Ефим появился в городе неожиданно. Тёткам наплёл какую-то чушь про командировку «по линии военкомата». Мне же рассказал, что рванул из поезда, доставлявшего солдатиков-зэков к месту заключения где-то в глубине Сибири. После окончания училища, в ожидании отправки на Камчатку, он болтался во Владике без дела, там его и захомутали в конвойную команду.
Спецвагон то и дело отцепляли, он чуть ли не сутками стоял в тупиках, и Фимке, махинатору и авантюристу, пришло в голову, что он запросто может успеть на пару-тройку суток смотаться домой, а потом догнать поезд на обратном пути. Договорившись с напарниками, он по дороге пересел в скорый и дня через два прибыл в город в полной амуниции, с табельным оружием в кобуре.
— Это что же, вроде самоволка получается? — спросил я.
— Ага, ёще скажи, дезертирство!
— А что? Вот, предположим, остановит тебя патруль, поинтересуется, почему ты здесь, как объяснишь?
— Какой ещё патруль? Война скоро десять лет как закончилась!
— Ну и что? Завод, режим! А то сам не знаешь! Недавно, кстати, видел троих, прохаживались возле «Магнита». Один — с автоматом.
— Чего объяснять-то? Командировка! Всё чин чином. Показать ксиву?
— Ха, командировка! Кончай дурака валять. Не сюда же.
— Ну зануда беспокойная! Какая разница? Да не бойся, братик, выкручусь, если что! Или сомневаешься? — засмеялся Фимка, приобняв меня.
В способностях брата по этой части я не сомневался.
Фимка сходу закружил по старым друзьям и подружкам. Когда появлялся, заполняя комнату крепкой смесью ароматов одеколона «Шипр», папирос «Казбек» и сапожной ваксы, с аппетитом ел, курил и рассказывал байки из курсантской жизни.
Учил меня обращаться с пистолетом. Демонстрировал класс скорости разборки и сборки. Пружины, стержни, втулки так и сновали в его коротких ловких пальцах. Давал «поиграться», вынимая обойму. Особенно мне нравилось передёргивать затвор, нажимать на спуск. Раздавался резкий, довольно громкий металлический щелчок, увесистый ТТ слегка вздрагивал в руке.
— Не увлекайся, детали изнашиваются!
Мы решили сфотографироваться на память. Собрались, я надел галстук, Фимка начистил сапоги. Портупею надевать не стал, сунул пистолет в карман галифе.
— Зачем он тебе? — удивился я.
— Да так, на всякий случай.
Перед выходом извлёк обойму, выщелкал в горсть патроны и высыпал их в карман кителя.
— От греха подальше. Пошли.
Фотография располагалась в полуподвальном помещении жилого дома.
Сначала Фимка сфотографировался один, в позе бравого гуляки, расстегнув китель, под которым оказалась белоснежная сорочка. Потом мы сфотографировались сидя рядышком, молодцеватый красавец-лейтенант с буйной шевелюрой, жгуче-чёрными усами и бородкой, и субтильный студентик с шевелюрой не менее буйной, тоже с усиками, только с полурыжими мексиканскими.
Кому-то из нас пришло в голову сняться в полный рост, переодевшись. В тесном помещении фотоателье переодеться было негде, мы вышли в коридор и сразу напротив обнаружили недостроенную каморку с открытым дверным проёмом.
— Темно тут. И нахезано, — заглянув внутрь, брезгливо сморщился Фимка, — воняет! Давай короче!
Переоделись в полумраке. Фимка с трудом натянул на свой мощный торс мою рубашку с галстуком и пиджачок. Вернулись в ателье. Взглянув друг на друга при ярком свете, расхохотались. Особенно забавно выглядел Фимка в моих коротковатых брюках с пузырями на коленях.
— Не пойдёт! — сказал он. В полный рост не будем! Ну-ка, погоди!
Он сел на стул, надел торчавшие из нагрудного кармана пиджака мои очки, извлёк из болтающегося на мне галифе пистолет, оттягивающий карман, приставил его к виску.
— Давай! — приказал он фотографу. При виде пистолета ушастый человечек с всклокоченными волосами отпрянул.
— Вы что! — заартачился он, испуганно озираясь. Нельзя, не положено! Уберите сейчас же!
— Да бросьте вы, папаша! Он же не настоящий, вот, можете посмотреть! Это пугач! Для спектакля про лишнего человека! Слыхали? Чехов! Художественная самодеятельность! Вот, глядите! — не отнимая пистолет от виска, он нажал на спусковой крючок. Курок упруго щёлкнул.
— Конечно, пугач! — уверенно сказал кто-то из немногочисленной публики, с интересом наблюдавшей за происходящим. — Сразу видно. Фотограф сдался.
Сфотографировавшись вдвоём, пошли переодеваться в вонючую каморку. Я уже надел ботинки, взялся за шнурки.
— Погоди-ка! — остановился я.
— Ты чего?
— Что-то не вижу пистолета! Где он?
Ни один мускул не дрогнул у Фимки на лице.
— Там! — небрежно махнул он рукой в неопределённом направлении.
— Что значит там? Ты что, серьёзно?!
— Да брось ты, что ему сделается! Там же никого нет!
С болтающимися шнурками, спотыкаясь о строительный мусор, я выскочил из клетушки, влетел в фотоателье. Не сразу увидел стоящий в углу невысокий деревяный треножник для горшка с цветами. Вместо горшка на нём покоился тэтэшник — бери и уходи! Вслед за мной в комнату неспешно вошёл Фимка, спокойно взял с этажерки пистолет и небрежно засунул его в карман.
— Чего ты разволновался-то? Говорю же, никого нет!
— Т-твою... Ну ты и фрукт!.. Слов нет! — кипел я. Фимка добродушно ухмылялся.
— Мораль мне будешь читать, сопляк?
— Толку то...
По дороге домой зашли к Вовке Крикунову, старому Фимкиному корешу. Фимка купил в ларьке за трамвайной линией бутылку «Московской», а в магазине рядом — пару банок рыбных консервов и ливерную колбасу.
Подстриженный под бокс скуластый Вовка встретил нас в тельняшке и брюках клёш, на спинке стула висела куртка-матроска, а на гвозде — длинная чёрная шинель. Он недавно вернулся, отслужил четыре года в морфлоте.
Я пить отказался. Вина, может быть, и выпил, к водке же испытывал резкое отвращение.
— Чего так? — удивился Вовка. — От глотка-то чё будет?
—Да ладно, пусть! — махнул рукой Фимка, и добавил, демонстративно подмигнув: — Пацан ещё, что с него взять!
— Салага со шваброй! — ехидно подхватил Вовка.
— Ну- ну, валяйте! — усмехнулся я.
— Правильный братан у тебя, Фима! — засмеялся Вовка. — В кого только пошёл?
За несколько лет в Вовкином аскетическом жилище ничего не изменилось. Тот же щелястый пол неопределённого цвета, те же серые до черноты потолок и стены, будто оспой изрытые ямками от пулек, которыми Вовка когда-то стрелял из «воздушки» по тараканам и мухам. Та же узкая отцовская кровать с досками под матрацем, «библиотека» на газетке под кроватью: «Береги честь смолоду», «Кочубей», «Сталь и шлак», «Как закалялась сталь», «Рассказы о Шерлоке Холмсе», «Тригонометрия» за 9-10 класс... Мебели не добавилось. Сундук по-прежнему служил комодом, столом и ложем для Вовки.
Кореша пили водку из алюминиевых кружек, закусывали ливеркой и луком, грызя его как яблоко, я же, сидя на полу, листал старые книжки. «А помнишь, а помнишь?» — доносилось до моих ушей. Друзья «вспоминали минувшие дни». А вспомнить уж точно было что...
Когда Вовка побежал за новой бутылкой, я ушёл вместе с ним.
Фотографии с пистолетом вызвали дома бурную реакцию. Было решено, что их нужно немедленно уничтожить. Либо порвать на мелкие кусочки и спустить в унитаз, либо — сжечь.
— Может, мне лучше их съесть? — деловито спросил Ефим.
— Нет, вы слышите! Он ещё издевается! — возмутилась мама. — Ты представляешь себе, что будет, если их увидят?! Под трибунал захотел? Старший, слава богу, остепенился, и тебе бы уже давно пора за ум взяться! Ведёшь себя, как мальчишка!
— Бедная Рива, да упокоится её душа, ох и намучилась она с вами...— тихо сказала бабушка как бы про себя. — Безотцовщина...
— Мама, перестань! Чего сейчас-то уж! Взрослые люди, офицеры!
Но бабушка уже не слушала.
— Деточки мои... — еле слышно шептала она. — Где вы лежите, сыночки родные? Один в общей могиле на чужбине, а другой?.. Совсем ещё ребёнок... Янкеле, мальчик мой!
По сухонькому морщинистому лицу бабушки текли слёзы. Тётки начали дружно хлюпать носами, я закусил губу, у побледневшего Фимки заходили желваки. Первой спохватилась тётя Аня.
— Мамочка, успокойся! У тебя, слава богу, есть дочери, целых пять! И внуков куча! А посмотри на Беллу Ароновну: ничего и никого, кроме двух похоронок. А ведь бывает ещё и хуже!
Про фотки с пистолетом, похоже, забыли, Фимка сунул их под шумок в карман кителя. Потом две взял себе, третью отдал мне.
Пара-тройка суток, которые Ефим рассчитывал провести дома, растянулись почти на неделю. Когда я напоминал ему об уходящих днях, он только отмахивался и смеясь, беспечно говорил:
— Не трухай, братишка, всё будет нормально!
Два дня Фимка дома вообще не появлялся. Я знал, что он ночует у своей старой шмары Тони, работавшей в школе № 21 пионервожатой и жившей там же, в служебной каморке. Говорить об этом домашним, с их воинствующим пуританизмом, я не хотел, всё ждал, что Фимка вот-вот появится. Домашние же, пребывая в неведении, паниковали."Наверняка какие-то старые гешефты!" - причитали они, строя предположения одно страшнее другого. Тётки подозревали, что мне что-то известно, приставали, допытывались, но я стойко держался. Тревога нарастала, напряжение становилось невыносимым. Я был уже по горло сыт стенаниями, причитаниями, воздеваниями и заламываниями рук. Хоть и неохота было, не выдержал и пошёл в школу № 21.
Сумерки ешё не сгустились до темноты, и я, несмотря на близорукость, отчётливо видел тропинку среди поблескивающей осенней грязи пустыря. Под ногами чавкала грязь. Дойдя до чёрного хода школы, поднялся на невысокое крыльцо, долго тарабанил в дверь, прикладывая к ней ухо. Наконец, послышались шаги, вышла раскрасневшаяся ядрёная Тоня, я попросил позвать Ефима. Тот появился на крыльце в кителе на голое тело, с растрёпанной шевелюрой и виноватой ухмылкой на лице.
Я был раздражён, разговаривал с ним резко, взывал к совести, рассказал о тягостной обстановке дома, о въедливых распросах тёток. Сказал, что мне это надоело, что я устал изворачиваться и врать. Фимка начал каяться, клясться и божиться, что завтра утром как штык будет дома. На этом мы расстались, я спустился с крыльца и направился к воротам.
— Мишка, погоди! — вдруг услышал я и обернулся.
Шлёпая сапогами по жидкой грязи, подбежал Фимка и сунул что-то тяжёлое в карман моего гуммированного плаща.
— Возьми, — сказал он. — Уже темно, мало ли что. Ну, пока!
Он повернулся и быстро зашагал обратно.
Я засунул руку в карман и остолбенел: тяжёлый предмет оказался фимкиным пистолетом!
— Эй, эй! — заорал я. — Ты что! Стой! На хрена он мне! Забери сейчас же!
Молча махнув рукой, Фимка взбежал на крыльцо и исчез за дверью. Я хотел было броситься за ним, уже дёрнулся, но почему-то остановился. Будто прилип к грязной дорожке.
Потоптавшись в нерешительности ещё некоторое время, вышел из школьных ворот. Судорожно вцепившись в рифлёную рукоятку, я шагал по мрачному пустырю, не чуя под собой ног. Ходил здесь и в более позднее время, но так страшно, как сейчас, с пистолетом в кармане, никогда не было. Грозное боевое оружие, пусть и незаряженное, вместо уверенности и спокойствия создавало ощущение будоражащей тревоги.
Зачем он дал мне его? И ведь трезвый вроде... Ну, может, так, слегка... А я зачем взял? «Возьми, мало ли что»! В смысле, вдруг нападут-встретят? Ну и что тогда? Брать на испуг? А не испугаются? Отметелят и пистолет отберут. Короче, один дурак дал, другой взял!
Я уже хотел было вернуться, но тут впереди гирляндой зажглись окна длинного, как кишка, пединститута, высветив его серый силуэт и ставшую уже почти невидимой тропинку. Впереди и вокруг ни души, я быстро пошёл дальше. Обогнув институт, вышел на освещённую улицу. Ф-ф-у... Дом уже совсем рядом.
Поднимаясь по лестнице, переложил пистолет в карман брюк, открыл ключом дверь, быстро повесил плащ на вешалку и проскользнул в уборную. Заперся на щеколду, прислушался: тихо, мамы, похоже дома нет. Хорошо, а то заподозрит что-нибудь, начнёт допытываться, откуда, что да как. Паникёрша ёще та...
Вынул из кармана пистолет, осмотрелся: в тесной уборной спрятать негде, всё на виду, унитаз, да притиснутый сверху к стене бачок. Ладно, положу под матрац. Вот только «поиграюсь» маленько, может, в последний раз. Уедет же скоро. Провёл ладонью по воронёному стволу, посмотрел в прорезь прицела, пощупал зубчатую головку курка. Потянул затвор — не идёт. На предохранителе что ли? Ну да. Взвёл курок, вот, другое дело, передёрнул. Смачно клацнуло железо. Вспомнив Фимку в фотоателье, дурашливо приставил дуло к виску, положил палец на крючок...
— Ты надолго там засел?
Фу ты!.. Аж вздрогнул, опустил руку. Дома, значит...
— Счас, мам, всё.
Присел на унитаз. «Щёлкать» не стал, наверняка услышит, под дверью стоит. Вернул курок на предохранительный взвод. Погладил рифлёный бочок, машинально нажал на фиксатор обоймы — она выскользнула из рукоятки в ладонь.
И — оцепенел, тупо уставившись на выглядывающую из обоймы жёлтенькую головку. Пистолет заряжен?! Не может этого быть! Пощупал, нет, не причудилось. Это что же получается... Если бы не мама?.. Едкая дурнота подкатила к горлу. Сердце остановилось, потом забухало в рёбра.
— Ну ты скоро?
Сунул обойму в карман, пистолет — за пазуху. Поднялся на дрожащих ногах, по спине — струйки пота. В башке туман, но воду спустить догадался. Вышел, прошёл в комнату, пряча горящее лицо.
— Что с тобой?
— Понос, — хрипло бросил на ходу.
— С чего бы это? — спросила мама, закрывая за собой дверь в уборную.
Засунул пистолет и обойму под матрац, сел на кровать. Внутри дрожала тошнотворная пустота. Достал из кармана пачку «Новых», руки тряслись, куцую сигаретку до рта донёс, но спичку зажечь не смог, так и сидел, ничего не видя перед собой.
Недоумение, возмущение распирали меня. Братец, мать его! Раздолбай хренов! Появись он сейчас передо мной... Застрелил бы к чёртовой матери!
Услыхав шаги мамы, лёг лицом к стене. Потопталась, ушла.
Я никак не мог прийти в себя. Ночью почти не спал, неотвязные, отравные видения то и дело выбрасывали из сна. Нажатый спуск, неумолимая, страшная мощь, вырвавшаяся из куска железа, скукоженное тело на полу, кровь, крики...
Встал рано, невыспавшийся, в жутком настроении. Хотел извлечь патрон, но руки не слушались, плюнул, сунул пистолет за пазуху, обойму в карман штанов. Было воскресенье, мама ещё спала. Надел плащ, спустился вниз. Переложив тэтэшник в карман плаща, злой как чёрт, пошёл в школу 21. За углом, не доходя до крыльца, вставил обойму. Долго стучался, руками и ногами, наконец, дверь открыла заспанная Тоня, сказала, что Ефим уже ушёл домой. Я был раздосадован. Когда вернулся, дома его не оказалось.
Фимка появился днём.
— Где ты пропадал? — запричитала мама. — Не знаем, что и думать! У тебя совесть есть?
— Тётя Маня! — виновато ответил Фимка, — потом объясню, сейчас некогда! Заскочил буквально на минутку, отметиться!
— Иди хоть поешь, шлимазл!
— Не могу, тороплюсь! Попить дашь?
Ворча, мама пошла на кухню.
— Давай короче, — нетерпеливо похлопал по кобуре Фимка.
— Возьми в плаще.
Фимка стремительно вытащил пистолет, сунул его в кобуру. Мама вынесла воды в эмалированной кружке, напившись, он, взялся за дверную ручку.
— До вечера!
— Погоди, — сказал я, хватаясь за плащ, — провожу.
Но его кованые сапоги уже дробно стучали по ступенькам. Я выскочил на площадку.
— Поговорить надо, слышь!
— Вечером, Мишка, вечером, щас правда не могу! Форс мажор!
— Слышь! — крикнул я вниз. В патроннике патрон!
Дробь прервалась на секунду.
— Потом!
— Ну ты и сволочь! — успел крикнуть я. Хлопнула входная дверь.
Мы ждали его весь день, но он так и не появился.
А вечером Вовка Крикунов сообщил, что Фимка уже уехал. Сильно торопился, толковал про какой-то форс мажор. На товарняке, до Карталов, а дальше, сказал, как получится.
— Господи, что ещё!.. — тревожно и печально покачала головой мама. — Горбатого могила исправит...
Гневные спичи, назойливо крутившиеся в моей гудящей голове, так в ней и застряли.
...Переписывались мы редко, «семейно», упоминать пистолетную историю в письме не хотелось. Впервые разговор о ней состоялся через несколько лет при встрече в областном центре, где Фимка жил с молодой женой.
Похоже, мой рассказ произвёл на него впечатление. «Говоришь, тётя Маня спугнула... Число-то хоть запомнил? Считай, второй день рождения!»
Однако в целом его реакция свелась к одному вопросу: с чего я взял, что пистолет не заряжен? Нужно было проверить!
И, в самом деле, с чего? Да мелькни у меня хоть тень сомнения, конечно, проверил бы! Но в том-то и дело, что она не мелькнула.
Ума не приложу, откуда тогда у меня взялась эта бездумная, бессомненная уверенность? Разве я не знал своего безалаберного братца, его поразительную бесшабашность, лихачество, беспечность, неизжитую мальчишескую беззаботность? Не иначе, затмение нашло...
Говорят, что человек может внезапно поседеть от нервного потрясения. Когда вскоре в моей смоляной шевелюре обнаружилась седая прядь, я предположил, что это следствие пережитого шока. Но спустя много лет, когда у одного, а потом и у другого сына появилась ранняя седина, засомневался. И, в самом деле, разве может стресс передаваться по наследству?