Она пришла к нему кошкой. Заявилась без спроса, заблудшей, с блохастой и драной шерстью, села у порога, не вытерев грязных лап. И скомканное как носовой платок, сердце, не билось неровно, навылет, не громыхало о грудную клетку, ведь так не бывает, все поутерлось, измельчилось, притихло в ее мурлыканье. Лапчатые листья кружились как в замедленной киносъемке, и она любила поддеть их и поднести к носу, понюхать путаные прожилки, может, даже шершаво лизнуть. Ее любимая осень, и самая последняя. Отпрянуть от пряного запаха листвы, бьющего в ноздри. Она сощурилась, когда он вынес ей миску молока, немного полакала, на подбородке повисли белесые капли, такие туманистые и студеные – наверное, молоко прямо из холодильника, из запотевшей трехлитровой банки, стоящей на верхней полке. Сиротливо поежилась. Потрепал по холке, вытер ладонь о брюки и зашел в холл. Довольное урчание застыло где-то в глубине мохнатого тельца и там же и умерло.
Но он вернулся, неся с собой тазик. Сгреб ее осторожно за холку, как совсем маленького, новорожденного котенка, и она поневоле наслаждалась этой непритворной, выпавшей ей на долю нежностью. Вкрадчиво купаться в пене, фыркать, когда она попадает в нос, забиваясь щекотливо лебяжьим пухом с перины, выпускать и втягивать внутрь коготки. Он что-то напевал вполголоса – и в ее иссеченной шрамами памяти всплывал тон его голоса, хрипловатый, манящий вдаль, где плывут ноздреватые облака и вечно цветут жасминные кусты, которые, как говорят, сажают в память по умершим на их могилах. Его кожа пахла асфальтом после шумного гремящего ливня, и капли хлюпали в тазу, хлопнула закрываемая ставня; кожа ароматом нагретого песочного пляжа, дети лепят хрупкие замки там же у волн, так и не дождавшись прилива. Как здесь все по-столичному гулко, грязно, замарано килобитами шагов, а дома ничего не изменилось, как же долго она искала его квартиру, и - нашла, боясь, что не впустят, прогонят пинками прочь в осенний хлестающий морок.
Он насухо ее вытер синим махровым полотенцем, тем самым, что освечивали вспышки в памяти – молодая женщина моется под сквозно шелестящей занавеской, и пол мраморен, а он стоит сзади и улыбается, целуя губы, намазанные вишневым блеском и тут же морщится, потому что не любит его, но – сцеловывает опять, ласкает смуглоту тяжелых бедер и небольших острых грудей, и они ложатся в ванную, увлекая за собой занавески вмести с кольцами, на которых те держались.
Кошкины уши чутко вздрогнули – его смех над ее взлохмаченной шерстью вернул ее сюда, эту захламленную комнату из непрошеных пазлов прошедшего бытия. Мужчина посмотрел на плавающие в цинковой железке черные бляшки блох, свалившихся с ее скатавшейся шерсти – они напоминали черничины на кремовом торте. Мягкий свет обрисовывал его скулы, они немного заострились с того времени, и не брился, пожалуй, еще со вчера – жесткая поросль щетины, вот бы потереться об нее щекой. Дверь открылась, выплеснулась мыльная вода. Кошка нечаянно поджала под себя хвост, она все еще не отучилась от пугливости, как не отучилась жадно хватать выпавший ей кусок, поскольку на помойках приходилось воевать за каждый объедок или консервную банку из-под противно маслянистых шпрот, отбирая лакомое у своих же облезлых бродячих собратьев. Она стала ждать, пока пообсохнет, радуясь, что шкура почти уже больше не чешется, и незачем ее раздирать. И незаметно задремала.
Ей снилось что-то знакомое до боли, до язвяще кусающих блошиных ртов. Затуманенная картинка из ниоткуда. Чириканье пташек, забившихся под желто-соломенную стреху, медальон на смугловатой шее, качающийся от трепетания юности, яремной вены на выдох и вдох…это же так легко, давай в такт, побежим вместе на раз-два-три, и двое, оступаясь в высокой, до пояса им доходящей траве, мужчина догоняет ее, оба громко хохочут, и девушка падает, увлекаемая им, но приземляется не больно, поскольку он заранее знает, когда ее подхватить, и совсем не тяготится ее подростковой, угловатой тяжестью, не отдающейся на руках. Приподнимает медальончик и целует впадину на горле, и она сразу сдается, обмякает, как подраненная птичка, еще насыщаясь кислородом, вздувшимся у нее в висках, этой сладкой стремительностью кругового бега по лугу и подкошенного падения. Она жалеет, что у нее серые глаза, а вовсе не цветом в небо или полевые васильки, ведь так бы смотрелось куда краше, но мужчина целует овал ее личика, и все забывается - напудренное льдистое солнце, побеги вишен, следы от его шлепанцев, граненый бокал, упавший со стола, как будто его подтолкнуло невидимой рукой – это же плохая примета, но он сказал, я с тобой, и ничего не бойся, и она внешне спокойно вытерла с платья капли пролившегося вина и отнесла его в стиральную машинку, надев другое, не столь любимое…
Солнце томилось в зените, и скрипичные рулады неустанно доносились из ближайшего коттеджа, и когда смеркалось, он залезал тайком к ней в окно, пробираясь между грядок, чтобы не наследить, и они говорили почти до самого рассвета, проматывали кадры дурацкого немого кино черно- белом формате, и она засыпала, лежа на его груди, и он перебирал ее волосы, небольно накручивая на пальцы, да даже если и дергал, то это было приятно, словно несостоявшийся комариный укус или укол булавкой, и мелодии лились сквозь наушники, усыпляя; иногда во сне она вырывала их, переворачиваясь, и он терпеливо заставлял себя не ворочаться, пока заря не разрумянит деревянные ставни, и тогда пожалеет, что у них нет своего дома, и нельзя пойти и приготовить ей кофе с пенкой, подуть, чтобы остыло, и поставить на столике у изголовья. Смешная шапка грубой ручной вязки, в полоску, светлое пальтишко, кривляния перед зеркалом…сколько можно уже собираться?!..да не кричи ты!...
Кошка беспокойно подергивала во сне лапами. Мужчина смотрел на нее, сидя у очага, переворачивая кочергой угли. Кошке виделся парк, заиндевевшие ресницы и пар дыхания молодой пары, закоченевшие девичьи руки в варежках, но почему она переживает это так остро, морозцом по потрепанной шкуре, вовсе не по звериному?...завтра на том же месте, я буду тебя ждать, ты только приходи…конечно приду, ну все, мне пора. Она не пришла. Девушка не появилась, и кошка это точно знала. Вот бы ей проснуться, она же знает, что будет потом, нет, отключите пластинку, переложите ее на другой бок, перемените сновидения!!! Ее мольбу где-то услышали, а может, просто совпадение. Мужчина погладил ее шерсть и она встрепенулась – разбудил. Мучительные кошмары таяли вместе с искрами в очаге.
-Эээээй, ты чего, бедолага? Тоже не спится тебе? – заговорил он мягко. Магия тембра, что с хрипотцой. – Интересно, что ты там видишь. Я вот то бессонницей маюсь, то кошмарами. Ну а ты-то, тебе хорошо, наверное, никаких забот и мыслей. И еще хорошо, что ты меня не понимаешь, а потому я могу сказать тебе, как чертовски одинок. Да-да, и нечего на меня смотреть. Что слышала – одинок. Жена, работа, дом – все это так, что-то не то, как бы поверхностное. И вроде все есть., да вот нехватка искренности, пожалуй. Какой-то страсти, да вот того же огня, что в очаге.
Кошка мотнула хвостом и засмотрелась на язычки пламени от поленьев, как бы прогоняя их. Потом широко зевнула.
-Как же мне тебя назвать? Теперь я, похоже, твой хозяин, – сказал негромко мужчина.
Как назвать…Она не помнила своего прежнего имени, да и было ли оно у нее? Должно было быть. Неважно, круги вращаются, как на поверхности пруда, и еще один год, звук, число уже не отдаются ожиданием. Он будет ее хозяином, и повесит ей на шею звенящий бубенчик, такой позорный знак, который она примет как милость, сторожа под дверью его покой, пока луна станет расчерчивать паркет на клетки и играть в классики.
-Хм.. – он задумался. А знаешь, назову-ка я тебя Анной. Не кошачье имя, но ты же и не привереда. Тебе и невдомек, глупышка, кого так звали. А была это моя первая любовь, ей тогда было семнадцать, а я старше на семь лет. Мы и познакомились-то так нелепо до абсурда - в общем все, как в старых добрых фильмах. Анна приехала к брату, Грею Хоммерсу, на свои школьные каникулы, и нас потянуло друг к другу, тайные свидания украдкой, она читала мне вслух, я писал ей письма и посылал по почте, и знаешь, прочитанные ею строчки всегда западали мне в самое сердце, хотя я и не помню, когда в последний день держал книгу в руках. Вроде был тогда взрослее, а мучился такой ерундой, как переписка с ней; не мог заснуть, вспоминая две свет, идущий из ее глаз и светлые волосы, она их потом обрезала по-модному, обкорнала и вылепила из всего этого безобразия челку; помню, долго сердился и не хотел разговаривать с ней. До Анны много женщин перебывало в постели, но вот ее – я и тронут не смел; пока сама того не пожелает, и утром она была такая милая, сонная, хмурившая брови, и вся дышала естественностью, и я напрасно ее уверял, что она не нуждается в косметике, во всех этих штучках, придуманных только для того, чтобы замаскировать данное природой. Ее брат так и не узнал о наших отношениях, ему я побоялся сказать, решил оставить все в тайне. И зря.
Он замолчал. Кошка склонила голову. Ее зрачки теперь стали совсем крохотными.
-Черт, каким я становлюсь романтиком! Похоже, время не исправляет, как ты думаешь? Все закончилось само собой, логично пришло к развязке, к финалу нашей истории. И опять же банальщина. Назначил ей свидание – в полдень, в парке, и она не пришла. Под нашим любимым старым кленом. Брат сказал, что она давно хотела уехать – только вот странно, что не предупредила, не попрощалась, не оставила о себе никаких вестей. Анна канула бесследно, точно в воду, а я ждал ее до самого заката, в тот день хотел сделать ей предложение, и выбрал ее любимый камень – сиреневый аметист. Ей бы понравилось. Я ждал, честно ждал, и столько лет ни звонка, ни письма, ни телеграммы с прочерком, хотя бы многоточием, я бы понял, от кого это, клянусь. Анна всегда была взбалмошной, в одну секунду восхищаться летящей стрекозой, а в другую уже плакать, и я вытирал ее слезы и прощал мысленно погрешности, и тогда она уже улыбалась. Но вот так…Мне бы хоть знать, что она жива, наверное, уже замужем, растит детей, а мне вот не дано испытать этого. Соль с ее ресниц, словно не было ничего слаще. А потом я встретил Линду. Она также любила читать взахлеб, страстно, но чего-то не было в ней, того самого, что ушло в осенний день вместе с дуплистым кленом, закатом и аметистовым обручальным кольцом. Тут скорее привычка, а не нечто большее. Но и на том спасибо. Не скажу, что бы я несчастлив, скорее, бываю одинок, и это то одиночество, которое пьешь вприкуску с текилой , оставшись с прошлым наедине.
Кошка изогнула дугой хребет. Она встала, потянулась. Ей только что рассказали кусок, вырванный из ее сна, из двух судеб, переломленных одной невстречей. Ее нарекли именем Анны. Та девушка не пришла, поскольку…на часах било пол-одиннадцатого, и Анна надела сарафан, который вязался с погожим осенним днем, туфли-лодочки на босу ногу…полоска света из-под двери, доски смолисто пахнут, и Лукас сообщал о встрече с каким-то глупо-торжественным видом, весь светился, как пышущее сливками бабушкино пирожное, как же он дорог мне, а брату уже давно пора сказать, да только какие найти слова, он же убьет на месте…солнечный свет слепил, и на коже бисеринками повисли капли пота, волосы она подобрала и повязала пучком, чтобы не мешали…ну вот зачем я их подстригла, он так расстроился! Анна переходила мост. Только бы не опоздать - это была последняя мысль перед тем, как на нее сзади обрушилось нечто тяжелое, смяло, сдавило тугими обручами. Обернулась. Грей. В некоем ступоре прошептала:
-Что ты делаешь?
И в ответ получила пощечину наотмашь.
-Тупая сука! Я видел вас вместе, даже не отпирайся! И с кем спутаться – с ним.
-Грей, ты что, ты же мой брат, как ты можешь, что ты мелешь за чушь?, - бормотала она. Потом нашла в себе силы и оттолкнула в грудь, но это разъярило его еще больше, он прижал ее руки, не давая вырваться.
-И это повод? Грязная потаскушка, ты росла на моих глазах, потом вот так сваляться с ним…отец все узнает, я тебя еще опозорю, вот увидишь, ославлю так, что не рада будешь. Не хватало еще в подоле принести! Грязная, лживая маленькая тварь!
-Хватит! Перестань сейчас же, и не смей трогать Лукаса! Отпусти, говорю!!
Она не поняла, что произошло дальше. Она вырвала запястье из его цепкой хватки, и тут доска обломилась прямо под ногами, с леденящим треском, и в глазах ее брата промелькнуло удивление напополам со страхом, он протянул ей руку…хватайся, Анна!...но обрушилась и вторая, доска по инерции вслед за первой, она качнулась, пару ужасно томительных секунд простояла, балансируя на одной ноге – левой, левой, точно левой, да как такое забудешь, и туфля ее подвела, заскользив по шаткому настилу, и она не успела схватиться ни за что, пальцы скользнули по перилам… зияющая дыра точно огромная засасывающая пасть, и пронизывающий до костей холод, и бледное застывшее лицо Грея, который перегнулся и мотылял руками, звал, срывая голос, ее по имени, которое скоро канет в небытие, если только его не подарят кошке. Но брат же спасет ее… затопило волной, закашлялась, глотая воду…и тут ударил прилив, ее перевернуло, забросало из сторону в сторону, как раздробленную щепку, и махание конечностями напоминало Грея, который в беспомощном ступоре свешивался с мостика, но пусть же он позовет кого-то, прыгнет вслед, побежит к берегу за помощью, что угодно, только не шафранно-золотящееся солнце сквозь толщу воды над головой! Ее охватила паника, она отчаянно пыталась хоть за что-то уцепиться в том мятущемся круговороте, в голове упорно звучала старая мамина колыбельная, но лишь мотив без слов, когда - нибудь она вспомнит и куплет, когда-нибудь, если ей удастся его допеть…Все ее тело сводило судорогой, волны схлестывались с немом поединке,и каждая из них стремилась ее утопить. Неужели прямо сейчас, когда ее ждет Лукас?
Перед глазами Анны пошли разноцветные круги. Она запела под водой ту самую колыбельную, пузырьки веселыми медузами вырывались из ее рта в бутылочную водяную толщу. Там же и таяли. Она продолжала барахтаться, но руки и ноги охватывала слабость, а дальше – ощутила головокружение, краски стали меркнуть, накатила сонливость. Анна сомкнула веки, мир постепенно исчезал в нелепом удушье, и только пузыристые медузы все плясали, круги расходились, свет блистал сквозь реку, такой далекий, сияющий на ее отцветавших пальцах. Она попробовала ухватить этот солнечный зайчик. Удалось. Отблеск пронизал бледную кожу. Она улыбнулась. А потом умерла. Но этим все не закончилось.
Луч солнца словно вышел из ее тела, мерцающий сгусток, и Анне стало хорошо, неосязаемо. Она словно плавала, минуя подводные рифы, парила в некоей бесплотной сфере, не путаясь в водорослях, которыми позже будет вся поймана точно в сети. И труп ее не прибьет к берегу, это она точно откуда-то знала. Она смотрела на себя как бы свысока - кудри распустились цветком, шелково вились, подцепляя дно, лицо как бы налилось спелостью плода, неземным светом, оно не выглядело измученным и рот не приоткрыт в крике или последнем глотке отнятого кислорода, лишь прикушенная нижняя губа немного кровоточила, и на всем облике застыла скорбящее спокойствие. Наверное, она была красива, а может, так меняет смерть, морочащее тяжестью сновидения. Больше не было бренного, душа Анны отделилась, подплыв к хороводу разноцветных рыбок, и они не могли коснуться ее плавниками, и где-то там остался родной брат, позволивший ей умереть, и тот, кто ждет ее и будет ждать еще очень долго, если не всю жизнь. Продленную неискупившуюся ничем вечность. Горло - хотя у нее и не могло его быть, но видно, еще остались человеческие эмоции – неумолимо защипало, словно хлоркой. Анна лишь захотела выбраться на поверхность, и тут же с удивлением поняла, что для этого ей не требуется почти никаких усилий. Река засеребрилась, когда она рассекла ее половинчато.
Ее душе было больно. Она не могла видеть, но знала, что Грей не признается никому в ее смерти, так как счел себя виновным. Побоится. Он вымыл руки, переоделся, смахнул соринку на рукаве нового пиджака. Так, словно Анну не растерзают стаи голодных рыб с остекленевше выпученными глазами, или словно она не замрет на дне, как в огромной банке. И разветвления вен у нее под запястьями напоминали водоросли, а на рубашке Грея нет ни одного следа, и мостовые щепки завертит, снесет в водосток, и ей самой место в канализации, и наверное, ее лицо распухнет, как это всегда бывает у утопленниц – ее лицо, которое больше не поцелует Лукас…
Она пришла к нему кошкой и сероглазо смотрела сейчас в лицо. Она ведь обещала прийти. Все равно, в каком облике. Она сдержала обещание. И в доме пахло только что заваренным чаем, и заскорузлые вишневые ветки мели землю, царапали стекло, словно имели на кончиках когти, и соседи за стеной ели финики – тоже с чаем, ведь нюх у нее стал острей, а крыша дома остроконечная, красная…Кошке нужно было только молчаливо сидеть у ног мужчины, прижавшись теплым телом и согревать незримо, дожидаясь, пока он погладит ее. А в лунные ночи, наверное, ее глаза с вертикальными зрачками отразят в себе перевернутый книзу брюхом серп, и она сможет заурчать, но не завыть, никак не иначе, ведь душа ее не явилась в облике пса, и никак не выразить горя, запертого во внутренностях – ни воем, ни рычанием. Но ей станет легче переносить это все, заключенной в клетку одичавшего разума, и вдох дается с невесомой легкостью, ее маленькие легкие дышат свободно, глотая кислород, кошки ведь не умеют вздыхать, и только треск распавшегося на уголья полена, и крадущаяся на цыпочках тишина.
Цокот каблуков по полу, звериная настороженность. Открылась дверь и вошла черноволосая женщина, ее платье прихотливо спадало складками, схвачено поясом, а волосы собраны в высокую прическу, губы пухлые, без помады. Та самая…Он встал с кресла и обнял свою жену, приветствуя ее, и в женских глазах отражались отблески камина, а в кошкиных – пепел от потухших углей. В ее животном теле будто что-то сжалось комком, затрепетало. Кажется, откуда-то задуло сквозняком. По углам лепились вечерние тени, когда черноволосая заметила ее и лицо тут же искривилось в гримасу.
-Лукас, милый, откуда ты это притащил? Мы же договаривались, дома – никаких животных! Тем более бродячих. Я только недавно сделала уборку, теперь опять все чистить!
Кошка слушала, как в голосе мужчины сквозили нотки оправдания – слабые, жалкие, уничижительные – о, как хороша она их помнила еще в предыдущей жизни, и поняла что он сдастся. Черноволосая повернулась.
-Убери это пожалуйста, - и вышла, а Лукас остался стоять, смешно засунув руки в карманы так, что они оттопыривались, как чьи-то гигантские уши. Долго смотрел вслед той, ушедшей.
Он присел на корточки перед кошкой.
-Извини, - прошептал он. – Не думал, что Линда будет против. Не нужно было давать тебе имя, сглупил я. Придется тебя отнести. Ты уж прости меня, ладно? Негоже вот так приручать, а потом выбрасывать на улицу, я и сам знаю. Но может, тебе еще повезет с хозяевами, и они станут тебя холить, и будешь домашней кошкой. Вот, смотри – кладу тебе в корзинку немного еды, это на первое время, но тебе же же впервые ее добывать. Бедняга.
Она смотрела, как сильные мужские руки упаковывали в корзинку консервы, взрезывая их по краю какой-то мудреной железкой, и пахучий рыбный запах обволакивал ее вставшую дыбом шерсть, каждый наэлектризованный волосок. Она бы полюбила черноволосую, собирала бы хлебные крошки с ее рук. Но ей не ступать пружинящими лапами по мху в их палисаднике, не наследить после дождя на дверном коврике, сплетенном из ниток макраме, и Лукас не почтит память утонувшей, и не принесет цветов, бросив их в изголодавшуюся пучину. Она не сопротивлялась, когда он бережно приподнял ее и посадил в плетеную корзинку, где запах консерв затмевал чайный, и резко бил ей в нос. Шаги мужчины мягко отдавались покачиваниями в ее нутре, где что-то булькало. Он отнес ее на помойку, поставил корзину, и без слов ушел, видимо боясь, чтобы кошка не пошла следом. Глупый. Если бы она хотела, то нашла бы по запаху, по следам, вдавленным в увлажненную почву, по смятым листьям папоротника, мокрым носом ведя – ведь дом не покосился от старости, не обвалилась штукатурка, и хоть Лукас и переселился, но осталась тоненькая паутинная нить: так пахла его кожа.
Кошка потянула воздух трепетавшими ноздрями – скоро должен был пойти дождь. Аметистовое небо довольно скалилось в ее мутные от застлавшей их пленки глаза. Подвинулась, перевернувшись на бок – и прутья слегка отогнулись. Ей не хотелось есть. Хотелось отвернуться от блевотно пахнущих жестянок. Незаметно для себя самой она задремала. Будь она человеком, то было бы больней, а сейчас, в кошкином облике, лишь немного стиснет бороздчатое сердце, но вскоре оно забьется в прежнем ритме, гоня бурлящую солоноватость.
Мужчина сплетал венок из одуванчиков, и пытался примерить его к непослушно вьющимся кудрям своей Анны, но она стряхивала его, и отпрянув – смеялась заливисто и озорно…Он случайно разорвал стебли, и их обоих осыпало вихрем солнечно-желтых лепестков. Беги, шалунья, все равно я тебя догоню…а если нет?...вот увидишь…а что будет, если ты выиграешь?...тогда с тебя поцелуй, я все-таки дотянусь до твоих губ, ну убегай, считаю до трех…Раз…
Кошка дрожала во сне. Чуть подрагивал кончик ее хвоста, и порывы ветра все крепчали в сгущающихся тучах.
…Смотри, мы поспорили, так что не жульничать. А знаешь, закат сегодня такой красивый, я могла бы наверное вечность с тобой просидеть вот так, Лукас, не разнимая рук, и просто молчать и слушать тишину, и это было бы так прекрасно, мы бы обманули время, бегущее вприсядку, как на каруселях, мне нравится видеть с тобой одинаковые сны, а потом пересказывать их друг другу поутру. Такого же не бывает…Еще как бывает, милая, просто нам дан этот дар откуда-то свыше, и я так не хочу потерять тебя. Ты только представь – дети, твои и мои, играющие в саду, вишни все так же цветут, и огонь трещит в затопленном камине, и ты что-то вяжешь, сидя у огня, а я набрасываю карандашные штрихи, хотя я и не умею рисовать портреты, и - наша разделенная напополам вечность. Как же жаль, что я не художник…Перестань, это и не нужно, просто смотри на меня и я буду знать, что самая красивая, даже когда постарею и увижу в зеркале проглянувшие морщины. Мы так неожиданно встретились, и знаешь, мне страшно, дорогой – вдруг жизнь также неожиданно разведет нас, как мосты, в разные стороны. Когда я об том думаю, то теряю почву под ногами. И сразу пропадает желание дышать…Даже не вздумай, родная. Даже врозь, мы все равно сойдемся, ну как говорят – хоть в следующей жизни, но обязательно, только верь. Так, все, хватит серьезных тем. С тобой я научился многое ценить. Раньше не замечал, как здесь великолепно заходит солнце. Два…ага, поймал, поймал!...Нет, так нечестно, я даже не успела увернуться, давай сначала…
Кошка спала беспокойно, и золотящийся луг переливался в ее веках….Хорошо, считаю опять…Два….Два…
Пошли круги, но нет же, там должен быть луг…А вот и он. Трава качается на ветру, трава выше пояса, в которой можно запнуться, распоров собой зеленую массу, совсем непохожую на воду, и в которой ненужно барахтаться, а можно кивать в такт колеблющихся стебельков. И спящая кошка знала, что девушка хотела проиграть, незаметно поддаться, подставив ему свое раскрасневшееся лицо, и к губам ее приливала от бега кровь, и он возьмет ее на руки и примется укачивать, еще чуть-чуть сосчитать, всего секунда…
Ветер задувал ей под сомкнутые веки, и она сжимала их сильнее; шумел, как на перроне давным-давно, возле мужчины, провожающего глазами вагоны…Ну где же? Три…Из правого глаза кошки скатилась капля, оставив за собой продолговатую дорожку. Но в этом был виноват ветер.