О любви. Не француженка

Вера Маленькая
       Она хочет в Париж. На неделю, на день, на час. Только посмотреть на француженок. Была в Париже не один раз, все видела, а вот женщины, женщины...  Никогда не обращала внимания. Почему он сравнивает ее с ними? Шарма нет? А она  ведь красивая. И ни складочки. Даже чуть, чуть плоская. Что в них, в этих француженках? Путевку купить просто. И деньги есть, а она все откладывает поездку. Не пускает что - то.
        – Ты меня любишь? - спрашивает она мужа и гладит его плечо. Оно широкое, упитанное, в веселых рыжих волосках.
        – Люблю, - отвечает он, не задумываясь, - красавица ты у меня. И вообще самая, самая, а вот подать себя не умеешь.
        – Я стараюсь,- говорит она тихо. Сам подумай, кто меня мог научить этому в деревне?
        – Да мы с тобой полмира объехали, - шумит он весело, - в лучших отелях жили. Королевой должна себя чувствовать, а ты все, как Золушка. И складка опять на животе.
        – Складка? - обмирает она, - это ты выдумываешь. Потрогай, потрогай!
        – И потрогаю, - смеется он, - ой, какая! Ужас... Не француженка, нет.
        Когда она засыпает, тихо посапывая, он встает и еще долго сидит у компьютера. Работы много. Не успевает днем. Новый проект, привередливый заказчик, а он уже архитектор с именем. Все должно быть на уровне. Прежде чем лечь в постель, расслабленно сидит на пуфе и с нежностью смотрит на тонкие ее руки, на узкую длинную ступню, на высокую шею. «Чудачка, - думает он, - всему  – то верит. И я тоже хорош! Пугаю складками. С француженками сравниваю. Глазищами синими моргает. Забавно, мило, трогательно. Как девчонка, хотя уже тридцать лет. Детей рожать надо. Не хочет, боится, а время идет. Без детей плохо, скучно»... Уходит рано. И целый день мелькает веселая мысль: «Как славно будет, когда появятся сын и дочка. Или сначала дочка, а потом сын. И дом надо достраивать. А еще в санаторий ее отправить».
       – Детей будем делать, - говорит он вечером, обнимая ее, - мальчика и девочку.
       Говорит шаловливо. И вот – вот готов рассмеяться от радости, взять на руки, прошептать: «На тебя похожих!»
       – Грубо, - обижается она, - и пошло.
       И опять обмирает. Какие дети, если в голове француженки? Влюбится и бросит. Это сейчас признается в любви, а что завтра?   
       Снова что – то не то ляпнул, огорчается он. Насторожилась. Думать будет. Накрутит всякого! Устало раздевается, устало ест. Она молча сидит рядом. Родной и чужой, непонятный. Когда шутит, когда всерьез – не поймешь.
       – Поедем во Францию, - говорит она тихо, - ненадолго. Да хоть на выходные.
       – Что это вдруг? - удивляется он, - не до отдыха. Ты поезжай. Зайдешь к моим новым знакомым. Я позвоню. Повеселишься. И прости. Грубо получилось, но  ты о ребенке подумай. Мне ведь не тридцать.
       И опять она гладит его плечо и спрашивает, любит ли?
       Утро ясное, теплое. Он уже уехал, а ей хочется прогуляться. До офиса, где работает, близко. Можно еще зайти в парк, где тихо падают листья. Такая осень похожа на нее, слегка пугливая – листья ведь падают. Немного грустная – впереди снег, а что придет вместе с ним? Что впереди у нее? Как все изменилось! Он ни с кем ее не сравнивал. Познакомились, когда ей было восемнадцать, ему тридцать. Стеснялась, краснела, и он не подшучивал. Делал вид, что не замечает. О детях давно говорит. И пора бы уже. Только вдруг она станет толстой, неуклюжей? И он бросит, а как без него? Она по нему скучает. Она его ревнует к француженкам этим и к другим женщинам тоже. Одиноко – то как! Устала от сомнений, от постоянных мыслей о нем. И работа скучная, нудная. Хорошо хоть не целый день.
      И вдруг острое желание – домой, к маме, сестре. И ни о чем не думать. Ни о француженках, ни о складках, ни о нем. Устала, устала! В старенькой куртке и платке пойти с мамой в поле убирать картошку, а вечером подойти к любимой яблоне. Антоновка еще не созрела – просто подержать яблоко в руке. Почувствовать резковатый его аромат. Уснуть в простенькой ночной сорочке. Не гладить плечо, не спрашивать, любит ли. Перед сном выпить кружку молока с черным хлебом – пусть будет хоть сто складок.
      Едет не на машине. Сначала поезд, потом автобус. Не звонит на работу. Уволят – ну и пусть! Не звонит ему. Устала! Пусть делает детей с другой. Надо же так сказать. Впрочем, чего церемониться – не француженка! Симпатичная простушка.
     - Соскучилась, - говорит она, расцеловавшись с родными, - два года не была. С ума сойти. Пирогов маминых хочу, грибочков жареных. В поле хочу.
     – Худющая, - мать вытирает слезы, - ни жиринки, ни складочки.
     – Да ладно, - смеется сестра, - она у нас, как француженка.
     Как неприятно от одного только этого слова. И что в нем такого? Какая   магия? Вечером сидят с сестрой на веранде, укутавшись в теплые пледы. И она рассказывает, рассказывает, где были, что видели, какой дом строят.
      – Не о том говоришь, - обнимает сестра, - детей почему нет? Не хочешь или делать не научились?
      Слово режет. И слезы... Не хочет рожать, не хочет. Боится! С сестрой поделиться можно. А та не щадит:
      – Игры какие - то  дурацкие. У обоих. Детям неважно, будет у тебя шарм или нет. Время упустишь, вообще не родишь. У меня трое. И растолстела. Но семья у нас, понимаешь? А у вас что? Свихнуться можно.
       – Можно, - думает она ночью, - в Париж собралась ехать, на француженок смотреть. Глупость какая. Как хорошо, что домой приехала.
       Утром уплетает горячие пироги. Чай пьет крепкий и сладкий. Потом одевает старенькую курточку. Все, как и хотела. Работы много, некогда задумываться. Некогда!
      Он волнуется. В Париж хотела и, возможно, уже там, но так не поступают. Что он опять не так сказал и не то сделал? Двенадцать лет вместе. И любовь... Любовь ведь! Сентиментальна, наивна, ранима. Но любимая! Таблетки с собой не взяла, а вдруг приступ? Коликами мучилась, пока на диету не посадил.
      Звонит и матери. Отвечает сестра:
      – Дай ей отдохнуть от всякой вашей блажи. Пусть картошку копает, яблоки собирает, поправляется. Приедешь через месяц. И чтобы о шарме молчать. Какая есть. Ты там тоже не Ричард Гир.
      – Да шутил я, - оправдывается он, - юмор такой.
      - Детей надо! - кричит сестра, - они вас быстро от такого юмора отучат. И смотри там у меня, понял?
      – Понял, - миролюбиво отвечает он, - скажи, что люблю. Француженки так,  Ерунда. В шестнадцать лет мечтал, а с языка до сих пор срывается. Говорю, с юмором у меня не очень.
      Приезжает он раньше. Приступ. Больница...
      – Поправишься и в Париж, - говорит он, - отдохнем. Я там улочку знаю сказочную, тебе понравится.
      – Не загадывай, я еще хочу побыть дома, а там видно будет. Не беспокойся, диету соблюдать буду.
      Он держит ее ладонь в своей, большой и горячей. Его энергии много. Хватит и на нее, и на детей. Их пока нет, но ведь будут!
       – Я не француженка, -  улыбается она, - ты это запомни. И никогда больше!
       – Никогда, - клянется он и вспоминает свое потрясение от лица, которое увидел однажды в фильме. Название фильма забыл, а лицо помнил долго. Его жена совсем другая. Не француженка из фильма и нечего сравнивать. Да он и не сравнивал. Просто неловко шутил. Бывает же. Даже если любовь!