Этюд с избушкой

Николай Судзиловский
            

     На стене моей комнаты висит небольшой – с почтовую открытку – этюд маслом:  синий воздух, синие сопки, синеватые кроны сосен. Под соснами стоит крохотная бревенчатая избушка и оконце её, освещённое изнутри трепещущим живым огнём – единственное тёплое пятно в холодной вечерней синеве.
     Из окна моей комнаты видно клочок неба и ободранную глухую стену. А ещё оттуда виден вяз – странное растение, приспособившееся к жизни в городе. Пропорции моего вяза необычны для деревьев этой породы – высокий и очень тонкий ствол тянет к солнцу растрёпанную крону. Та часть листвы, которая всегда укрыта тенью домов, даже в начале лета имеет пыльный желтоватый оттенок, а поднимающиеся над краем двора-колодца ветви поблёскивают свежей изумрудной зеленью. К осени картина меняется – освещённая солнцем часть дерева желтеет, облетает под порывами октябрьских ветров, а затенённая половина лучше сохраняет свою неяркую окраску, теперь уже она выглядит молодой и зелёной по сравнению с поредевшей жёлтой верхушкой.

                НЕДЕЛЬНЫЙ ОТПУСК ЗА СВОЙ СЧЁТ
 
       Слухи об избушке ползали по институту давно. Одни говорили, что Витька срубил в лесу дачу с бассейном и сауной, куда ездит культурно отдыхать и морально разлагаться, другие добавляли, что он наладил там теплицу и выращивает на продажу клубнику в почти промышленных масштабах. Охотники считали, что везунчик-Витька набрёл на глухариное Эльдорадо, рыбаки – что он нашёл в глуши озеро, где тайно от сослуживцев ловит пудовых щук… В общем, каждый расцвечивал рассказ собственными представлениями о счастьи и зимовье, твёрдой уверенности в существовании которого не было ни у кого, как-то незаметно стало легендой – прекрасным и противоречивым творением коллективного воображения. Подобная любознательность характерна для НИИ, занятых раскрытием капитальных тайн природы. Поскольку исходного материала на всех исследователей, как правило, не хватает, часть из них, для поддержания формы, переключается на тайны друг друга – а отсюда уже один шаг и до такой волны слухов, какая катилась тогда от отдела к отделу. Сам Витька в откровения не пускался, на вопросы отвечал уклончиво и устоял даже против снабженца Фомина,  которого напустил на него томимый неопределённостью коллектив. Это был удивительный человек – специфика снабженческого труда выработала у него абсолютную контактность и тонкий артистизм, позволявшие ему разговорить и уломать кого угодно, однако в тот раз даже Фомин оказался бессилен. Витькина скрытность окончательно убедила всех, что таинственная лесная избушка действительно существует. Обо всём этом говорили с оттенком зависти, но без осуждения – в самом деле, если в наш век урбанизации кто-то строит себе маленький домик в лесной глуши, можно предположить, он строит его не для того, чтобы заселить сослуживцами. Ими он и так любуется пять дней в неделю.

     Кажется, тогда я был в институте единственным, кого не интересовали сплетни о Витькином имении, но по стечению обстоятельств именно мне предстояло попасть в законспирированную избушку.

     Та осень получилась у меня тяжёлой - вечерами было не уснуть, по утрам не проснуться и ночи напролёт снилась какая-нибудь мерзость.
  - Нельзя же так близко принимать всё к сердцу – сказал врач. - У него был мудрый и уравновешенный вид – наверное, я бы тоже выглядел так и советовал то же самое, если бы всё происходило с ним, а не со мной. – И не держите вы всё в себе, разряжайтесь почаще. Ну, поругайтесь с кем-нибудь, что ли…- Встретившись со мной взглядом, он вдруг смутился: - Вы уверены, что мужчина не имеет на это права?
     - Ну почему же только мужчина?
 Он озадаченно помолчал.
     - Я согласен с вами, но мы живём в век стрессов. Сейчас многие не почитают за грех…
    - Может, мы потому и живём в век стрессов?
      Врач написал в моей карточке много непонятных слов, из которых мне запомнилось только одно, похожее на восточное заклинание – «кардионевроз». Не знаю уж, что там ещё было написано,  только взялись за меня основательно – вымачивали в каких-то ваннах, дёргали током через блестящие стеклянные шарики, поили пахнувшей опилками микстурой… Засыпать я стал вовремя, прекратились кошмары, но по-прежнему всё валилось из рук и непрерывно болело сердце.
     С Витькой мы были знакомы давно, но поверхностно. Я знал только, что у него есть ружьё – старенький «Зауэр» и лайка, которую он берёт с собой каждый раз, когда наш охотничий коллектив выезжает на охрану угодий от браконьеров. Той осенью мы заканчивали строительную часть проекта очередной электростанции  и Витька, как представитель электроотдела, был на два месяца прикреплён к нам для согласования и уточнения деталей. Жена его тогда, получив отпуск, уехала вместе с дочкой к бабушке в Измаил, и так уж оно само собой вышло, что вскоре после этого я перестал ездить домой, а прочно обосновался в Витькиной однокомнатной квартире, расположенной через квартал от нашего института.

     Поздний вечер. Мы сидим в крохотной кухоньке, осушив на двоих трехлитровый самовар, и пребываем в утомлённо-задумчивом состоянии. С работой на сегодня покончено, убирать посуду лень, телевизор мы оба не жалуем – вот и сидим за столом, думая каждый о своём. Витька долго изучает моё лицо, а потом вдруг говорит:
     - Что-то ты, братец, совсем расклеился. Вот она была – и нету. Плюнь и разотри.
     -Уже растёр, – не моргнув глазом, соврал я.
     - Умница! – живо одобряет Витька.- А знаешь, что я придумал?
     - Дурацкий вопрос. Выкладывай – буду знать. – Витька не обижается. С хитрым и самодовольным выражением на простецкой физиономии он начинает перечислять: 
     - Первое. – указательный палец правой руки описывает в воздухе широкую дугу и загибает мизинец растопыренной левой пятерни. – Выброси к чёртовой матери свои таблетки ( я согласно киваю – сам уже не раз собирался отправить их по этому адресу). Второе – тем же картинным жестом загибается безымянный палец. – Выбивай неделю за свой счёт. И третье… он выдерживает паузу, готовясь поразить меня в самое сердце, правая рука замерла в воздухе, потом со шлепком загибается средний палец и Витька заканчивает неожиданно спокойным голосом: - Отправляйся-ка ты на недельку в моё зимовьё. Одного тебя, пожалуй, отпускать нельзя…- он сбивается и виновато щурится. Неужто, я и впрямь выгляжу так паршиво? - На неделю нужно ехать вдвоём. В общем, бери Астру – и чтобы в ближайшую пятидневку я не видел твоей заупокойной рожи! Дровишки кончатся – там совсем рядом подходящая сосна стоит. Для себя берёг, но дарю! Топор и пила под нарами, сахар, соль, лаврушку, пять кило пшена там найдёшь, остальное на твоё усмотрение.
 
     Он говорит так убедительно, с таким вкусом перечисляет детали, что я, хотя и вижу множество неодолимых препятствий, начинаю верить в эту авантюру.
     - Не дадут мне недели. Да и зимовье в лесу без тебя не найти…
     - Мальчишка! – счастливо смеётся Витька.- Классику читай! Чтобы проходить сквозь стены, надо видеть цель, верить в себя и не бояться трудностей!

       Странная всё-таки штука – человеческий организм. В городе я даже не подозревал, до какой степени вымотало меня постоянное нервное напряжение последних месяцев, здесь же, едва войдя в избушку и сбросив осточертевший рюкзак, понял, что должен немедленно упасть на нары и заснуть. Будь я один, так бы и поступил, но нужно кормить собаку и приходится растапливать жестяную печурку, спускаться к ручью за водой и совершать ещё множество мелких действий, без которых немыслима вольная жизнь. И вот уже гудит печка, малиново светятся в полумраке  её раскалённые бока, булькает в котелке суп из пшена и китайской тушёнки. Судя по времени, крупа уже сварилась, я отливаю половину в алюминиевую миску, выношу из зимовья и ставлю в снег, присыпавший невысокую крышу. Лайка нетерпеливо поскуливает и укоризненно косит на меня – ничего, подождёт, пока остынет. Теперь можно позаботиться о себе и я добавляю в котелок несколько мелко нарезанных картошин, лавровый лист и ещё щепотку соли – ни горячего, ни острого Астре нельзя, бережём чутьё, а картошку она просто не любит. Пока поспевает варево, достаю чай, сахар, полбуханки чёрного хлеба, а рюкзак с остальным имуществом, не разбирая, вешаю на косо вбитый в потолок гвоздь, потом беру ложку и вылавливаю ломтик картофеля – кажется, готово. Снимаю с огня котелок, переставляю на его место чайник, гревшийся на железе возле конфорки, и присаживаюсь на нары в ожидании, пока остынет суп.

    Когда я открыл глаза, дрова уже прогорели, суп был чуть тёплый, а чайник успел выкипеть досуха. Чертыхнувшись, кормлю собаку, растапливаю печурку и опять ставлю чай. Всё повторяется до мелочей – погасшая печка, остывшая избушка, пустой чайник – и я сдаюсь. Меня ещё хватает на то, чтобы бросить в топку несколько сухих смолистых веток для розжига, а оставшееся место заполнить сырыми дровами из отдельной «долгоиграющей» поленницы. Потом заливаю под крышку чайник, разуваюсь, лезу на нары и кутаюсь в шинель. Последнее, что остаётся в памяти – рыжая мышь с неприлично коротким хвостиком и быстрыми чёрными глазёнками,  которая сидит на краю стола и недоверчиво обнюхивает мой так и не съеденный ужин.

     Проснулся я легко и сразу. В зимовье холодно, темно, часы стоят, а в чайнике, конечно, опять ни капли.
     К людям, которые берут с собой в лес радиоприёмники, я отношусь с опаской – бог знает, чего ещё от таких можно ждать. Глушат себя орущими транзисторами в лесу, где и говорить-то хочется шёпотом – нет, мне этого не понять… Тогда, без малейшего представления о времени лёжа в холодной избушке, я вспомнил, как Витька почти насильно совал мне приёмник и как я всё-таки от него отказался. Мимолётно пожалев о своём упрямстве, пытаюсь нащупать в темноте спички, но наверное моя новая рыженькая знакомая, ужиная, столкнула их со стола. Отчаявшись, запускаю руку в боковой карман рюкзака, где, завёрнутый в полиэтилен, постоянно лежит запасной коробок  - и неожиданно обнаруживаю там транзистор. Улыбаясь Витькиной настырности, щёлкаю выключателем - и сразу приятный женский голос сообщает, что для любителей  классической музыки прозвучит хор охотников из оперы Вебера «Волшебный стрелок». Любителем музыки, тем более классической, меня не назовёшь – ещё в школе учительница пения, у которой мои самозабвенные рулады мгновенно вызывали приступ мигрени, поставила окончательный диагноз – «полное отсутствие музыкального слуха». Всё-таки, тема произведения мне близка, да и не хочется рыскать по диапазонам. Всё равно придётся что-то слушать, ожидая пока передадут время, так что леший с ними, пусть будет хор охотников.

      Наверное, во времена Вебера охотились каким-то иным, незнакомым мне, способом, потому что сопоставить льющийся из динамика поток звуков с нашими коллективными вылазками во время осеннего перелёта или засадами на мышкующих лисиц в стогу возле заброшенной фермы  никак не удаётся. Постепенно музыка захватила меня - даже не сама музыка, а поразительно гармоничное  сочетание казалось бы, несовместимых вещей. С одной стороны эти звуки, свободные и в то же время подчинённые какому-то своему, недоступному для  моего понимания, но ясно ощутимому, закону, с другой  - резко контрастирующая с ними действительность: тишина ночного леса, запах снега, свежести и сосновой смолы, голубоватый свет, проникающий в остывшую избушку и холодные колючие звёзды в крохотном окошке. В какой-то момент я начинаю чувствовать давно знакомый философский  тезис о единстве мира – не понимать, это давно пройденный этап, а именно чувствовать, каждой клеткой ощущать его истинность и высшую справедливость. И неожиданно сквозь гнетущую черноту последнего времени прорывается лёгкое и светлое ощущение неповторимости бытия.

     Отзвучал хор охотников, после долгого задумчивого молчания приёмник мужским голосом сообщил, что уже понедельник, пять утра и что я, стало быть, проспал тридцать девять часов, поставив таким образом личный рекорд в этом увлекательном виде спорта.
 
     После рассвета Астра показывает мне окрестности. Избушка стоит на берегу клюквенного болота, непонятно как оказавшегося в довольно сухом, расположенном на возвышенном месте, лесу. Она представляет собой сруб из нетолстых брёвен, накрытый плоской, слегка наклонной, крышей. Размеры её  примерно три метра на два, да ещё над прорезанной в середине меньшей стены низкой дверью сооружён полутораметровый навес, защищающий её от снега. Под навесом устроены стол и примитивная лавка, в стену вбиты крючья для оружия и рюкзаков. Чтобы попасть внутрь зимовья, надо переступить очень высокий, выше коленей, порог. Слева от двери стоит печка, справа уложен запас дров, прямо напротив двери расположено крохотное оконце, а под ним – небольшой столик, сколоченный из двух досок, прибитый к стене на грубо отёсанных топором подкосах. Довершают интерьер два дощатых топчана – нары, расположенные вдоль боковых стен изголовьем к окошку. Над избушкой покачивают лапами высокие сосны, полого поднимается заросший березняком склон и где-то там, наверху, неожиданно переходит в сопку. Эта синяя, праздничная какая-то, сопка невелика, но так пропорциональна и так уместно расположена, что и болото, и березняк, и зимовье под соснами кажутся театральными декорациями, специально придуманными и со вкусом расставленными вокруг неё. Метрах в двухстах, на противоположном берегу болота,  стоят несколько мёртвых, давно засохших, сосен – идеальное топливо для дневного времени, когда требуется быстро прогреть избушку или приготовить пищу. На ночь нужны другие дрова – сырые берёзовые чурки, которые трудно разгораются, но горят долго и не так жарко, как смолистая сухостойная сосна. Обе поленницы – «ночная» и «дневная» - едва начаты, но я уже чувствую зов обстоятельств. Обстоятельства зовут меня жить здоровой жизнью предков – тяжёлый физический труд на свежем воздухе, спокойный сон, грубая простая пища – крепкий чай, строганина из хариуса, жаркое из рябчика под клюквенным соусом… Вытаскиваю из-под нар лесорубный инвентарь, заряжаю ружьё мелкой, на рябчика, дробью – с этого здесь начинается приготовление жаркого – и выхожу из зимовья. В десятке метров от входа стоит отличная сушина, но это НЗ, неприкосновенный запас на случай затяжного ненастья, болезни и тому подобных каверз судьбы. Забрасываю за плечи ружьё и напрямик пересекаю чавкающее под ногами болото. Кое-где снег на нём подтаял и в проталинах виден зеленовато-седой мох, простроченный тонкими нитями, на которых ярко алеют крупные ягоды клюквы.

     Вечер. Я сижу в зимовье, совершенно измочаленный здоровым образом жизни. Отвыкший от физических нагрузок организм ноет при всяком движении и грозит рассыпаться на части. Наверное, не стоило так резво стирать границу между умственным и физическим трудом, но я не жалею о своей решительности – тяжёлая чугунная усталость во всём теле почти приятна, потому что она приглушает душевную боль. Я вдруг понимаю, что вот уже час ни разу не вспомнил обо всей этой истории, вокруг которой в последние месяцы только и метались мои взбудораженные мысли.

     Чай давно вскипел, самое время заправить печурку сырыми дровами, но мне нравится гудение огня, живые блики на стенах и я раз за разом подбрасываю в топку смолистые сосновые поленья. Чтобы избушка не перегревалась, приходится держать приоткрытой дверь. Через неё видно синее вечернее небо, сопку и кусочек болота. За порогом лежит на старой телогрейке Астра и смотрит на меня с философским смирением. Час назад мы с ней слегка разошлись во взглядах на место приличной охотничьей собаки в полевых условиях, но лайка не обижается. Мне даже кажется, она понимает, что в моей ситуации трудно быть приятным собеседником и потому относится ко мне снисходительно, великодушно прощает молчание и не лезет с сочувствием.

     Следующим утром я опять выхожу на лесоразработки. Вчерашних проталин не видно, мох на них покрылся инеем, подёрнулся тонкой губчатой корочкой и тихо похрустывает под сапогами. У расположенного в центре болота озерца чётко отпечатались огромные птичьи лапы – совсем недавно из леса приходил глухарь, полакомился клюквой и так же, пешком, вернулся обратно. Я подхожу к своей «делянке», когда в окружающем болото подлеске раздаётся громкий треск и сопение, будто там проламывается сквозь заросли как минимум слон. Сердце подпрыгивает к горлу, гулко щёлкнув закраинами по срезу казённика, уходят в стволы пулевые патроны, ружьё само собой взлетает к плечу. В дальнем конце болотца шумно метнулись через прогал в глубину леса несколько серых теней, а передо мной, в кустах, ещё секунду поворочался кто-то тяжёлый, хрустнул веткой и затих. Готовый к любым неожиданностям, не двигаясь, стою на краю болота. Тишина, ни звука, ни шороха. Напряжение, вызванное внезапным появлением непонятных зверей, спадает, теперь я с любопытством жду, кто появится из зарослей. Что появится, сомневаться не приходится – некуда ему уйти. Тут он, тут, сам не выйдет – Астра выгонит… Кстати, где она? Друг человека, ядрёна корень! Меня бы тут давно уже съели, а она прохлаждается где-то. Нет, с таким старанием ей только за колбасой охотиться… О, проснулась, несётся по болоту – ну давай, реабилитируйся!

     Метрах в тридцати от меня шевельнулись кусты и сразу, как-то вдруг, показалась мохнатая туша. Огромный, как танк, кабан неторопливо и совершенно бесшумно двинулся к лесу. Он виден во всех подробностях – чёрный, лещеватый, с длинным заострённым рылом и жёсткой щетиной на загривке – внушительное, надо признать, зрелище! Провожаю секача стволами, опускаю ружьё и чувствую, как начинают подрагивать руки. Там, где исчез зверь, мелькнула Астра и на махах ушла по следу. Ладно, пусть побегает – снег пока мелкий и кабану её не достать. В глубоком снегу лайка вязнет, это сводит на нет её главное преимущество – мгновенную реакцию, отработанную веками естественного отбора. Тогда зверь может в резком броске поддеть её на клыки, а пока Астра сумеет увернуться от удара. Так что пусть разомнётся, разгонит застоявшуюся от городской жизни кровь.

      Заготовка дров – исключительно монотонное занятие. Вчера, исполненный рвения, я повалил довольно толстую сухостоину, но управиться с ней до вечера не успел. Это и неудивительно – ствол приходилось резать на полуметровые чурбаки, потом, когда немела рука и нужно было дать ей передохнуть, я взваливал на спину одну из чурок и нёс через болото к зимовью. Там я ставил на огонь чайник, чтобы после следующего рейса попить горячего чайку, и налегке брёл обратно. Сегодня я немного поработал пилой и уже собираюсь тащить к избушке очередной чурбак, когда появляется Астра. Она падает в снег и вопросительно заглядывает мне в лицо, бока ходят ходуном, язык высунут до предела. Ей непонятно, почему я не стрелял. Сажусь на деревянный кругляш и обстоятельно разъясняю лайке правила лицензионной охоты и гастрономические изъяны мяса крупных самцов-секачей. Она внимательно слушает, наклоняя то на одну, то на другую сторону голову и сосредоточенно хмуря светлые брови. Наконец тема исчерпана, я поднимаюсь, взгромождаю на плечи чурбан, на котором только что восседал в позе заправского лектора и  опять иду в свой крестный путь через болото.

     Основное преимущество такой неответственной и монотонной работы, как заготовка дров, заключается в том, что она  не мешает размышлять и я в полной мере использую такую возможность. Сначала думаю об утреннем секаче, потом мысли переходят на дикую свинью, встреченную однажды совсем в другом месте.

     Было то несколько лет назад в одной из модных курортных зон. По аллее,  обрамлённой приземистыми, причудливо изогнутыми от постоянных ветров, соснами, мы с Женечкой шли к морю, скрытому пока за грядой высоких песчаных дюн. Возле одного из окружавших пляж летних кафе толпились люди, мы подошли туда и увидели идиллическую сценку. На асфальтовую дорожку вышла из зарослей небольшая, аккуратная, как на картинке, дикая свинья. Вокруг стояли разморённые жарой отдыхающие и бросали попрошайке всякие вкусные вещи, которые она, торопливо и без разбора, поедала. Женечка изредка смотрит телепрограмму «В мире животных» и любит всех диких зверей той пламенной любовью, которая отличает горожан, никогда этих зверей не видевших. Меня эта агрессивная разновидность гуманизма озадачивает и даже иногда пугает – особа, которой откровенно наплевать на собственных близких и на человечество в целом,  порой готова взять в руки автомат, защищая любимую болонку.  Казалось, львиная бербериада отрезвила их и повернула к реализму, но со временем стало ясно, что это только казалось. Женечка достала из сумки коржик, решительно раздвинула толпу и пошла к лесной гостье. Сначала я ничего не понял, но когда она протянула свинье руку с угощением, мне стало нехорошо. Времени на церемонии не оставалось, потому я быстро шагнул к  Женечке, взял её за плечи и просто переставил  немного в сторону. Потом попытался объяснить ей, что у животного своя логика и свои, часто непредсказуемые, реакции. Наибольшую опасность представляют именно такие, мелкие и незажиревшие, свиньи. Движения их мгновенны и неуловимы, острые клыки гораздо опаснее зубов любого волкодава и покалеченный человек даже не сразу понимает, что стал инвалидом. Ответом на моё взволнованное объяснение стал такой холодный, неприемлющий, взгляд, что я от неожиданности опустил руки. Женечка, независимо вздёрнув носик, опять подошла к свинье и протянула ей коржик. Всё произошло так стремительно, что никто из окружающих ничего не понял – неуловимый бросок вытянутого свиного рыла, влажно блеснувшие клыки и клацающий стук сомкнувшихся сильных челюстей. Коржик исчез в пасти зверя, а перепуганная Женечка, мгновенно побледнев, отскочила назад. Кисть спасло только то, что Женечка вовремя испугалась и успела отдёрнуть её чуть раньше, чем свинья повернула голову. Коржик был схвачен налету и хоть я нечётко уловил это молниеносное движение, мне показалось, что хавроньино рыло зацепило и руку. Всё это произошло как-то одномоментно, в единый миг, а дальнейшие события протекали уже в обычном масштабе времени – жарило солнце, загорелые отдыхающие бросали на асфальт пряники и печенье, животное шустро подбирало лакомства, а Женечка растирала ушибленные пальцы – ей, действительно, слегка перепало – и смеялась тем смехом, каким смеются все люди после нервной встряски. Потом мы шли к морю и всё явственней ощущали в воздухе его свежесть. Женечка что-то весело говорила, а я согласно кивал и всё не мог прийти в себя после недавнего происшествия.- «Боже мой – думал я.- Ведь чудом пронесло…»

       Ну почему нам всегда надо лезть напролом? Знаем, не знаем – настоять на своём? Жизнь, в сущности, очень простая штука и хотя она нашпигована неприятными сюрпризами, обойти большинство из них не составляет труда. Потому, что не мы первые на этом минном поле. Прислушайся к советам, подумай головой, посмотри на предупреждающие знаки… Сколько их, таких знаков, расставлено там, где чаще всего подрывались наши предшественники!  За морем телушка – полушка. Семь раз отмерь. Бог правду видит. Слово не воробей. Готовь сани летом. Не имей сто рублей. Не плюй в колодец… Мы же, раздуваясь от самодовольства, лезем напролом, а каждый раз, когда случайно пронесёт, чувствуем себя победителями и всё крепче верим в свою обманчивую звезду…

     - Почему мне всегда так не везёт! – услышал я капризный Женечкин голос.- Почему мне достался самый хмурый и сердитый муж на свете? Сейчас же снимай штаны и лезь в воду, мы на пляже, а не на похоронах!
       Мы сбросили на песок одежду и, взявшись за руки, побежали к морю. Оно было упругое и горьковатое, лениво покачивались у поверхности медузы и прохладная вода обнимала наши разгорячённые тела. Мы плескались, забыв обо всех неприятностях, и подумать не могли, что совсем уже близко тот ясно видимый знак и то место, на котором под нами рванёт.

        Шила в мешке не утаишь…

        В трубке щёлкнуло и монета провалилась в щель автомата.
     - Здравствуй, это я.
    – Приветик. – ответила Женечка. – Ты что так долго не звонил?
    – Работы много, приходится вечерами сидеть, а то командировку продлят.
     – Ну что ты, зачем? – звонко рассмеялась Женечка.  Я оторопел. – Ладно уж, как хочешь – покладисто согласилась она и я вдруг понял, что говорят не со мной. Каким-то образом междугородняя подключилась к чужому разговору  и вот я слушал её, а она своего собеседника
   - Как хочешь, - сказала Женечка. – но пятнадцатого он приедет и мы с тобой опять долго не увидимся.
     Пятнадцатого приезжал я. Это я был «Он»

     От природы я не склонен к резким переменам и, наверное, даже слегка трусоват. С полгода мы жили по-прежнему, но всему бывает конец. Мы с Женечкой ехали в лифте.
  - Знаешь, я наверное, иначе устроен. А может,  просто устарел. В общем, я должен верить тому, кто рядом.
   - Что ты предлагаешь? - по-деловому спросила Женечка.
   - А ты что предлагаешь? Может, нам уехать? Или развестись?
   - Хорошо -  спокойно согласилась она. – Только ковёр я оставляю себе.
     Вот так. Расскажешь – не поверят. Правда, подаренный моей мамой ковёр действительно потрясающе смотрелся на стене.
     Качнулась кабина, щёлкнули, открываясь, двери лифта.-«Приехали» - улыбнулась Женечка. – «Да уж, приехали!» - согласился я.

     Раздел имущества чем-то сродни взаимоотношениям полов. Пишут на эти темы так, будто намерены вовсе отвратить человека от половой жизни и личной собственности. Говорят по этим вопросам шёпотом и в специфически ханжеском тоне. Пишут об этих вещах значительно меньше, чем говорят, а вся информация о них отрывочна и противоречива.
     У меня есть старший друг, который располагает солидным опытом по части разводов. Он считает, что, уходя, мужчина может взять только брюки, потому, что без брюк на улицу выйти неприлично.
     У меня есть подруга, которая несколько моложе меня. Она тоже имеет опыт разводов и считает, что уходящему мужчине можно дать только брюки, потому, что без брюк его выставить неприлично.

     По-моему, эти две точки зрения абсолютно противоположны.

     Не знаю, как там у них, за бугром, но в наших современных отечественных реалиях обе точки зрения представляются мне перегибом. Не то, чтобы жалко было ковёр – плевать мне на ковры, когда всё рушится и десять лет собственной неповторимой жизни летят в тартарары. Но всё-таки ситуация, когда после хрустальной свадьбы человек оказывается на лестнице, а в руки ему суют стоптанные шлёпанцы и собранный им в школьные годы альбом с марками - всё своё забери! – представляется мне унизительной для всех её действующих лиц. Потому, что в этой ситуации материальные ценности перестают быть тем, чем им надлежит быть – просто барахлом – и каким-то мистическим образом перекочёвывают в категорию нравственных символов. А нравственные символы – та сфера, в которой людям моего склада необходима полная ясность. Если её нет, что-то разбалансируется внутри нас и начинается мучительный процесс самопоедания, положить конец которому может только чёткое понимание всех тонкостей ситуации. В особо сложных случаях всё может закончиться и не столь оптимистично. Словом, выбор для нас невелик – либо полная ясность, либо три инфаркта, либо меняй склад души и основы мировоззрения. Последнее, впрочем, маловероятно – горбатого, как говорится, могила исправит.

       Они устроены более рационально и, если отвлечься от эмоций, приходится признать их подавляющее превосходство. Их естество каким-то загадочным образом изолировано от сложностей окружающей среды, для душевного комфорта им хватает ковра и мнения окружающих. Правда, в отличие от нас, они зависят от этих компонентов как наркоманы от своего зелья, зато они редко кончают тремя инфарктами.

     Любой человек принадлежит либо к нам, либо к ним, даже если он никогда не задумывался о существовании этих категорий. Мы считаем, что нас больше и будущее за нами. Они думают то же самое – но о себе. Это как цвет кожи, как национальность, хотя в исключительных случаях бывают перебежчики. От нас к ним. И наоборот.
       Наверное, мы могли бы жить с ними в мире, если бы не одна деталь – какой-то изъян окружающей действительности даёт им возможность обращать в свою веру наших детей. 

     Всю неделю я занимаюсь заготовкой дров. Пилю, ношу, колю чурбаки, сгребаю снег с бугорка возле зимовья и водружаю там поленницу, похожую на небольшой стог сена. Дрова в такой хитрой поленнице остаются пригодными для немедленного использования даже в проливной дождь, потому, что вода, не задерживаясь, стекает по уложенному в определённом порядке верхнему слою поленьев. Вечерами я сижу на нарах, подбрасываю в печку сухие сосновые щепки, вслушиваюсь в гудение пламени и при свете толстой самодельной свечи строгаю барашков. Делается это так: небольшое сухое полено берут левой рукой за самый конец, а противоположным концом упирают в грудь. Потом повёрнутым к себе очень острым лезвием охотничьего ножа с него начинают аккуратно снимать тонкую стружку, каждый раз чуть-чуть не дорезая до конца. При некотором навыке и старании, в результате получается деревянный стержень, плотно укутанный в пахучие смолистые завитки. С его помощью очень удобно разжигать огонь. Это и есть барашек. У меня их уже целое стадо, но я беру из поленницы всё новые и новые деревяшки и, не покладая рук, действую узким самодельным ножом-скинером.  От бересты печурка разгорается ничуть не хуже, но работа над барашками задаёт мыслям размеренный и несуетливый ритм – да и неудивительно, попробуй подёргаться да засуетиться, когда в руке порхает любовно выточенное самокальное лезвие.

     Склонность к размышлениям – моё самое слабое место, женщины чувствуют его за версту. Они не жалуют таких, как я – им подавай стройного блондина не ниже ста восьмидесяти пяти, с квадратной челюстью и стальным блеском в глазах. «Он опустил пистолет и не рассуждая заключил её в объятия…» - Что поделаешь, нет у меня пистолета и прежде, чем заключить кого-то в объятия, я имею скверное обыкновение подумать. Как сказал Женя Лукашин про Ипполита,  «он неспособен на безумство!». Как будто про меня. Женщины этого не прощают, хотя расплачиваться за  чужие безумства, чаще всего, приходится именно им.  Внешне тоже не подарок – глаза и волосы у меня одинаково невыразительного цвета, к тому же не вышел ростом и в свои тридцать с небольшим уже успел обзавестись брюшком. Что и говорить, далеко не идеал. Но главный минус – это всё-таки страсть к размышлениям и, пользуясь тем, что никто меня здесь не видит, я предаюсь этой страсти весь свой неожиданный отпуск. А параллельно запасаю дрова, распутываю заячьи следы на заросшем березняком склоне и  под уютное гудение печки пополняю свою отару. С каждым днём я всё увереннее ступаю по земле, будущее уже не кажется мне таким  безысходным и мрачным. Теперь я не думаю, что стоило остаться холостяком. Просто нужно было чуть повнимательнее смотреть вокруг и чуть посерьёзнее отнестись к собственной судьбе. Чтобы через десять лет не открывать с изумлением, что тебя разменяли на то, чему надлежит быть просто барахлом.
     Дни идут, окружающий мир постепенно обретает недостающую чёткость и все неясности исчезают сами собой.

     Когда-то я долго пытался понять, почему такая вот избушка или даже палатка, натянутая в каком-нибудь комарином краю, даёт нам ощущение уверенности, какого не могут дать самые толстые каменные стены. Теперь я понимаю, в чём дело. Всё очень просто – тут тебя не подведут. Не сломается лифт, не опоздает автобус, не отключит горячую воду котельная, а если что и выйдет из строя, то винить в этом некого, кроме себя. Если ты хоть чего-нибудь стоишь, каждая из немногих твоих вещей обретает здесь стопроцентную надёжность. Ещё здесь нет ни профкома, ни милиции и невовремя подвернувшаяся нога может стать тебе  смертным приговором. Поэтому здесь ты превращаешься в того, кем, по идее, должен быть всегда – в мужчину, человека, в полной мере отвечающего за каждый свой шаг. Я далёк от мысли призывать человечество обратно в пещеры, но уверен теперь, что в сложные моменты биографии, когда пропадает под ногами почва и кругом идёт голова, лучший способ восстановить равновесие – уйти на время от автобусов, лифтов и профкома. Чтобы разобраться, чего ты стоишь без этих благ цивилизации. Чтобы понять, кто ты есть сам по себе и разобраться, как жить дальше. В один из последних вечеров я вдруг чувствую, что придуманный авантюристом Витькой отпуск дал тот самый результат, которого безуспешно добивались медики с их ваннами и пилюлями. Замкнутый круг, по которому я метался, распался сам собой. Ко мне, кажется, возвращается способность здраво оценивать окружающий мир и своё положение в нём.

     Воскресенье. Вечерняя электричка везёт нас с Астрой обратно в город. В почти пустом вагоне, привалившись к стене, я по инерции продолжаю думать о том же.
     Мужчина говорит, что уходить надо в одних брюках – значит, у него есть какие-то моральные принципы.
     Женщина говорит, что уходящему надо дать только брюки – значит, у неё есть явные паразитические наклонности. Значит, она всегда видела в своём спутнике не личность, а собственность, бесправное тягло в оглоблях рессорного экипажа. Такие женщины умеют добиться подавляющего преимущества. Они привыкли жить по собственным законам, следовать только своим капризам, делать что хочется, говорить, что в голову взбредёт и считать, что весь мир им должен. Они добились подавляющего превосходства – только я пока не видел, чтобы это сделало кого-нибудь из них счастливее.
     Наверное, я всё решил уже тогда, в лифте, когда она заговорила про ковёр. Так что же я лезу на стены? Что меня не устраивает? Развод? А зачем мне такая семья? Или, может быть, то, что она подумает, будто принудила меня действовать по её программе? Суета! Пусть себе думает что хочет, какое мне дело до того, что будет думать посторонняя женщина? Женщина, сама сделавшая себя посторонней. Удивительно, до чего всё просто и эта простота, окончательная ясность ситуации, как-то вдруг смывает ощущение утраты. Происшедшее тускнеет, стремительно уходит на второй план, и хоть остаётся в душе разочарование и горечь, но всё это уже не имеет для меня практического значения. Подведена черта под одним из периодов жизни и полученный результат представляется мне вполне приемлемым. Теперь я сам решу, с чем войти в следующий период. Я возьму туда Витьку, Астру и эту избушку, так вовремя оказавшуюся на моём пути. Ещё я вдруг вспоминаю, что темой моего диплома было дорожное строительство, которым я собирался заниматься всю жизнь. А Женечке хотелось оседлого комфортного городского существования и, конечно, мы распределились в проектный институт.
 
     С перрона мы входим в здание вокзала и мне вдруг не верится, что всего неделю назад мы выезжали отсюда – кажется, прошло не меньше года. Я бесцельно стою возле дверей неработающей парикмахерской, по тому, как спокойно лежит у ноги Астра, догадываюсь, что и ей не хочется расставаться. Сбрасываю рюкзак и, махнув лайке:-«Сидеть!» - выхожу на платформу. Толстая тётка в белом халате поверх стёганой телогрейки и в перчатках с обрезанными пальцами торгует мороженым. Я беру у неё три сливочных стаканчика, крышку от картонной коробки с «пломбиром» и возвращаюсь в зал. Положив картонку на пол возле Астры, я ставлю на неё один стаканчик, а второй беру себе, срываю бумажный кружок и начинаю орудовать прилагаемой к мороженому щепочкой. Третий стаканчик – призовой, для того, кто раньше осилит свою порцию.

     Первым человеком, с которым я столкнулся в институтском вестибюле, был снабженец Фомин. Оттащив меня в сторону, он заговорщицки подмигивает:
 - Ну,  как?
 - Что «Как?» - оторопел я.
 – Вилла как? – хитро улыбается Фомин. – От коллектива не спрячешься, вас с Виктором засекли у электрички – собака, ружьё, рюкзак. Так что брось темнить – как там?
 -  Обычно – сдаюсь я. – Домик маленький, две комнаты и кухня. Газ, электричество, водопровода, правда, нет, приходится к речке ходить.
- Ну ловкач! – восхищается Фомин. – А электричество откуда?
 - Ты что, ребёнок? Он же в электроотделе работает. Поставил бутылку, списали киловаттный генератор…Речка рядом, лопасти приделал – и привет!
 - Ну тихоня, ну ловкач! – качает головой Фомин. -  Надо же, собственная ГЭС! А насчёт этого как?
 - Которого «этого»?
 – Что уж теперь, колись до конца. Гонит?
     Со стены  нас внимательно рассматривает портрет молодого, энергичного генсека, на доске объявлений, возле очередных приказов и распоряжений – плакат в стиле баталиста Верещагина. Былинного вида крепыш в рабочей спецовке бодро уродует мечом  какую-то хищную рептилию цвета первой  весенней листвы. Пресмыкающееся огрызается, но явно проигрывает, на клинке надпись: - «Указ». Эх, отечество моё, край непуганых агитаторов...
 -  Естественно – перехожу я на шепот. – Градусов шестьдесят идёт.
 – У меня семьдесят два! - победно шипит Фомин.
 – Так ведь водопровод…
- Верно – соглашается снабженец. – Водопровод – великое изобретение!
     Расставшись с Фоминым, я иду прямо к начальнику отдела кадров и кладу на его стол заявление.
     С той осени я строю дороги.
    
                МОЙ ДОМ - МОЯ КРЕПОСТЬ

     Многим известны серпантины – извилистые горные дороги, а уж по обычному шоссе в наш век проезжал каждый. Проезжал – и, скорее всего, не задумывался над тем, почему оно вдруг поворачивает без всякой видимой причины, почему в одном месте огибает небольшой холм, а в другом через такой же, казалось бы, холм идёт напрямик. Объясняется всё это экономикой. Дорога должна быть дешёвой – значит, по возможности, короткой. С другой стороны, на кратчайшем пути могут оказаться крутые подъёмы или другие особенности рельефа, которые увеличат расход горючего и запчастей, заставят шоферов снижать скорость и терять время, а, возможно, и повысят аварийность. Мы ищем оптимальный вариант, по которому сумма затрат на строительство дороги и на перевозки по ней будет наименьшей. Для этого нам нужно чётко представлять себе рельеф местности, по которой будет проложена трасса, и мы проводим половину своего времени за топографической съёмкой. Чаще всего, в лесах, потому что наша Контора работает на Сибирь.
 
    Я люблю своё дело и принимаю его со всеми сопутствующими обстоятельствами. С неустроенностью кочевого быта, с дождями, палатками и комарами, с консервами, от одного взгляда на которые хочется выть, потому что ты питаешься ими уже два месяца и будешь питаться ещё три. Нам, конечно, платят хорошие деньги, но ни один из тех, кто устраивается в Контору только из-за денег, долго не выдерживает. Зато те, кто прижился, поголовно страдают заболеванием, не значащимся в медицинских справочниках. Ближе к весне, когда подытожены материалы прошлогоднего маршрута, а стартовая лихорадка нового сезона ещё не началась, все мы ощущаем неясное томление. Нам начинают сниться синие сопки и кедрач, мы видим убегающих лосей и слышим грохот вертолёта в безымянном нехоженом распадке. Мы достаём потёртые рюкзаки и зачем-то начинаем перекладывать их содержимое, хотя могли бы с закрытыми глазами указать, где лежит каждая вещь. Мы томимся, хотя знаем, что опять будут палатки, консервы и комары, знаем, что к исходу второго месяца маршрута лица спутников примелькаются до зубовного скрежета. Об этом не принято говорить, но это объективное свойство человеческой натуры. Экипаж космического корабля подбирают опытные психологи, а потом долго притирают, готовя к совместному полёту. Мы проводим в вынужденной изоляции побольше, чем иной космический экипаж, но должности психолога в штатном расписании Конторы не предусмотрено. У нас этими вопросами занимается начальник партии, он в них царь и бог. А бог – это вам не штатный психолог. Боги, как явствует из мифологии, бывают разные – злые, добрые, справедливые и не очень. Упоминаний о необходимости для богов – не говоря уж про царей – квалификации психолога мне в мифологии не попадалось. Всё это мы понимаем, но неодолимая сила каждый раз собирает нас вместе и заставляет по весне бесцельно копаться в рюкзаках. Сила эта складывается из радостного предчувствия крупной удачи, выпадающей на долю самого одержимого раз в пять или десять лет, азарта,  из понимания важности нашей работы и гордости, что делаешь дело, которое не каждому по силам. Ещё в неё входит уверенность, что ты на своём месте и что в этом мире кое-что зависит и от тебя. Наиболее точно эта сила обозначается затёртым от частого употребления словом «призвание»

     Я люблю свою работу, но иногда на берегу окружённого сопками дикого озера, способного свести с ума толпу туристов, мне вдруг вспоминаются шершавые с изнанки листья моего желтушного вяза-арлекина, вспоминается неухоженная комната с этюдами на стене. Я представляю, как неторопливо поднимусь по лестнице под самую крышу, открою дверь и в бороде, с рюкзаком, пройду в кухню. Там, как всегда, будут беседовать две женщины и я скажу им: - «Здравствуйте, соседки! Я опять приехал».- Потом возьму со стола стопку журналов, скопившуюся за время моего отсутствия, и пройду к себе.

     У меня хорошая комната. Я не очень разбираюсь в бытовых вопросах, но даже я заметил, что квадратные комнаты ценятся: - «Да-да, у нас прекрасная квартира, три комнаты – и все квадратные!» - Моя комната ещё лучше – она кубическая и я тоже не упускаю случая похвастаться этим обстоятельством. Если же принять во внимание, что пройдя узким кривым коридором и спустившись затем по крутой каменной лестнице, можно попасть на одну из самых знаменитых в мире улиц, то мои жилищные условия следует признать идеальными.

     С соседками мне тоже повезло, у меня их две. Если бы их было четыре, я бы, наверное, уже спятил. Одну соседку зовут Виолеттой, а другую Валентиной. Тон задаёт Виолетта, она из той самой разновидности, которая требует, чтобы весь мир жил по её правилам. Я приглянулся ей сразу – мягким характером, безразличием к бытовым мелочам и полугодовыми командировками. Эти командировки настолько понравились Виолетте, что она решила сделать их правилом. Поэтому каждый мой приезд воспринимается ею как злостное покушение на естественный ход вещей. Стоит мне появиться на пороге, как настроение у неё сразу портится. Я, конечно, не видел Виолетту во время моего отсутствия, но уверен, что тогда она чувствует себя намного лучше. Потому что не может человек постоянно жить в таком настроении – он бы просто задохнулся от злобы.

     Больше всего огорчает Виолетту моя привычка приглашать к себе друзей и то, что никто из них никогда не дебоширит. А, значит, нет никакой возможности выгнать их из квартиры, где она привыкла считать себя полновластной хозяйкой. Однажды она всё-таки попробовала проделать это. Я тогда после пятимесячного маршрута вернулся с Зеи и в гостях у меня сидел мой давний знакомый - гидрогеолог, писатель, мягкий, доброжелательный человек и его невеста. Раздался стук, сразу же открылась дверь и в комнату вошли три милиционера. Они окинули хозяйским взглядом моё холостяцкое жильё, вежливо поздоровались и попросили всех нас предъявить документы. Убедившись, что в комнате нет лиц, заявленных в розыск по линии Интерпола, они попрощались и направились к выходу. Не знаю уж, что сказала им соседка, но на перечёркнутых портупеями одинаково могучих спинах было написано сожаление о том, что в этот раз всем нам удалось ускользнуть от справедливого возмездия.

     Другая соседка – Валентина, представляет собой полную противоположность боевитой Виолетте. Она улыбчива, приветлива и не устанавливает своих правил. Напротив, она очень озабочена тем, чтобы невзначай не нарушить какое-нибудь из правил Виолетты. Дело в том, что у Валентины есть любимец – рыжий беспородный кобелёк, симпатичный и ушастый, как Чебурашка. Этот пёсик чем-то похож на свою хозяйку – он такой же осторожный, постоянно виноватый и, как все собаки, проживающие в коммуналках, изо всех сил старается быть незаметным. Но животное есть животное – изредка, не каждую неделю, Чебурашка вдруг тихонечко тявкнет – и сразу же раздаётся торжествующий вопль Виолетты: -«Почему он лает?!»
Каждое утро перед работой Валентина выводит Чебурашку погулять и я слышу, как постукивают по паркету его коготки. Если мне случается столкнуться с ними в коридоре, я спешу ободряюще улыбнуться и в ответ Валентина тоже расцветает в улыбке, а из-за её ног настороженно выглядывает виноватая мордочка рыжей дворняжки. Пустяк, казалось бы, - улыбка, но я физически чувствую, как спадает напряжение и даже Чебурашка начинает веселее вертеть хвостом. Ничем, кроме улыбки, я поддержать Валентину не могу – существует правило, по которому животным позволено жить в коммуналке только с благословления всех жильцов. Если Виолетта выскажет своё несогласие, ничто не спасёт Чебурашку. Я-то понимаю – не выскажет. Чебурашка нужен ей не меньше, чем Валентине, потому, что даёт возможность почувствовать свою власть. Но Валентина переживает.

     Если бы на то была моя воля, я выселил бы всех, кто испытывает удовольствие от чужого унижения. Дал бы им всё, что захотят, и выселил к чёртовой матери – пусть создают своё государство и в нём едят друг друга. Выселение, конечно, максимализм, «идеалистические загибоны», как изящно формулирует Витька, но, ей богу, я не представляю что можно сделать в суровой реальности, если один человек ухитряется превратить закон в средство издевательства над другим человеком.

     Коммунальный уклад несколько омрачает удовольствие возвращения, потому большую часть нерабочего времени я сижу, затворившись в своей комнате, и наслаждаюсь чтением, а когда устаю от удобств цивилизации, звоню Витьке и пытаюсь уговорить его на совместную поездку в зимовье. Иногда это удаётся, но чаще семейные дела не отпускают его – и тогда я еду один.

     Вот так и течёт жизнь – работа, комната, зимовье. Эти три составляющие полностью удовлетворяют мою «охоту к перемене мест» и я уже плохо представляю себе, как мог бы обойтись без одной из них. Ещё труднее мне представить себя на месте среднего человека, ведущего нормальное оседлое существование. Ирина – Витькина жена – называет это профессиональной деформацией. Не знаю уж, что я ей сделал, но она не теряет надежды выдать за меня одну из своих сослуживиц. Всё это молодые, симпатичные, образованные женщины, которым не повезло с мужьями – а может, бывшим мужьям не повезло с ними, кто уж теперь разберёт… Все они уверены, что постигли жизнь и что на этот раз им повезёт обязательно. Кое-кого из них мне уже довелось провожать до дома, а двое даже побывали у меня в гостях. Они были умные, приятные женщины, но то, как они, войдя, осматривали мою кубическую комнату, сразу делало меня старым и грустным. Всё это я уже однажды видел. И мне не понравилось.

      За то, сколько я зарабатываю, меня любит начальник. За то, что с меня можно взять – налоговая инспекция. А просто так меня любит только мама, и, значит, пусть уж лучше всё остаётся как есть - работа, друзья и книги. И радостное чувство возвращения, когда ты, с рюкзаком, в бороде, открываешь дверь и говоришь: -«Здравствуйте, соседки! Я опять приехал…»

                ТРЕТЬЯ СОСТАВЛЯЮЩАЯ

     Сегодня отличная видимость – миллион на миллион, как говорит наш штурман, - и земля за иллюминатором кажется огромной чашей. Горизонт, как это бывает в равнинных местах, расположен на уровне глаз, а всё остальное видимое пространство прогибается вниз и самое глубокое место находится под нами. Трудно сказать, на какой высоте идёт вертолёт – то в иллюминатор заглядывают мохнатые от леса сопки, то земля проваливается вниз и тогда в открывшемся взгляду распадке на мгновение сверкает солнце, отражённое поверхностью извилистой горной речушки. В кронах деревьев, не обращая на нас внимания, снуют по своим делам птицы, среди них можно различить только сорок и ворон – остальных птах узнать мудрено, с такой высоты они представляются какой-то безымянной суетливой мелочью. Земля внизу начинает плавно поворачиваться, в иллюминатор вплывает округлая сопка, на вершине которой стоит похожий на средневековую башню останец – выход гранита, обнажившийся в результате тысячелетнего разрушения окружавших его более мягких пород – и вертолёт резко идёт на снижение.

     Вообще-то, меня здесь быть не должно – я сейчас должен лежать у тёплого моря, наслаждаться песочком, солнышком, поедать недожаренные шашлыки, попивать местное бочковое винцо, крутить романы с такими же загорелыми курортницами и ни одной извилиной не шевелить в направлении работы. В кои-то веки высокое начальство предложило мне использовать в летнее время свой очередной отпуск и все накопившиеся недогулянные огрызки, пообещав к тому же обеспечить льготной путёвкой в ведомственный санаторий – казалось бы, хватай, пока не передумали! Так нет же, назло маме уши себе обрежу! И обрезал.

     Про то, что мой тщательно подготовленный маршрут переносят на следующий полевой сезон, я узнал совершенно случайно и в кабинет к Генеральному ворвался с твёрдым намерением устроить там капитальный разгром, но  любой ценой добиться  пересмотра решения. Врезать, однако, никому не довелось, никакую вазу или графин под настроение тоже не грохнул и даже – стыдно сказать! – рот открыть не успел, чтобы высказать шефу всё, что про него думаю. Увидев меня, Чапай расплылся в радостной улыбке, усадил в кресло и, как Дед Мороз, вывалил предо мною свой мешок подарков – летний отпуск, льготная путёвка, море, вино и курортницы… Вот тут рот у меня открылся, но выговорить я так ничего и не смог – Василий Иванович Губченко по прозвищу Чапай был руководитель крайне расчётливый, можно сказать, скаредный и то, что он отправляет меня отдыхать в разгар полевого сезона попахивало даже не научной фантастикой, а просто галлюцинацией.

     - Денег нет. Подождёт твой карьер до следующего сезона, не такая это срочная работа – прервал затянувшуюся паузу директор.
     - Были же выделены деньги. Куда делись? Инфляция? Ограбление? Банкет в честь Дня города?
     Не обращая внимания на мою иронию, он взял со стола папку и протянул мне.
     - Как-то спонтанно всё вышло, пришлось на ходу перегруппировываться, перестраивать всё по-новому… 

      Готовясь к очередной трассировке, каждый из нас внимательнейшим образом изучает все имеющиеся в наличии материалы – старые и новые карты, отчёты прежних экспедиций, спутниковые снимки. Чем детальнее ты изучишь маршрут по имеющейся документации, тем лучше спланируешь предстоящую работу, тем меньше лишнего пота прольют в поле твои кадры. Потому каждый из нас подолгу сидит в архиве, снова и снова изучая свой участок. Свой. А начальник  партии Серёга Шатров в этом году по какому-то наитию вылез за рамки своего планшета – и вдруг обнаружил в старых, дореволюционных ещё, бумажках туманные упоминания о железнодорожной ветке, которую прокладывали аж перед Первой мировой в тех самых местах, где теперь предстояло потрудиться нашим работягам. Он принялся копать, но долгое время не мог найти ничего определённого, а когда уже стал думать, что ветка так и осталась на бумаге, вдруг наткнулся в областном архиве на отчётные документы о расходовании средств, из которых стало ясно, что ветка всё-таки существовала в натуре. Опуская ненужные технические подробности, скажу только, что шатровская находка давала шанс выполнить за один сезон работу, запланированную на три и сократить нашу трассу километров на двести. А в перспективе, если удастся хотя бы частично использовать построенное, а потом забытое в вихре войн и социальных катаклизмов, можно будет существенно снизить стоимость всего строительства.
   
    Вот гад! Своими бы руками придушил! Ну почему это придумал он, а не я?

    Когда, просмотрев содержимое, я положил папку на стол, Чапай снял трубку телефона и, прежде чем набирать номер, спросил:
    - Так что насчёт путёвки? Едешь?
     - Еду. С Шатровым.
     - Не получится. Три партии  мы к этому делу уже подключили, больше на том участке не надо. Ему ещё четырёх техников перекинули на укрепление из других партий, на которые, как и на твою, средств не осталось, так что по ИТР там тоже перекомплект. 
     - Да хоть рабочим к нему.
     - Что так? – хитро прищурился Чапай.
     - Некогда отдыхать, деньги нужны. Хочу купить себе место в Александро-Невской Лавре, возле самой часовни, и огромный памятник из розового гранита.   

         В этот раз нам повезло. Недалеко от нашего участка расположен большой, по местным понятиям, районный посёлок, а в посёлке имеется пожарный авиаотряд. Его самолёты и вертолёты патрулируют большую часть области на предмет обнаружения очагов загораний, имеющих здесь тенденцию перерастать в катастрофических масштабов лесные пожары. Наше начальство долго торговалось с пожарниками, тоже, оказывается, знакомыми с основами хозрасчёта, бросало наземь шапку и хлопало дверью, но в конце концов было заключено соглашение, причём каждая из сторон считала, что здорово надула доверчивого партнёра. Контора получила возможность высвободить технику, организовав снабжение партии с помощью пожарной авиации, не в обиде остались и пожарные, которым перевели кругленькую сумму за доставку попутных грузов. И вот теперь мы сибаритствуем. Мало того, что почту и продукты – в том числе свежий хлеб!- нам сбрасывают почти каждый день, так ещё раз в декаду вертолётчики забирают двоих из нас в посёлок. День на баню, потом камералка в местной гостинице, теленовости по вечерам и – о боже! – сон на чистых простынях. Через трое суток помытые и изнеженные счастливцы возвращаются и начинают обычный трёп:

    - Ах-ах, курочка с жареным картофелем! И – ты не поверишь! – бутылочка пива из холодильника. Совершенно райский уголок, я решил остаться в нём навсегда. А какие там девушки, боже, какие девушки! А Клава из леспромхозовской столовой! О, Клава!.. Она сказала, что любит и будет ждать вечно… Что, и Петровичу сказала? Откуда знаешь? Петрович говорил? Врёт, небось! Я его на дуэль вызову… Впрочем, ладно, дуэль подождёт. Завтра с утра опять запрягаться, так что давай-ка лучше спать.

     В этот раз очередь была не моя, но с позавчерашней почтой сбросили письмо от Витьки: - «Добренький, богатенький Буратино! Срочно необходимо пять золотых, не найдётся ли у тебя по этому поводу каких-либо оригинальных соображений?..» - К письму была приложена официально заверенная расписка. Соображения у меня, конечно, нашлись – при нашей работе, когда до ближайшего магазина нужно добираться вертолётом, деньги – не самая большая проблема. По счастью, в посёлке оказалась нотариальная контора. Труднее всего было уломать кого-нибудь из очередников. В конце концов, поменяться со мной согласился Паша-Хариус, прозванный так то ли за большое лицо, то ли за маниакальное пристрастие к рыбалке. Я даже подозреваю, что он покинул родную Пензу и подался к нам в Контору только потому, что вконец обезрыбил свою Суру. Правда, Хариус поставил одно малоприятное условие, но выхода у меня не было и пришлось соглашаться.

     После часовой беседы с нотариусом я понял, что заработать деньги гораздо проще, чем кому-то их передать. В отчаянии я собирался было хлопнуть дверью, но образ Витьки, зажатого костлявой рукой нищеты, встал перед моим внутренним взором и я решил предпринять ещё попытку.

     –Девушка – взял я себя в руки.- Вот вы такая юная, стройная и воздушная – неужели же вы бюрократ? - Девушка зарделась и замотала головой – нет, она не бюрократ. – Тогда давайте разберёмся логически. Слушайте сюда – почему-то перешёл я на одесский – Вы утверждаете, что в доверенности необходимо указать номер счёта и сберкассы. Не помню я номер счёта. И номер кассы тоже не помню. Показал бы я вам её сразу – серая такая, облупленная, как сиротский приют, фикус там ещё стоит и постоянно какой-нибудь оптимист билеты лотерейные проверяет. А вот номер не помню, ни к чему был. Теперь следите внимательно за моей мыслью. Если Витька придёт с книжкой и доверенностью не в ту кассу, ему что-нибудь дадут? Нет, девушка, ему ничего не дадут. Теперь другая ситуация – он придёт в нужную кассу, но без сберкнижки – как в этом случае? И опять, девушка, ему ничего не дадут, а, наоборот, вызовут постового. Таким образом – будьте внимательны! – для получения указанной суммы в одной точке пространства должны совместиться тот самый Витька, та самая сберкасса и та самая сберкнижка. Теперь объясните мне пожалуйста, зачем непременно перечислять в доверенности все эти номера?
   - Девушка согласно кивнула:
   - Конечно, всё так, но без указания реквизитов я не имею права.
   - Тьфу ты, господи! – вскипел я.- Какое право? Да вы просто обязаны заверить мне что угодно, хоть прошлогоднее расписание поездов. «Подпись руки товарища Павлова удостоверяю». Понятно вам? Подпись вы удостоверяете и ничего больше! Почему вы не можете удостоверить мою подпись?
   - Вика – вмешалась в разговор пожилая машинистка. – Этот тип от тебя не отвяжется. Сделай ему генеральную и пусть пеняет на себя.
     Через пятнадцать минут я держал в руках генеральную доверенность – документ, который давал Витьке право в течение трёх лет распоряжаться всем моим имуществом, движимой и недвижимой собственностью, вкладами в сберкассы и так далее. А также от моего имени покупать, продавать и сдавать внаём. Ещё через пятнадцать минут я был на окраине посёлка, на аэродроме и беседовал с каким-то насквозь промасленным авиатехником. Он ткнул пальцем в сторону от ряда самолётов, туда, где у одиноко стоявшей на колодках «Аннушки» копошился долговязый парень в джинсах и фланелевой рубашке. Фамилия парня была Белов, я видел его впервые в жизни, но промасленный собеседник уверил меня, что «всё будет тип-топ». Так и получилось – у Белова завтра посадка в области, там у него кореш, который сам работает на горьковской линии, но знает всех, кто летает на «сто пятьдесят четвёртых». Значит, завтра вечером, в крайнем случае послезавтра утром, письмо опустят на нашей центральной почте, значит, ещё через денёк оно попадёт к Витьке. Начиная работать в Конторе, я в таких случаях доставал кошелёк, а потом выслушивал разъяснение, что мой собеседник получает зарплату и до нищенства, слава богу, ещё не дожил. Сам я всегда верил, что человек человеку друг - до тех пор, пока лично не докажет обратное, но длительная жизнь в комфортной и разрозненной городской среде, где каждый сам по себе, приучила меня с осторожностью проводить этот тезис в жизнь. Здесь я понемногу оттаял и теперь готов к тому, что в два часа ночи ко мне вломится незнакомец, объяснит, что он от Яши, с которым мы вместе прокладывали трассу под Красноярском и что ему срочно нужны деньги на билет до Москвы. Я тоже имею в разных концах державы адреса, по которым могу при необходимости вломиться в два часа ночи. Что ж, везде своя система расчёта и такой вот вариант лично для меня оптимален.
     Распрощавшись с Беловым, я вернулся на главную площадь посёлка. Теперь предстояло хотя бы в принципе решить проблему моего благодетеля Хариуса. Я осмотрел себя – джинсы с широким офицерским ремнем, заправленная в них свежепостиранная энцефалитка, на плече коричневая кожаная сумка со множеством молний. Несколько портили впечатление разбитые кирзовые сапоги, но в целом вид был хоть куда. Внутренне подобравшись, я зашел в леспромхозовскую столовую и сразу увидел Гошу Стрельцова. Гоша баритонил возле буфетной стойки, за которой стояла миловидная белокурая женщина, и очень напоминал распустившего хвост токующего глухаря. Белокурая, совершенно очевидно, и была легендарной Клавой, так что задача моя неожиданно упрощалась. Я подошёл к токовищу, солидно откашлялся и сказал голосом дипломатического представителя: - «Георгий Иванович, позвольте на минутку прервать вас - у меня небольшое, но крайне важное дело к вашей даме.» - С этими словами я откинул засов, уверенно прошел за стойку и шёпотом стал излагать Клаве суть просьбы Хариуса. Улыбка сползла с её лица, сначала оно стало растерянным, потом обиженным, а потом и вовсе вытянулось от неожиданности в глуповатую гримасу. После моего напористого вопроса –«Вы, конечно, не возражаете?» - белокурая Клава механически кивнула и я поспешил ретироваться, пока на меня не спустили собак. Гоша и Клава смотрели мне вслед с одинаково ошарашенным выражением на физиономиях.
     Я вышел на высокое крыльцо столовой. Теперь, когда дела были сделаны, я чувствовал себя победителем.  У ног лежал посёлок, отданный мне на трехдневное разграбление по пиратской традиции добрых старых времён.

     Культурную программу мы с Гошей выполнили по максимуму. Не забыли и про ребят, обратно летим загруженные заказами – сигареты, конфеты, печенье, ещё кое-что в Гошином рюкзаке. Отдельно, как особая ценность, упакован заказ Паши Хариуса. В аккуратно обёрнутой марлей литровой банке шевелит усами пригоршня рыжих тараканов. Вспоминаю, как вчера, после закрытия столовой, я ловил эту пакость под жалостливыми взглядами любвеобильной Клавы  и меня опять передёргивает. Клава спешила, ей ещё надо было сказать Гоше, что она его любит и будет ждать вечно, но я выполнил данное Хариусу слово и честно наловил обещанное количество этих гнусных тварей. Оказывается, они представляют собой неотразимую наживку для хариуса. В смысле, рыбы хариуса.

     Очередная пара «отпускников» привезла письмо от Витьки:
     - «Милейший! Я тут неожиданно получил крупное наследство, так что теперь мне грех водить знакомство со всякой голытьбой. Нет, я, конечно, далёк  от предрассудков моего теперешнего буржуазного сословия, однако, будьте так любезны – отныне обращайтесь ко мне по имени-отчеству…
     Далее новоиспеченный буржуй излагал городские новости и в заключение сообщал, что когда они заходили за книжкой, Ирина всё порывалась навести у меня порядок и переклеить обои.  Видимо, она подыскала мне ещё кого-то и теперь готовит новую атаку.

     Заканчивался июль. Солнце пекло как в Африке, в лесу стоял такой жар, что мхи высохли и пылью рассыпались под сапогами. Нам пришлось перенести лагерь к реке, потому, что от быстрого лесного ручейка, из которого раньше брали воду наши кашевары, осталось только несколько разрозненных бочажков с густой горячей жижей на дне. От жары  совершенно озверели кровососы и с ними приходилось воевать, отрывая для этого время от сна. Ночью звенели над лагерем комары, поджидая случая набиться внутрь открытой на мгновение палатки, днём к ним добавлялись оводы. Эти с налёта кусали до крови и лица у всех нас распухли от такой непрестанной пытки. Накомарники не помогали, потому что в них можно было истечь потом или вовсе задохнуться от жары, да и невозможно работать в накомарнике с теодолитом или нивелиром. Люди двигались механически, как заводные роботы и только самый младший участник экспедиции, Герка, умудрился сохранить свой щенячий оптимизм. Он был сыном нашей главбухши и давно уже напрашивался в партию рабочим, но мать не отпускала – боялась. В этом году Герка крепко отличился по части нарушений общественного порядка и мать, наконец, поняла, что если не дать парню выпустить пары, то осенью он может оказаться не за партой, а в колонии. Она долго объясняла Шатрову,  что Гера у неё один, что он привык кушать вовремя и пить кипячёную воду.  Шатров обещал присмотреть за этим сокровищем, как за родным сыном, и обеспечить ему наиболее подходящий режим. Он, действительно, до самого отъезда в экспедицию опекал мальчишку, как дефективного, так что зачастившая к нам мамаша осталась вполне удовлетворена. Несчастная женщина и вообразить себе не могла поворота, который произошёл в поведении вероломного Шатрова, как только наш поезд отошел от платформы!

    Часть вещей мы, как всегда, взяли с собой и завалили ими весь служебный тамбур. Когда за окном замелькали пригороды, Шатров вышел и в несколько приёмов перенес в купе пяток небольших фанерных ящиков и опутанный брезентовым ремнем чемодан. Вслед за начальником стали по очереди выходить остальные, возвращались с ящиком или мешком, пристраивали его на свободное место и опять шли в тамбур. Через час хождение прекратилось и все расселись по своим местам. Проводница стала разносить чай и тогда Шатров, листая какие-то бумаги, как бы невзначай обратился к Герке:
      - Ты бы сходил, перетащил сюда имущество, а то ведь разворуют его в тамбуре.
      - Вы мне? - оторвался от окна мальчишка.
      - А кому же? Я, что ли, твою долю груза носить буду?
      - Я сейчас, сейчас… - засуетился Герка. Он выбежал в тамбур и вернулся, покачиваясь под тяжестью ящика. Всё свободное пространство внизу уже было занято багажом и ему пришлось стаскивать с верхней полки матрасы и, кряхтя, заталкивать туда свою ношу. Теперь уже вся партия с интересом смотрела в окна и потягивала чай, не обращая на взмыленного парня никакого внимания. Отдышавшись, он опять вышел в тамбур и вернулся с другим ящиком, поменьше, и так ходил минут пятнадцать. Вернувшись с распухшим до шарообразия рюкзаком, Герка вскарабкался вместе с ним на верхнюю полку и радостно выдохнул:
      - Всё!
      В этот момент вагон качнуло, пытаясь удержаться, парень выпустил рюкзак и он увесисто шлёпнулся прямо на голову Паше Хариусу.
      - !!! Ты что!!! – сказал Паша, задумчиво глядя на разлитый по его брюкам дымящийся чай. – Поосторожнее там, а то я тебя живо человеком сделаю!
     - Обязывающее заявление – оторвался от своих бумаг Шатров. – Ловлю на слове. Вот ты и будешь работать с ним в паре. Возражений нет?
     - Да я… Сергей Иванович… Да он…
     - Ясно – подвёл итог Шатров. – Возражений нет.

     К исходу вторых суток пути Герка признался нам – если бы раньше знал, что добиться желанного результата так просто,  то давно бы уже бросил музыкальную школу и набил морду соседскому Жорику. И ездил бы себе в экспедиции, как самый белый человек. Очень сокрушался он о потерянном впустую времени, но таково уж свойство человеческой натуры, все мы крепки преимущественно задним умом.
     По утрам Герка первый высовывал из палатки распухшее от комариных укусов лицо и пробуждал окрестности песнями  советских композиторов: -
                «Кудрявая, что ж ты не рада
                Весёлому пенью гудка?...»
     Когда Геркино настроение опускалось ниже обычного, он переходил на классику, и над сонным лагерем, утонувшим в рассветном тумане, неслось:
   
                - «О, дайте, дайте мне свободу…»

     - Ну дайте же, кто-нибудь, дайте же ему по шее! - раздавалось в ответ недовольное ворчание и из палатки показывался взъерошенный со сна Хариус. Паша называл Герку непростительной ошибкой природы, вырезком спятившего человечества и не упускал случая бесцеремонно подшутить над ним. Эта парочка постоянно грызлась между собой, внося некоторое разнообразие в нашу монотонную, до предела заполненную работой, экспедиционную жизнь. Кто-то даже в шутку предложил им подраться, но Паша такое предложение категорически отверг.
      - Драться нам нельзя – рассудительно сказал он. - У нас весовые категории разные, я на тридцать два кило тяжелее. Чтобы всё было по справедливости, ему надо к рукам по пудовой гире привязать, а потом уже драться. А гирь у нас нет.
     К тому же Паша был лет на десять старше своего напарника.

     Наверное, они находили в этой ругани какой-то обоюдный интерес, потому что через две недели маршрута их уже невозможно было увидеть поодиночке. Вечерами, когда все, изнемогая от усталости, расползались по палаткам, в тихом воздухе ещё долго разносился их темпераментный диалог:
       - Гера, у тебя ахиллесова пята с противоположного конца! Чему вас учат в средней школе?! Ну кто здесь ставит муху с рыжими щетинками? На таком течении нужна вот эта, под лохматую осу, а ещё лучше, поймай овода, хоть какая-то польза от тебя будет!
 - Ну ты скажешь, начальник! Какие сейчас оводы, оводы давно спят. Они, в отличие от тебя, умные ребята, они соблюдают режим дня…
     Когда лагерь перенесли к реке, наши спорщики сразу обеспечили кухню свежей рыбой. Хариус научил Герку правильно готовить тузлук и когда попадались икряные рыбины, они устраивали праздничный завтрак для всей партии. Икра хариусов и ленков значительно мельче кетовой, но, умело посоленная, по вкусу не уступает ей.

     Почему-то все происшествия, оживлявшие нашу жизнь в то лето, были так или иначе связаны с этой неразлучной парочкой. Как-то они потратили целый вечер на то, чтобы изготовить из клочка найденного где-то меха искусственную мышку – Паша уверял, что на эту приманку охотно берёт таймень и грозился попотчевать всех царским блюдом. Следующим вечером, одурев от усталости и комаров, все разбрелись по палаткам, а рыбаки отправились к омуту, расположенному метрах в двухстах вверх по реке. Вернулись они через десять минут и почему-то галопом. Впереди, по-заячьи подпрыгивая, несся Герка, за ним бухал сапогами и запалено дышал на всю округу Паша Хариус. Прямо сквозь марлевый полог они влетели внутрь камеральной палатки и показались наружу уже с ружьями в руках. Возившийся у костра повар, увидев это, решил, что дело у спорщиков всё-таки дошло до дуэли, бросился на них с половником наперевес и всполошил своим воплем весь лагерь. – «Т-т-т-там м-м-медведь» – пояснил Герка ситуацию подоспевшему на крики Шатрову.

      Оказалось, мишка набрёл на заброшенный поваром в холодную воду большой полиэтиленовый мешок с маргарином, вытащил его на берег и приступил к трапезе. Тут-то на него и напоролись наши рыбаки. Вероятно, горожанину, знакомому с медведями по зоопарку, такая их реакция может показаться излишне непосредственной, но хотел бы я видеть того горожанина, окажись он внезапно нос к носу с «таёжным прокурором», заподозрившим, что у него собираются отнять его законную добычу… Положение, действительно, было довольно серьёзное – из оружия в лагере имелась только мелкашка, да пара одностволок тридцать второго калибра. Встречаться с недовольным медведем, имея на руках такие спринцовки, категорически не рекомендуется, но и маргарина было жаль. В конце концов, мы просто постреляли в воздух для острастки косолапому, начальник объявил осадное положение и разбил всех на пары, которые, меняясь через два часа, должны были дежурить до утра. По жребию мне досталась первая смена. Когда все разбрелись по местам и угомонились, я вдруг услышал в одной из палаток негромкие голоса:
     - Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла… Паша, расскажи коллективу поподробнее, где обещанный таймень и куда ты дел нашего общего безотказного мыша?
    - К тебе, Цицерон, похоже, вернулся дар речи? Даже Лермонтова вспомнил? Что же, я искренне рад. Только вот не надо песен – коллектив своими глазами видел, кто трусливо бежал впереди, а кто организованно и с достоинством отступал в арьергарде.

     Трое суток не было ни почты, ни хлеба. Мы питались консервами и ругали авиаторов последними словами. Случись такое раньше, никто бы ничего и не заметил, но отвыкать от удобств намного труднее, чем привыкнуть к ним. На четвёртые сутки настал срок отправки очередной пары «отпускников». В такие дни все обедали в лагере. Возвращаясь пораньше, мы обычно заставали у кухни лётчиков, на столе лежал запечатанный сургучом пакет с почтой – его, по сложившемуся ритуалу, на глазах у всех открывал Шатров – а  поодаль, на маленькой каменистой площадке, которую мы называли то Внуково, то Пулково, стоял патрульный вертолётик Ка-26.  В тот день вертолёта не было и, увидев это, Хариус охарактеризовал летунов такой тирадой, что мы поняли – все слова, сказанные в их адрес раньше, были в лучшем случае предпоследними. Заслушавшись, все заворожено замерли, но при самом выразительном обороте появился Герка и Паша на полуслове оборвал свою яркую обличительную речь. Коллектив сокрушённо повздыхал, но настаивать на продолжении не решился – истинные шедевры создаются только по вдохновению, да и Хариус при своём юном напарнике выражался исключительно в печатной форме и даже с некоторым намёком на аристократический оксфордский акцент. Пашино расстройство было понятно – лететь в посёлок должен был он.

      Мы заканчивали обедать, когда над лагерем затарахтел мотор вертолёта. Паша обрадовано выскочил из-за стола, нырнул в палатку и вышел оттуда в своей рабочей одежде, но с тощим рюкзаком в руке. На полпути к нашему аэропорту он замедлил шаги, а потом и вовсе остановился. Остальные, не сговариваясь, тоже поднялись из-за стола и полукольцом обступили вертолётную площадку. В воздухе ощутимо разливалась тревога, хотя никаких видимых причин для неё пока не было. Просто вместо юркого Ка-26 на посадку шёл непривычно огромный для нашего крохотного аэродрома Ми-шестой. Вертолёт завис, пощупал колёсами гранит площадки и только потом опустился окончательно, успокоено присел на амортизаторах. Несущий винт вращался всё медленнее, потом лопасти прогнулись, обвисли и вращение прекратилось. Из раскрывшегося люка появилась лестница, вылетел брезентовый мешок – в таких нам обычно доставляли хлеб – и на землю, пятясь, спустился незнакомый мужчина начальственного вида.
      - Привет, мужики! – поздоровался он. – У вас кто-нибудь со взрывчаткой обращается?
      - Двое - ответили ему.
       Вообще-то, взрывали у нас многие – тоже мне, премудрость! Забурился, надрезал и опустил в бурку пропарафиненные картонные патроны аммонита, утрамбовал ломом, сверху опустил патрон с зажигательной трубкой, забросал шпур землёй, потом камнями, чиркнул спичкой – и дай бог ноги! При необходимости у нас работали со взрывчаткой почти все, но официальные допуска было только у Паши и Гоши.
      - Ну вот, я же говорил! – крикнул кому-то незнакомец и опять обратился к нам – Кто начальник партии?
     Ему показали на Шатрова, который в одиночестве невозмутимо продолжал трапезу. – «Покурите, мужики!» - крикнул в вертолёт начальственный, а сам, неся в руке мешок с почтой, подошёл к столу, поставил на него свою ношу и, достав из кармана какие-то бумаги, продемонстрировал их Шатрову, после чего оба скрылись в камеральной палатке. Из вертолёта тяжело спрыгнули на гранит несколько заросших, чёрных от грязи мужчин с красными, воспалёнными глазами, не обращая на нас внимания отошли в сторону, сели на камни, в две затяжки выкурили по папироске «Север», легли навзничь и в ту же секунду захрапели. Мы озадаченно переглянулись, теряясь в догадках, но тут я увидел, что от вертолёта к нам идёт Валера – тот самый механик, который недавно помогал мне ускоренно отправить Витьке доверенность. На Валере были форменные брюки, безупречно чистые ботинки, белая рубашка с галстуком – словом, в нём трудно было узнать того промасленного насквозь работягу,  который в ремзоне копался в разобранном моторе. Он и ввёл нас в курс дела, пока высокое начальство решало свои проблемы.

     Двое школьников приехали на каникулы в деревню к родне и, после всех положенных в таких случаях инцидентов, подружились с деревенскими сверстниками. За день до того, как нам перестали возить хлеб, они и еще один местный лоботряс, скучая, болтались за деревней и увидели на дальнем покосе маленький стог сухого сена. Деревенский поначалу пытался отговорить приятелей, но его быстренько распропагандировали и, подбадривая друг друга шуточками, три товарища «для интересу» подпалили стожок. Сообразив, что дело принимает нехороший оборот, деревенский отправил дружков предупредить народ, а сам остался, пытаясь сдержать огонь, рвавшийся по сухой стерне к леску, который отделял тот злосчастный покос от деревеньки.

     Деревня сгорела до тла за час. Полтора десятка домов, сараи, сады, всё крестьянское хозяйство  и даже часть скота задохнулась в дыму. Люди спаслись на лугу за рекой и оттуда бессильно смотрели, как обращается в дым нажитое годами труда имущество. Двое гостей, как прокажённые, стояли отдельно от всех, теперь уже родственникам впору было ехать в город «на каникулы». У них, наверное, было что сказать городским родителям этих придурков.

     Вся наличная техника была брошена на пожароопасные направления, где круглосуточно прокладывала минерализованную полосу, которая должна рассечь тайгу надвое. Одна часть обречена, а другая, если всё сложится, как задумано, будет жить. Работы ещё продолжались, но уже ясно было, что Райцентр и окружающие его лесные массивы от огня отстояли. Теперь огонь бушевал в широкой долине, постепенно приближаясь по ней к нашему лагерю. На его пути был только один сравнительно узкий перешеек, миновать который было невозможно – справа хребет, скалы, слева - река.  На этом перешейке и готовились встретить огонь пожарные.

      Тушить лесной пожар бесполезно, одолеть эту стихию можно только хитростью. Ещё наши далёкие предки применяли для этой цели встречный пал. Суть метода предельно проста, в современном, усовершенствованном виде, технология его выглядит следующим образом: - на пути огня взрывчаткой пробивают минерализованную полосу, а весь поваленный при этом лес укладывают на её внутреннюю, обращённую к пожару, сторону. Образуется горючий вал, в самых узких местах преграждающий путь огню. При горении воздух нагревается и устремляется вверх, внутри пожара образуется зона пониженного давления, которая засасывает холодный и более тяжёлый окружающий воздух. Таким образом, при лесном пожаре ветер всегда дует в сторону огня, всё сильнее раскочегаривая его. Подготовленный завал нужно поджечь тогда, когда приблизившийся пожар начнет подсасывать от него воздух. Если момент выбран правильно, сразу возникает второй фронт пламени. Огненные валы несутся навстречу, раздувая друг друга, сшибаются с грохотом, выбрасывая в самое небо пылающие головешки – и опадают, слабеют, распадаются на отдельные очаги, лижущие там и тут обугленную, мёртвую землю. В зоне пожара подчистую гибнет зверьё, птицы, на гарях много лет не растёт лес и каждый раз, оказавшись там, впадаешь в какое-то угнетённое состояние и стремишься поскорее вырваться в живую тайгу.
 
    Валера рассказал, что на перешейке день и ночь кипит работа. Привезённые из окрестных сел рабочие валят лес, складывают завал, а пожарные аммонитом рвут землю, отсекая огонь, преграждая ему путь на эту сторону перешейка. Очевидно, рейсов больше не будет, так как пожар подошел уже близко к единственной в тех местах удобной площадке и вертолёт может опрокинуть шальными токами воздуха. Напоследок летали, в основном, за взрывчаткой, запасы которой  расходуются так быстро, что аэродромный склад уже на три четверти опустел.
      - А я вторую ночь слышу – грохочет. – влез в разговор Герка. – Думал, гроза.
      - Нет – Валера махнул рукой в сторону спящих мужиков.- Это вот они. Вкалывают, как черти, кажется, впервые за всё время прилегли. Думал, хрен они эту взрывчатку загрузят – совсем ведь дошли, на ногах не стоят, а надо гнать. И помочь некому – все в тайге, от райцентра огонь отсекают. Но ничего – эти как взялись, так без единого перекура вертушку под завязку и набили. Качаются, а тащат. Цирк. Им бы туда ещё пару-тройку опытных взрывников, попроще бы пошло…
      - Не даст вам Шатров взрывников – снова встрял в разговор Герка. – Мы сами по себе, у нас своей работы знаешь сколько?
      - Тихо ты, не мешай! - одёрнул парня Хариус, а Валера посмотрел на него, как на малахольного и задумчиво изрёк:
      - Странный вы какой-то, юноша. Вы что же, не поняли что происходит? Если будем, как вы изволили выразиться, сами по себе, сгорим все к чертовой матери. Так что даст ваш шеф людей, а нужно будет – сам побежит деревья валить. Момент такой, что иначе никак нельзя. – Потом он отвернулся от Герки и заговорил, обращаясь к нам. – Удивляюсь я людям. Чиков, тот, что слева спит, как раз из Ольховой, что первая занялась. У него уже дом горит, жена оттуда телевизор с воплями тащит, а он к лесу – третьего поджигателя выручать. Нашёл, тот без сознания был, приволок – а деревня догорает. Детишки ревмя ревут, жена в слезах, телевизор сгорел, корова в дыму задохнулась… Жена, как водится, на него с кулаками – ясное дело, что ни случись -  потоп, пожар или землетрясение – во всём свой собственный мужик виноват. А он как не слышит, знай себе этого полудурка откачивает. Откачал. Его самого надо по телевизору показывать, чтобы такие, как этот, ваш, глупостей не говорили.

      Кажется, Валера сразу невзлюбил Герку, а может, просто сказывается нервное напряжение. Когда он поворачивается к своей машине, я вижу, что белая рубашка сзади вся в пятнах, в картонной трухе и понимаю, что он тоже таскал на себе ящики с аммонитом.
      - Не пойму я, откуда такие берутся. – продолжает Валера. – Дружок у меня в области, пишет, дачу третий год грабят. Уж ничего не оставляет – всё равно. Заберутся, изгадят всё, стёкла побьют – и довольны. Ну что за интерес мерзавцам гадить из-под тишка?  Или вот эта сволота – того же поля ягода. Не случись такого бедствия, сгорел бы стожок, а эти бы затаились до следующего раза. В глаза бы людям смотрели, которые это сено по травинке собирали, разговаривали бы с ними, пособолезновали…  Трусы, мразь, гады, одно слово – гады, вроде фашистов…

       Я случайно поворачиваю голову и вижу вдруг, как Герка весь сжался, втянул голову в плечи и старательно отводит глаза от ребят, но им не до него, все рассматривают спящих на голом камне измотанных мужиков и слушают механика Валеру, а он, между тем, завёлся не на шутку
      - Ну, что им надо? Чего им, сволочам, не хватает?..
      - Теплушек. – вдруг чётко произнёс Чиков. Он сидел на том самом месте, где спал минуту назад и доставал из пачки папироску. – Теплушек – повторил он затянувшись. - Чтобы загнали их в эти телятники и увезли чёрт знает куда, а там в грязь, в поле, под пулемёты – и косить как траву!
     -  Ну, ты это… Не слишком ли? Сам же его из огня вытащил.
     - Вытащил. Потому что не подумавши. Велением души. А вот они как? Может, у них её уже и вовсе нет, души-то? Говоришь, слишком… Не знаю, только по-моему, с жиру они бесятся. А всё через баб идёт. У которой чего-то побольше есть, ходит павой, у которой поменьше – мужика грызёт, чтобы, значит, гроши добывал на трельяж да на этот… тьфу, чёрт, шифанер. Шкаф, понимаешь, по-людски назвать стесняются. Но ты им хоть чего притащи, всё равно мало будет, потому, что у кого-то всё равно будет больше. Совсем понятия в мозгах не осталось. Ну чего тебе ещё – детишки здоровенькие, мужичонка какой-никакой, но свой, рядом, никуда никем не угнанный. Домик, тайга, зверь всякий, рыба… Живи да живи себе, так нет, она мужика заест, детишек уму-разуму не учит… Некогда ей. На всё время есть – на детишек только не хватает. Вот они под тем шифанером такие и произрастают. Нет, не скажи – теплушки это дело здорово проясняют. Которые в живых останутся, по гроб жизни запомнят, что главное – это человек. То же и бабы – как два года на всю деревню из мужиков один дедушка Матвей будет, без ноги и всего прочего, тут-то они и поймут, что не в шифанере счастье. Может, тогда и детишки их на людей станут похожи, а так откуда?
     - Так ты что, дядя, войну им предлагаешь организовать?
     - Тьфу на тебя! Что я, зверь по-твоему? Нет, племянничек, войны я не хочу, да только всё это её немногим лучше.

       Из палатки показалось начальство и разговор оборвался. Шатров сразу заметил, что Паша с Гошей стоят чуть в стороне от других, улыбнулся  и сказал:
      - Стрельцов, Маркелов – летите с товарищами. Вещей не брать, всем обеспечат на месте. Остальные – отойти от посадочной площадки!
      - По машинам! - скомандовал начальственный незнакомец. Мужики подхватились, встряхнулись и, умудрившись выкурить на ходу по папироске, скрылись в люке. Вертолёт взлетел, повисел полминуты в воздухе, потом опять опустился и завис в метре над площадкой. Открылась дверь, Валера пинком вытолкнул из неё Герку, погрозил ему кулаком и машина улетела вдоль распадка, в том же направлении, что и всегда. Наверное, сказалась усталость, а может быть Валерины чувства каким-то образом передались мне, но только я подошёл к нашему незадачливому путешественнику и шёпотом сказал:
     - Что, Гера, кровью искупить хотел? Не дорос ещё. Пакостить – в самый раз, а кровью – маловат. Паша Хариус искупит. – Герка смотрел на меня, как кролик на удава, и молчал. – Ну, что уставился? Гоша тоже искупать полетел, так что мы с тобой теперь в паре. Работать надо, пошли на трассу!
     В последующие дни жизнь наша текла по-прежнему, разве что Герка прекратил свои утренние сольные концерты. Он очень изменился, работал так, будто хотел один выполнить всё наше задание, был постоянно сдержанным и молчаливым, чтобы не сказать угрюмым. Меня он избегал – насколько можно в таких условиях избегать своего напарника, зато зачастил к Шатрову и они допоздна засиживались в палатке. Видно было, что парень не находит себе места, но меня это даже радовало. Нет, я не садист, просто считаю, что если человек ищет спасения от своих проблем в работе и раздумьях, если он при этом недоволен не окружающими, а собой, то беспокоиться за него нечего. Беспокоиться надо тогда, когда он считает себя центром мироздания и во всех своих злоключениях винит других. Сам я тоже стал крепко задумываться по вечерам. Часто вспоминался Витька и зимовье у сопки.

    Мы шли со станции по руслу схваченной морозами реки. В чистых от снега местах лёд был прозрачен, кое-где на нём встречались ажурные скопления кристаллов инея, напоминающие собой какие-то крупные белые цветы, растущие прямо из прозрачной и тёмной от глубины поверхности речки. Мы свернули с русла и, пройдя километра три густым березнячком, вышли к зимовью. Ощетинилась щепками сорванная с петель дверь, сбита набок труба, мешки, в которых были подвешены под потолок – от мышей – оставленные продукты, порваны в клочья и выброшены наружу, кругом совсем свежие следы погрома.
      –Кажется, медведь. – шепчет одними губами Витька. – Мог залечь в зимовье.
      Тихо опускаем на снег рюкзаки, перезаряжаем ружья пулями, расходимся в стороны и начинаем медленно, беззвучно подходить к изуродованной избушке.

       Если сказать жителю крупного города, что в двух – трёх часах езды на электричке живёт медведь, он не поверит. Все мы настолько привыкли к разговорам об оскудении природы, что сам факт процветания любых зверей, - тем более таких, как медведь, - в ближайших окрестностях промышленных центров кажется нам невероятным. Между тем, у меня есть знакомый лесник, который работает рядом с Питером. Он уверяет, что в часе езды от городского вокзала, в двух десятках километров от городской черты, он не раз встречал медвежьи следы. Мишка регулярно кормится на свалке комбикормового заводика, но ведёт себя так тихо и незаметно, что никто, кроме опытного профессионала, даже не догадывается о его существовании. Медведи вообще хорошие соседи, с ними часто ходишь рядом, но почти никогда не встречаешься. Бывает, переходя лесную поляну, ты вдруг чувствуешь специфический звериный запах, видишь совсем свежие следы – Топтыгин минуту назад был здесь, но услышал человека – и поспешил скрыться. Несколько раз, возвращаясь, я вдруг замечал пересекающий тропу медвежий след, которого не было несколько минут назад. К таким случаям привыкаешь, они перестают волновать, а только бесстрастно фиксируются сознанием. Наверное, потому, что годами ходя по лесу рядом с медведем, его можно так никогда и не увидеть. Словом, медведи – на удивление хорошие соседи. Я, например, совершенно уверен, что они никогда не приведут милицию проверять документы у моих гостей.
   Но бывает совсем другой медведь. Он не успел за лето набрать жира, болен или ранен кем-то, он не залёг вовремя в берлогу и шатается по зимнему лесу. Он обречён, и как будто знает об этом, хулиганствует в пустом голодном лесу, пока не оборвёт его жизнь бескормица или пуля. Тогда в газетах появляется предупреждение – осторожно, в лесу шатун! Как раз в том году сообщали о двух случаях. Оба погибших были профессионалами – один районный охотовед, второй – охотник-промысловик. Шатун обречён, но способен ещё наделать беды – потому его надо побыстрее найти и убить.

  Мы с Витькой подходим к искалеченному зимовью и с каждым шагом становится всё труднее гасить напряжение. Чтобы не дрогнула рука, чтобы выстрелить тогда, когда будет надо и туда, куда надо. Вдруг Витька садится в снег, втыкает рядом с собой приклад ружья, жадно суёт в рот горсть снега, а потом громко и зло смеётся:
   - Вот сволочи! Лучше бы шатун, эти теперь не отвяжутся.
   Наша гостеприимная избушка представляла собой ужасное зрелище. Выбито окно, изуродована дверь, даже нары старательно изрублены топором, как будто здесь орудовал маньяк. Всё, что можно разбить – разбито, даже в трубе, под самым потолком – пробоина от пули. Мы с Витькой целый день наводили какое-то подобие порядка. Смастерили и навесили дверь, затянули двумя слоями полиэтилена окошко, сложили в поленницу разбросанные дрова. Работали молча, только изредка перебрасываясь словом-другим. В душе стояла горечь, какая-то тягучая тоска от своего бессилия, от незащищённости перед произволом нескольких трусливых шкодников.
       - Ты думаешь, кто это похозяйничал? – спрашивает Витька, когда мы садимся передохнуть и сам же отвечает на свой вопрос – Наверняка школьники. Акселераты. Самые обычные ребята – в самодеятельности участвуют, стенгазету выпускают, товарищами по учебе характеризуются положительно. Точно, они, у других хоть какое-то соображение имеется, а  эти маменькины сынки дальше сегодняшнего вечера не заглядывают. Ему сейчас скушно, значит, подавайте ему аттракцион. Знаком я с семьёй художников. Несколько лет назад купили дачу в пригороде, и с тех пор осаждают их визитёры. Людям работать надо на пленэре, для того и дачу заводили – а они окна вставляют да черепки после очередного погрома выметают. Два года в милицию ходили, кило бумаги исписали на заявления, а когда осточертели там всем до тошноты, участковый занялся и за неделю отловил злоумышленников. Девятиклассники. Шкодливые, трусливые, ни ростом, ни разумом не вышли – без слёз не глянешь. У одного папа – завуч в художественной школе. Тоже деятель культуры… Оштрафовали родителей, на некоторое время всё затихло, художники пейзажами наконец смогли заняться…
    Повреждённая печурка гудела обижено и грустно, тянуло холодом от затянутого полиэтиленом окошка, а мы с Витькой обсуждали проблему этих беззащитных зимовеек, дачников этих несчастных, чьи элементарные права без интереса не только недоумкам-акселератам, но и милиции и, как ни крути, оказывались перед такими извечными категориями, как добро и зло.

     В шестидесятые годы ещё написал один поэт стихотворение: - «Добро должно быть с кулаками…» Понравилось, подхватили, на комсомольских собраниях читали. Только времена меняются – кого-то там добро с кулаками устраивать перестало – и воззрения повелели пересмотреть. Старались забыть, старались – а нет-нет, да и вспомнят.

   Конечно, добро с кулаками – это аномалия. Добро должно держаться не на кулаках, а на всеобщем преклонении перед ним, на той атмосфере, в которой диким и нереальным представляется любое проявление зла. Но до тех пор, пока атмосфера эта не создана, пока весь мир наш аномален, отказывать добру в праве воспользоваться кулаками – значит, обрекать его на поражение. Мне ни разу в жизни не приходилось видеть, чтобы добро победило иначе, чем начав с зуботычины злу, с его публичного оскорбления и унижения. Конечно, все мы видели, как мальчики – забитые, униженные – осаждают секции каратэ. Чтобы – р-р-раз – и зло повержено. Лежит, мордой в грязь, а бывший угнетённый поставил между его лопаток мускулистую ногу в изящной борцовке. И все мы видели, как эти мальчики становятся такими же нетерпимыми к чужому мнению мордоворотами, как их недавние обидчики. Может, и впрямь кулаки виноваты? Да нет же! Просто с самого начала вело тех мальчиков не добро, а извечная холопская жажда выбиться из тех, кого мордуют, в те, кто мордует сам. Кулаки не зло. Кулаки – язык зла, а знание языков одно только и делает возможным общение в разноязычной среде. Зло, что ли, диалог организовывать будет? Злу диалог без надобности, поскольку в конечном счёте он приведёт к его, зла, ликвидации. У зла другие приёмы. – Человек, говоришь, человеку друг? Гордо, говоришь, звучит? А душа, значит, трудиться обязана? Ха-ха-ха! Ребята, да он просто шут! Ничего в жизни не может, ну и выделывается! Я вот как двину тебе сейчас – до коммунизма кувыркаться будешь, тогда поймёшь, кто гордо звучит. – Ха-ха-ха – дружно вторят ребята, которые, если верить классику, звучат гордо.

     Беда, беда пришла на нашу землю. Испоганила реки, вырубила леса, а почву, веками накопленный культурный слой, перемешала с песком и глиной так, что родятся на ней одни сорняки. И людей развела беда, разобщила, а разобщив, выцеливала лучших и била на выбор, и глумилась над поверженными, и смеялась в лицо проклинающим. Лучшие идеи человечества, самые чистые лозунги взяла она, перекрасила, подрезала в размер – и создала своё царство, где без надобности стала сама почва и пахарь, веками строивший жизнь по её, жизни, законам, стал без надобности. Пришло ему на смену другое поколение – серое, продажное, внутри пустое – а с виду учёное, всё в дипломах – но невежественное и безликое до неразличимости. Поколение, у которого вместо правды правота, вместо справедливости – выгода, вместо души – желудок. Поколение, у которого нет понимания прошлого и ответственности перед будущим – и оно пихает в свою бездонную утробу всё, до чего дотянется, будто нарочно стремится прожрать всё и вся, не оставить никакой возможности возрождения нормальной почвы. А без живой почвы, на которой сад крепнет, а чертополох чахнет, добро всегда будет со злом в тех отношениях, что Валентина с Виолеттой.

       Тогда, оказавшись после отлёта Паши и Гоши в одной паре с Геркой, я не успокаивал его, хоть мог бы сделать это за пять минут. Жаль было мальчишку, конечно, но и подумать ему надо самому. Его ведь с самого рождения мама на руках носила, поила кипячёной водичкой, комфорт обеспечивала – волю дай, в армию бы с ним пошла. А совесть с комфортом несовместимы, доколе несправедливость вокруг торжествует. Совесть человеку для того и дана, чтобы грызла, думать заставляла – а от этого какой же комфорт? От этого понимание рождается.
       Понимание да совесть. Это и есть основа той здоровой, живой почвы, которая способна родить пахаря – а не весь этот паноптикум уродов.

        Что-то слишком уж часто стал я задумываться. Помнится, один древний мудрец сказал, - если человеку не везёт с женой, он становится философом. Интересно, как дошёл он до столь глубокой мысли – через личный опыт, или умозрительно? Надо будет при первой возможности зайти в библиотеку, поинтересоваться.

        Работа шла как обычно, только в воздухе всё сильнее пахло дымом и Шатров запретил нам отлучаться куда угодно без его разрешения и ходить по одному, без попутчиков, даже до трассы. Все тревоги, однако, оказались напрасны и эвакуация не потребовалась. Огонь остановили на том самом перешейке и через несколько дней, вернувшись с работы, мы застали в лагере наш привычный уже вертолётик. За столом сидел лётчик и двое худющих мужиков в новеньких энцефалитках. Когда один из них обернулся, я с трудом узнал в нём Пашу. Хариус похудел, осунулся, а его провалившиеся глаза были красными от бессонницы и дыма. На вопрос про обновки он скупо пояснил, что пожарные на радостях расщедрились и выдали им по комплекту обмундирования взамен угробленных на пожаре.
       - Как он? - кивнул Паша в сторону подбежавшего Герки и я почувствовал, что парнишка напрягся в ожидании моего ответа.
       - Высокий класс. Толковый парень и не сачок. Помяни моё слово – он ещё начальннком партии поездит. Когда ты успел его всему обучить?
       - Фирма веников не вяжет! – довольно ухмыляется Хариус и поворачивается к Герке: - Здороваться в вертолёте будем. Ты давай, ужинай в темпе и переодевайся – нам ещё надо успеть до темноты в райцентре приземлиться.
       Оказалось, хитрый Шатров, увидев, какими вернулись ребята, предложил обоим воспользоваться своими очередными увольнениями в посёлок – всё равно пока не выспятся, толку не будет, так пусть уж лучше в свои собственные выходные спят, а не стоя за теодолитом. Паша, однако, наотрез отказался лететь без Герки и Шатров в конце концов уступил. От разговоров о пожаре Паша уклонился и я ввёл его в курс дел по трассе, пока парнишка наспех ужинал и переодевался. Новостей, собственно, было немного – работа размеренно шла своим чередом. Когда Герка подбежал к нам, я на минутку отозвал его в сторону и изложил суть своего вопроса об истоках идеологии древнего философа.
       - Ладно, поинтересуюсь – согласился он. – Но библиотека–то там есть?
       Я успокоил его и «отпускники» улетели.

       Вернувшись в положенный срок из своего неожиданного отгула, Герка первым делом подошел ко мне:
       - Пишут, что у мудреца того жена была исключительно сварливая, её имя даже стало нарицательным, как пример паршивого характера. Как звали не помню, у меня там записано, сейчас посмотрю.
       - Потом посмотришь. Я почему-то так и думал. А что там ещё интересного?
       - Знаешь, я, наверное, здесь одичал. Дома энциклопедия стоит, так за всю жизнь раз пять туда заглянул, а здесь штудировал её всё время, пока Паша отсыпался. Как думаешь, это пройдёт само, или надо к врачам обратиться?
       Я пожал плечами – Мне трудно судить, у меня не проходит – я ведь и сам очень люблю энциклопедии читать.
       - Врёшь! – недоверчиво среагировал на мои откровения Герка. – Но всё равно ты меня утешил. Приятно сознавать, что не один я свихнулся.
       - Не один – обрадовал я его. – Расскажи ещё что-нибудь интересное, у меня, видимо, тоже информационное отощание.
      - Про мудреца того статья большая. Он ещё в прошлой эре говорил, что воспитанный человек – это тот, кто подготовлен к практической деятельности.
      - Ну и что? Ты не согласен?
      - Я-то согласен, а вот учителя мои… У них какие-то другие представления.
      - Ты что – возмущаюсь я. – В твои лета не должно сметь!
      - А что, - сразу нахохлился Герка – Нельзя?
      - Можно, Гера, даже нужно, только критиковать проще, ты попробуй сам что-нибудь дельное придумать.
       -  А что тут придумывать – искренне удивляется парень. – Там всё написано, две тысячи лет назад ещё всё придумано, так что кому неясно – пусть энциклопедии читают.
       - Резонно. А ещё чем занимались когда Паша отоспался?
       - В столовую зашли, тараканов ловили. Теперь до осени наживки хватит. Только вот Клава почему-то на Пашу обиделась – очень натурально удивляется Герка. – За тараканов, наверное.
       - Точно – подтверждаю я. – Она убеждённый борец – или борчиха? – за права животных. А что же Гоша не утешил, слезу её  горькую по загубленным живым тварям не осушил?
       - Он осушил. Только потом - продрых на час дольше Паши и прибежал туда, запыхавшись, когда мы с ним уже тараканов ловили, а Клава в углу дулась. В общем, каждый при своих.

       Через неделю пришло третье письмо от Витьки: - «Не отвязались-таки! Пришел в пятницу под вечер – а зимовья нет. Сожгли зимовье акселераты. Отдохнул от забот… Неделя прошла, а на душе гадко как-то, будто потерял что-то главное… Буду заново строиться, насчёт леса уже договорился. Отпуск у меня в октябре, приезжай, если сможешь, вдвоём сподручнее. Я и место уже присмотрел – в ельнике, бурелом вокруг, настоящий партизанский край. Хрен туда кто сунется! А мы с тобой будем, на манер зайца перед лежкой, петли делать да след сдваивать. Научимся, раз такие правила игры…»
                * * *

       Дома была только Ирина. Она встретила меня с распростёртыми объятиями и по направлению её вопросов стало ясно, что мои летние догадки правильны - предстоит скорая встреча с очередной Ирининой сослуживицей. Витька в лесу, уехал позавчера утром и, по всей видимости, строительство уже идёт полным ходом.
      - Он ждал тебя. Просил, когда поедешь, взять с собой вот этот мешок и канистру с бензином.
      - А план не нарисовал, как его там найти? Не заплутаю?
      - Не заплутаешь! – смеётся Ирина. –Ты что, моего мужика не знаешь? Выходи к прежнему месту. Да он пилу взял, за версту слышно, так что и с закрытыми глазами не потеряешься…
       Действительно, я нашёл Витьку сразу – он сидел на поваленном дереве и чистил засорившийся фильтр бензопилы.  Мне он не удивился, поздоровался так, будто виделись вчера, и коротко ввёл в курс своих архитектурных замыслов.  А потом мы до темноты тесали нетолстые брёвна, изредка перекидываясь малозначительными замечаниями, и я чувствовал себя так, как должен чувствовать себя человек, вернувшийся домой после сложного, долгого маршрута.
     Вечером у костра он достал из рюкзака загрунтованные картонки и четыре тюбика краски – белила, синий кобальт, хром и – непонятно зачем – прозрачный краплак, годный разве что для лессировки.
     - Мне тут идея пришла – нарисуй-ка ты наше зимовье, чтобы хоть смотреть на картинки когда выбраться времени нет.
     - Хорошая идея. Только попозже – вот построимся, обживём – тогда и напишу. С натуры. Ты, кстати, печку старую не нашёл?
     -  Нашёл – отзывается Витька. – Выправил её, дверцу заменил, одно колено трубы тоже менять пришлось, а так – порядок! Жива наша печурка, послужит ещё.
     - Ну и ладненько – говорю я и кутаюсь в серую шинель , нагрудный карман которой украшен белой полоской тесьмы с моей фамилией. Помнится, пришивал я эту тесьму много лет назад, после того, как старшина влепил мне наряд за неподписанное обмундирование. Пришивал, ругаясь сквозь зубы себе под нос, и подумать не мог, что будет греть меня солдатская шинель много лет и тесёмка та, многократно проклятая, тоже греть будет, что рука так и не поднимется оторвать её от подкладки.
      - Ну и ладненько – говорю я. –Давай спать, не отошёл ещё от смены часовых поясов, так что отбой!
      - Принято. – соглашается Витька. – Но про картинки ты не забывай.
      - Не забуду – уже засыпая бормочу я. - Вот с натуры и набросаю…

                * * *

       На стене моей комнаты висит маленький – с почтовую открытку – этюд маслом: синий воздух, синие сопки, синеватые кроны сосен. Под соснами стоит крохотная бревенчатая избушка, и оконце её, освещённое изнутри трепещущим живым огнём – единственное тёплое пятно в холодной вечерней синеве.