Жевжик удалялся. Маруся стояла на обочине, смотрела, как он удаляется, и недоумевала: «Чего это его кибитка так тщательно задраена? Боковины и верх – понятно: они должны быть задраены, на то это и кибитка; а вот задок, а тем более передок зачем задраивать? Когда погода сухая и жаркая, как, например, сейчас, их обычно держат открытыми. Если, конечно, прятать нечего... – Через мгновение, словно бы случайно что-то вспомнив, к последним словам она добавила ещё два слова: – Или некого...»
Вот за эти самые «или некого» Маруся ухватилась как за нить Ариадны. Чуточку потянула за неё – и клубок спутанных мыслей стал распутываться: «А и правда, – оживилась она, – не сучки ли там сидят за парусиной (в смысле не девочки ли)? Уж они-то наверняка для постороннего взора не предназначены. Потому и обтянул кибитку со всех сторон, чертяка хитрожопый, нигде даже щёлочки не оставил. Интересно, откуда он прёт это добро? И куда? А главное, для кого?»
Маруся давно подозревала, что он возит именно «сучек». И вообще... промышляет тем, что расположено ниже пупа. От него шёл такой сильный эротический посыл, что ничего другого она и не могла заподозрить. Но одно дело подозревать, другое – видеть воочию. Короче, нужны факты. И к Марусе явилась блестящая идея: вывести Жевжика на чистую воду, взять с поличным, застукать. С какой целью? А пускай не думает, что все – дураки, а он один – умный! Идея так её увлекла, что она в течение нескольких минут недвижно стояла на обочине, мучительно соображала, как нагадить Жевжику, и машинально мяла свои сочные губы грязной («навозной») рукой.
Может, она и дальше стояла бы так, не раздайся трескучий голос Нюси Перетятько, возившейся в палисаднике: «Марусь, шо случилося? Чо ты застыгла, як стовп?» Маруся вышла из забытья, но с ответом медлила – от неожиданности оторопела и не находила что сказать. Нюся продолжала вопросительно смотреть на Марусю. Видя, что от неё не отвязаться, Маруся сказала абы что: «Та ничо не случилося, шо-то у глаз попало, от и стою, ждамши покудова проморгаюся…» Под предлогом занятости она не стала развивать разговор, хоть той очень хотелось, и заспешила вдоль по дороге.
Пробежала, вернее, проковыляла жевжикова собака, поджав левую заднюю лапу под самый живот. Из-за увечья ей трудно было поспевать за кибиткой. Тем не менее, она часто останавливалась по своим собачьим нуждам, делала зигзаги в сторону, иногда даже возвращалась назад и сосредоточенно донюхивала то, что перед тем недонюхала. А уж калитки метила почти все. Собака, похоже, нисколько не переживала, что хозяин уедет слишком далеко, – не иначе как знала: никуда он без неё не денется; было даже как-то забавно смотреть на эту собачью самоуверенность.
Раньше Жевжик приезжал на Кизияр верхом на лошади, а с некоторых пор пересел на кибитку, вот на эту самую, запряжённую парой лошадей. Тогда же и собачка появилась – скачет за ним на трёх лапках, и в жару скачет, и в холод, и в дождь... Калечка, но шустренькая. Бабы, привыкшие видеть его верхом и без собаки, страшно удивились этой метаморфозе и пытались прозондировать, что такого произошло, что заставило его пересесть на кибитку и завести собаку.
Тот отшучивался: постарел, мол, вот и пересел. И цитировал при этом известные слова: «Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить». Ну а собачку пригрел из жалости. «А чо вона перекрученая уся, наче б то йиё хтось скрозь мнясорубку пропустил? – смеялись бабы. – Нашо вона тибе такая здалася, одна покута з нею...» – «Ничего подобного, – бойко возражал Жевжик, – никакой покуты нету. Она, конешно, сильно покалеченая, зато знаете, какая умненькая! Ну прям как человечек. Вот разве только говорить не умеет». Все понимали, что он уходит от прямого ответа, но выжать из него что-либо ещё не могли. И это очень интриговало.
А произошло в его жизни многое. Когда Жевжик получил должность лесничего и лошадь, положенную к должности, он радостно и, как говорится, с головой ушёл в работу. Совершал объезды своего участка, выявлял нарушителей порядка. Был непримирим к двум – главнейшим – категориям лесных врагов: любителям жечь костры и браконьерам. В новенькой спецовке, с ружьём наперевес, с кинжалом на тонкой талии он так правдоподобно олицетворял власть, что был даже грозен. Вот что значит форма и служебное рвение!
Правда, Жевжик не заводил судебных дел – обходился замечаниями и профилактическими микролекциями. Иногда лёгкими штрафами. Лесным врагам все эти комариные укусы были до одного места. Повинно склоняя головы в знак согласия с нотациями лесничего, они в душе посылали его на три буквы, а когда тот уходил, потешались: «Страшен рак, шо в гузне очи».
В его обязанности входил также учёт диких животных – в основном оленей и косуль. Ну и, конечно, заготовка сена на зиму, оборудование искусственных солонцов, починка старых кормушек, установка новых. Короче, успевай только поворачиваться.
В один из мартовских дней Жевжика вызвал директор и сказал, что в урочище Красный Кут у них есть заимка – место для отдыха важных «пырсон». В самой глухой и живописной части заповедника. И что отныне он отдаёт эту заимку под его, жевжиково, начало, за что добавляет ему к основной зарплате ещё полставки. Кроме того, выделяет гужевой транспорт – повозку и двух лошадей. Жевжик удивился: «А зачем повозка? В лесу на повозке не разгонишься – только верхом можно, никак иначе. А сено я накашиваю на полянах, никуда его не свожу, никуда не перемещаю – там же, на месте, и скирдую». Когда директор намекнул, для чего надобна повозка, да ещё крытая, все вопросы отпали сами собой. Жевжик обрадовался: как же! – пошёл на повышение. Теперь он смотритель привилегированной заимки и хранитель высоких тайн.
Помимо содержания заимки «в боевой готовности» смотрителю вменялось в обязанность (естественно, негласную) обеспечивать важных «пырсон» девочками. «Пырсоны» приезжали на всё готовое, в том числе и на девочек, которые вырастали перед ними как по щучьему веленью. Причём надо было знать и учитывать вкус каждой «пырсоны», ибо, как говорится, один любит Зину, а другой – кузину.
Вот так и стал наш Жевжик возить в Красный Кут «живой товар». Его цыганское происхождение пришлось тут как нельзя более кстати: никто из сельчан не удивился, зачем он преобразовал обычную повозку в кибитку. «Ну что с него возьмёшь! – понимающе и добродушно ухмылялись они. – Цыган, видите ли, он и в Африке цыган, без кибитки не может. Голос крови…» Директор заранее всё это просчитал, и не ошибся: на кибитку смотрели именно как на безобидную национальную прихоть Жевжика, её истинное предназначение как девочковозки никто не разгадал.
Ещё до первого вояжа в город за «товаром» между Жевжиком и Варварой вспыхнул крупный скандал, вплоть до разрыва. Нет, не из-за девочек – Варвара про них ещё ничего не знала. Был обычный день. Ничто не предвещало беды. Варвара подоила корову, пропустила молоко через сепаратор, взяла «глечик з вершками» (кувшин со сливками) и направилась в погреб. У входа в него поставила глечик на землю – чтоб высвободить руки, открыть тяжёлую ляду и, став задом наперёд, ступить на крутую лестницу, держась за края лаза. И потом с этой позиции забрать глечик и снести вниз, на холод. Так она делала всегда – так ей было удобно.
Только Варвара просунула зад в проём погреба, как подбежала собачка Пальмочка и, засунув носик в глечик, опрокинула его. Сливки вылились – Пальмочка стала их поспешно слизывать. Варвара и так относилась к категории собаконенавистниц, а тут ещё такое! Потеряв всякий контроль, она выпростала зад обратно, схватила подпорку для бельевой верёвки, со всего размаху ударила собачонку – и сбила с ног. Несчастное животное повалилось, закричав душераздирающим визгом. Оно не имело сил подняться и убежать, а только корчилось в муках и кричало, кричало, кричало... И тут Варвара осознала, что натворила.
Прискакал Жевжик. Он взял Пальмочку на руки, подошёл к насмерть перепуганной Варваре и сказал: «Ты покалечила любимое существо. Если Пальмочка помрёт, я уйду от тебя, и попрошу мамку чтобы прокляла тебя». Варвара ползала у него в ногах – вымаливала прощение. Он не прощал. Тогда грешница-виновница прибегла к старинному дамскому ухищрению – сообщила, что уже с месяц как понесла, и что у них, таким образом, будет ребёночек. А говорить об этом не говорила – чтоб не сглазить: на ранних сроках беременности почти все так делают, пока плодик там не укрепится.
Он сдался.
Оба принялись выхаживать Пальмочку. И выходили. Правда, с большим ущербом для здоровья (сильно пострадали ножки), но выходили. Теперь, уезжая в город за девочками, Жевжик брал Пальмочку с собой – так, он считал, надёжнее. Вначале возил в кибитке, подостлав большой толстый кусок войлока, а когда окрепла, стал выпускать из кибитки, чтоб бегала вокруг да около и тренировала ножки.
Обычно девочки требовались на одну ночь: с субботы на воскресенье. Выезжал он за ними в пятницу к вечеру, давал заказ поставщице «живого товара» Олимпиаде Самсоновне Ягуповой – той самой, что по паспорту значилась как Феня Лаврентьевна и что была сподвижницей бандита Щербины, застреленного лет несколько тому назад на главпочтамте в Симферополе (http://www.proza.ru/2010/10/07/483). До следующего дня Жевжик оставался на Кизияре, у себя дома, в Цыганской Слободке. За это время Ягупова приготавливала нужное количество девушек. В субботу Жевжик забирал их и в задраенной наглухо кибитке вёз на заимку, приказав, чтоб сидели тихо, как мыши. Лишь за городом разрешал частично откупориться, и то если поблизости не было никого подозрительного.
Вчера, едя в очередной раз за «товаром», он увидел на подъезде к Кизияру такую картину: на краю лесополосы – дерево, ствол дерева раздвоен в виде буквы «У», в эту букву «У» вписалась, как фотография в рамку, девушка с каким-то странным, клинообразным лицом, мертвецки бледным. Жевжик сразу понял, что с нею что-то не то. Он подошёл – и девушка стала рыдать. Более или менее успокоившись, она рассказа, что поссорилась с родителями, что жизнь несносна и что ей хочется удавиться, да нет верёвки.
Жевжик чисто по-человечески приласкал её, успокоил, сказал, что за чёрной полосой обязательно последует белая полоса, потому что вся жизнь – в тельняшку. Он предложил отвезти её к родителям – она категорически отказалась. «Лучше решу себя, чем к родителям», – забилась она в припадке отчаяния. Тогда он усадил её в свою кибитку и сказал: «Сейчас поедем в город, потом ко мне домой, на Цыганскую Слободку. У меня отдохнёшь, подумаешь, а потом будет видно».
Той девушкой с клинообразным лицом была Миля.
-----------------------------------------------------------
Продолжение http://www.proza.ru/2014/05/16/1991