: «Он был сыт годами». Думала ли она при этом и о себе? Она называла отца «душа моей души», и в последние месяцы своей жизни с уверенностью говорила о грядущей встрече с ним. При этом она не жалела себя и умерла достойно, в одночасье. Такая легкая смерть - предмет всеобщих желаний. Прах их обоих покоится под одной могильной плитой, а в изголовье - один памятник. Я поклоняюсь их памяти, ощущаю печаль, оттого что их нет, и радость, оттого что они были.