Памяти настоящего народного артиста России Михаила Евдокимова.
Ты, никак, на рыбалку навострилси? Снастя у тебя знатны, небось заграничны? А где собираешся дурака-то валя..., рыбалить? У парому? Лавят там, клюёт там рыба, клюёт, там и паромщик, быват, так наклюетца, не докличешся.
Какая рыба-то? Ну эта…как её…вобщем, разна, ты, знашь, лутче у Тимони спраси, он почитай, кажный день рыбалит, только у него не лавитца рыба почему-то, то ли не везучь, то ли недотёпист, и на всё у его объяснения: то луна не в ту месту села, то солнечно давление упало. А дома дела-то стоят!
Вот тут, на этой, как говорят, почве, и случай с им приключился. Верка, баба его, однажды озлилася, уды его утром рано запрятала, написала записку-приказ, мол хватит дурака валять, прополи картошку, и сама, шасть из дому, штоб не приставал.
Ну Тимоня проснулся, записку прочитал, приказ, канешно, агнарировал и за уды…а их-то и нету! Он туды…сюды…нету! А тут, как на грех, и Луна куда надо села, аккурат в Васёнин огород, и солнечно давление в норме, ну по всему – быть клёву! А уды где?
Прозлился так до вечера, и решил Верке сваей отомстить. Пишет ей тожа записку: мол, ушёл на ночну рыбалку, уды возьмёт у паромщика, а сам залез на чердак, лесенку за собой затащил, и там затаилси. Верка пришла поздно уже, записку прочитала, про себя поругалася, и уселась сериал смотреть. Вот тут Тимоня и начал сваю страшну месть: как завоет: «Всё! Канец тебе пришёл! Я приведения! Щас я до тебя доберуся! УУУ».
Та в ужасе, куда бечь, откуда голос-то, и пытаетца под кровать, а ты видал Верку-то, представляшь, какую надо кровать, штоб она смогла под её. Ну кое как голову туда забила, и кой чё ищо, а остальное – никакая вражина не испугат, и трясётца там.
А тот учудил: «Лутче отдай своему хорошему мужику уды, а то я тебя щас…УУУ». Вот тут она и поняла, што за привидения и где оно водитца.
А ты же знаешь, бабий ум на всякую пакость быстрый, то што Тимоня весь день придумывал, Верка в момент спланировала этот…адикватнай ответ; в сени шасть, к ухвату швабру подвязала, простыню накинула и как подымет эту белу страсть наверх, да как, голосом ещё страшнее: «Где тут приведения! Эт я приведения! Щас я тебя…»
А ты же знашь Тимоню—трусище, хуже зайца, со страху, в слуховое оконце…и скатился с крыши-то! Ну и што – мало оконце, а Тимоня какой?
Ты знаешь, бывает, он в гостях где переберёт, его Верка в какой нибудь половичёк, или што хозявы дадут, заворачиват, штоб не болталися его конечности всякие, под мышки, и прёт до дому.
Бывает, устанет, приставит к забору, не разбираяся где верх, где низ, и отдыхат, а улица-то деревенская, скотина всякая ходит и она ведь не понимает, где што можно, а што и не надо бы здеся, дома приставит в угол, глянет вверх—ботинки чистёхоньки, глянет вниз – как щас говорят…блин!
Вобшим, свалился Тимофей с крыши. Верка слухом-то поняла, што дело не смешно получаетца, выбегла, а ночь темна…нашла в помидорах: «Вставай, приведения липовая, помидоров скольки помял».
А тот лежит, двашит не двашит, вобшим, без этих…да не, эти все при нём…без признаков…жизни-то. Вот тут она и перепугалася, што делать? В больницу надо! Да какая машина? Где её ночью-то…, завернула беднягу в половичёк, да потащила в район; не, не шибко далеко, километрив пятнадцать будет.
Припёрла в больницу уже под утро, вышли к ним два дохтура, послушали, помяли беднягу и вроде как сникли. Верка, вся в расстройство, расспрашивать, што мол с им? Встанет? Один говорит: «Может и встанет», а другой добавляет: «Если его двое держать будут». Та в плачь: «Да што вы тако говорите? Ходить-то он будет?» «Может и будет, если третий ему будет ноги переставлять».
Ну та, конечно, в крик да причитанья: «Милай ты мой! И зачем я дура- баба твои снасти под сундук в сенцах запрятала? Да ловил бы ты всю жисть этих разъетаких рыбов! Да был бы жив и здоров!».
И видют все, што больной-то сказать што силитца, пригнулася к нему жана, слышит: «Домой…домой …» шепчет. Дома, значит, жисть хочет закончить, под родной крышей, с которой в помидоры съехамши…
Так и проделала Вера-та обратнай путь с мужам подмышкой да слезьми горючими на глазах.
Пришла, уложила его, кой какую еду спроворила и пошла по родне, надыть готовитца к…язык не поворачиваетца … к чему. Пришла уже в сумерки – што тако? Двери нараспашку, в сенцах сундук опрокинут, на кухне всю еду смело; кинулася в спальню – нет Тимфея!
И в крик: «Украли, Тимошу моево украли!». А я-то по соседству, сразу туда: «Што украли-то?» «Мужика моево украли!» «Да кому он нужён-то, извиняй, така развалина?» А она разобиделась: « Много ты понимаешь! Не знаешь, што кругом творитца, может его на запчасти украли, он местами хорошай был!». И вся закраснелася.
Ну, што ж, думаю, тебе видней, а вслух говорю: «Пойду сваю дружину подымать! План – перехват объявлятца!» Я ведь так и остался главный дружинник, ты же знаешь, я с мальства смелай, и дружинницы у меня бедовы, тракторитстки-консомолки, ну и што, што стары, они как встанут рядом, да клюками подопрутца – никака вражина не пройдёт!
Толко смотрим, с проулка от речки кто-то шкондыляет, Вера-то присмотрелася, да как заблажит: « Да то ж Тимоша мой», и обнимать да целовать, а тот в своём…апертуаре: « Не клевала нонче рыба-то, а щас слышу, по радиву с дома тётки Васёны, землетрясения в Китае! Во кака чутка скотина, эта рыба-то!». И не он в помидоры падамши, и не его токо што оплакивать собиралися.
Так и отстала от его Верка-то, как говоритца – чем бы не тешился, только бы с крыши не падал, а Тимоха-тот приловчился, стал ловить рыбов-то. Вчёра встренулси мне, штуков пять рыбинов ташшил.
Каких, каких – таких! Не знаю я, как их звать, не смотрел ихних метриков, я тольки одну рыбу узнаю, селёдочку, и то по признакам, когда она в тарелке с лучком да маслом плават.
А так пройду и здрасте не скажу! Ты тольки не обижайси, но сколько я делов из-за твоих лясов не сделал. Как встренесся – заговоришь напрочь. Иди лови своих рыбов, и спрашивай, как зовут. Бывай здоров!