Поставленная личными и не личными решениями в непростую ситуацию и по чистоте душевной избегающая вранья в любых его проявлениях, я была вынуждена вспомнить прочные еще студенческие навыки в быстром освоении незнакомого материала.
К большой чести молодого директора, он с вдохновенным энтузиазмом занимался школой. И не только для детей создавал познавательную и привлекательно-теплую среду, но и учителям старался максимально расцветить небо духовного познания. Приглашались педагоги семинарий, академий, добрый батюшка благословлял каждый рабочий день теплой, заботливой ручкой, вечерние посиделки с самодельными пирогами за горячим чаем разводили копья возникавших несогласий, и тучки разлетались в разные стороны от фейерверка совместной молитвы.
Но оставались вопросы. И ответы на них таились за семью печатями в сладковато-ладонном полумраке церковной службы.
В начале девяностых, когда последние оползни смяли стены «великой державы», когда заваленная разбитыми цементными блоками «устоев» с торчащей из них рваной арматурой «надежды» страна не могла поверить собственному краху, никто уже не тратил силы на выворачивание из земли с корнем золотых луковок куполов редких православных Церквушек. Напротив, неожиданно увидели, что из пепелища торчит неказистым пучком какая-то живая жизнь. Разгребли вокруг мусор, полили водичкой и оставили себе расти – авось, что-то еще да образуется.
Не так было в конце восьмидесятых.
Животный страх, пробегавший копытцами мурашек по спине, я уловила в свернувшемся внутрь взгляде моей педагогини в консерватории, обычно – отважного знаменосца любого творческого подвига, когда я попросила ее сопроводить меня в Церковь первый раз в моей жизни.
Мне важно было докопаться до источника прекрасных творений, глубже всего в музыке, но и в других видах творчества тоже. Где же источник? Бердяев, Микеланджело, Боттичелли, Бах, Флоренский, Соловьев, Цветаева... шли порознь и все же вместе...Разного много, но дорога извилистой лентой поднималась неизменно к одним облакам. Мне хотелось туда. Увидеть своими глазами.
Я была некрещеная и решила сделать этот первый шаг – снять скрипучий, ржавый засов и открыть дверь.
Моему поколению тот страх был неведом, но звериный запах из клетки почувствовался, когда смелая женщина испугалась своего жеста – простого повязывания платка перед входом в Храм. Скомканно перекрестившись, быстро проведя меня по Храму и разузнав расписание крещения, она шла потом по слякотной апрельской улице с опущенными глазами, а я не находила в ней живой души и задумчиво плелась следом.
Несколько позже она рассказала, что за посещение Храма могли уволить с работы, а при крещении церковные служки обязывались записывать паспортные данные и отсылать их в определенные органы...некоторые так и делали, но не все, за что и платились...
Мое крещение, как это не удивительно, прошло на Пасху, утром, после Литургии.
Но вникнуть тогда в церковную жизнь я не успела – учеба, экзамены, любовь...
В начале же девяностых, напротив, не зная толком, что делать еще и с разрушенными «памятниками культуры», здания Храмов и монастырей просто отдали Церкви – делайте, дескать, что хотите. Ваше хозяйство, вы и ремонтируйте.
Вот в то лето, постигая премудрости православной школы, я и пришла в Храм первый раз по-настоящему.
Параллельно этому концертная филармоническая моя деятельность катилась разудалой тройкой.
В цыганской кибитке... с шутовским колпачком.
Небольшой творческий коллектив состоял из престарелой парочки вокалистов – ухоженного, галантного, усердно подтягивающего кругленький животик мужчины и молодящейся примы опереточной сцены, забывшей разгримироваться с пятидесятых годов...Женщина была трогательна в героическом усердии казаться счастливой в своем одиночестве, в образах томной леди с черными перьями, в стремлении выглядеть достойно в мудрости прожитых лет, но амплуа выдерживалось с трудом, и трагический профиль Сильвы выглядел прямым укором тихому и питающему слабость к гораздо более молодым нимфам сценическому партнеру.
При всем анахронизме, пара выглядела бы еще достойно, исполняя романсы или советскую лирику, но основная часть репертуара состояла из детских песен на ломаном взрослом тембре, а концертными площадками были школы, дворцы культуры и детские утренники.
Грустные клоуны... Вряд ли – по своей воле...
Впрочем, детям – кто бы не плясал, лишь бы весело, а парочке – чтобы не петь, лишь бы платили... Да, наверное, и «сцена не отпускала»...
Я понимала. Но никак не могла подобрать в этом кабаре образ для себя.
С одной стороны, старческое слабоумие не светило мне еще даже далекой луной, чтобы изображать за фортепиано мадемуазель Кошку из «кошкиного дома» или черепаху Тортиллу с ее знаменитой песенкой, а с другой – исполнять детские песни с постным академическим лицом в моем прелестном возрасте было совсем уж глупо...
И путь был выбран средний. В то время, как дети потешались над развеселыми героями песенок, я потешалась над развеселой парочкой, подыгрывая ее громыхающим косточкам.
Жестокая сцена...Но я тоже была ее заложницей, как ни крути.
Отойдя первое время в сторонку и дав разновозрастным кошкам пошипеть друг на друга с поднятыми в стойке хвостами, единственный мужчина нашего коллектива выступил, наконец, благородным парламентером всеобщего мира, одаривая почтенную подругу бесконечными комплиментами, а к молоденькой нимфе невзначай притираясь тепленькими бочками и понижая голос до мягкого бархата в ласковых журениях за неточную игру.
А молоденькая нимфа хоть и была стройна и белокура, но то – с виду, а обводила вокруг пальца куда более породистых и круторогих баранов на горных дорожках, да и вовсе была не нимфой, а православным регентом, руководителем детского архиерейского хора по совместительству с полмесяца как.
Крути ни крути, а ситуация со временем подошла к грани дозволенного флирта, и, расторгая законные рабочие отношения с филармонией, я испытала настоящее облегчение.