Всю войну я переписывалась со своим другом Мишей Тележко. Он писал мне аккуратным, убористым почерком хорошие письма о своих делах, письма были интересными, в некоторых он посылал свои стихи и рисунки. Нужно отметить, что и то и другое достойно похвалы.
Одно письмо прорвалось даже из блокадного города. Всего за время войны я получила 32 письма, которые храню до сих пор.
Мне хочется привести вам одно из его стихотворений 1944г.
Пробуждение. После Блокады.
Поутру, когда розовеет окно
И рушатся вдребезги сонные грезы,
Мне в голову часто приходит одно,
И вдруг набегают невольные слезы.
Но тут я, опомнившись, силюсь принять,
Что плакать совсем не положено взрослым,
И тихо грущу и пытаюсь понять
Невидящим взором, что стало мне прошлым.
Другой, не подумавши, спросит шутя:
«Сколько ты прожил, смешное дитя,
Что столько в себе накопил впечатлений
И часто бываешь во власти волнений?»
Я только смолчу. И какой мой ответ?
Я мало ведь прожил, действительно, лет,
А видел? Поверит ли кто мне на слово,
Коль сам я не верю в виденья былого.
Когда-то без памяти был я влюблен
В Неву величавую, в белые ночи.
И часто, прогнав надоедливый сон,
бродил, выбирая пути покороче.
Любил я на лодке скользить по реке,
Стрелой пролетая в мостовые арки,
Часами лежать на горячем песке
У крепости древней, где тихо и жарко.
Мне год тот сначала нерадостным стал
Я верного друга тогда потерял,
С кем досуг делил свой всегда беспечальный,
Но горестный день тот был только начальный.
Недавние дни пред глазами плывут,
Под солнцем прожитые, солнцем согреты,
Но поступь мрачна их, как будто скелеты,
Построившись в ряд, громыхая идут
Мне грустно становится не от того лишь,
Что сам был от вечности близок тогда, -
Друзья там остались, ведь разве позволишь
О дружбе забыть в молодые года...
Это стихотворение навеяно воспоминаниями о первых днях войны, когда умер друг Миши Жора Пильщиков, а также днями блокады Ленинграда, когда на глазах умирали его товарищи.
И еще одно стихотворение – рассказ из письма от 18 августа 41года.
М.И.Тележко.
Лесная песня. Пятигорск.
Однажды я, в час летнего досуга,
Когда отхлынул полудённый зной,
Пошел один тропой знакомой луга,
В тени дубрав послушать шум лесной.
Навстречу ветерок бежал шершавый,
Сгоняя вдаль барашки облаков,
Трава негромко над землей шуршала,
Звенело щебетанье из кустов.
Дремал в лучах Бештау молчаливый -
Приют туманов серых, тучь дождливых.
Который век он гордо так стоит
И были древние в себе таит.
Один лишь он свое рожденье знает
И тайну ту друзьям не доверяет:
Ни снам, ни тучам, ни игре зарниц,
Ни крику дикому залетных птиц.
Любил я каждый год весной цветущей
По склонам зеленевшим побродить,
Забраться в самую лесную гущу
И жажду у ручья там утолить.
Уж день большой давно пылал закатом,
Любой спешил в родной домашний круг,
И ночь во след ступала воровато,
К дремоте сладкой всё клоня вокруг.
Последний луч, и шумная природа,
Склонясь ко сну, умолкла в тишине,
Забыв свои заботы и невзгоды, *
И только лес шуршал листвою в вышине.
Я долго шел, ничто не прерывало
Вокруг меня спокойных мыслей ход –
От дня забот все мирно отдыхало
Под ровный шум и плеск ручейных вод.
Повсюду сон: там дуб столетний дремлет,
Там ива тихо клонится к земле,
Лесной зверек ночному звуку внемлет,
Застыли сосны стройно в лунной мгле.
Порою птица выкрикнет спросонья,
Сухая ветка треснет под ногой,
Мелькнет звезда на дальнем небосклоне,
И снова тишины ночной покой.
И вдруг откуда-то, из чащи леса,
Издалека донесся мне мотив
Знакомой песни. Думал я , повеса
Какой поет, не в шутку загрустив.
Он что-то песней выразить пытался *
И голос его трепетно звучал, *
Он затихал, то с силой вновь вздымался,
То лес его порою заглушал.
Я жадно слушал и совсем невольно
Напев знакомый подхватил,
Как вдруг прервался он, и звук раздольный
Довольно долго по лесу катил
И замер в чаще. А луна немая
Давно взошла на свой холодный трон,
Оттуда зорким оком охраняя,
Как мать дитя, земли тревожный сон.
Вот ветер вновь принес мне голос дальний,
Теперь чуть ближе, громче и ясней,
Катился он в лесу волной зеркальной,
И все ему внимало в полусне.
Казалось, даже там, в дали туманной,
Где небо слилось с бархатным ковром,
Был также слышен этот голос странный
Издалека в безмолвии ночном.
И вновь затих. Как видно, песнь лихая
В том месте дальше не имела слов.
И вновь. Раскаты эха утихая,
Перекликались долго в тьме лесов.
Тем временем моя тропа лесная
Осталась где-то в зарослях
И я давно уж шел, пути не разбирая,
Глухим леском в бывалые края.
Мне все знакомо было. С прежней силой
К себе тянули старые места,
Где детство раньше бурно проходило.
Ещё сейчас я слышу звонкие уста
И гулкие «Ау» из ближней чащи.
В глазах мелькают бабочки, цветы,
Боярышни ветвистые кусты
И пышный луг, по летнему звенящий.
Это письмо писалось по выходе из госпиталя, вспоминалась родина г. Пятигорск и Кавказ.
После блокады Миша с институтом авиационного приборостроения эвакуировался в г. Кисловодск. Доехал до Пятигорска где жили его родители, но тут новая беда - немцы вторглись на Кавказ. Институт уехал в Ташкент, а Миша ушел добровольцем на фронт.
Его зачислили в полк артиллерийской разведки под командованием Я. Езрубельского. С этим полком он дошел до Кенигсберга. Демобилизовался он только в 1946г и приехал в Ленинград для продолжения учебы в ЛИАПе. Институт он закончил в 1948г на два года позднее меня, хотя до войны был двумя курсами выше.
По распределению его оставили в Ленинграде заместителем директора по учебной части Авиаприборостроительного техникума.
В письмах с Мишей мы договорились, что летом 1948г встретимся в Ленинграде, куда я приеду в свой отпуск.
Миша очень боялся со мной встречаться, потому что в 23 года совсем облысел, когда болел тифом -не то спинным, не то брюшным, я не помню. Было это, когда его часть находилась в Крыму, после того, как им зимой пришлось форсировать Сиваш у Перекопа. При температуре тела за 40 его не обстригли вовремя и в результате волосы выпали в одни сутки. А до войны у него была густая шевелюра.
Мы встретились на квартире моей тети Шуры Торговкиной, да так как-будто мы никогда не расставались. Миша был в кепке и боялся её снять. Нужно сказать, что его совсем не портила голая голова. Я невольно вспомнила своего папу, у которого были густые черные волосы, но он всегда брил голову наголо. Как запорожский казак он носил длинные усы, а одно время и бороду.
Месяц отпуска пролетел быстро. Мы решили пожениться. 26 августа в ЗАГСе Московского райсовета нас записала женщина в сапогах и военной гимнастерке, безо всяких свидетелей. Я не хотела менять свою фамилию Семенюк на Тележко, т.к. все всегда произносили, как Тележка, но женщина регистрирующая нас сказала, что из-за того, что она в свое время не взяла фамилию мужа, у неё много было недоразумений при оформлении аттестата во время ВОВ, и я согласилась.
28 августа я уехала в Куйбышев. С работы меня отпустили только в декабре 1948г, после чего я приехала в Ленинград с очень скудным приданным: 2 простыни, скатерть, пикейное белое покрывало, 2 тарелки, старинная чашка и несколько предметов из старинного маминого свадебного подарка.
У Миши тоже практически ничего не было, кроме военных гимнастерок, брюк и полушубка, который отдал ему его брат Владислав.
Жили мы в общежитии техникума на Благодатной улице (за пожарным училищем).
Комната у нас была большая – 24 метра с 2-я казенными железными кроватями и круглым столиком. Я постаралась как могла украсить комнату.
Мы купили ширму и кухонный стол и отгородили угол, где я оборудовала кухню с электрической плиткой, так как на коридор в 25 или 30 комнат была всего одна маленькая кухня с газовой плитой. Горячую воду мы брали из титана, находящегося этажом выше нас.
Занавеску на окно я сделала из одной полотняной простыни с мережкой, собрав её буфами. На столе лежала белая скатерть. Кровати были закрыты белыми пикейными покрывалами. В общем, как в больнице.
Но мне казалось, что всё очень красиво. Я всегда ставила летом букет из полевых цветов. Ходившая к нам молочница говорила, что у нас очень уютно – лучше чем у других жителей общежития.