Меня Любава в саван не обрядит,
Слезами горькими меня не оросит,
И благовест церквей уже не грянет,
По мне молитва уж не прозвучит…
Но я прощу, прощу некрепость веры,
Подарки княжьи и его постель, –
Я все прощу, поскольку нету меры,
Чтобы измерить глубину потерь…
***
Твоя любовь, как Белая Волчица,
Крадется тихо за моей спиной,
Оскал, прыжок… – и что должно случиться,
Случится в этой жизни иль в иной!..
Смеркалось. Морозная чёрная ночь обуяла буреломы и чащи, и последние сполохи дня угасали на западе…
После устойчиво ясной погоды небо заволокло тучами, стало теплее, и снег сделался более рыхлым. Однако ни на нём, ни на мелкозернистой крупке и опавшей с деревьев кухте следов не было. Нигде, никаких. Не было даже намёка на присутствие зверя. Глубокие, чистые, лежали сугробы, над которыми кружевными белыми арками сгибались ветви столетних елей, отбрасывая на снег синеватые тени…
Андрей долго, почти не дыша, стоял в густом ельнике. И в довлевшей над ним тишине само его присутствие казалось особенно громким – слишком громким было дыхание и стук его сердца…
Прошёл час-другой, а после напряжённую тишину прорезал одинокий волчий вой, который стремительно взвился вверх, достиг самой высокой ноты, задержался на ней, дрожа, но не ослабевая, а потом оборвался столь же внезапно, как и возник. А после послышался вновь, только с другой стороны…
Двигаясь нижним чутьём, на опушке показался крупный поджарый зверь.
Он выбежал лёгкой скользящей рысцой, мягкие лапы его, покрытые белым мехом, бесшумно ступали по снегу. Это была волчица, «с пронизывающим взглядом янтарных глаз, жестокая и коварная, огромных размеров, с необыкновенно сильными лапами, пушистым хвостом и густой длинной шерстью, с шеей широкой и мощной, с белыми зубами, вспарывающими живую плоть, как нож масло», не совсем обычной масти для волка (чересчур светлой)!
Наверное, в этих лесах такой зверь – редкость, подумал Андрей и … ошибся, поскольку шерсть у неё была настоящая, волчья, только преобладал в ней не серый, а белый ворс, то теряющийся в неверном угасающем свете, то вспыхивающий серебром.
Осторожно, как мог, он взвёл курок, но щелчок прозвучал в тишине чересчур громко – и зверь замер, вытянув морду, втягивая вздрагивающими ноздрями доносившиеся до него запахи, словно стремясь определить, откуда исходит угроза.
Наверное, он умел хорошо скрываться, если хотел, но теперь, наверное, больше всего хотел, чтобы Андрей его увидел. А тот, прежде чем страх, подобно крепкому вину, вскружил голову, взял себя в руки и прицелился. Он неплохо стрелял и с такой короткой дистанции промахнуться, конечно, не мог, но … стрелять не стал, будто что-то его удержало.
– Думал, ты испугаешься, – над самым ухом его произнёс будто выкристаллизовавшийся из морозного тумана старик-егерь.
Он улыбнулся и погрозил зверю, однако тот не проявил ни малейшего страха, а лишь насторожился, продолжая стоять неподвижно и подёргивая своим пушистым хвостом из стороны в сторону. Глаза его, в которых полыхало жёлтое пламя, внимательно изучали людей, подстерегая малейшие их движения.
– Волчица, – произнёс со знанием дела старик и, как бы оправдывая её внезапное появление, пояснил: – Ныне добычи мало. Вот уже несколько дней я не видел ни одного следа, будто всё прочее зверьё повымерло.
Андрей хотел возразить, но тот перебил его:
– Глянь, вот-вот хвостом завиляет! – и отвёл его ружьё в сторону.
Дружный вой сразу нескольких волчьих глоток, обращённый то ли к волчице, то ли к огромной полной луне, вдруг показавшейся из-за туч, был столь тосклив и пронзителен, что сердце Андрея дрогнуло. Он недоуменно взглянул на егеря, а тот, сунув под покрытые инеем усы заскорузлые пальцы, свистнул что было мочи. Это словно послужило сигналом, и волчица, не торопясь и не оставляя надежды ещё раз увидеть себя, вновь слилась с голубой кромкой леса. И лишь орехово-зелёные глаза напоследок ещё раз блеснули во тьме чащи…
– Что ж, пора возвращаться – охоты не будет! – молвил старик…
В лесничество они вернулись вдвоём далеко за полночь, и Андрей, скинув в предбаннике задубевшую на морозе одежду, долго сидел, прислонившись голой спиной к гладко оструганным доскам. Он сильно замёрз, но тепло как-то чересчур медленно возвращалось в одеревеневшие члены, в то время как разум столь же медленно, словно умирая, погружался в какое-то странное, похожее на сон оцепенение.
Ему вдруг почудились тёмно-синие небеса над застланным толстым снежным покровом простором, туманная хмарь незамерзающих даже в самые лютые морозы болот и сосны, прикрывавшие до поры русские полки… А вот и они – в проблеске приподнявшегося над застывшими чащами солнца, в морозной дымке над широкой заснеженной поймой, неподвижно и безмолвно стоящие в ожидании стремительного напуска, а во главе их … он сам! Он слышал отдалённый гром, топот тысяч коней, звон оружия и истошные крики сошедшихся в рукопашной врагов…
И так, носясь по волнам собственного воображения подобно судну без кормила и кормчего, он не заметил, как прошёл час-другой, пока будто бы издали, из иного мира, не донеслись до слуха его сдержанные восклицания и настойчивый стук в дверь. Он быстро пришёл в себя и открыл глаза. Голоса звучали всё громче и среди них – высокие, женские. Наверное, друзья девиц привезли из Демянска, заключил он.
– Эй, там, – выкрикнул он с раздражением, – убирайтесь к чертям, иначе я за себя не ручаюсь! – Удаляющиеся шаги на лестнице были ответом. Однако запертая им изнутри дверь будто сама собой распахнулась, и в клубах пара он увидел Её…
Прислонившись к дощатой двери, Она стояла в весьма спокойной, расслабленной позе, и, тем не менее, подспудная напряжённость угадывалась в Её характерной, подобной ахейской амфоре, гармонично прекрасной, но чуть-чуть архаичной фигуре.
Под небрежно накинутой белой норковой шубой Она была почти нагой, если не считать полупрозрачной рубахи, распахнутой на груди, и взирала на него так, будто узрела впервые. Пряди светлых, как спелая солома, волос небрежно ниспадали на плечи, красивые чувственные губы, как бы сдерживая прорывающиеся чувства, были напряжённо поджаты.
– Откуда такое? – глухим от волнения голосом осведомился он. – Откуда ты здесь взялась?.. – И не успел произнести эту фразу, как Она вдруг вся напряглась и, резко повернув голову, посмотрела на него с укоризной, как если б он не был матёрым мужиком, прошедшим огонь, воду и медные трубы, а всего лишь мальчишкой, застигнутым за очередной проказой.
– Ты, что же, не узнал меня?
Конечно, он Её узнал … как проникновенное воспоминание, внезапное вдохновение, что ли, как если б слепой рапсод, ударив по сладкозвучным струнам своей кифары, вдруг запел гимн о гордом народе, бросившем вызов судьбе и сошедшем в небытие раньше времени…
Она тем временем приблизилась к нему бесшумно и неотвратимо, как хищник к жертве, и присела на край лавки, так, что он мог при желании коснуться Её рукой, но не мог себе этого позволить.
– Ты опасна, как клинок, наполовину извлечённый из ножен, – сказал он и принуждённо улыбнулся. А Она взяла его руку и прижала к своей груди так, что дыхание его разом прервалось.
– В тебе по-прежнему много силы, – сказала, – и нет осторожности, так что тебя постоянно приходится оберегать в обоих мирах, хотя вряд ли кто может сказать, что ты беззащитен…
– Иди ко мне! – выдохнул он и притянул Её за руку. – А ты постарела, – сказал, разглядев под глазами Её неглубокие морщинки, выдававшие, что Ей, наверное, немало пришлось пережить в этой ли, в прошлой ли жизни, но, тем не менее, во внутреннем мире Её, судя по всему, господствовало равновесие и умение быстро его восстанавливать.
Она независимо повела плечами, а после тихо, но непререкаемо так сказала:
– К храму Покрова приходи!
Встрепенулся Андрей – а уж нет никого! Что ж это было? Шутка, что ли?.. Да кому же по силам шутить так! Крепко задумался он. Как быть? Стоит ли наказ этот выполнить?
Успокоился было он и задумался, а голос Её, слышный, наверное, лишь сердцу, прозвучал вновь:
– Слышь-ка, Унтри? У храма ждать буду…
Назавтра, едва рассвело, он оставил хмельную компанию, сел за руль и за несколько часов, которые показались ему одним мигом, докатил до Нерли…
У храма он бывал, и не раз – весной, летом, осенью… Однако зимой оказался впервые. Цоколь сплошь был в сугробах, узкие окна-бойницы и двери покрывал толстый слой наледи – было холодно, но ветра дули влажные. Кругом было белым-бело, так что храм, сам-белый, буквально утопал в пронзительной, совсем нереальной белизне…
Внутри, между четырьмя образующими внутренний неф столпами, в таинственном, проникнутом рассеянным светом лампад полумраке, Андрей почти сразу ощутил некое подспудное присутствие, которое в одночасье проявилось внезапным дуновением, что ли, как если бы птица взмахнула крылом, которое он ощутил пресловутым шестым чувством. Ощутил, оглянулся и … встретился взглядом со взглядом безмятежно-спокойных жёлто-зелёных, широко распахнутых глаз, объемлющим его целиком, со всеми его сомнениями и тревогой, снаружи и изнутри одновременно, и словно бы проходящим сквозь него, не задерживаясь.
Она некоторое время молчала, вроде как призадумалась. Потом губы Её – полные, чувственные – дрогнули, уголки поползли вниз, придавая лицу несколько высокомерное выражение, и тоном, не терпящим возражений, Она произнесла:
– Ну что, пора возвращаться – все равно здесь зазря прозябаешь! – В Её голосе почудился вызов, и ощущение гордой самоуверенности едва не превзошло ощущение опасности, которое им владело подспудно.
– Что, никак без меня не управитесь? – ради пущей важности осведомился он.
– Почему не управимся? На Руси Яра людей много, да только ты после себе не простишь!
– А что, после уже не вернуться?
– Дорога открыта, да только все назад ворочаются…
– Ну, коли так, я готов. – Едва он сказал это, как что-то зашумело вверху, будто раздвинулись своды. Глядит он, а стен как не бывало. И оказалось, что находится он уж не внутри, а вовне храма, а деревья кругом – высоченные, совсем не такие, как в здешних лесах…
В очередной раз, придя в себя, сквозь полуприкрытые веки он увидел свечку в сложенных на груди чьих-то восковых руках. – «Изяслава, наверное, руки», – заключил он, вспомнив брата, и снова закрыл глаза, не ведая, что эти руки – его собственные.
Был день или ночь, он не знал, так как сквозь затянутое бычьим пузырём оконце почти не проникал свет. Он лежал у печи, накрытый тёплой медвежьей шубой, и, поскольку в избе было не топлено, лежал неподвижно, будто связанный по рукам и ногам. Потом рядом увидел икону и … инока, который горестно вздыхал, крестился и невнятно шептал молитвы…
В одночасье снаружи раздался скрип полозьев, лай собак, шум, лязг оружия и, наконец, громкий и уверенный стук в дверь.
– Эй, кто там есть, живы ли?.. – спросил тревожно и торопливо чей-то незнакомый глас. – Принимайте гостей! Давно не видались!
– Ах, чтоб вас!.. – обругался чернец. Он вышел в сени, и было слышно, как грохочет там щеколдой.
Громко скрипнули ржавые петли, с порога пахнуло морозом – и тотчас задуло лучину. Андрей поднял голову и в клубах морозного пара смог разглядеть чёрный кукуль в виде остроконечного капюшона, покрывавшего голову и плечи вошедшего, и четырёхугольный плат, подобный параману, украшенный восьмиконечными серебряными крестами.
Было слышно, как инок грянулся оземь, да так, что громыхнули половицы, а на шестке звякнула глиняная посуда.
– Негоже тебе, благочестивый Андриан, мести пыль у моих ног – я умею быть благодарным. Дай знать, и я исполню любую разумную просьбу. – Голос вошедшего был проникновенный, подвижный и переливающийся, будто звучал с клироса, грудной такой тенорок.
– Благословляю милость твою, Преосвященнейший Владыко! – поцеловав руку епископа, сказал тот.
– Что у тебя тут?
– Булгары ушли! Вот, оставили одного своего … умирать…
– Ушли-таки? Несмотря на категоричный приказ князя? – недоверчиво осведомился архиерей.
– Эмир Барадж сослался на уговор воевать только в разгар зимы, а не весной или летом. Сей наглец осмелился заявить, что оставляет ему весь оставшийся мир для дальнейшего завоевания.
– Ну что ж, пусть ему будет худо…
– Татары пойдут на вечерние страны?
– Как бы не так! Без булгарской панцирной конницы им не воевать…
– А что князь Ярослав со своими полками?
– Ему не досуг – он уже сына своего, Александра, послал зачистить ЭТУ СТРАНУ от поганых, коих сам не добил…
– Негде больше поганым укрыться, Владыко, ведь в ЭТОЙ СТРАНЕ из всех градов лишь Новый остался! Кто может теперь помешать нам?
– Гм, пожалуй, не посвящённый в наши планы мой крестник, князь Василий…
– Он, что, ратным талантом превзошёл Субудая?
Послышался короткий смешок.
– Ратным – навряд ли. (Иначе не стал бы искать брани с ним.) Но храбростью, пылом младых лет – пожалуй…
– А что с Юрием?
Иерарх встал, и Андрею сквозь полуприкрытые, словно слепленные инеем веки, с трудом, но всё-таки удалось разглядеть высокий лоб, массивный, с горбинкой нос, мясистые губы и глубокие, такие же, как у дяди Бакыра, морщины на впалых щеках.
– Напрасно тщился он отобрать нашу славу и наше богатство – познал он величие бога на дерзкой вые своей! – мрачно сказал иерарх, и острый блеск его жёстких, неспокойных глаз Андрей запомнил надолго, как и прозвучавшее затем с неприкрытым злорадством: – «Проходит жизнь отступника на земле, не продлится она и на небе – бьёт бог за грехи его кровью его»!..
Воцарилась долгая пауза. В избе стало так тихо, что Андрей слышал, как, сгорая, потрескивает лучина, а где-то под полом попискивают и возятся мыши…
– Брат покойного, Ярослав, будет отныне владетелем великим столом Владимирским! – со значением провозгласил он, будто уже возведя упомянутого князя в великокняжеский сан. – Он уже извещён, – пояснил, – и всё решено между нами. Исполнились славой труды наши и дали нам, слугам божьим, спасение…
Сказав так, иерарх вновь устало опустился на лавку.
– Итак, что ты решил: предпочтёшь монастырь или отправишься со мной во Владимир приветствовать нового великого князя ЭТОЙ СТРАНЫ? – Архиерей улыбнулся и коснулся рукой покорно склонённой головы инока.
– Осквернённый погаными, с Успенским собором, сожжённым дотла вместе с епископом Митрофаном и княжьей семьей, с не упокоенными трупами его защитников?! – осведомился тот. И ещё ниже склонил голову. – Простите, Ваше Преосвященство, но мирские труды так утомили меня, что единственное мое желание отныне – уединение и молитва.
– Что, не можешь забыть Митрофана? А ведь ты знал его очень недолго. В моей же епархии ты служил много лет.
– «Я видел ужасную битву в свирепый мороз, – словно в трансе отвечал инок, – я видел, как десятки тысяч полных ненависти татар, напали на несколько тысяч (язычников). Никто из них не сдался в плен. Они резались мечами, отбивались топорами, с отчаянием и отвагой, как только могут отбиваться волки, окружённые охотниками, до последнего издыхания… Я видел это и не умер, а всё ещё живу»!
– Сказано ведь: «… за грехи наши бог напустил на нас поганых… нужно нам покаяться, и жить, как велит бог… – назидательно произнёс иерарх. – Если так сделаем, простятся нам все грехи» и обряще вся Русь спасение. По усердию и по произволению сердец наших сотворил нам Господь. Молитвами преподобных отцов наших открыл он нам путь в таковое благое и тихое пристанище, где несравненная благодать воцарится в сердцах наших во веки веков. Аминь!
– Аминь! – отозвался Андриан.
– Поезжай в Ростов! – сказал иерарх, и голос его прозвучал жёстко, непререкаемо, тоном приказа. – Отвезёшь главу кънязя. Сказано буди, что нашлась, а после пускай прирастёт к телу, что ли… Ну, а на тот случай, – под конец смилостивился он, – если надумаешь, я сохраню для тебя достойный пост. Поезжай – я велю немедленно заложить лошадей и дать провожатых!..
И Андрей вновь погрузился в беспамятство, а когда очнулся – в избе было темно и тихо…
Некоторое время он продолжал лежать неподвижно, как мёртвый, пока свежий ветерок не проник из сеней и не всколыхнул на окне белые занавеси, казалось, прогнав саму смерть. А когда надоело лежать, он поднялся, оделся и вышел наружу.
Шёл медленно, боясь оступиться от слабости, и, пока шёл, мимо проскакал всадник – сам белый, одет во всё белое, конь под ним белый, сбруя на коне тоже белая, – и на дворе уж совсем рассвело…
Кругом, на лесистых речных берегах, словно окаменевшие, стояли высоченные ели, и снег, плотным слоем покрывавший их ветви, не осыпался и не таял даже на солнце. Тем не менее жизнь понемногу возвращалась в эту обледенелую, заснеженную страну. Ветер дул уже тёплый, влажный, а солнце пригревало так, что кое-где журчали незримые ручьи, а припай вдоль обоих речных берегов стал ненадёжен.
Подняв голову, Андрей увидел, что над ним, подобно полупрозрачной занавеси, переливается сине-зелёными цветами с вкраплениями розового и красного бледное ленточное сияние.
– Что это? – удивился он, очарованный этим невиданным зрелищем. И почти тотчас услышал шаги – мягкие, вкрадчивые, нечеловеческие.
– Позори, то есть бель, – прозвучал голос, с придыханием такой – шёпот красивых, строго очерченных губ.
Он оглянулся – и увидел её. Лицо её было свежее, порозовевшее на морозе и очень красивое. Одета она была в длиннополый белотканый кафтан, впрочем густо замаранный сажей (видно, не однажды ей приходилось согреваться у костра), с узкими рукавами, расшитый серебряными бляшками и сколотый на груди двумя фибулами. Когда-то, видно, украшенный сложным орнаментом подол выглядывавшей из-под него льняной рубахи был изрядно изодран. К поясу из белой кожи, чуть ниже талии справа, был пристёгнут кинжал с кольцевым навершьем, а через правое плечо перекинут горит с луком. Наряд дополняли серебряные браслеты и височные кольца, боковые лопасти которых несли изображение pyны Футарка (Альгиз), а центpальные – сдвоенное изображение той же pyны. На левой руке красовался массивный браслет с расширяющимися концами, прикрывавший кисть от удара тетивой, на которой в центре была выгравирована несколько видоизмененная руна Фрейра (Ингуз), справа от неё – двенадцатиконечный кpест из четыpёх pyн Альгиз, слева – изображение свасти. И вся из себя она была ладная, будто сотканная из лунного света и утренней свежести, совсем не такая, как накануне той страшной битвы.
Андрей посмотрел на неё и … понял, что, несомненно, влюбился со всем пылом нецелованной юности…
– Которое ныне число? – спросил он.
– Белояра 31 березола – день, завершающий Сварожий круг. Скоро снегогон, река вот-вот вскроется.
Андрей присмотрелся – в самом деле: лёд был сплошь покрыт полыньями. Он наклонился, намереваясь напиться, и … отшатнулся, увидев своё отражение.
От неожиданности и омерзения даже дыхание перехватило. Действительно, лицо было бледным, как у покойника, и к тому же, обезображено струпьями и морщинами, как у старца. Кожа туго обтягивала скулы, спутанные пряди отросших волос ниспадали на плечи, два потухших, совершенно безжизненных глаза прятались в глубоких провалах глазниц. Словом, страх божий!
– Ты пережил смерть и стал таким образом Дважды Рождённым, – сказала она и поведала изумлённому Ратше о древней традиции подвергать наиболее способных тяжкому испытанию, страшному, как сама смерть, и мучительному, как роды. Не все проходили его до конца, оставаясь для своего Рода детьми. – По сути, ты был до битвы всего лишь ребёнком, который, чтобы родился мужчина, воин, должен был умереть… – Голос её замер, длинные ресницы прикрыли глаза. – Но, сражаясь, ты исчерпал Силу (к’Хай), без которой нельзя стать настоящим Крылатым Волком (Воином) Семаргла (слыхал о таких?)!
В смятении Андрей отступил на шаг – в своё время о них ему рассказывал Ак-Бакыр.
Священный Крылатый Волк являлся воплощением Верховного Огнебога-Семаргла, а воины его, вооружённые «змей-мечами» из несокрушимого орихалка, рассекавшими любые доспехи, как нож масло, стояли на страже древних знаний, священных реликвий и самой веры для будущих поколений. Некоторые из них воспитывались как ведуны и волхвы и обучались военному ремеслу, хотя смолоду давали обет ненасилия, в скитах, скуфах, среди лесных дебрей и болотных топей, а по окончании растворялись среди прочих людей, внешне ничем от них не отличаясь.
– Это те, – пояснила Волчица, – что присягнули самой нерушимой клятвой верно служить лишь одной святой силе на свете – Пресветлым Богам-Предкам нашим!
– Ты ведь знаешь, что я крещённый…
Волчица повела головой (украшения зазвенели).
– Это не важно, – тихо, но непререкаемо так сказала она, – так как воин Семаргла превыше всего чтит лишь одну Правду-Роту!
Андрей промолчал – отвечать ему было нечего…
– Пойдём, Унтри! – Она повела его по едва приметной тропе под переплетающимся кронами деревьев к потаённому святилищу – покрытому снегом холму, окружённому двойным частоколом и рвом с круглыми ямами-лепестками, ориентированными строго по сторонам света. В каждой яме горел костёр, а вершину венчало разбитое молнией древо, на ветвях которого были развешаны ожерелья из янтаря и зубов хищников, серебряные колты, браслеты, мечи, ножи и гориты.
Чтобы приблизиться к дереву, пришлось пройти по узкому коридору между двумя стенами, заходящими одна за другую, причём правый бок был обращён в сторону искусно замаскированных бойниц. (Незваный гость, таким образом, оказался бы совершенно беззащитным, если бы носил щит слева. Спасение заключалось лишь в том, чтобы следовать дальше покорно, выражая почтение идолу.)
Став на колени, Волчица торопливо, как ему показалось, но истово вознесла молитву то ли самому древу, то ли волхву, вышедшему навстречу. И только мимоходом потом пояснила:
– Это – Бог-Предок нашего Рода, рождённый от громового удара. Подари ему что-нибудь, чтобы он признал тебя!
У Андрея не было ничего, что было бы можно подарить истукану, и он, смущённо улыбнувшись, только руками развёл. Но Волчица была непреклонна.
– Дай это! – Она дотронулась до серебряного крестика, который перед отъездом из дома дала ему мать и который, возможно, спас ему жизнь.
Тем не менее он послушно развязал кожаный шнурок и передал его спутнице, а та, сбросив полушубок и поднявшись на цыпочках, повесила его на сухой сук возле головы истукана.
– Росу (имя-степень посвящения) известны события твоей жизни, – сказала она, указав взглядом на волхва, а тот коротко взглянул на него, будто видел не впервые, и усмехнулся в длинные седые усы.
– Такой молодой? Ведь совсем мальчик! – сказал он Волчице.
– Он из рода Ай-Бури.
– Булгарин?
– Русский. Любимый конь его пал на Сити и меч он там обронил…
– Ничего. Коня добудет, а меч … что ж, колдын пусть себе выберет! – с этими словами он указал на оружие, развешенное на дереве.
Андрей поначалу подумал, что старик издевается, предлагая хлам. Но, подойдя ближе, понял, что подвоха никакого нет. Долго не думая, он выбрал однолезвийный, с двумя долами клинок, почти прямой. Лезвие его было тёмным и мелкосетчатым, словно замороженное зимнее окно, но без малейшего признака ржавчины, будто его только-только выковали.
– Не стоит, – предостерёг волхв, заметив, что парень вознамерился попробовать лезвие на ощупь. – Без пальца останешься.
Андрей, привычным движением перекинув меч с одной руки на другую, облёк себя боевой Формой и … тотчас исчез, словно растворился в слабо фосфоресцирующем облаке. Потом возник вновь, правда в саженях двух-трёх от прежнего места. Удар – лезвие со свистом рассекло воздух … разворот (ноги словно изобразили па некоего невероятного танца) … выпад… «восьмёрка» – движения словно рождались из самой Пустоты!..
– Погляди, Нава: он знаком с техникой Джи к’Хай! – одобрительно произнёс волхв, вновь обращаясь к Волчице.
– Он же из рода Ай-Бури, – отозвалась та.
– Всё равно. Ему придётся ещё многому научиться…
– Собираешься сделать из него одного из своих Крылатых Волков?
– Нет, просто хочу, чтобы он раньше времени не сложил свою голову. Второй раз никто – ни ты, ни я – ему не поможет!
Она спросила, неужели он так уверен, что с ним может случиться ещё что-то после того, как он пережил смерть. Волхв ответил, что ничего не может сказать определённо, но предостерёг, чтобы она, пока будет хоть малейшая возможность, его не покидала, будучи единственной его защитой от любой напасти.
Потом они тихо говорили о чём-то ещё, но Андрей уже ничего не мог разобрать, причём волхв несколько раз пренебрежительно отмахивался, сердито тряся бородой, а под конец недобро расхохотался, слегка ударил её по плечу и шепнул что-то на ухо, от чего она зарделась, подобно Деве-Эос, а потом подалась вперёд, ноздри её раздулись, тело напряглось, как натянутая тетива, так что казалось, что она и дышать забывала, в сузившихся глазах её полыхнуло жёлто-зелёное пламя, а верхняя губа чуть приподнялась, обнажив безупречные зубы, – ну, точь-в-точь как волчица перед прыжком!
Кудесник добродушно усмехнулся, махнул рукой и обернулся к Андрею.
– Что же ты ни о чём не спрашиваешь? – осведомился он. – Стоишь, как немой!
– Не смел я досель, – тихо отозвался тот.
– Спрашивай; только не всякий вопрос к добру ведёт – много будешь знать, скорее состаришься!
– Я хочу спросить у тебя, отче, что это за всадник такой на коне белом и в белой одёже? Кто таков?
– Это День ясный, – ответствовал волхв. – А тот, что на чёрном – Ночка тёмная…
– Ещё хочу спросить, почему вы, отче, знающие тайное и видящие незримое, о страшной беде и измене великого князя не упредили?
– Потому что никто не спрашивал, а наш главный принцип – ОДИНОЧЕСТВО и СЛУЖЕНИЕ. Ведь не зря символ нашего братства (Братства Волчьей Стаи) – вытянутая к луне волчья морда и рвущая душу песнь одиночества, одиночества в смертной битве и на пути Познания!
– Да какие же принципы могут быть, когда кровь льётся реками, а деток малых в сиротах – не счесть! – вскричал Ратислав. Однако волхв ничуть не смутился.
– У каждого в жизни, – сказал тот, – свой подвиг: кому с мечом против ворога лютого стать, кому чару смертную пить, а кому молитвой святой да обрядами в помощь первым воинство Сварожье и Силу Небесную звать… Да вот, к примеру, если всех воев в проскоки послать, кто ж в поле чистом рать чинить станет!
С этим Андрей не мог не согласиться, но, когда они с Волчицей уже возвращались к избе, высказался.
– В этом старике есть великая сила. Но почему он боится взять в руки оружие и биться с врагами как воин, в толк никак не возьму!
– Он – не старик, – ответила та. – Он – Рос-волкодлак, старший наставник ведунов-симуранов – Крылатых Волков (Псов) Семаргла. Ему запрещено прикасаться к железу, к оружию – в особенности. Волхв-волкодлак даже самого низкого ранга, хотя и может возглавить дружину, сам за оружие никогда не возьмётся – рубят-секут врагов его вои. На войне же в облике, например, волка он может производить разведку, но врагов, если надо, всегда побеждает голыми руками, не прибегая к оружию…
– Это как? – не поверил Андрей.
– А вот так! – она свела руки вместе так, что указательные и большие пальцы образовали как бы треугольник чуть выше линии её глаз. Потом неожиданно резким движением от груди выбросила их ладонями вперёд, и он, ощутив сильный толчок, едва не упал и лишь каким-то отчаянным усилием удержался на ногах.
– Я могла бы легко убить тебя, если бы захотела, – сказала она.
Он посмотрел на её руки, красивые женские руки, и от мысли, что они могут нести смерть, как-то не по себе ему стало, молодому ещё, в общем-то, человеку, рядом с этой женщиной-оборотнем.
– Так кто же ты всё-таки – колдунья, святая? Ты что же, немного богиня?
– Богиней нельзя быть немного, – улыбнулась она, – ею нужно родиться. Я же служу той, у которой много имён. Она – и единственная истинная богиня, и женское начало, и мать всех людей. Она – Всесильная Солнечная Дева, Дух солнца Ут, женский дух Первозданного Океана Вселенной (Ра), дух любви Туран (дочь Ра), супруга бога Велеса, что живёт в чудесном небесном дворце (Асгарде), из окон которого обозрим весь мир…
Он был поражён. Ни тени лукавства на сей раз не было на её побледневшем, покрытом мелкими блёстками пота лице – казалось, она была преисполнена некоей таинственной силы, природа которой была ему непонятна.
– Рос говорит…
– Да кто же он, этот чёртов Рос?! – вскричал Ратислав.
– Он плотяной бог суть.
– Да какой же он бог, если боги – на небе!
– Боги правят миром, – объяснила она, – а ими правят молитвы, которые возносят волхвы. Вот почему волхвы и есть наши Боги. Кроме того, плохую или хорошую, они выбирают судьбу, определяя срок и даже вид смерти!
– Будущее – это не то, что нам выбирают, а то, что мы создаём. Дороги следует не выбирать, а строить! – возразил Ратислав. Но, тем не менее, не удержавшись, спросил: – Интересно, что они выбрали нам с тобой?
Он усмехнулся, но Волчица так серьёзно на него посмотрела, что он почувствовал себя несколько пристыженным.
– Говорят, что того, кто прогневит Бога, защитит волхв, но того, кто прогневит волхва, не защитит даже Бог. Вот почему, гляди, не оскорбляй их – ведь ты теперь суть нашей породы!..
С неожиданной силой он привлёк её к себе и, подбирая подходящие слова, попытался выразить свои чувства, однако … нужных слов не нашлось, а мысли путались, как будто он выпил добрую братину крепчайшего мёду. Но она не оттолкнула его, а лишь выпрямилась, гордо закинув голову, словно выстроив между ними непреодолимую стену, и такая внезапная отстранённость отрезвила его, как тяжёлая утрата. На минуту он замер, враз утратив желание даже сказать, как она ему дорога, а потом…
Откуда-невесть подъехали конные воины – светлоокие, русоволосые, молчаливые, и с ними брат его с боярином Жирославом…
– Ты здесь, Ратша? – спросил, смеясь, Изяслав. – Я за тобой пришёл!
Бряцая броней, он обнял его. Был он жив и здоров, только власы стали совершенно седыми.
– Чаял, боле тебя не увижу, – обронил удивлённый Андрей (ведь он сам видел брата при смерти, да и Курбат не мог ошибиться). – Видно, заступилась за тебя Богородица!
– Оом-Хайе! – такими словами приветствовали их с Волчицей вновь прибывшие.
– Хайе! – отозвалась та.
Подул ледяной ветер, рванул комья снега с высоких елей и просыпал их на Андрея…
– Как сейчас на Руси? – осведомился он, не найдя что спросить.
– Разъярился собака-хан, послал самых сильных воев сжечь Китеж, – ответствовал Изяслав. – И вот они уже движутся через леса, по пути прорубая просеки, а ведёт их Гришка Кутерьма, какового, говорят, взяли в плен и пытали, так что он согласился указать путь к святому граду.
– Прошла молва о гибели великого князя… – осторожно промолвил Андрей.
– Трудно сказать, – пожал плечами Жирослав. И поведал: – В замятне, царящей сейчас во Владимирской земле, разобраться не просто. Многие грады в руинах, много народу погибло. И мы до сих пор не уверены, затевалась ли помощь из Новгорода, – глубокие снега ведь лежат, морозы трещат, а главные ледяные дороги перерезаны летучими отрядами Бати…
– Князя Ярослава, брата Юрия? – не поверил Андрей.
– Вот теперь ты, пожалуй, всё понял, – сказал воевода. И, уже зная, что тот догадался, кто есть кто, спросил: – Неужели ты можешь помыслить, что булгары могли так легко растрепать столь большое и могучее княжество, как наше? Или ты думаешь, что Ярослав не помог брату, потому что кинул все силы свои на мунгалов? Да нет, не тот человек он, скажу, и характер не тот – скрытный, неуёмный – страшный!
– Но … какой резон ему против великого князя идти и людей русских губить, ведь он тоже русский? – потеряно как-то спросил Ратислав, теряя последнюю надежду рассеять свои подозрения.
– Резон такой у него есть, – отозвался боярин, словно ушатом холодной воды окатив. – Ведь позарез нужно ему великое княжение Владимирское, чтобы всем показать: пришло время, когда от карающей десницы христианского бога никто не спасётся, но есть лишь единственная защита – повиновение его пастырю – великому князю Владимирскому – и вере ромейской, окаянной! А про сего пастыря «доброго» давно сказано: «Из-за (оного) сотворилось нам много зла… Ибо не десять человек было (им) убиенны, не сто, а тысячи и тысячи, а всех избитых (не счесть)!» (Русс. лет., с. 222.) И ещё. Лишь с великим столом Владимирским его власть обрела главное свойство, делающее её непререкаемой – СТРАХ. Никто ведь не знает теперь, за какие вины придёт ему в голову казнить или миловать, никто не понимает, зачем нужна такая жестокость, кровь и … жертвы!
– Эту задумку он лелеял давно, шёл, полз к ней, скрадывая, как хищник добычу, так что недаром, говорят, «неузнаваем стал». Поседел весь, как лунь, будто сильное потрясение пережил! – подтвердил Изяслав. – И, быть может, не далась бы она ему так легко, не вдохновляй его архипастырь христианский – епископ Кирилл, его духовник и наставник!
– Много чего напридумывал для своего крестника хитроумный епископ, – подтвердил воевода. – Например, сжигать живьём, резать на ремни кожу, варить в кипятке невегласих. Однако воинство своё чёрное он набрал сам и сам же придумал для него символы – собачью голову и метлу: собачью голову – чтобы вынюхивать вероотступников и охранять себя, как охраняет хозяина верный пёс; метлу – чтобы выметать из душ людских всякое инакомыслие. Со всей строгостью, дабы, не дай бог, никто не оказался православным, он набрал десять тысяч рьяных христиан греческого обряда, главным образом, молодых, удалых и … неродовитых. Служат, впрочем, ему и князья, и булгары, и половцы, и ещё невесть кто, коих вкупе все называют татарами…
– А Князь-то знает об этой измене? – напрямую спросил Ратислав.
– Ведомо ли тебе, почему именно здесь, на Бежецком Верхе, объявил сбор для ратей своих великий князь Юрий? – спросил воевода. И сам ответил: – Он, как никто, любил свою землю и знал каждую пядь её. Потому и устроил свой кош, где есть «места твёрдые» и погосты многолюдные, с провиантом для войска, кузницами, оружейными мастерскими и прочим, и здесь же намеревался дождаться брата своего с сыном и новгородцами, так до конца и не разобравшись, кто есть кто… Так что, скорее всего, его уж в живых нет…
– Кто ж войско возглавил? – спросил Ратислав.
– Ростовский князь Василько – воин справный, только молодой да горячий…
– Пал великий князь Георгий с дружиной своей на речце злосчастной, на Сити. Полегло там и всё воинство русское! – возгласил откуда невесть взявшийся Андриан. – Я там был и всё видел…
– Ах ты, калика перехожая, сума перемётная, врёшь ты всё! – отозвалась Волчица, и в тоне её прозвучало такое презрение, что у Андрея по спине пробежали мурашки. – Ведь я тоже была там! – И, обернувшись к воеводе, сказала:
– Пока наши бились с булгарами, сей «брат во Христе» прятался в падали!
Адриан поправил нательный крест, потупился и перекрестился.
– Не прятался я, – возразил он, – а был очами и ушами Церкви Христовой, чтобы увидеть нетленный подвиг русичей во имя Господа и записать в святцах. Я увидел кровавую сечу, когда тьмы разъярённых донельзя мунгалов напали прежде на воинов Дорожа, и даже спас одного (он указал на Андрея). Я видел её и не умер, потому что вдруг взялся ниоткуда человек пожилых лет и сказал: – «Если хочешь, полезай в падалище!» – А когда я укрылся, он в ту же минуту невидим стал. Это, верно, сам святой Николай был…
– Врёшь ты всё! – повторила Волчица и от негодования тряхнула головой, так что волосы её рассыпались по плечам, как серебряный дождь. (– «Кажется, они должны звенеть», – с восхищением подумал Андрей.)
– Будь здрав, старшой! – гаркнул Путята, оттеснив конём инока. – И задали же мы им жару, только сопли кровавые брызнули!
– Пошто напраслину баешь? – с нескрываемой горечью произнёс брат. – Наших тоже полегло немало.
– Дык, – как от назойливой мухи отмахнулся тот, – на то и воин, чтобы в битве честной пасть! Кабы корова их забодала аль спьяну в канаве помёрзли, тогда бы и горевать! А так мы их в землице родной погребём, курганец с гору насыплем, часовенку рядом поставим, чтоб их поминали, – вот и слава! А как похороним, так тризну великую справим и мёду хмельного за упокой выпьем… Эмир-то, дурак, собрался поставить на круг всё наше войско – с русским народом вышел в игры играть, вот лапоть!..
– Не время часовни ставить – врага употчевать нужно! – возразил Изяслав. – И уже втепор, как побитый на Сити тысяцкий Боурондай, подняв белое сульдэ, пробирается тайными тропами восвояси, тысяцкий Урянхай движется к Малому Китежу с чёрным. Стало быть, вновь грядёт сеча лютая…
– Сторожа доносит, что он заходит во все встречные погосты, требуя выхода овсом, серебром и пушниной, и, судя по тому, какие запасы делает, ждёт подхода основных сил, – подтвердил воевода.
– Не робей, братове! Бог не выдаст – свинья не съест! – как всегда в тяжкий час, раздался громкий глас Путяты. – Коли так нам Господь положил, будем драться с безбожным татарином, псом смердящим, до последнего вздоха – и да будет нам над ним победа!
– Будет и победа, – подтвердил Жирослав. – Да только сколько крови русской прольётся, сколько жёнок вдовами станут, а детишек – сиротами!
Андрею же явилась на ум быстрота, с которой татары перемещались по русской земле, но более всего – неприхотливость их самих и коней и луки, которыми они поражали врагов с больших расстояний. Что касается ложных отступлений и охватов, то русским воям они в диковинку не были.
– Много их, спору нет, – сказал он. – Ярости тоже вдосталь. Но … добрых мечей и у нас на всех хватит, употчуем!
Воевода, как показалось ему, с укоризной покачал головой. Лицо его посуровело:
– Втепор, – сообщил он, – пока мы тут говорим, в ста верстах Урянхай со своими татарами кош разбил – дожидается, видно, подмоги от Бати…
– Крепок тысяцкий Урянхай, – как бы в раздумье произнёс Изяслав. – Говорят, у него синий шрам от русской сабли поперёк лба залёг изломом; угрюм он и хитёр, как чёрт, а вокруг стана его – тын из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские, вместо дверей у ворот – ноги, вместо запоров – руки, вместо замков – рты с зубами!..
Между тем, пока суд да дело, проскакал всадник на красном коне – солнце уж стало садиться. И воевода-боярин приказал разбивать стан.
– Намаялись мои богатыри после тяжёлой дороги, – сказал он. – Сегодня пусть отдохнут, а наутро опять пойдём: нужно к князю Василько поспеть на подмогу против поганых. – И спросил Андрея, указав перстом на Волчицу: – Идёшь ли ты с нами или с жёнкой останешься?
– Пойду, – отозвался тот, – ну а жёнки у меня отродясь не бывало.
– Этот ещё не окреп, – предупредил Рос. И с укоризной напомнил: – Я отдал тебе почти всех своих лучших воинов. Разве мало? Ныне святыни стеречь некому… – В распахнутом овчинном полушубке до пят, с длинными седыми власами, с ушастым филином на плече, которого он по ходу дела кормил изо рта (птица осторожно отрывала клювом кусочки сырого мяса и поводила по сторонам незрячим желтоглазым взором), он внушал уважение, если не страх.
– Восьмерых? У Ярослава в одной только дружине сотен восемь, да ещё у булгар, да ещё…
– Да ведь каждый мой десятерых стоит!
– Всё равно мало… Отдай отрока, отче, ведь каждый кметъ сейчас ой как дорог, а за одного битого двух небитых дают!
Рос распрямил широкие плечи, вздохнул и, как показалось, сокрушённо покачал седовласой главой.
– Вот вы назавтра уйдёте, – сказал он, – а детишек кому стеречь, что к обозу прибились? Ведь не пощадят их поганые, если что, конями потравят, надругаются!
– Но и один немощный в поле не воин…
– Ничего. Излечу его – глядишь, поправится, – объявила Волчица, внезапно показавшись из-за деревьев.
– Ты-то судьбу свою знаешь, – напомнил ей волхв, – а посему я тебе не советчик. – Он добродушно усмехнулся и махнул рукой, а она лишь досадливо передёрнула плечами и, светясь изнутри, подошла к Ратиславу.
Когда она положила свои руки ему на грудь, он почувствовал, как горячая волна пробежала по телу, прогоняя ощущение Пустоты…
Проснувшись поутру, он снова увидел свои руки, хотя глаза были ещё закрыты, потом – и само тело, распростёртое на ложе и прикрытое мехом. Он был уверен, что ещё спит и всё, что видит, суть сон.
– «Что есмь Я?» – в изумлении не мог понять он, вдруг ощутив себя совершенно здоровым.
Она приподнялась на локте и прислушалась к звонкой перекличке коней, которых перед дорогой выезжали дружинники, в то самое время как он взирал на неё бездыханно.
– Не гляди, сейчас оденусь! – сказала она, смущённо, словно стыдясь, отворачивая порозовевшее и прекрасное лицо своё.
– Я хочу взять тебя в жёны, – сквозь полусон, но как можно уверенней молвил он.
– Неужели я и вправду так хороша? – улыбнулась она. – Ведь эта моя ипостась не единственная. Почём ты знаешь, может в иных я ужасна?
– А какая же настоящая?
– Та, в которой я пребываю дольше всего…
Непреодолимое чувство влекло его к ней, в то время как, несмотря на близость, она оставалась такой же ДАЛЁКОЙ и НЕПОСТИЖИМОЙ, как и при первой встрече.
– Ну, тогда я спокоен.
Она улыбнулась печально и объяснила:
– Ты ещё мальчик по сути, а мы все подчиняемся строгому закону, по которому парни получают право на женитьбу лишь тогда, когда у них открывается последний духовный центр Сварога.
– Но я – воин! – гордо заявил Ратислав.
– Ведь ты сам говорил, что ещё подрасти хочешь, – пристально так на него посмотрев, напомнила она. – Неужели забыл?.. Будь уверен: я найду тебя сама, когда придёт время. В этой жизни или в другой.
– Ты мне нужна в этой! – возгласил он.
– В этой велено лишь оберегать тебя, пока обряд возвращения силы не возымеет действие. Так решили волхвы. Ты должен был умереть, но они даровали тебе жизнь и, без сомнения, долгую. Но всё равно велено оберегать тебя…
– Стало быть, ты всегда будешь рядом?..
Волчица ничего не сказала, лишь неопределённо пожала плечами. А он долго ждал ответа и, не дождавшись, положив под голову меч-кладенец, вновь уснул...
Тем временем полк ушёл. Ушёл неслышно. Неслышно простился с ним Изяслав, оставив своего боевого коня и кольчугу.
Тем временем понесло, закружило по окрестным лесам, белой мутью запорашивая покинутый стан и округу, и всё потонуло в звуках внезапно разыгравшейся непогоды.
– Тихо! Вставай! – услышал он спокойно-тревожный шёпот Волчицы, точь-в-точь как тогда, перед битвой на Сити. Из окружающего сумрака, как тогда, пришло ощущение грозной опасности. Обострённое чувство предупредило его – враг близко.
– Где-то рядом рыщет Урянхай или Бури, – предположила она, – а Жирослав всего троих самых израненных воев оставил!..
Рос встретил их у покинутого стана. Окинув Андрея своим проницательным взором, он удовлетворённо крякнул и повёл его к единственной покрытой снегом палатке под соснами. Слуха его достиг тихий плач. Почудилось?.. Он прислушался. Из палатки действительно слышался детский плач, а один голос, тоже детский, уговаривал, и он ясно услышал:
– Перестань плакать! Слышишь, тебе говорят! Перестань, а то придут поганые татарове и всех огнём пожгут…
Волхв предостерегающе поднял руку. Осторожно, стараясь не скрипеть снегом, подошёл и остановился неподалёку, приложив к губам палец.
– Тихо!
Вновь послышался детский голос:
– Не плачь, Потвора! Слышишь? Не плачь! Разве ты одна домой хочешь? Все хотят, но никто, кроме тебя, не плачет…
Из-за чуть отвёрнутой полы едва заметно струился парок, и Андрей, заглянув внутрь, увидел чумазое личико и широко раскрытые, полные страха глаза.
– Не бойся! – негромко сказал он. – Поганых здесь нет… А я русский…
Наружу выползла синеглазая девчушка лет десяти, такая измождённая и худая, что сердце его содрогнулось от жалости.
– Откуда ты? Сколько вас? – спросил он, беря её на руки.
Та заплакала навзрыд, обхватив его шею непослушными тонкими ручками, и невнятно залепетала:
– Нас тут немного… Пятеро… Тех, кто в копнах да овинах пытались укрыться, всех пожгли, когда поганые в село ворвались, и родителей наших убили… А мы в лес убежали… Бежали долго и заблудились… В лесу ещё трое помёрло – две девочки и мальчик… Не бросайте нас, дядечка… нам всем очень холодно, и мы хотим домой!!..
Опустившись на колени, он прижал к себе худое тельце и забормотал, едва сдерживая рыдания (хотя полагал, что после стольких смертей не способен на жалость):
– Не брошу, Лада моя, ни за что не брошу!.. Потерпите немного, родные… Вот, придём к князю Юрию … он всех защитит и … домой возвратит… И жить мы все будем долго!..
Из шатра стали вылезать остальные. Худые, придавленные обрушившимся на них горем, страхом и голодом, с глазами, полными слёз, они сгрудились вокруг Ратислава, повисли на его шее, плечах, прижимались к нему, бились у его ног.
Это было как ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ…
– Ну что, воин? – испытующе осведомился Рос. – Уразумел, что иное совершить тяжелее, нежели выжить в кровавой сече? Твой личный подвиг сегодня – вот их (он указал перстом на детишек) от смерти избыть, а уж после вправе и сам её принять. А мы с Навой молитвы за тебя творить будем…
Приумолк-призадумался Ратислав, воин русский, – шутка ли: татары безбожные, «рассунушася» по всей Владимирской земле, ищут и находят в лесах тайные капища и казнят православных лютой смертью, не щадя ни младых, ни старых и всё предавая огню! Как быть, как детишек этих спасти?
– Уходить быстро нужно! – сказал волхв. – К Китежу уходить – только там от поганых спасение! – И пояснил: – Ибо там ныне – единственное место, огороженное непреодолимой стеной Духа русского, куда «идяху день и во день и у ночи и мастере всяции бежаху от татар: седельницы и лучницы и тульнице и кузнице железу и меди и сребру – и бе жизнь, наполниша дворы окрест града, поля и села».
– Но я ведь дороги не ведаю! – возопил Ратислав.
Волхв покачал головой.
– Я с ним пойду!! – внезапно раздался звонкий голос Волчицы.
– Ты? – изумился Андрей.
– Я, – повторила она уже тише, но с непоколебимой решимостью.
– Ты судьбу свою знаешь, – только и сказал волхв…
Не успела еще стихнуть снежная буря, как Андрей, привстав в стременах и оглянувшись, увидел стелящийся над лесом чёрный дым с прорывающимися сквозь него языками рыжего пламени. Хутор горел. И священное дерево тоже.
Сердце стучало в груди, руки дрожали. До боли в суставах сжав рукоять меча, он всей душой стремился кинуться на помощь, отомстить, порубить окаянных, но некое досель незнакомое чувство, сродни страху, что ли, остановило его… И, наверное, была погоня. Но снег валил до полудня, заметая следы, а леса кругом простирались дремучие, гиблые…
В конце концов пришлось спешиться и, протаптывая тропу, вести коней на поводу. Когда уж совсем из сил выбились и стали молиться (разумеется, кто как мог) – непогоды как не бывало. Небо вновь стало ясным, даже начало пригревать.
На ночь сделали привал в лесной балке, а на следующий день дошли до большой реки (Могочи). Нужно было переправляться. Кони упирались и грызли удила, а детки молчали, прижавшись друг к другу. Их глаза вновь поразили Андрея – слёз уже не было, но это были глаза бесконечно уставших, старых, много поживших и многое переживших людей, почти стариков.
Ведя лошадей на поводу, он первым вошёл в воду…
Перевалив уже освободившуюся от снежной шапки лысину большого холма, к переправе спускались всадники в чёрном. Они наверняка заметили обоз – остановились, загарцевали на месте; а тут ещё самая маленькая захныкала и нипочём не могла успокоиться. Детский плач был далеко слышен…
До чужаков было саженей двести, но Андрей сумел различить притороченные к сёдлам собачьи головы.
– Поворачивай! Живей!! – приказал он и, ухватив коня передних саней под узцы, увлёк за собой. Но прочие увязли в илистом дне – всё, не уйти!
Опять смерть смотрела в его глаза, а память услужливо воскрешала десятки сцен, ею полных. Но … ему уже не то что не страшны были мысли о смерти – не страшна была сама смерть, так как он знал, что умирать легко. И, положив руку на навершье дарёного меча, приготовился ринуться в сшибку.
– Это дозорные, – предупредила Волчица. – Если ввяжемся в бой, подоспеют другие. Нам не выстоять.
Андрей призадумался – он мог порубить двоих-троих и прорваться, а детки? И, пока размышлял, ища единственное верное, спасительное, решение, случилось невероятное. Благочестивый Андриан, досель безучастно восседавший на санях, сошёл в воду и, с трудом преодолевая течение, приблизился.
– Не бойтесь, – сказал он, – я спасу вас!
– Что? – изумился Андрей.
– Скажем, что это, – он указал на детей и Волчицу, – полон, а ты – десятник булгарской сотни. (Пусть она сложит руки – я свяжу их.) И будем молиться – всё в божьей воле!
Высокий поджарый вороной жеребец с белой отметиной на лбу с ходу врезался в воду, сбился с ноги, зачастил и боком подлетел к ним. Откинувшись назад, почти лёжа на его спине, седок изо всех сил натянул поводья – и тот встал, как вкопанный.
– Кто такие? – гаркнул он.
– Сперва скажи сам, кто таков!
Незнакомец выпрямился, и оказалось, что это – совсем молодой человек, может быть, одних лет с Ратиславом.
– У тебя что, аль глаза повылазили? – отвечал тот. – Аль не видишь? Известно ведь кто!
Андриан то ли сделал вид, то ли на самом деле удовлетворился подобным ответом. Он осенил молодца крёстным знамением, назвался сам и, как было условлено, представил Ратислава с воями.
– Булгары, говоришь, – усомнился незнакомец, – ясырь эмиру везут? – но, узрев чумазые детские лица и байсу Андрея, сплюнул и выругался. – Это зря! Такой товар ныне мало чего стоит – по дороге помрут все! А это кто?.. – Он увидел Волчицу и аж присвистнул.
– Эмиру везём! – объяснил Андриан.
Незнакомец с видом знатока окинул её быстрым, цепким взглядом. Призадумался, хмуря красивые брови.
– Обождёт твой эмир, – наконец, сказал он. – Вот будет для нашего Бати забава!
Самоуверенная наглость его взорвала Ратислава.
– Послушай, молодец, – со скрытой угрозой процедил он, – твоя дерзостность пришлась мне по нраву, но если ты сейчас же не скажешь, кто таков, я расшибу тебе башку!
Тот гордо выпрямился.
– Я – Григорий, – ответствовал, – стремянный великого князя Ярослава, которому служу верно. Мы Русь метём, выметая всякую нечисть, спешим, чтобы от гласа булатного истинной веры не скрылся ни один язычник!
– Слава Господу нашему Иисусу Христу! – возгласил Адриан.
– Во веки веков!
Истово перекрестившись, Гришка перехватил у инока конец верёвки, которой были связаны руки Волчицы.
– Можете следовать своей дорогой! – сказал он. И, поворачивая коня, бросил: – А девку мы с собой забираем!
Андрей взялся было за меч, но чернец, предвидя такое, изо всех сил удержал его руку.
– Брось! – негромко, но жёстко шепнул он. – Её навряд ли спасёшь и себя погубишь! – А вдогон Гришке крикнул: – Неправду творишь, сотник, – меж эмиром и князем раздор чинишь!
– Не твоё дело, чернец! – прозвучало в ответ. – Князь эмиру взамен коня доброго с прибором пошлёт – помирятся!
– Не бойся, – сказал Андриан, – с ней ничего не случится. Я с ними поеду!
Андрей и так знал, что с ней ничего не случится…
Морозная чёрная ночь раскинула над землёй свои крылья, вконец погасив бледный свет угасавшего дня и накрыв округу.
– К воронам дозорных! – заявил Андрей, когда среди раскидистых елей был устроен привал. – Если кому-нибудь придёт охота на нас напасть, мы всё равно не сможем отпор дать.
Следовало ожидать, что после перенесённых волнений никто глаз не сомкнёт, но, тем не менее, воины, едва только прилегли на расстеленный у костра лапник, уснули мгновенно. Не мог уснуть лишь Андрей да Потвора, оглушённые очередной потерей.
– Она не вернётся, – убеждённо сказала девчушка.
– Что? – не понял он.
– Она не вернётся, – повторила та. – Она сказала, что если ты её потеряешь, то уже не найдёшь … в этой жизни…
– Давай засыпай – завтра, может быть, к своим вырвемся! – сказал он. – А я тебе сказочку расскажу…
Чтобы отвлечься от своих мыслей, он пересказал легенду булгар-идельцев, которую в своё время сам услышал от Ак-Бакыра.
Когда погаснет заря, поведал Андрей, выходит она – госпожа Ай-Бури. Появляется она то из балки, то из зарослей камыша, а то рождается прямо из воздуха. Постоит, чутко прислушиваясь, а после идёт своей дорогой. Худому с ней встретиться – горе, но и доброму – счастья мало. Однако, если сражаться за Справедливость, она неизбежно дарит Надежду. Надежду на то, чтобы победить смерть, продлить жизнь!
Только не успел объяснить он, что главное – не испугаться и не изменить себе, поскольку в волке человек боится самого себя и глубинной сути мира, где зверь занимает куда более важное место, чем на самом деле, так как внезапно донёсся до слуха его переливчатый колокольный благовест!..
Он поднялся и, ведя коня на поводу, отправился на разведку. По глубокому снегу, утопая по пояс, он пересёк балку, поднялся на косогор и прямо перед собой увидел туманную речную долину. Лёд на реке уже вскрылся, и в тёмной глади казавшейся неподвижной воды отражалась вечность.
Подняв взор, он снова увидел над собой полупрозрачную занавесь, переливающуюся сине-зелёными цветами, и звёзды, а опустив его долу – город своих грёз – Асгард-Китеж, раскинувшийся на высоком речном берегу, с белокаменными, златоверхими церквами, честными монастырями, княжескими узорчатыми теремами, боярскими каменными палатами, рубленными из кондового леса избами!
Он даже глаза закрыл, полагая, что снится ему дивный сон… Поражённый до глубины души, он не сразу узрел неподалёку высокую мужскую фигуру.
– Эй, какого рожна стоишь тут? – потянувшись к мечу, спросил он.
В это время серебряный диск луны поднялся высоко над горизонтом, и фигура волхва чётко обозначилась на фоне мчавшихся по небу белых, как пена морская, облаков. С колышущимися на ветру седыми власами, с сияющим взором, он действительно казался неким языческим богом, повелителем стихий, владетелем судеб в мире этом, проявленном, и в параллельном, загробном.
– Оом Хайе! – всё с той же добродушной усмешкой, будто они и не расставались, поприветствовал он, неведомо как оказавшийся в этот час в этом самом месте. – Чуяло моё сердце, что я встречу тебя где-то здесь!
– Как понимать это «Оом-Хайе!»? – вместо приветствия спросил тот.
– Понимай, как молитву, которая переводится как «Приветствую сверх-Я Человека!»
– А я подумал, будто тебя уж в живых нет…
– Жив пока… – отозвался волхв. – Ну а ты что, по Наве всё маешься? – Рос видел его насквозь.
Эту женщину он и вправду не хотел потерять. Подспудное ощущение Пустоты побуждало его искать её. Он продолжал как-то жить, но всё чаще казалось, что все испытания и трудности, которые ему пришлось пережить, были посланы для того, чтобы в конце концов он обрёл её и избыл Пустоту, а его прошлая жизнь – лишь сон. Это впоследствии отмеченные кровавыми боями последние годы войны, трудные походы по чужим землям, очередное ранение, возвращение в разорённую родную столицу, утрата дорогих его сердцу людей отчасти заполнят в душе Пустоту, и Образ её потускнеет, словно в белесой дымке утреннего тумана. Но … всего лишь до начала нового цикла.
А сейчас желание непременно вернуть её побуждало Андрея без промедления через леса и водоразделы, где шла жестокая охота на людей, броситься вслед Ярославу, который, по слухам, со своими татарами тайно двигался на Ростов.
– Ярослав с мунгалами по всей земле Русской рассунулись, – сказал он, – и жгут огнём грады наши, а людей смертью лютой казнят!
Волхв покачал головой:
– Не след тебе, очертя голову, в драку кидаться! – молвил и объяснил, что только поразительное с его точки зрения везение помогло Ратиславу с обозом беспрепятственно пройти по разоряемой войной земле и что пресловутые мунгалы – не враги, а сродники русским, савиры (сибирские русы, скифы): они за Ярослава не вступятся ни за что!
– Русь Яра – мир Яра, – сказал он, – один исток – один народ. А самому с собой драться не можно!
– Может быть, они чьи-то и сродники, – зло возразил Ратислав, – но не мои. Я буду их истреблять, как поганых, пока жив!
– Пока жив… – как эхо повторил волхв. И осведомился: – Надолго ль?
– Доколь буду, – ответил Андрей.
– Ну посуди сам, Аника-воин, зачем им, могучим профессиональным воинам не в одном поколении, отпрыскам непобедимых и ярых Родов, спаянных едиными языком и традицией, понадобилось отрубать главу одного из князей своей веси и землю его разорять!
– Тогда кто же замятню кровавую на Руси учинил?
– А учинил её тот, кто уморил гладом тысячи новгородцев и новоторжцев, тьму русских воинов положил в братоубийственной битве, а паче того запятнал себя кровью брата! Бату, Батя – вот его имя. Но … прислушайся! – Рос протянул руку в сторону кромешной тьмы, покрывавшей Русь Яра. – Слышишь, как вопиют из безвестных могил и призывают к ответу тени безжалостно загубленных им человеков? Придёт час, когда зажжётся четвёртая палочка ладана — и придёт воздаяние!..
Андрей прислушался: из непроглядной тьмы и холода доносился душераздирающий волчий вой, словно на самом деле тысячи голосов стонали, рыдали и жаловались на смертную муку…
А потом вроде бы уже занимался рассвет, и небесный купол менял цвет от лилового там, наверху, до багряного там, где земля закруглялась… С косогора он увидел подплывший багряным край небосвода, растянувшийся вдоль горизонта и цеплявшийся за островерхие сосны, и всю эту влажную, туманную речную долину, от края до края…
Но … зачарованный город исчез, словно растаял в этом призрачном свете, а с ним столь же невероятным образом, как и возник, исчез волхв…
Андрей ещё некоторое время всматривался в туманную даль, прислушиваясь к однообразному рокоту леса, потом, как сомнамбула, двинулся к стану и, спустившись в балку, почти сразу наткнулся на свежие следы, после чего пошёл быстрее и бесшумнее. В разлитой кругом тишине вдруг всхрапнул его конь, учуяв, наверное, чужую кобылу. Потом до слуха его донеслись голоса. Незнакомые, русские.
Он понял, что это – чужие. Что-то зловещее таил в своём молчании притихший лес. Умолкли птицы, попрятались белки.
Он сбросил полушубок, опустил поводья. Вот и густой ельник, за ним – вересковые заросли, скрывавшие стан. Дымок от потухшего костра узкой струйкой ещё тянулся кверху…
Потом он увидел первое мёртвое тело – кметъ лежал ничком, весь утыканный стрелами. Дальше лежал второй. С первого взгляда было ясно, что ему ловким взмахом ножа перерезали горло. Остальных он не видел, но мог определить, где они лежали, поскольку чужие воины переходили от одного к другому и снимали с них оружие.
– Погляди-ка, Кирдяпа, – донёсся до него голос с характерным нижегородским выговором, – а энтот, вон, ещё дышит!
Можно было предположить, что нападение было внезапным. Враги подкрались вплотную и, выпустив в дозорного по стреле, бросились добивать остальных. Так и лежали они теперь, чернея среди пожелтевших островков вереска.
– Возьми, добей сам поганого – Господь наш Иисус зачтёт тебе это во искупление! – сказал тот, кого назвали Кирдяпой, деловито оттирая снегом окровавленные руки, и бросил подельнику засапожный нож.
В этот самый миг Андрея охватил порыв такой ярости, что в груди заклокотало, а из горла вырвался свирепый звериный рык. Это была поистине слепая ярость – он потерял голову и, безоружный, бросился на убийц…
Воины же, напавшие на стан, услышали вдруг страшный рык этот и мчавшегося на них зверя, гораздо крупнее волка. Он бросился на них и опрокинул одного за другим, двигаясь с такой непостижимой быстротой, что никто ничего с ним поделать не мог. Их охватил ужас – они бросились бежать, полагая, что на них напал Оборотень, сам Дух леса…
Андрей же, прекратив их преследовать, возвращаться к стану не стал, так как возвращаться было уже незачем. Он пересёк водораздел и спустился на равнину, где стоял редкий, но большой лес…
– Ну вот, ты и стал одним из нас! – услышал он насмешливый голос волхва.
– То есть оборотнем?
Волхв испытующе на него посмотрел и так серьёзно сказал:
– Оборотень – это тот, кто, живя среди людей и внешне выглядя так же, как они, отличается, прежде всего, своей внутренней сутью, которая позволяет ему обращаться в кого угодно, а также летать по воздуху и становиться незримым. Но дело в том, что он в действительности ни в кого не обращается, а изменяет лишь собственный Образ…
– А Нава?
– Я много знаю, – ответствовал Рос, – а о ней и говорить нечего – больно мудра, да только не пора её ныне – возможно, к зиме войдёт в силу!
– А до зимы она, что, не может стать оборотнем? Говорят, чтобы им стать, нужно всего лишь отыскать потаённое место и проползти под деревом, верхушка которого склонена к земле и пустила корни…
– Скажи лучше: перепрыгнуть через костёр и перекувыркнуться! – невесело пошутил кудесник.
– А детки куда подевались?
– Не тревожься – их мои воины подобрали!
– Где же они, твои воины?
Рос усмехнулся в усы и кивнул в темноту:
– А вот!
Андрей присмотрелся – и вправду: добрая дюжина горящих фосфоресцирующим светом пар глаз окружала их широким полукольцом. Временами ему удавалось различить даже их очертания и то, как они подползали на брюхе поближе или переходили с места на место…
Расставшись с волхвом, он этим же лесом, где наст был ещё плотен, прошёл до среднего течения Корожечни…
Он двигался без отдыха с утра до позднего вечера, поскольку теперь не нужно было останавливаться для стряпни и кормления коней, ибо не было у него ни людей, ни коней. Перед сном, запахнувшись в овчинный полушубок, он разжигал небольшой костерок и дремал, а с рассветом опять подымался, чтобы продолжить свой путь…
В лесу он бесшумно крался между деревьями, подобно неясной тени среди прочих теней, и, благодаря внутренней перемене, которая произошла с ним, мог везде найти укрытие и насытиться. Он более не использовал способность изменять свою форму, но мог скрытно, становясь на какое-то время невидимым, скрадывать зазевавшегося зайца или белку, опоздавшую взобраться на дерево. Он легко ловил рыбу в разлившихся реках, и даже бобров не спасала от него их осторожность. Добычу свою он не жарил, хотя у него было огниво, обретя в одночасье вкус к сырому мясу…
Он, наверное, шёл бы ещё долго, если б не нашёл припрятанную в кустах лодку, спустить которую на воду не стоило большого труда. И к вечеру следующего дня он уже вошёл в Ярославль, где узнал что Ростовский князь Василько разбил-таки вконец разбросавшийся далеко по сторонам тумен Урянхая, но под конец был сам окружён под Козельском и погиб в лютой сече. Пали также Жирослав Михайлович и Всеволод Константинович…
От Ярославля он пешком прошёл до Ростова, выспрашивая о Гришке и своей суженой. Однако в кровавой сумятице, что царила в Залесье, точных сведений никто дать не мог, и в Ростов он вошёл в конце мая, когда епископ Кирилл с братией отпели великого князя Владимирского, «положиша его в церкви святыа Богородица», и «тогда же (благочестивый инок Адриан) принесоша главу великаго князя Георгия, и вложиша ю в гробъ к своему тълу» (Сузд. лет. стр.493, Лавр. спис. стр.443 и Рус.лет. стр.236.)
Расстегнув перевязь, чтобы меч лёг не под бок, он, почерневший, осунувшийся, в старом потёртом кафтане, с успевшими до плеч отрасти власами, вошёл в корчму и уселся на лавку, даже не взглянув на икону Спаса в красном углу.
– Ты что, нехристь? – окликнул его длинноусый меченосец, бражничавший с утра в компании прочих гридней.
Андрей заученно перекрестился.
Несмотря на то, что час был весьма ранний и народу в корчме немного, его сразу узнали, хотя он думал, что сильно изменился, а посему не счёл нужным придать себе иной облик.
– Андрей?
– Любомир!
– Какими судьбами?! – Длинноусый поднялся навстречу. Они обнялись и расцеловались. И Любомир принялся расспрашивать его.
Но Ратша на все вопросы отвечал уклончиво: мол, был в младшей дружине, но повоевать не пришлось – отряд его заблудился, долго плутал по лесам, потом избывал лихие времена в Угличе, а мунгалов и в глаза не видывал.
– А в Ростове зачем объявился? – осведомился вдруг Любомир и, как показалось, испытующе так на него поглядел.
– Хочу князю Ярославу служить! – ответствовал он.
Любомир удовлетворенно кивнул и придвинул к нему братину с крепким мёдом.
– Служить ему ныне все хотят, потому как боле некому! – с пиететом сказал он, и сотрапезники его рассмеялись. – Но ты опоздал. После обретения отсечённой главы брата, спешит пресветлый наш князь в Володимер, на великое княжение. Спешит «святые церкви очистить от трупья мёртвых, а оставшия люди, собрав, утешить».
– Да уж, оприч главы Юрия обрёл он и ещё кое-кого, дабы утешиться… – усмехнулся высокий копейщик. Был он уже навеселе и посему в выражениях не стеснялся.
– Говорят, – подтвердил Любомир, – он с первого взгляда влюбился в бесподобно прекрасную полонянку, что привёз ему откуда-невесть Гришка Кутерьма!
– Говорят, будто бы даже обвенчаться с нею надумал, – подхватил княжий стремянный Кукша. – Будто венченная жена и взрослые сыновья не помеха! Впрочем, будто бы сам архиепископ о возможности заключения подобного брака сказал, «что если бы имелось сомнение, то брак сей пришлось отложить, но (на самом деле) нет никаких препятствий». Так что после поминок готовимся к свадебке, братове!
– А можно хоть одним глазком на неё взглянуть? Она что, булгарка? – поинтересовался Андрей.
– Русская, русская! А взглянуть… так хоть в оба зри. Только помни, что за погляд деньги берут!
– Где ж её держат?
– Так на подворье епископа, где ж ещё! Готовят к таинству венчания. Князь будет ждать её в Володимире, а там уж и повенчаются, голуби.
– Что ж, при живой-то жене?
– А для князей свой закон! – ответил Кукша.
Андрей растерялся.
– А полонянка? Она что?
– А что она? – переспросил Любомир. – Она, знамо дело, довольна – ведь не абы кто, а сам князь сватается!! – И пока Кукша рассказывал о том, как любит и ласкает она своего повелителя, он украдкой взглянул на Андрея и приметил, как омрачилось его лицо.
Кукша продолжал ещё говорить, но он уж не слышал. Перед мысленным взором его непрерывной чередой стали возникать странные видения. Он видел зарю, разгоравшуюся багровыми сполохами над тёмными лесами и просторами мрачных долин, и как эта заря переходит в торжественно сияющий полдень, а на закате сполохами полыхающих градов уходит в ночь кровоточащая Русь… И за всем этим ему мерещилась некая тёмная сила, могучая и беспощадная, более могучая, чем те ничтожные человеческие существа, которые действовали её именем и которых ему приходилось убивать, – более могучая, чем он сам, будь хоть Трижды Рождённым.
И что же? Во имя чего была эта кровь и убийства? Что искал, куда, сломя голову, мчался он, яростно рубясь в гуще схваток? О чём грезил, что вспоминал по ночам, лёжа на постеленном потнике, намотав на запястье поводья, когда скакать по незнакомой местности было опасно?
Пока человек жив, он надеется. Но на что теперь мог надеяться он? На её возвращение? На то, что она, обратившись к истинной своей природе, отвергнет княжеские посулы и его постель? Что князь Ярослав, этот братоубийца, который без зазрения совести уготовил гибель многих тысяч людей и своего старшего брата и способный растоптать даже его, Дважды Рождённого, как козявку, даже не заметив того, будет тронут трагедией двух людей?.. У него не было такой надежды, и единственное, во что он верил, что … не прошло ещё время ужасных чудес!
– Э, паря, – понимающе протянул Любомир, – эк тебя сия притча заела! Поди, и у тебя невеста какая подгляжена?
– Есть такой грех, брат, – с напускным весельем ответил Андрей, встряхнув изрядно поседевшими власами. – Есть в Суздале два светлых глаза: посмотрели они на меня, да и заворожили.
– Ну так совет и любовь!