Отрывок. Полёт пера.
Летний сад шуршал листьями под ногами. Я шел по нему, не задумываясь куда и зачем иду; я просто шел, чтобы гулять - как это бывало со мной в детстве, в том глубинном воспоминании, которое мы называем собой, т.е. ощущаем себя как некое пространство мзды, которому мы обязаны своим существованием здесь, в этом времени нашего я, в котором мы живём каждый миг, не придавая ему значения как чему-то чудесному, случающемуся с нами как только мы почувствуем себя в нем самими собой. Я не хотел повторять мои детские маршруты в этом пятачке аллей, когда-то представлявшемся мне огромным садом, состоящим из липовых деревьев и приткнувшихся к ним скамеек, на которых сидели не обыкновенные люди, а волшебные существа, променявшие свои полдники и завтраки на минуты покоя. Их нетревожные позы казались мне чем-то вымученным, специфически ненормальным и не имеющим отношения к реальной жизни.
Считывая пространство со своих рук, ты забываешь, что они ведь все-таки твои руки, а не промокательная бумага, отпечаталось и ладно, мол, что я... а ты веди, веди тему-то, впереди много чего лежит в ней. Хорошо. Продолжаем.
Я не хотел было сдваивать условия, - т.е. принимать меры к тому, чтобы в моём царстве снов образовалась дыра из помеченных тобой страниц, моя дорогая статуэтка. Я посмотрел в твои глаза и ощутил прикосновение жизни к своему я. Я плохо примерил тот костюм. Он сидел на мне однобоко и некрасиво, и к тому же я нарочно нацепил старую шляпу, которая мне совершенно не шла. Она не украшала моё лицо, а наоборот, скрадывала его, делая невыразительным, ничего не значащим. Я просто безумно любил тебя тогда и делал всё ровным счетом наоборот. Я стремился понять тебя как свою книгу, однажды написанную и никому неведомую до сих пор. Я писал её впотьмах, т.е. я складывал её: страница за страницей бесшумно и мучительно текли в моей памяти, а я делал их видимыми строчками. О! Я знаю, что такое писать книги, делать это каждый день мучительным пробуждением памяти строк, текущих во сне якобы во сне и образующих с тобой единое целое пространство, которое, примеренное на количество дней, оказывается неразумно, неизбежно неразумно, использованным пространством твоей собственной жизни. Ты вздыхаешь, ты молишься Богу о прощении тебе всех грехов - за неимением другой молитвы, ты протестуешь против всякого насилия, сублимируя при этом ложное эго в сложносочиненные предложения, и хочешь, конечно, хочешь домой.
*
Я ехала в такси, я совершенно забыла ваш адрес и думала, что успею подняться в лифте до того как вы вернетесь домой. Произошло что-то необыкновенное: я слышала ваш голос в себе, который, смеясь, говорил с кем-то по телефону, а вы ещё при этом нелепо картавили, называя собеседника, видимо в шутку, дурацким словом прозодей. Вы его, конечно, нарочно придумали, чтобы насмешить легковерное божество вашего конфидента, которому никак не удавалось повернуть ключ в ваше пространство любви, и я просто потешалась, слыша как он гнется под напором вашего сублимированного я, пока не поняла, что этот собеседник я сама. "Послушайте! - сказала я водителю такси, - а вы бессердечный человек? Как вам самому кажется?" Мы свернули на соседнюю улицу, и машина пошла прямо.
"Когда-то я молился Богу, - заговорил таксист на этой прямой улице, свободной от транспорта, - призывая Его в свидетели…" - он ударил по тормозам, потому что пешеход тоже считал, что эта улица свободна от транспорта и нам пришлось остановиться, чтобы пропустить его; мелькнуло недоуменное лицо, и мы поехали дальше. "Так вот, - продолжил свою речь водитель такси, - я молился Богу, призывая Его в свидетели до тех пор, пока мне не подсказали, что я сам Его свидетель. Могущие свидетельствовать да свидетельствуют!" - воскликнул он, и мы остановились возле вашего дома. Я вышла из машины, пожелав ему добрых дел, а сама всё думала об этом слышанном мной разговоре - прямо в ухе моём слышанном - и продолжавшемся во мне до той самой минуты, пока я не вошла в подъезд и не стала подниматься в лифте на ваш этаж, который я нажала машинально, не глядя, чтобы не запутаться в кнопках и не думать а на каком вы, собственно, этаже живете.
Мне пришлось долго дожидаться прибытия... Остановись, не пиши это, не нужно. Я хочу сказать тебе что-то важное - может быть, ты догадаешься, что этот парк побед мог бы выглядеть иначе, ну, в другом свете, что ли; что его выдуманные аллеи не могут спрятать. Они могут только обнаружить место, в котором я нахожусь. Знаешь, ведь эти безумцы, которые водят нас с тобой по какому-то заколдованному кругу, сами того не зная, высекают искру любви. «Что это? - спрашиваешь ты, - что это? я не знаю».
Я взбесился - почему ты не знаешь? Что означает это незнание твоё? Чего ты там ещё не знаешь?
Но оказалась, что ты задала этот вопрос не мне, а кому-то там в третьем лице, и я взбесился ещё больше. Я стал колотить стену, отделявшую меня от твоего пространства; я стал бить её ногами, чтобы она разошлась и пропустила меня, меня самого, а не моё воздушное сообщение. Противно то, что я сам так ничего и не понял во всей этой неразберихе с моделями жизни. Я только наскакивал и отскакивал, сжимался и разжимался как мяч, или подобно мячу. Я умчался от тебя, чтобы прилететь в новый мир. Я хворост…
______________________________________________
Я плыл в этом саду. Небо над головой издавало явный звук, бывший откликом на чьи-то просьбы. Оно неловко ворочалось тучами, великими и малыми в своих расстояниях, не расторопными, а как бы слегка зажатыми между небом и землёй и потому лежащими низко, плашмя лежащими, будто их надавили ладонями рук и приплюснули. Полуумие моих идей истекало неспешной силой вместе с этими тучами. Летний сад скрипел стволами деревьев под их тяжестью, а листья, лежащие слоями на асфальте, меняли конфигурацию в зависимости от названия дерева. Вязкое пространство сна почему-то плыло рядом где-то, я не мог уловить его назначения; мне казалось, оно вот-вот взмахнет крыльями и кинется в эти черные тучи неба надо мной, но нет: оно увязивало меня все крепче, толкая в грудь и заставляя бешено колотиться сердце. Я чего-то ждал, я определенно чего-то ждал здесь, в этом плавильном тигле моей души. Происходили какие-то события и они плавили её, разделяя моё я надвое, на два отдельных я - я-пария и я-гений. Гений стремился туда, где тучи, подавая мне сигнал старта в виде макета мировой странницы, обнаруживающей себя как противоестественное сокрушение всех надежд, как прямая противоположность уже существующему во мне яркому и безусловно прекрасному образу, пусть скомпилированному, пусть даже собранному мною по каким-то незначительным крохам судьбы, вперемешку со стаканами, которые наполнялись всякий раз, когда я подносил их ко рту и выпивал. Да, я был пьян в тот день, и сильно, очень сильно. Я лупил себя по лицу, чтобы отрезветь. Я хотел принять душ и, отдернув занавеску, мокрый лежал на дне ванной. Я черпаю силы из твоего я. Оно – врата, выводящие меня сейчас из кошмара единственности, из площади моего обзора действительности, которую я всю выдумал для себя одного и предложил тебе в качестве пространства любви, в котором даже маленький медвежонок гризли на картинке из букваря говорит мне о чем-то теплом и присутствующем. Но я же не только гений, я же ещё и пария в этом мире надежд, а это значит, что я не адекватен конструкциям - да каким угодно конструкциям. Я подчиняюсь им, да, но я не адекватен им, и что бы со мной ни делали, я никогда не стану тем пустым барабаном...
Взрыв судьбы, взрыв пространства судьбы - вот что такое этот Летний сад с фигурами, застывшими в позах своих я. Ты же понимаешь, что я ветер перемен принес в твою жизнь и сделал её своей. Что бы ты ни говорила мне сейчас, я буду бежать в твою сторону. Пусть пройдет день, два, три дня, и ты снова окажешься рядом со мной, потому что я люблю тебя. Потому что я люблю тебя, а не ты меня. Я - парк побед над территорией любви, и прости мне этот ветер в вершинах, без которого не происходит ничего на этом свете перемен в лучшую сторону. Я ищу храм - да, тот самый храм, который проворонил однажды в своей жизни - он прошел мимо, а я, сделав вид, что не имею к нему отношения, не отважился зайти внутрь, чтобы, закрыв за собой дверь и помолившись Богу, остаться в нём жить; я проглядел все глаза в поисках этой постройки, но так и не увидел.
Я, нарядно одетый, лежу на асфальте своих улиц; я вижу как падает снег, как кружится забытая в небе звезда, как её лучи, долетая до моего я в тебе, делают это небо светлее, тише, как они его объявляют своей вотчиной, и чтобы мы могли идти с тобой дальше, нужно чтобы она пришла сюда в мой дом и стала моим солнцем, священным солнцем моей любви.
Столько раз я хлопотал о каком-то бессердечном море, которое плещется у моего порога. Столько раз я давал сдачи тем, кто бежал в мою сторону, чтобы получить её. Но ты не думай, что я действительно её давал, я только рассчитывал её дать...
*
Радуйся, дева! - сказал я тебе, - я жесток, но я справедлив, а ты славна, так что мы с тобой пара.
Сомнения грызли меня; я не сдавалась; они положили себе непременно загрызть меня - чтобы уж я, видно, ни в чем не сомневалась больше никогда. В чем же были сомнения? В подлежащих и сказуемых, которые, что ни день, трепали мои нервы, устраивая из них окончания для своих глаголов и существительных. Ох! сказала я себе - и еще раз ох, хоть бы разик они повернули свои головы-то да посмотрели бы вниз, а то всё вверх глядят, хоть не стой тут у них на виду.
Пламя колыхалось у их ног, и некоторая синева поднималась навстречу моим рукам, оттянутым в стороны и не имеющим прикосновения к чему-либо; пальцы шевелились быстро - я ткала узор для нового платья, и не знала, пойдёт оно мне или нет. Я носила утренние наряды по вечерам и это делало меня немного угрюмой на вид - то, что по вечерам не стоит носить утреннего платья, я, конечно, знала, но только теоретически, практически же я всегда ложилась спать под утро, чтобы к вечеру, как следует напившись чаю и размявшись, почувствовать прилив бодрости.
- Так. Тут будет пауза, - сказал Режиссер. - А что это за сочинение? - спросила я у него, присев на край сцены, - его обязательно читать с таким выражением на лице?
(Я изобразила постную мину)
- Не обязательно! Можете улыбнуться, но только невпопад... Поняли?
Я кивнула.
Потом мы шагали с ним по бульвару и он, размахивая руками, излагал суть происходящего на сцене.
- Вы бредёте сквозь плоский мир к сердцевине события - вы свободны, понимаете? Вы абсолютно свободны в своём сердце, и оно вещ…но... – и он махнул рукой в такт.
Я заплакала - так мне понравились его слова - от чувств. Я чувствовала, что он говорит их, потому что они ему нравятся, а не потому, что он хочет мне что-то подсказать ими.
- Вы не плачьте, я вам всё объясню! Этот мир - он вещный...
Я опять заплакала. Ветер шлепал мокрыми листьями об асфальт и они, падая, закрывали собой лужи.
- ... но и не только этот! Тот тоже. В том мире, где находятся образы вещей этого, они имеют облик, а ведь - подумайте сами! - облик походит на вещь, а значит он тоже скроен из какого-то материала, пусть и недействительного, как здесь, но все-таки материала. Из какого – вот в чем весь вопрос! - и он опять махнул рукой себе в такт.
"Во сколько мы сегодня обедали?.. Может, я есть хочу?" подумала я, меня удручали эти слезы.
- Послезавтра мы еще раз пройдем это место. Я вам скажу, что делать. Предоставьте это мне, и никакой самодеятельности!
_______________________________________
Спускайся! – сказал я тебе и ты послушно спустилась. Я стал присутственным местом, не правда ли, как обладатель закона кармы - ты ловишь меня на слове: я не сказал тебе и сотой доли, а ты уже вся пышешь своим удивительным гневом, тем более удивительным, что ты ведь не понимаешь куда ведут тебя эти строки, к какому такому полю (собранию идей). Крамола лиц в нем становится жутью непроходимой, мычащей жутью снов, рядом с которыми и раздеться-то страшно, не то, что спать лечь. «Словарный запас мал» вот что ты мне сказала, и я отозвался фейерверком слов, благожелательных, добродушных, добросердечных слов о памяти, которая их содержит в своих клеточках мозга. Потребуй вмешательства в эти дебри слов, попроси меня вмешаться в их составы, - замеси меня в них как в замазку для окон замешивают масло - для пластичности образов света, для их пущей востребованности в нашем с тобой ауме. Поступи правильно, любовь моя, сделай это сейчас собой. Твой гудящий пароход, выплывший вдруг из-за поворота реки - это ведь не просто так, послушай память. Ей не надо жаловаться на недостаток слов, её надо просто поскорее убрать с дороги. Взять метлы и приборы для прослушивания сердец. Что ты хочешь написать здесь обо мне? что я жду твоего звонка? или что я лучше, чем ты думаешь обо мне? Раз уж я припарковался, давай обсудим положение дел - ведь они никуда не годятся, эти листья прошлогодние. «Почему всё время вырастает одно и то же?» вот твой вопрос сюда, ко мне. Я не сказал, что их надо рвать. Они сами падают, когда приходит время упасть и лечь под ноги тем, кому они предназначены как память – как подарок памяти нам, пришедшим сюда издалека, из осточертевших им самим квартир, в которых они подростками чертили круги под своими глазами, чтобы не выглядеть наивными детьми в глазах в своих родителей-предков, а что ты думаешь? Я им не был, что ли? подростком, то есть. Был. Ещё как был! Я ужасный был подросток, чуть что сразу бежал из дому и там, на воле, часами слушал Битлз. По природе своей я был уживчивый мальчик; я не выносил родительского гнева - ну, как истинный пария, которому ведь неохота выслушивать о себе всякие гадости, дельные они, или бездельные. Так вот. Гораздо шире я смотрел на вещи в том нежном возрасте, я мог часами взращивать в себе пространство суеты, вращивая себя в него - как кружево дней плетется вокруг какой-нибудь мысли, одинокой, запутанной, так и я плелся внутри этого пространства среди похабных анекдотов и журчащих аккордов.
Ты хочешь мне сказать, что я давно стал другим. И эти воспоминания лезут в голову зачем-то - им тут не место. Кыш, негодные. Я перестал задевать струны твоей души, она не звучит во мне т а к, она не желает знать меня как своего сотрудника почему-то. Я убежал от тебя давно, и всё еще бегу в твоих снах. Раз уж мы заговорили об этом, пожалуйста, выслушай. Я полуживой от исцарапавших меня буден, я почти лишен перспективы, я болезненно реагирую на каждое слово о себе, в каком бы контексте оно не звучало сейчас; я блефую при каждом удобном случае, чтобы занять позицию повыше, я предаю друзей. Да-да, своих друзей, которые любят во мне того, кого они знали когда-то, того, кто им был дорог как их память об этой жизни, проведенной вместе. Мне хочется выговориться, я чувствую это сам; мне хочется понять то, что происходит со мной в сегодняшнем моем мире слов, бросаемых горстями в мою память и застревающих в ней как концепции ума, чуждого мне самому, безвольного ума. Я готов платить дань со строки по копеечке, лишь бы эта строка шла сюда, ко мне – в пространство моего сада перспектив, уходящих в память моего я корнями этих деревьев, выросших в сутолоке дней.
Я присел на скамью - вот она, посмотри же на нее, ты сидела на ней прошлым летом, когда меня гнало чувство безропотного согласия со своей судьбой, ты предприняла некий шаг в сторону от моих аббревиатур в тебе, и я остался с ними один на один, как пустое гнездо, из которого давно улетели птицы, а оно всё ещё таится среди ветвей. Понимаешь, я хотел тогда присесть рядом, чтобы попробовать… Я стушевался. Я хотел продолжить этот абзац твоим согласием придти снова в этот сад, но радость оставляет меня, она пробивается к каким-то лежащим камням памят,и как плотина перегораживающим мой путь к тебе сейчас. Радость созерцания твоего я уходит от меня к тем областям сознания, в которых я без тебя, еще без тебя в себе. Я мог бы бесконечно трудиться над этой оперой без размера, в ней нет никакого другого размера, размерения, кроме бесчувственных чучел памяти, лениво и беспробудно жующих мусор своих слов; я мог бы это делать, строить для них шалаши пространства, сажать на гауптвахту, ловить взгляды, везде ими бросаемые, и правильно понимать их пустые, ничем не наполненные сердца (чем ближе к сердцу, тем труднее говорить). Я практически готов к крику сейчас – эй! эге-ге-ге-гей! Не сорите в мою душу, не давите в нее свои окурки, не мойте руки в моей голове, - затылок ломит от этих слов. Я снова в бреду, у меня жар, наверное, сорок четыре. Встряхните градусник, вы ошиблись, такой температуры не бывает, это возраст Сусанны, она вернется сейчас и скажет мне правду…
Я поймал себя на ошибке в одном месте, вот в этом: ты отворила дверь в комнату, я обрадовался. О, как я обрадовался. Я стал бить в ладоши; вот клевер, а это – листья какой-то травы; почему ты молчишь?
Основы отражают свет, приходящий оттуда, издалека; они ликуют, они бликуют на солнце, отражая его в суставы воли – в мои собственные пальцы – я делаю ими виртуозные пассажи, я сажаю иглы в развороченные души, в розовощекие лица, в расхристанные убранства комнат, предназначенных для сдачи приезжим иностранцам. Наудачу крикни мне в лицо своё: я тут, я пришла к тебе просить денег на хлеб. Дай мне их, вот моя рука… - и я положу в нее копеечку, потом другую копеечку, и так мы с тобой насобираем кучу денег. Бессмысленно большую кучу этих самых денег, состоящих из копеечных наших с тобой душ, по бутылке на брата. Не разоряй гнездо, любовь моя, пусть в нем живут птицы сегодня. Я буду любить тебя завтра своим безликим телом, мгновенно остывающим в своих многочисленных одеждах, в своих удручающих тебя компонентах комнат, не подлежащих сомнению, нивелированных до состояния «нечто дорогостоящее», захламленных этим нечто, заерзанных взглядами и потому беспрецедентно скучными, радость моя. Как же ты плохо выглядишь, ты крепко ударилась о моё либидо. Я вышел вон, я стал чураться твоего общества, я стал деятелен и обилен на деятельность, а ты по-прежнему одна в своей неубранной квартире, в своём дешевом пальто ты поджидаешь меня на улице и думаешь, что я подойду к тебе и скажу: «Здравствуй! А ты все-таки пришла». Господи! какая дрянь… Я высоко поднял голову, думая, что ты ищешь меня в толпе зевак, что я пробую на вкус эти строчки, что я визжу от восторга, пугаясь собственного визга, взахлеб.
Давай говорить прямо, открыто. Эти дни ушли. Ты перестала душить меня в своих объятиях, это правда. Ты не вернулась ко мне ни вчера, ни сегодня. Ты захотела идти одна к цели, к своей. Ты захотела жить под небом своего тварного знака, под сегодняшним небом твоего я. Ты запечатала мой образ, зажав его между небом и землей, и он заискрился в твоих глазах, став чем-то вроде плаката, бессмысленной упаковки моего символа, производящего на тебя действие саранчи, сжирающей посевы мыслей, богатых урожаем слов. Ты плавишь меня в себе – ты понимаешь это? я тут в крови твоего я теку. Как элемент, без которого нельзя жить почему-то, как пустая коробка передач; перечисли мне свои имена. Их пять? Десять? Двадцать?.. Мне сиротливо.
Мне показалось недостойным продолжать этот болезненный разговор. Я сделала жест рукой и картина тотчас изменилась. Вот другое собрание лиц. Я светилась во тьме ночей, собирая дань с этих лиц, они приходили ко мне, оставляя свои маски у порога; я давала им свет. Когда они уходили от меня, то свет в них не угасал, они всюду разбрызгивали его, называя водой то, что питало их души. Я снимала с себя одежды любви и укрывала их ими, чтобы они могли жить, постоянно чувствуя в себе этот ток веры. Но вот однажды я случайно обронила какую-то часть, называемую правильно как часть самоё себя, с души свалился камень и упал прямо на улицу, на тротуар; в чистом переулке стало светло как днем.
Вот всполох. Возьми его сейчас. Я передал тебе мир своего я; понимаешь ли ты это, я не знаю. Также я не знаю, возьмёшь ли ты его себе, или оставишь потомкам это пронизанное твоим светом моё я, которое вдруг забурлило, осененное одной идеей. Кому-то из нас придется провести вместе целый день. То ли мне с тобой, то ли тебе – со мной, разумеется.
_______________________________________
Этот день нужен нам обоим здесь во что бы то ни стало. Здесь, в Летнем саду моего я в тебе. Мой шаг ускорился. Я поднялся вверх по адресам своих я, раскиданных, как водится, без применения, потому что им пришлось просуществовать в природе дхармы слишком короткий срок, чтобы подняться на уровень выше слышимости обыкновенного диапазона восприятия. Я гоню волну к твоему я. Ты слышишь, как я пою твоё имя сейчас? или нет? Сто вопросов - один ответ, без которого мы будем вечно стоять у порога, бессмысленно жестикулируя. Почему ты ждёшь, что я объявлюсь сейчас? или проявлюсь, так вернее будет сказать, какая сила бережет твоё я? Я объявляю перерыв на промежуток в одну секунду, из которого исчезнет мой облик, чтобы проявить себя в следующей как правильно понятый тобой абзац.
Ты стоишь на пороге причастия и ждёшь, что кто-то подаст тебе руку оттуда, с той стороны угла этой улицы моего шествия. Ты сказала, что моё присутствие рядом есть большой пробел в твоём я, что его ничем невозможно восполнить и не стоит даже стараться это делать, потому что его можно только залить кипятком мыслей из брандспойта твоих…
*
Я переминаюсь с ноги на ногу, не зная куда ступить - кругом грязь лежит и ищет свет здесь, чтобы он на неё упал, что ли, и выпятил её состав. Мои мысли полны тобой, что мне делать с ними? Забыть твоё имя во сне и проснуться другим человеком, у которого нет твоего имени в памяти? что? Я прямо тебе скажу это сейчас, чтобы уж не было экивоков. Прелесть мечты в её исполненности, законченности, а не в продлении в лабудовые дебри среднего уха. Твоего, причем.
Брось в меня бумажкой и скажи «нахал!». Я промямлю, что, мол, мы же пороки свои облагораживаем, думая о третьих лицах как о самих себе, а они ведь все-таки всамделишные лица-то, и им наши помыслы о них не то чтобы жить мешают, а скорее уж проявляют нашу неспособность жить в самих себе по-своему, а не по-ихнему.
Я задумался о какой-то муре, поддев носком ботинка камешек и отшвырнув его от себя. Я хотел придти вовремя в твой дом, но вот оказалось, что я нарочно свернул с дороги в боковую аллею, чтобы, задержавшись в ней, посмотреть – а что ты будешь делать здесь без меня самого в своей памяти? что ты будешь строить, какие парадигмы придут тебе на ум и что ты сделаешь с ними? используешь или станешь бить ладонями по лицу; что ты их почувствуешь, это я понял сразу, но мне и в голову не могло придти, что ты сделаешь их мной почему-то, своим… гм… впрочем. Я подставляю руки ещё раз. Я материализуюсь в художественном образе с головы, которой угодно быть приятной тебе, а потом уже все остальное тело приходит как адрес некоего пространства жизни, в котором и находятся мои руки. То есть, ты движешься в мою сторону как некое изваяние, для которого я твой созерцающий тебя объект. Я упираюсь взглядом в твое я и жду возвращения идеи ради которой я пришел в твой дом - потому что ты выращиваешь мои идеи до размеров умопостигаемых пространств, а не я живу отдельной от тебя мыслью об осознании тебя в себе. Вот такое откровение пришло ко мне на этой боковой аллее: я увидел как ты мнешься, не зная что тебе предпринять, и подумал, что я начинил тебя зельем своих величин, а ты сомневаешься в их значимости для твоего я, для твоих умыслов-домыслов об этом мире первопричин… что ж. Парадигма ищет, чем себя занять - пусть ищет, а мы поймем её хозяйственность и пойдем с тобой дальше.
Мрачные глубины, в которых лепятся монстры нашего ума… может быть, ты закроешь окно в моё пространство без любви? а ? может быть, ты сделаешь это случайно - как случайно захлопнувшаяся дверь перестает впускать в свой собственный дом тех, кто в нем живет, как нарочно оказавшихся за порогом жилища в самом непритязательном виде; а что ты думаешь - мог бы я это сделать, не побоявшись остаться с тобой один на один? то есть прямо вот так как есть сейчас. Весь в своих притязаниях к реальности, которой нет к тому же в твоем умозрении, зато есть в моём.
Я жду, когда придёт синоним, который я обращу для тебя в состав слов. Но я блефую, подменяя их своими измышлениями о природе слова в нас, и вот я расканючился, безудержно реагируя на твоё немое отторжение то одной моей мысли о тебе же, то другой. Брожение прекращается, и любовный напиток готов к употреблению – его остается только выпить и, взяв в руки стакан и помолившись Богу, мы выпьем-таки это зелье вместе – прости уж! – здесь, на твоей стороне любви, потому что моя сторона затенена какими-то подслеповатыми фигурами моего же, фигурально выражаясь, счастья. Воистину, ты глуха ко мне, я же время предпочел связать с тобой, мы же во времени идём здесь вместе, в этой гуще своих я, мечущихся по строчкам в поисках подлинника пространства; ах, - какого. Да того самого, одиозного, которое называется лучше бы я сидел дома, а не таскался по улицам с температурой. Бредить так бредить лучше в своём уме, а не чужих мне улицах. Включите свет, я хочу встать и произнести это стоя…
Сколько же сил надо приложить, чтобы казаться тебе полезным. Я – горючее пространство, да-с. Его надо уметь беречь от вспышек ума во сне о прелести жизни здесь. Грядущие небеса разошлись молниями, ах, какой грохот я слышу сейчас в твоем ауме. Эй, потише там, что ли – здесь почва трясется.
Это качество любви – быть. Это её юность, её нестареющее качество вечности – уж вы простите мне это слово, я-то знаю, что говорю вам здесь, в вашем времени обуздания качеств жизни под своё я - довольно-таки дурацкое свойство быть подчиненным мастером эксторсизма подлежащих и сказуемых вашего аума, зараженного перспективой зачатия никчемных частиц света...
Я не хочу продолжать здесь - вы правы, без сомнения. Хотя бы потому что вы - моё образование, пусть даже и прихотливо исполненное, но вы есть, и я не могу сказать - «вас нет!»; вы есть, это правда, и я подожду с её исполнением.
* * * * * * *
Летний сад видел меня и слышал тоже. Он узнавал во мне того маленького мальчика, которого он впервые встретил на пороге сознания. Ветер унес все образы тотчас, пошевелив вместе с моими ногами палой листвой, подняв её вверх и на миг загородив ею черную тучу, этакое каменнонебесное изделие, беспорядочно раскиданное по небу. Я покорился этому узнаванию. Что-то отечески недоброжелательное было в этом узнавании меня сейчас – во сне того мальчика: он бил его по щекам и учил уму-разуму, наставляя словами, которые лучше избегать в обычной разговорной речи. Я ревел в ответ…