ЭХО ВОДЫ

 
Короткая повесть о том как я писала рассказ и очень старалась быть правильно понятой.



Здесь будет рассказ. Это рассказа о другом. Не о том, что уже было. То, что было – ушло; его больше нет. Его не стало! О-оо!.. Это столоверченье – что может быть глупее?.. Ужаснее? Отвратительнее? Вот так вдруг, посреди жизни, взять и провалиться в тартарары! И даже не почувствовать этого. А? каково? Что скажете? Бывает и похуже?.. Запросто может быть хуже, и еще хуже, чем просто хуже. Знаете, - мне вас ведь не жалко. Так, перестало быть жалко; раньше было, а теперь нет. Я знаю, кого мне жалко, и это не вы.
 
Перестань баловаться! - сказал Учитель, - это не игрушки, это другое качество жизни.
 
Я тотчас оставила это развлечение, потому что оно не шло к моим рукам; оно наводняло меня разнообразными смыслами как невод рыбой, и я шла, переполненная этой рыбой по самые уши. Я не переставала трудиться, узнавая всё большее количество слов и представляя их себе в качестве таких живых материалов, из которых слеплена жизнь великаньих игрушек, то есть нас с вами, друг вы мой единственный.
 
Так кажется, что мои рассказы похожи один на другой, но если вдуматься в значения фраз, то можно увидеть их несколько под другим углом зрения, таким, знаете ли, необычным, что ли. Как будто смотрите на всё из сна - да, из него наблюдаете, и всё это кажется. Только это неудобство, остальное всё придёт со временем. Исправить ничего нельзя, потому что оно неисправимо. Ну, как вам объяснить это? Как будто вы плывете по реке, а куда она течет не знаете; вот вы плывете, гребете старательно, а она вас сама ведет куда ей нужно, потому что вы внутри находитесь её русла, а течение – это ваша жизнь. Вы можете сморкаться, кашлять, сидя в лодке, можете хлеб свой жевать и даже в воду плеваться... понимаете? Что от этого измениться? Ничего, согласитесь. Даже если вы к берегу причалите и, из лодки выйдя, отправитесь куда вам вздумается, всё равно ничего не изменится. «В каком таком смысле «не изменится»? Очень даже изменится...» А я вам говорю – нет. Потому что река – это ваша жизнь, и вы без нее ничего не сумеете наладить в ней. Без реки. Потому что она сквозь вас течет сама, а вы только думаете, что вы по ней движетесь, в этой вот лодочке под названием тело причин.
 
Неласковое такое название придумано, соглашаюсь. Как будто других слов не нашлось. Подумайте-ка, – тело причин, или причинное тело. А мало кто понимает что это такое. Все думают: это что-то вроде красного шара, кому бросишь, тот поймает. Мне Учитель не велел сердиться, потому я стараюсь серьёзно и правильно – серьёзно и правильно обдумывая каждое слово, обнимая умом всякое понятие, и без жалости проницать состав своего собственного тела и вам его пересказывать, поскольку у вас точно такое же тело имеется, и вы, разобравшись во всём на моём примере, себя лучше понимать станете.
 
Пройдемте. Вот ворох страниц – одна за другой. Вы думаете, это книга о вашей ко мне любви? Нет. Она осталась по ту сторону этих страниц. Она опошлила пространство жизни, ваша-то ко мне любовь. Она взяла слово и съела его. И, как говорится, «я много плакал о том». Слово-то малость почернело от работы вашего ума, пришлось оттирать от черноты. Такая работа - слова на свет выводить из-под опёки не совсем чистых умов. Ну, не знаю приятная она или не очень; работа.
 
Вам нужно представить, что вы находитесь в пространстве, которое без вас не существует, оно пропадает без вас, без остатка и надежды. И оно такое немалое, это пространство – весь мир; труба к нему прикреплена из космической дали как дымоход – мы здесь огнем горим, а дым в трубу уходит. Такая славная печурка получается из нас с вами, что ли. Это окошечко наверху, оно для других целей предназначено, чтобы труба не засорялась, когда солнце в жгут свёрнутое, нас вами лупит нещадно без всяких правил (они не предусмотрены на этот счёт) и в трубе беспорядки начинаются. Волнующая картина.
 
Вихри идут один за другим, дым в обратную сторону валит и глаза ест. Дым это что такое? Это волна света, только уже израсходованного, а когда глаза ест, то просто время подступило под самый порог нашей с вами души. Вот о нем-то и речь.
 
Я всё-таки вскружила ему голову. Как ни старалась стороной обойти, а не вышло. Он тут как тут оказался. Прямо на пороге сел и сидит, молча. Молчит, что ни говори ему. Как воды в рот набрал. Я и так, и сяк – молчит. Я растерялась, ясное дело. Что молчать-то раз пришел уже? Весь тут - и немой.
 
Я бельё полоскать пошла на реку. Иду по дороге назад с корзиной, думаю – ушел уже, наверное, что ж сидеть коли меня нет, а может, в дом забрался и там спать лег? Если уж пришел, не гнать же, или всё-таки лучше восвояси отправить? Пусть идёт, коли охота тащиться сюда было, так и назад потопает, - что у него там, назади-то было? Неяркое всё какое-то, так, дурь одна и охота, больше-то ничего. А пришел. Может дело какое у него ко мне, а я про другое думаю? Устал, поди, а я и в дом не пригласила зайти, так на пороге и допрашивала что да как, кому охота с дураками торговаться - не хотел отвечать, ну и не стал, его дело.
 
Потом Париж был, а пока мы вот тут отношения выясняли. Я с бельём, с корзиной, и наволочку в реку упустила из-за него, что ж жалеть, авось, где выплывет. Ну, несмеяна я была!.. Что толку дрова рубить – у меня их вон сколько напасено, хоть продавай. Слышу – хвать о полено, оно раскалывается; я иду, песенку бездельную напеваю, а что мне делать? Я же от него сюда бежала как угорелая от пожаров-то. Что ни день, то пожар. Окна огнем горели, да не обесцвеченным каким, а прямо сильно горели. Брандмейстера не звали - нету таких, чтоб на мои пожары приезжать. Ну, вино пила, это правда. С охотой пила, не скрою. Вот напилась и здесь очутилась. Я так решила: что мне там быть, где я вроде щетки половой, которую под дверь ставят, чтобы дверь, значит, не открывалась, если кто без спросу явится, а если и явится, то сперва пусть через меня переступит, а я вроде как не живое тело, мне всё равно кто там в дверь лезет и через меня переступает.
 
Сложно, братец ты мой, понять это всё, если сам не перечувствуешь – каково оно без гроша ломаного за душой за упырями дороги-то мести, всё норовят под юбку пальцы запустить. Ах, гадость какая, экая дрожь по телу проходит, не пойму что-то - кто-то двор чисто подмёл, а это что ж? Осиновый прутик зачем-то на пороге лежит, ах, да – жизни, мол, без тебя нет, вот что это значит. А дров-то, дров…
 
Ну, легла я отдыхать, - ведь корзину белья в реке отмыть дело нешуточное, надо и живот от натуги поберечь, а он нейдет, со двора-то. Воды бочку налил, смотрится в неё как будто сказать ей что-то хочет, воде. А я думаю - чистыми дорогами ходить ищет, ну, что я ему? косу заплела чужую, и нет её больше... а я? берегом шла, в лодку не садилась, весел в руки не брала, что мне теперь с ним? Я и подступиться не умею, не то что ноги кому в тазу мыть. Уснула. Ушел наутро, побрился начисто, пыль за собой смёл, веник в угол поставил. Где был?.. В сенях, что ли, всю ночь просидел, вот он, стакан-то, и пепел лежит, окурочками примятый. Я словно ожила после этого ухода, как на душе пыль стряслась. Запела в голос песню свою. Слов душе не надо – на что ей слова? Она и так своё дело знает радовать меня собой, да не просто так, а по настоящему от нее радость идет, когда что хорошее случится, потому что это первое дело меня радовать, а потом уж чувствами обуреваемой быть, какие я ей пошлю от себя в ответ на радость её обо мне.
 
Ну, вот так случилось, значит. Я в поле побежала, цветов насобирала, по окнам расставила букеты эти полевые; не дорого так сердцу моё волнение как душе этой, которая обо мне обрадовалась, - потому что её признали за мной, вот что случилось. А вы думали свет опрокинулся и люди на земле перевелись. Весь день я пела. Весь Божий день. Из чуланов грязь повытрясла и даже новую песню сложила, вот послушайте её, невесть какая, а все-таки новая, не пришлось бы без вас ее петь. «Слюдяные окошки в избе моей запотели за ночь, а теперь лед сошел, весна показалась, всюду-всюду!.. кругом весна одна, ей себя показать надо чтобы она признала, а как признает, так немота пройдет». Это песня моя новая оказалась. Затем идет прочерк, страницы три.
 
Здесь остановимся. Я пришла зимой на это место и, растопив лед, первым делом ошпарила веник и стала подметать пол. Уж больно грязен был, нечист, я бы сказала. Пыли много набралось, наплевано как в уборной. А что вы хотите. Мужчины они такие – чуть что плевать, и сразу на пол. Нет того место для плевков своих выбрать, на пол надо обязательно харкнуть, чтобы на виду, значит, лежало ихнее отношение ко всему. Ну, это привычка такая, от невоспитанности идёт. Я понимаю, что дело надо скрасить чем-то; ну, вот вроде бы хватит это место тереть, теперь можно и за ум браться. Я поднялась с пола, чтобы убрать книги, которые заметно поредели в моей библиотеке, потому что я их раздавала налево и направо, а кому не помню. Поди спроси теперь. Может их школьник какой читает, не зная от кого пришла к нему эта книжка, - а увлекся, поди, хоть корешок и мышами обгрызен, а захватывает. Я расставила их по полкам и сделалось совсем чисто. Цветы благоухали, и мне пришлось выйти в сад, чтобы прислушаться к их запаху. Понимаете, это ведь только так кажется, что я на разные голоса пою, потому что голос у меня один – интонации разные. А речь, - речь. Что ж, может быть, речь и не моя, зато чувства мои. Слышите как цветы пахнут? Смело, откровенно, не стесняясь, что их кто-нибудь не тот услышит; кто надо тот услышит, а другой просто облизнется, не понимая зачем они ему, даже и сорвать может - вот так - просто потому что не умеет не срывать. А я тебя сейчас в вазу поставлю, и ты станешь единственный... Я пою. Я двигаюсь по саду осторожно. Ложится туман в поле, там лучше днем гулять, а вечер – это для сада. Много растений в саду, и все разные, одно от другого уходом отличается, то есть, я хотела сказать, – способом выращивания растений: одни надо поливать каждый раз, другие вообще поливать нельзя, никогда, иначе они уродливо разовьются. Да, такая странность. Словоблудие украшает мир нынче; прежде не то было. Раз слово сказано, значит за ним дело следует, как-то неизбежно, что ли, следует. А теперь слово пустое место прикрывает, и ведь как хитро это делает. «Ты лезешь не в своё дело» говорится, а по сути я ловлю ушами то, что потом только делом обернется, а сейчас это слова, всего лишь слова. Вот и всё, что осталось нам от старых времен, когда слово и дело в сцепке ходили как конь и пахарь. Или, другой пример привести можно – я найду подходящее место для вас и скажу вам: здесь будьте. Вы усядетесь и будете без конца чай пить и семечки лузгать, а потом, изволите ли видеть, я вас с этого места сгоню, и скажу, что оно моё. И вам придется встать и уйти - а всё почему? Я вами пустое место прикрыла, вы очень удивитесь и не поверите мне, может так случится, что вы всю жизнь свою в это верить не будете, а это так, как я вам сейчас говорю. Мне на пожар бежать надо было, а вас я самовар стеречь поставила - чтобы он зря не кипел.
 
«Экая вы злая барынька, оказывается». Что ж, на том и порешим. Признайтесь, вам это не понравилось. Без сердца жить нельзя. Душа поёт, а сердце эти звуки слышит, и чуть что – отзывается. Да, оно отзывается, и не прячется, как вы наверное думали, а навстречу идёт тому, кто песню в душе вызволил. Хоть и без охоты порой, а идёт, потому что оно отзывчиво. На прекрасном языке птиц это называется соловей поющий в ночи для розы; его не видно, а только слышно как он щелкает, трели выводит одна за другой, потом вдруг смолкает как будто потерял что, но вы не думайте – он не потерял, он просто дышит, перышки свои чистит и горлышко обсушивает для следующего такта. Он песни свои помнит. И его не надо учить, где роза, - он ее видит прекрасно, безо всякого тайного луча любви она отдаётся ему, с полуслова, полувздоха, полувзгляда вся, целиком, и при этом немеет с каждой минутой этого удивительного увлечения своего. Роза там, где поёт соловей, знайте же это. Соловей не станет петь, если нет розы. Если нет сердца, душа не вскрикнет от счастья и не станет как завороженная сама собой любоваться, потому что ей необходимо счастье, которого так мало, братец вы мой пригорюнившийся, что на всех почему-то не хватает, когда речь о дележке идёт.
 
Тут мы малость перекусим – я ведь ужин приготовила, так, неожиданно для себя вдруг салат нарезала, яблоки на стол положила, любимую картошку поджарила. Что это со мной? разве я жду кого? Или новоселье справляю? Нету этого ничего, а вот ужин на столе стоит; для кого бы это всё? Что-то я не припомню, чтобы я веселье души ужином на двоих отмечала. А, этот пришел. Ну, да. Вспомнила, конечно, как было не вспомнить, раз уж пришел. Огурцы в банке принес; ну, пусть будут.
 
Некое безликое существо получается!.. – вскричала я, - это несерьёзно.
 
Почему же? - отвечал Учитель, - ты же хотела, чтобы он тебе по вкусу пришелся. Я выбирал достойного. Где у мужчины лицо? Где он сам находится - не правда ли?
 
Я перекрыла артерию внезапного счастья, и задумалась. Да, достойно ответить, а ужин сама съем... не печалуйся, дитятко, я же сама тебе счастье выдумала, за тобой шла, приноравливалась, бока свои о твои ноги грела, плавни устраивала, чтоб норов свой смирять в них, а ты подойди поближе, да загляни... – пела река.
 
Э, матушка…  не больно-то хочется.
 
Тут я еще крепче призадумалась. Чей же это я голос за окном услышала? Уж не свой ли собственный?.. Или и вправду матушка мне пела? А я к реке не пошла с ней? Ведь это дело добровольное, кажется.
 
«Ну, садись, - говорю, - рядом-то. Ешь, что ли».
 
Разморило меня к вечеру от весны в душе. Размах крыльев внезапно обретя, я полетела - как будто ветер меня понёс туда – туда! Где синь пропадает, где звезды жгутся, где число номера не имеет... ну, и перестала себя слышать. Явное отступило на шаг и сделалось как будто обидно, что мне так жить хочется!..
 
«Ну, ешь ты, что ли, кому я готовила?» Не понимает, сидит холуём, что-то спросить хочет, и не решается.
 
Дорогая, это не совсем точно. Всё-таки звезда не упала еще на твои плечи.
 
Хорошо. Пожалуйста. Меня охватывает оцепенение, равное безразличию. Я беру любые слова, - какие угодно Вашему высочеству от меня услышать? Вы поститься желаете? Извольте. Ужин я одна съела – как и обещала.
 
Пройдет время, и я вспомню эту историю иначе, совсем иначе – так, как она происходила на самом деле. А сейчас я хотела только расценить его молчание. Хоть как-то, потому что тепло уходила в открытые форточки этих окон, вымытых с таким совершенством, что казалось юг от севера не отличишь в их пространствах, безликих таких. Всё это было, было! Ну, как мне сказать ему об этом? Может, он еще и не слышит к тому же? Или умом повредился, пока ко мне шел? Я было всхлипнула, как же с таким жить? ведь я понимала уже, что придётся это делать. Наивное ощущение чего-то податливого оставило меня. Я догадалась, что тут меня совсем другая история поджидает, чем я себе представила – чем даже могла бы представить, напряги я всю свою память.
 
Он молчал еще три дня. Эта пытка молчанием безжалостно требовала от меня какого-то решения. Я привыкла к его присутствию и нервно оглядывалась, теряя его из виду, и он, как будто зная это, всё время старался быть на виду. Он шел со мной к реке, неся ведра с водой назад. Он поливал мои цветы и охотно плел корзину для яблок, которые по ночам глухо падали с деревьев; ему нравилось листать мои книжки и лепить из глины смешных человечков; он ухаживал за больной розой и мыл полы в кухне, на которой я всё-таки готовила еду и для него тоже. Мы плыли в какой-то странной лодке, не дожидаясь друг друга, в одном течении, она состояла их двух частей, в одной из которых находилась я вместе со своим домом, в другой – он, и это расстояние делало нас противоестественно недосягаемыми друг для друга.
 
Ты сейчас просто подражаешь действительности. Это не нужно. Она несправедлива к тебе и ты хочешь опознать её как противоречащее тебе движение. Не делай этого. Возьми луч. И плыви в нем.
 
Ах, да. Я пропустила эти лунные поля. Они шли по косогору, этакими оттопыренными пальцами захватывая всё новые области, и потому подражания постепенно переходили в подлинник; смешно, что и говорить, – то, что днём выглядело отчетливо понятным, ночью становилось жутким, страшным. Куст сирени, например, превращался в дикого зверя под моим окном, а эти обглоданные пни....
 
Учитель заткнул уши как от визга. - Это, – и он потыкал пальцем в строчки, – безобразие называется, а не лунные поля. Ты что – не знаешь до сих пор, что такое лунные поля?
 
Я рассеянно пробормотала, что, видимо, это царство грёз о земном бытии.
 
Вот именно! Бытии, – Учитель зашагал туда-сюда за моей спиной, – ты сны видишь?
 
Иногда вижу.
 
Прекрасные?
 
Не сказала бы. Скорее уж наваждения.
 
Ты знаешь, откуда берутся наваждения?
 
Из ума.
 
Правильно. Из ума. А почему?
 
Я задумалась – так, для виду. Просто замолчала. Чтобы он не кричал на меня, но от него не скроешься в молчании. В отличие от этого, моего...
 
Думай!
 
Ага. Ум слеп. Вот и придумывает всякое.
 
Нет. – Учитель сел напротив. – Ум причиняет страдания тем, кто не умеет им пользоваться.
 
«Ну, вот. Пароход по реке пошел...» Я услышала пароходный гудок.
 
Пароход по реке пошел, - наконец сказал он, услышав пароходный гудок. Эта маленькая, незначительная фраза произвела бурю в моём сердце, отчаянно застучавшем.
 
Так-так-так,  – сказал Учитель заинтересованно, – что оно хотело сделать?
 
Я молчала старательно, но у меня не получалось, он всё равно услышал как я бормочу слова «будто оно хотело выброситься в форточку».
 
Грузно. Это грузно, - он пошевелил пальцами, и я поняла, что он нажимает на какие-то клапаны.
 
Эта маленькая, незначительная фраза произвела бурю в моём уме, не разделенном на тебя и меня, до этой минуты находившемся в неопределенном состоянии «мы» - как две двери в одно помещение могут сбивать с толку находящегося снаружи и заставлять его думать, что он может выбрать какую-то из них.
 
Я сделалась тиха; я затаилась. Я стала обдумывать каждую нотку твоего голоса, ощущать её, ощупывать, лелеять в своих ушах как лучшие минутки свои.
 
Ты становился ощутительнее с голосом, ты брал взаймы этим голосом моё сердце – оно скакало как воробей по ветке, и чирикало, неразумное. Я старалась рассекретить твоё я, уже сказавшее мне это «пароход по реке пошел». Оно сказало мне, что ты доволен, что ты ищешь повод уйти и не знаешь как это сделать. Я взяла пяльцы и стала вышивать узоры, прелестные такие узоры нашей с тобой души, дорогой мой человечек с пяльцами вместо глаз - потому что они распяливали меня всякий раз как я им на оболочки попадалась, а ты этим гордился сам с собой.
 
Тут я заметила - моё я тревожно ищет повод ухватиться за тебя, и не пустить, не отпустить то есть его, повод этот от себя, а пойти с ним за тобой. Эка! Подумалось мне не без горечи, - вот ведь как случилось, значит, я обманула тебя сейчас, сказав, что ты мне должен память свою отдать, всю до копейки. И тогда только мы помиримся в этих душах своих, которые на ветру трепещут, а сами не знают куда им идти без нас-то обоих. А на что мне память твоя? Что я в ней – огурцы солить буду, или бочками с водой заставлю, чтобы лучше себя видеть, что ли?
 
Я подумала – вот белый свет каков: нету его и всё малостью кажется незначительной, а нарядись ты сейчас в него, так и думать бы перестала, а просто жила бы с тобой с толком, да и про память бы забыла, а ту самую, которую ты мне отдать якобы должен. Ну, ничего, решила я, идти ты прямо собрался, это хорошо; ступай! Я удерживать не стану. И бросила пяльцы свои на пол; они покатились и прямо тебе под ноги ударились... головой об стенку ключами звякнув...
 
Вы уснули! – одёрнул меня Учитель. – Это отличное звено в цепи, отойдите-ка, я сам запишу.
 
Он сел за стол, зашторив окна, и стал писать, быстро макая перо в чернила.
 
Я шел берегом реки, засыпая на ходу; я хотел спать, отчаянно задирая ноги. Я соглашался ползти по болотам и лезть в трясину лишь бы не уснуть наповал в этих краях без удали. Я чертыхался как окаянный и хотел снимать кино как калоши увязают в трясине, а мои ноги лезут по размеру в аккуратные ботинки на поролоновом ходу и тем самым преодолевают вездесущие проблемы прохода в действительность без реальности; я хотел спать, я повторяю, я снимал это кино четвертые сутки, не снимая одежды с тела и ночуя под открытым небом, лишь бы поскорее добраться туда, где жила эта ненаглядная фея, эта снежная баба моего детства, холодная, зимняя, свежая как будто её только что скатали из снежных покровов. Ей немало досталось от меня, когда я был, что называется на ощупь пьян, а на желудок сыт - то есть умел делать дирижабли и улетать на них в неизвестном направлении без компаса и без смысла, как бы осмысленно это ни воспринимали мои знакомые и друзья; я летел без разбору на своих и чужих, я плавал в подземельях и валялся в кучах дерьма, я плавился за счёт чужеродных элементов, тугоплавких и одновременно с этим беспринципно воздействующих на меня как на сено солома, когда их смешивают и добавляют соль, чтобы эта каша казалась еще и вкусной.
 
Учитель. Мне не нравится. (Он бросил перо в чернильницу, из неё метнулись искры)
 
Я. Удалите.
 
Учитель. Нужен красивый образ – понимаете? - красивый оборот головы на фоне каких-то гор, может быть. Эта туфта могла бы произвести впечатление разве что на идиота, которому охота искать смысл.
 
«Почему-то я всегда ищу его» подумалось мне однообразно. Я застенчиво повернула голову в другую сторону и увидела, что Учитель уже там.
 
Ну, хорошо... Подумайте вот над чем. Разве этот человек мог бы прийти к Вам, если бы он не знал адреса? Значит, его кто-то дал ему, значит, кто-то его знал уже? Как он попал в ваши места – Вы никогда не задумывались над этим?
 
А... м, - сглотнула я, представив облик знакомого, неизменно преподносившего мне конфеты ко дню рождения, - да, но ведь адрес существует на карте, – и я ткнула пальцем в небо.
 
Допустим, - он зашагал вкривь и вкось, – а эта карта где?
 
У него в голове, если он, конечно, любит меня. - Я напряглась.
 
Сыр, сыр, – забормотал Учитель, - надо отрезать стоя, иначе порежешь руки, – и он потер пальцы, будто случайно соскоблив с них что-то прилипшее.
 
Я отважилась спросить «Вы будете сыр?»
 
Он молча кивнул.
 
Я наделала бутербродов и мы поели, запивая их водой из-под крана. Вода была хорошая, чистая и даже странно казалось, что её надо было использовать – как советовали – только в кипяченом виде. Учитель заметно повеселел после еды. Вот так-то лучше, - сказал он мне, смахивая крошки со своего платья.
 
Сотворите чудо, - попросила я его, - пусть он уйдет оттуда, откуда пришел.
 
Это можно, - сказал Учитель и схватил перо.
 
Я неизбежно молчал все эти дни. Память функционировала нормально, только какой-то ступор вдруг образовался в голове, неожиданно приятный; я толком не понимал его происхождения и он мне казался каким-то общим местом, которое застряло в ней и не хочет отзываться.
 
Я подняла упавшие пяльцы с пола и снова взялась вышивать узор. Только теперь он был огненный, красный до слез... от обилия опечаток в тексте... Я треснула о стол первой попавшейся в руки книжкой и немного побегала по дому, остывая от злости на самоё себя – «ты что, корила я себя, совсем писать разучилась и можешь только как попугай повторять то, что лезет в голову без приглашения? Или твоё бессердечное я нахваталось бестолковых истин и хочет вернуть их тебе перемолотыми как кофейные зерна в ступке? Где это ты была вчера, чтобы без конца повторять одну и ту же фразу?»
 
Которую? Спросил Учитель; он зорко следил за мной.
 
«Я устала» – вот эта фраза, – я просяще взглянула на него.
 
Тем не менее моё чудо свершилось, - сказал он и щелкнул пальцами, как бы давая понять, что это ему нравится.
 
Пребывая в мире безнравственных отношений - глубоко безнравственных, я не понимала его надежд. Я не понимала, как он может вырывать куски тканей своих одежд и латать раны этих бездушных тварей, как он прозорливо следует ходу их мыслей - безумно жестоких, жадных, - просящих мыслей без порока, не делающих ничего постыдного; я кривлялась перед ним, прося о пощаде для своего героя, втайне уверенная, что он не пощадит ни его, ни меня... но вот он пощадил, взял и пощадил, просто так - только потому, что я попросила его об этом сейчас. Я расплакалась прямо у него на глазах.
 
Неужели это бывает... – всхлипывала я, жалко тряся головой из стороны в сторону, как бы отрицая самоё себя в этом действии плача о проблемах, мне не совсем ясных, не до конца мною понятых и потому казавшихся надуманными. То есть, я знала, что они не надуманны, что они мои, собственно говоря, проблемы, и мой плач подтверждал это; я рыдала навзрыд, недоумевая этому обилию слез в моей душе – ну, почему он молчит?..
 
Мне казалось, я сейчас лопну, если не найду эту затычку, если я не выдерну её и шар не спустится на землю. Земля – это мой дом, это мой настоящий дом, не придуманный в отчетах о землевладении или ярости зверя на ней. Я не хочу ждать, пока кто-то возьмёт в свои руки то, что я вынашивала годами, замалчивая своё происхождение, открывая двери королевским вестникам и прикидываясь дурой на перекрестках больших дорог. Я не могла не знать, что произойдёт, если я сдамся и стану канючить пить или есть, или любить первого попавшегося мародёра, если я однажды уснув, проснусь без лифчика и трусов, потому что эта жалкая одежда была также выдумана мной для тебя, для твоего дома! о, обыватель домов в переулках... о, моё проклятое высокомерие! Ты наделало бед, не пропустив ни одной минуты моей жизни без своего присутствия во мне. Ты выменяло своё я на пару белья и простыни без латок, ты смело в сторону все мои трудолюбивые поиски безудержных причин счастья; я гнусь под тяжестью твоих я, о, бездна слов о длинных и оседлых путешествиях в строках, о беспорядочном метании среди развалин, о заискивании перед власть имущими потому что они были, разумеется, таковыми... о, твоё беззастенчивое прошлое, о моё безоговорочное настоящее! Ты принцип, я – воля. Ты придорожный ресторан, а я твой посетитель... Я как будто осипла от этого крика, несшегося из моих уст помимо моей воли. Я нарыдалась всласть, и Учитель помог мне придти в себя после этих слёз у него на груди; я чувствовала какое-то отторжение от себя тяжести неузнанного мной тупика пространства мысли, я наслаждалась покоем и присутствовала при обмене орудия пытки на обыкновенный пароходный гудок, который обещал навигацию на моей реке, а вовсе не то, что мне показалось - чьё-то усилие достать меня из поймы моей реки и заставить кланяться в ноги, пусть даже и по доброй воле моих шейных позвонков.
 
Его Величество Король! – и Учитель стукнул три раза посохом об пол.
 
Входит Король. Он обмяк и сделался сер, как чьи-то перья... кажется, утки. Ему пришлось подбросить дров в печку, потому что она почти прогорела; красные угли светились в темноте, обкладываясь пеплом, как страница знаками. Их не надо было оставлять без присмотра, потому что пришлось бы ворошить кочергой и без того двадцать раз разворошенное программное обеспечение… 
 
Я закричу, - сказала я Учителю, всякий раз срываясь на фразах, обозначавших уже произведенное действие, уже проторенную дорожку в моей памяти бессердечными забавами хакеров - любопытствующих в программной сети идиотов, которым от нечего делать захотелось прошвырнуться по чьим-то лямбдам и векселям. Эти, для которых чужая боль всё равно что мушиный пук. Они соизмеряют своё я с величинами, которые могут быть задействованы только в их грязных сознаниях и предлагают попользоваться ими как будто они и есть то, к чему стремится моя душа.
 
Вам следует оставить этот росчерк пера, - сказал мне Учитель, - пусть он будет здесь. И не тревожиться о том, какое вы впечатление оставляете о себе в этих душах. У нас есть цель, и мы к ней идём несмотря на все возможные препоны, и не расстраивайтесь, прошу вас, – прибавил он, видя как я собираюсь опять расплакаться.
 
Что ж, - продолжим! - сказал Учитель, и я села на пол у его ног, чтобы послушать речь его величества, – потому что, – продолжал мой Учитель, – ученики всегда требуют невозможного! Им хочется немедленно получить сбор урожая этих яблок, вы понимаете? На старте лет мы измеряем своё я с помощью авторучки, и делаем выводы! – он угрожающе встал, приподнявшись на руках, – простите, я не хотел Вас пугать - я просто устал сидеть на этом стуле. Так вот, - он прошелся из стороны в сторону, разминая пальцы, – мы с вами ученики. Я такой же ученик как и Вы, моя дорогая, и посему я прошу у Вас совета, по старшинству я имею на это право,– он снова сел на тот же стул. – Мы с вами продолжаем пребывать в некоей пространственной аббревиатуре сознания, я и вы одновременно. Постарайтесь уловить этот звук – он идёт оттуда, - и Учитель указал направо.
 
Я внимательно разглядывала его пояс, он казался мне чем-то знакомым, уже виденным в далеком прошлом моего я; мелкие штрихи испещряли поверхность золотыми нитями, продёрнутыми сквозь тоненькие переплетения ткани, из которой состоял пояс; казалось, это переплетение вот-вот разойдется - настолько тонки были образовывающие его нити, но именно эти золотые прожилки, оказывается, и скрепляли основу, на которой они лежали как бы на весу. Пояс был тонок и изящен. Я ничего не видела, кроме этого пояса, и мой внимательный взгляд всё более увлекался их рассматриванием безо всякого интереса к словам, которые порхали вокруг меня, ложась в воду сознания и, не оставляя следов на поверхности, камнем падали сразу на дно, устраивая там из своих падений какие-то мутные облачка ила. Бульканье это и было поверхностным смыслом говорящего эти слова, а вот продолжение-то происходило на дне. Там они устраивали своё подобие в размерах, не адекватных смыслу произносимых слов – ведь дно это оптическая обманка, да-с, попросту говоря, глаз: дна-то нет на самом деле, а есть продолжение звука.
 
- Вы хотите сказать, что я вижу то, что я слышу - а не наоборот?
 
Это откровение вызвало бурю чувств. Они взбунтовались, немедленно произведя выстрелы во все стороны моей души. Эта пальба по ушам, конечно же заставила меня бороться с отсутствием понимания происходящего. Я так напряглась, что моё я тут же захотело есть, пить, плевать, глазеть, сморкаться, производить кучу движений разнородных по содержанию, но отвечающих одному и тому же требованию души – постараться обезопасить себя от чьих-то неумеренных аппетитов и сохранить своё я в неприкосновенности.
 
- Во время каникул мы с вами взяли большой аккорд, слишком большой аккорд! – Учитель встал и снова сел. – Я бы хотел преуменьшить его звучание в этом канале. Ваше значение может быть узнано за счёт этого преуменьшения и вычленено из прочих звуков! – крикнул Учитель мне вдогонку – я уже мчалась вдоль весны, наслаждаясь южным ветром, его порывами, такими благостными, исполненными такого неуёмного счастья, что моё я ликовало, печатая буква за буквой этого сознания в память.
 
Не стой под луной! Зеркало пережжёшь!..– кричал Учитель, сопровождая меня в этом полете. Он старательно затыкал мне уши, чтобы я не слышала никаких посторонних звуков кроме его голоса во мне – он учил меня жить правильно, понимаете, и я не старалась превзойти его, ведь это было бы по меньшей мере странно превзойти того, кто учит быть самой собой, а не камнем на дно падающим. Да уж, профессия такая - учить людей жить такими как они есть, а не теми, кто их выдумал для себя - клаустрофобными идиотами, впереди себя бегущими, лишь бы поле занять.
 
Потом мы брели домой, жутко уставшие оба, едва передвигая ноги, отяжелевшие от недвусмысленного прочтения только еще предстоящих нам обоим переименований. Такая сумасшедшая работа оказалась нам обоим по плечу. Вот что я хотела сказать вам здесь сегодня.
 
- Я перестал думать о вас как о чем-то невообразимо скучном... – бредил Учитель от усталости, – я хотел проверить... просто проверить так ли Вы действительно ориентируетесь в пространстве... так ли Вы воспринимаете его... как бы я сам того для вас желал... – он едва переставлял ноги и мне приходилось поддерживать его, положив его руку на своё плечо - он как будто нёс меня, казалось ему, а на деле я сама шла, помогая ему при этом.
 
«Он совсем зазнался, этот парень из моей легенды... - подумала я, - ему бы, конечно, хотелось быть немножечко побеждённым, наверное, и как бы слегка так раненным, что ли, чтобы уж совсем не считать себя победителем в этой легенде...» думала я, стаскивая с себя плащ, почему вывернутый наизнанку. Чрезмерное увлечение снами привело меня в этот предел понимания происходящего со мной превращения в смоковницу с засохшими листьями на ветру; они облетали, а я и не собиралась их ловить. Мои пальцы перебирали их как что-то неживое уже и малопонятное мне самой. Эти сны, другие сны, третьи сны, вот ещё сон, а это явь или тоже сон? Не мне ли он снился? Сон о чем-то более существенном, чем просто так сон, вообще. Ноумен тоже сник - ему казалось, что его достижения были просто пространственной причудой какого-то форума молодёжи, прошедшего с незапамятных времен сюда, в его собственное я, освоенное ещё вчера, а сегодня уже упавшее с ветки чем-то вроде гуманитарной помощи заплутавшему пространству жизни в ветвях моей памяти об этом форуме молодёжи и студентов 1957 года.
 
Учитель почесал под бородой и крякнул, досадуя на совокупность черт, прозрачно так намекавших на извивы памяти в каналах, льющих воду на мельницы мукомольных комбинатов имени дружбы народов и всех стран, соединяйтесь в один перформенс общественного счастья единства вокруг моего собственного я... или ты?
 
- Или ты? 
 
- Не знаю... – я стараюсь быть честной, я тружусь над этой честностью. У меня плохо получалось это тружение – я роняла спицы, я замазывала глиной пропускаемые мной слова, я предубежденно вникала в смыслы, доселе мне неведомые, и искала в них своё неумение жить по правилам исключения ложных аббревиатур из своего сознания якобы жизни. Вот так дело шло на поправку, и мы всё-таки сумели определить кто же это был в тех отдаленных временах, настолько явно пропитавших нашу кровь, что её стяг до сих пор трепещет на ветру от переизбытка кровеносных сосудов в носу.
 
- Давайте закончим этот рассказ здесь, - сказал Учитель и сел к столу рядом со мной. Он поковырял палочкой для прочистки трубки длинное осмоленное мы, оно стояло как принадлежность на его столе, выдавая себя за чугунное изображение какого-то божка чрезмерно кичащегося своим головным убором направленным вверх на вытянутой руке, в котором Учитель хранил скрепки для рукописей своих книг.
 
- Вот мы возьмём одну, – и он потянул целую связку этих скрепок, таща их из шляпы как попугая за перья. За окном послышался скрип тормозов.
 
- Это за мной, - сказал Учитель. – Я прошу вас закончить эту фразу таким образом... – и он начертил на странице ноль, нацарапав его той самой скрепкой, которую он выхватил первой.
 
- Но это же просто дырка! Зачем вы это сделали?.. – я ужаснулась, продолжая при этом лихорадочно требовать пристанища для своего я в его душе.
 
- А вы пройдите её насквозь, и тогда многое прояснится для вас здесь.
 
Он ушел. Я осталась сидеть за столом, тугодумное перо едва волочилось за моей рукой; оно писало: неделю мы провели молча, пока пароход не прошел по реке. Потом он заговорил, и говорил долго, много. Он рассказывал всякую всячину, он дружелюбно смотрел на меня, желая мне помочь своими рассказами преодолеть стену молчания, рассыпавшуюся на мелкие осколки непроявленных эпизодов жизни во тьме моего собственного я, которое хозяйничало в его душе как хотело, неосмотрительно оставленное мной ему на память о своих заботах быть ему чем-то полезным. Его мучила дрожь в коленях, он боялся спать со мной рядом, оказывается, потому что по ночам я вскакивала и убегала от него, как ему мерещилось, в какую-то синюю даль, за которой не было никого из тех кто его знал.
 
- Этот образ должен быть чем-то подкреплен; он напоминает вам о непреодолимом, а это значит, что вы еще здесь топчетесь на месте, – Учитель посмотрел на меня со своего портрета, уличая меня в непроявленном пространстве совести.
 
Тогда я отложила перо и, взяв толстую сумку, поискала в ней чистую страницу - и снова стала записывать это же, только уже набело, что называется. Вот послушайте.
 
Я говорила ему чтобы он шел домой. Я говорила, что у него есть дом, жена, мать, дети, что там его ждут и любят, а он неверно кивал головой и никуда не шел от меня. Почему? - спрашивала я его, - ты ждешь, что моё я оставит тебя? что оно сумеет само выбраться из дебрей твоего заросшего мхом болота сознания? Разве я учинила весь этот бред в плавнях рек? Разве я хотела, чтобы ты шел как отставной корабль без снасти? Нет, я спала в переулке мыслью, твоей мыслью обо мне. Я честно бежала от тебя, когда ты оставался один! То есть со мной один. Я уходила, да. Куда? Морская гладь велика...
 
- Вы бумагу переводите на случайные выбросы памяти, – Учитель тревожно наблюдал за моими действиями, – я бы хотел для неё более достойного применения.
 
Я подскажу вам кое-что вот здесь, - и он провел рукой по моему лбу, - достаточно увеличить объём, чтобы увидеть, что красуется за этими ставнями.
 
Он открыл дверь и вошел в комнату – она тотчас заполнилась зеркалами. Отражения исчезали, появляясь и вновь отражаясь уже проявленными в отсветах каких-то приборов, они шумно прохаживались вдоль стен в ожидании процесса проявления; зеркала мерцали, переполненные этими отражениями самих себя друг в друге и делая коридоры невыносимо длинными. А из них всё шли и шли какие-то персонажи буден и праздников одновременно, они смешивались, образуя цепочки лиц, беспрестанно подменявшихся другими, встававших на место предыдущих, ищущих безраздельной власти над собственным отпечатком в зеркале, и так продолжалось до тех пор, пока Учитель не захлопнул дверь.
 
- Видели?
 
- Что это было? – спросила я.
 
- Это называется розничная торговля, вы продолжаете аффективно мыслить, когда я направляю свет в ваш стробоскопический аппарат - он выхватывает из темноты фигуру за фигурой, не понимая, что это одно и то же лицо в разных понятиях применительно к вашему уму. Вы, наверное, захотели удрать отсюда, когда я закрыл дверь?
 
Я сказала, что да, мне захотелось это сделать, бросив на произвол судьбы недописанный рассказ.
 
- Почему же вы не сделали этого?
 
- Я хотела узнать, что было дальше...
 
- Мирская забота, - сказал Учитель, и стал чертить круги в воздухе над моей головой. Он работал руками как крыльями, отталкивая воздух в стороны и помогая ему смениться, что ли. Это движение напоминало полёт букашки, которая рвет воздух своими крылышками, превращая в кашу его частицы, сминая их и тем самым смещая своё тело.
 
Вы как будто осенены какой-то идеей и вам следует сейчас забыть о том, кто вы и где находитесь, потому что эта забывчивость поможет вам освоить урок запоминания. Нужно только чуть-чуть подумать об этих зеркалах, пусть запоздало, но всё-таки подумать. – Учитель выпрямился во весь рост он стал единичнее, красивее, может быть, он стал как бы значительнее во всём величии своего я, он стал будто колосс, и я, отразившись в нём, почувствовала такой прилив сил, такой огромности, что я действительно на миг забыла кто я и где нахожусь. Я невольно поднялась над собой самой и присмирела, как будто на этой высоте не может быть никаких индульгенций росту или происхождению, никаких лиц напряженных от усталости, никаких «измов» пространства мысли (т.е. ложных программ) – они просто не потерпят такого выхода и непременно исчезнут, унеся с собой все ложные идеи любой вычислительной техники, они не смогут существовать в этом великолепии подлинности, ни с чем не сравниваемым кроме неё самой. Моё архитектурное я вдруг очнулось и, посмотрев вокруг с высоты небес, поразилось величию и порядку... У него не возникло никаких вопросов, ему не хотелось ничего обсуждать, оно было смело и его не надо было убеждать в правильности сделанного выбора, оно было настолько самодостаточно и ладно устроено, что никакое вмешательство со стороны не могло поколебать это устройство.
 
Учитель сел на стул и поскреб пальцем высохшее чернильное пятно. Я правильно сделала, что не ушла, что задержалась, подумав о продолжении. Я еще не пришла в себя, как Учитель стал говорить со мной об этом выходе.
 
- Вы продолжаете пребывать в заблуждении относительно конструкции мысли; вам кажется, что это шар какой-то, а это не шар - это черточка в сознании, прочерк, если хотите, он-то и тревожит вас по ночам когда вы спите. Он-то и делает вам больно! Вам предлагают искаженный объект мысли – вы не понимаете что это такое, возникает прочерк в странице и вы надеетесь заполнить его собой.
 
- Собой? – я переспросила, решив, что ослышалась.
 
- Да. Вы надеетесь восполнить недостающее место каким-нибудь уродливым абзацем из невыполненных программ.
 
Я пробежала глазами строчки и увидела много незаполненных мест.
 
- Вам кажется, что это пробелы, а это прочерки. Они пустуют, потому что я удалил их оттуда, я произвёл вычисления...
 
Учитель грохнул тростью о стол.
 
- Я не позволю издеваться над тем, что мне дорого!..
 
Я опешила. Я не понимала, что произошло и почему резкая перемена настроения изменила черты его лица; оно напряглось скулами и маленькие искры вспыхнули в его глазах; он заметно волновался, неожиданно изменив точку зрения на происходящее в комнате. Зеркала давно исчезли, и только отдельные перебежчики еще продолжали сновать из угла в угол в поисках пристанища. Я заметила, что его лицо отображает боль, но это не казалось мне поводом для столь резкой перемены чувств в моём пространстве.
 
Он королевским жестом дал мне понять, что хочет остаться один в своём кабинете. Я вышла, и пошла навстречу кому-то, кого я еще не знала, но узнала позже.
 
Этот немыслимый абзац я предпочла всему остальному, - всему, что может оправдать или заставить нырять вниз головой моё несчастное сердце, предназначенное для простых встреч в пути, а не для сложных комбинаций с выгодами или невыгодами, с полоумием битвы за пейзаж в глубине души, скрытый каким-то фигурами - их спинами, их лицами, от которых невозможно избавиться, не присев на корточки. Я кошмарно устала за эти три дня пока я бродила среди развалин какого-то храма, попавшегося мне по дороге домой. Я разузнала в нем свои беспорядочные метания от позиции к позиции, я пронырнула под диковинным арочным мостом выбравшись на поверхность едва дыша; я ложилась вниз лицом и считала до трёх, чтобы усыпить себя сознанием будущего как совершенного прошлого; я добивалась успеха, идя напролом сквозь каменные стены построек этого храма, и вот наконец он покинул меня, этот храм в пути, эта постройка времен, давно ушедших отсюда и прилепившихся ко мне зачем-то.
 
Что я знала о них? Да ничего я о них не знала. Ничегошеньки, - так только, что-то слышала иногда, бессистемно доносившееся до меня обрывками фраз, кинутых в меня из шума позорищ обывательской жизни - кинутых как обвинение, может быть, или как признание в чём-то, не бывшем со мной никогда, а случившееся с кем-то где-то когда-то по дороге домой. Я выворачивала их наизнанку и искала с изнанки себя в этих фразах, случайных и звучащих как будто они ко мне имеют отношение такое же, как ветер к осине. Или к берёзе. Хочешь или не хочешь, а гнись и шуми листьями. Вот такое бестелесое существо, как этот ветер, может и сломать, если ударит посильнее, и я подчинилась ему. Стала гнуться, чтобы не ломаться.
 
Стала чертить карандашом затейливые знаки на обложках карт пространственных координат своего я, бредущего домой без призрения - без обычного для такого дела призрения со стороны ищущих и обрящущих. Да, так называются те, кто хочет попасть домой минуя храм по пути, а зайдя на минутку в коромысло времен и покачавшись на нём как два ведра, полные воды - в одном чтобы пить в другом проливать - идут себе по дорогам, ведя за собой остальных; ну, кому охота это делать. А я-то вот что для себя углядела - башню с подзорной трубой наверху, там и присела отдохнуть, чтобы получше слова эти разобрать, слышимые мной оттуда, где фикусы на подоконниках стоят, а марлевые занавески совсем поистерлись, то есть с той стороны причала.
 
- Итак! Мир разделен на части, а вы стремительно движетесь к источнику своего вожделения. Вы хотите понять его природу и надеетесь найти ответ в отсветах чьих-то глаз... гм. Впрочем, - я замолчал! Продолжайте Вы, – и Король, сняв мантию, повесил её на спинку стула подкладочной стороной кверху.
 
Она была красной, подкладка этой мантии; на ней сверкали пуговицы внутренних карманов, которых оказалось множество. Такое множество, что я ахнула, поняв кое-что, доселе мне неведомое ещё. Я увидела во-первых, что это произведение чьих-то рук, а во-вторых, я постигла суть какого-то внутреннего пространства, сиявшего неисчислимым, неизмеримым количеством светил, торовато пристегнутых к рубахе этого парня изнутри, потому что суть его заключалась в этом самом «нутри», а снаружи-то он походил скорее на бравого солдата Швейка, шагнувшего куда-то мимо режиссерского пульта и тем самым отправившего себя на произвол судьбы в этой войне с саламандрами.
 
- Ну, дорогая... – сказал он мне осипшим голосом, - я так хотел воевать, что даже заказал себе форму военного образца. Я просто жаждал этой войны!.. Ах, Вам никогда не понять простого солдата, ждущего пули в лоб, а получающего красный крест на белом фоне. Вот эта метафора подскажет Вам, что такое быть артистом бродячего цирка. Я же простой актер и моя роль – жалкий хвастунишка, петляющий задворками по асфальту улиц чужих мне городов. Почему вы не возьмёте в толк эту особенность моего характера и не раздуете её? Что Вам стоит сделать её определяющей моё исчезновение из вашей жизни, – он смолк, Его Величество Король. Я поглядывала искоса на его пальцы, теребящие корпию (ветошь) и подумала, что он еще не всё сказал, что он сейчас разойдётся и сыграет свою роль как следует – роль зазывалы в процедурные кабинеты для страстотерпцев.
 
- А Вы, пожалуй, скромничаете, Королева! – вдруг ни с того ни с сего брякнул он, разлиновав мою страницу поверх текста, уже написанного на ней. – Вы же бутерброд с маслом едите, а прикидываетесь дурой.
 
Тем не менее, бутерброд без масла не бывает - и он провел еще одну линию, коряво продлив её до конца строки, повисшей хвостом вниз из-за нехватки места на странице.
 
- Да что Вы делаете-то!.. – я выхватила лист из его рук, тетрадь треснула посередине и распалась на две части. Король глупо уставился на меня, не понимая что я натворила, почему я запретила ему линовать листы в моей тетради.
 
Он ничего не видел, мой драгоценный Король, – ни одной буквы этого текста, он не подозревал о его существовании во мне как чего-то искомого им и найденного, и вот так варварски перечёркнутого его же рукой. Я обиделась зря. Я стала целовать его руки и умолять простить меня за внезапный гнев, вызванный в нем моим резким движением. Он еще глупее улыбнулся и стал читать мне мораль, что, мол, я сама могла бы простить ему некоторые издержки его настроения и не впечатляться так сильно из-за того, что ему самому кажется пустяком.
 
- Ну, да... Ну, да... – пробормотал Учитель, – допустим... Хорошо, оставьте это здесь – оно приживётся. Я бы, конечно, сделал сцену более законченной. Ну, например, отрезал бы ему хвост и повесил на гвоздик для устрашения пространственных манипуляторов сознанием. Впрочем, это сгодится для продолжения истории... Войдите! – вдруг громко крикнул он.
 
В комнату вошли двое – я и ты, он и она. Они тихо сели на диван рядом, молча присутствуя в доме моего Учителя как два привидения. Яркий свет окружал их фигуры. Они действовали как проявленные на чьей-то плёнке персонажи кино, не умея сопротивляться навязанной им роли ещё до их проявления здесь. Они хватали руками какие-то предметы, прояривая их своим светом, они сбрасывали их на пол, как никому не нужные, а затем, противно смеясь, отряхивали свои платья.
 
- Что это? – спросила я Учителя. Он недовольно поморщился, указав перстом на мантию Короля, висящую по-прежнему на стуле.
 
- Это изнанка лиц, – протянул он мне лист бумаги, - напишите здесь слово «конец» и начните всё сначала. Начните этот рассказ так... Моё детство прошло незаметно. Я рассталась с ним сразу, как только кончилось лето, и осень, еще не пробужденная во мне, вдруг почернела листьями от грянувших первых сильных морозов. Я попрощалась с летом и легко перешла в эту осень, срывая листья с деревьев, промокшие от тягостных дождей, и укрывала ими зелень будущих всходов от долгой и бесснежной зимы.
 
Он продолжал диктовать, а я записывала, легко и беззаботно снуя перышком по белому листу, лежавшему передо мной на его столе.