«Особенная проблема» - это проблема человека, его приоритетов, его счастья, его предназначения, его живой или мертвой души.
Какими для европейского Запада и Востока оказались пути решения этой проблемы, учитывая влияние тех различий, которые всегда существовали между Россией и Западом? Они хорошо известны и связаны с нашей ментальностью, отражены в особенностях культуры, религии, традиций, взаимоотношений между властью и народом, общепринятых мифах и т.д.
О линиях культурно-исторического разлома писали и Данилевский, и Шпенглер, и Хантингтон, и многие другие. Но среди тех различий, которые существуют между Россией и Западом, есть, несомненно, одно, которое обуславливает во многом возникновение и всех остальных.
Эта особенное различие связано с тем, что является приоритетом в развитии человеческой личности и общества в целом, оно связано с
проблемой мироощущения современного человека преимущественно европейской культуры, который «…не чувствует себя центром своего мира, движителем своих собственных действий, напротив, он находится во власти своих поступков и их последствий, подчиняется или даже поклоняется им.
Он воспринимает себя, равно как и других, подобно тому, как воспринимают вещи – при помощи чувств и здравого смысла, но в то же время без продуктивной связи с самим собой и внешним миром» (Э.Фромм «Здоровое общество»).
Вслед за Ф.М.Достоевским эту особенную проблему Э.Фромм назвал «проблемой человека».
Одной из идей, укоренившихся в западноевропейском сознании с начала Нового времени, стала идея о том, что только радикальное изменение социально-экономических отношений и самой политической структуры общества может создать необходимые условия для развития личности.
Мысль о создании такой социальной структуры, при которой возникли бы максимальные возможности для индивидуального роста, воплотилась последовательно во всех крупных западноевропейских социально-политических учениях.
Какими бы разными ни были представления о социальной структуре общества Т. Мора, Ж-Ж. Руссо, К.Маркса, У.Черчилля или Ф.Фукуямы, - в одном они сходятся – в том, что необходимо создать такое социально-политическое устройство мира, при котором бы возникли наиболее благоприятные условия для развития человеческой личности.
Маркс лишь довел эту идею до крайней черты: при этом сама по себе задача построения такого общества стала намного важнее самого человека, ради которого оно и задумывалось (возможно, это и осознал создатель «Капитала», что объясняет незавершенность его главного труда и резко отрицательное отношение к Парижской коммуне).
Ленину было суждено перейти эту черту и на практике попытаться создать идеальную социально-экономическую структуру, при которой собственно сам человек с его нескладным и противоречивым характером оказался в этом колоссальном процессе лишним. Но разве Ленин не довел всего лишь старую европейскую доктрину, пусть и в самой крайней форме, до логического конца? И разве европейскому образу мышления и действия не мог не импонировать сам ленинский метод достижения цели: прямолинейный и нетерпимый к чужому мнению?
«Как только представление о линейном прогрессе в истории сумело закрепиться, - писал Р.Осборн об экспансии европейской цивилизации, - освободиться от его чар было уже не под силу: общества могли располагаться только на линии, ведущей от каменного века прямиком к горизонту будущего. За отсутствием понятийного аппарата, позволяющего иметь дело с обществами, чьё развитие не вмещается в эту модель, мы их загоняем в нее силой».
Впоследствии западный мир отшатнулся от социализма, построенного в России, но не свое ли собственное отражение разглядел он в нем, как в зеркале?
Впрочем, еще долгое время он тешил себя иллюзиями: Р.Роллан, А.Камю, А.Жид, Б. Брехт, П. Пикассо и др. пытались находить всё новые и новые слова в защиту общества, в котором, как им хотелось бы думать, на самом деле была воплощена излюбленная идея европейского Нового времени – создание общества с наиболее благоприятными и комфортными условиями для существования человеческой личности. И социализм представлялся потенциально именно таким обществом.
Безусловно, Ленин довел идею до крайности, до высшей её концентрации, но разве не показал он тем самым и её конечную цель и в итоге всю абсурдность того пути, который сосредоточивает все усилия общества на совершенствовании социальных условий и полностью игнорирует проблему самого человека, содержания и смысла его жизни?
Современная европейская социал-демократия, которая во многом и определяет направление социальной политики в Европе, расходится с большевиками лишь в методе, цель остается все той же. Этот метод был определен еще Каутским, Плехановым, Струве и пр. многочисленными представителями правого социал-демократического крыла, которых Ленин презрительно именовал «меньшевиками», «болтунами», «болотом» и т.д.
Этот метод отвергает радикальные способы захвата власти, предлагая путь легальной политической деятельности и постепенное, но неуклонное движение к намеченной цели. При этом между современными социал-демократами и либералами никаких принципиальных различий (кроме риторики и служебного пиетета перед отцами-основателями) не существует, т.к. они выросли из одного корня, одной идеи.
«Позитивизм и материализм отрицает ответственность, свободу, творческую волю, отрицают человека и строят безвольную теорию социальной среды и власти необходимости, могущества внешних обстоятельств», - писал Н. Бердяев.
Русская радикальная интеллигенция именно так и объясняла все проблемы в жизни общества: «Среда заела! Все беды от среды!», и призывала к свержению ненавистного режима и установлению новых совершенных и справедливых социальных условий.
Путь от Герцена до Ленина был протоптан тысячами и тысячами сторонников этой убийственно простой теории, которая попала к тому же на чрезвычайно благодатную почву: «Когда русский человек религиозен, то он верит, что святые или сам Бог все за него сделают, когда же он атеист, то думает, что все за него должна сделать социальная среда.
Материалистическая теория социальной среды в России есть своеобразное и искаженное переживание религиозной трансцендентности, полагающей центр тяжести вне глубины человека» (Н. Бердяев)
Западный мир отвернулся от русского социализма, но не от приоритета идеи развития и совершенствования социальных условий. В сущности, современное европейское сознание «проблему человека» вовсе не решает или точнее переводит её в иную плоскость: проблему улучшения качества жизни, уровня потребления и т.д.
Эта тенденция, естественно, отразилась на усилении государства во всех сферах жизни, наступлении отупляющей «массовой» культуры, тотальном манипулировании сознания, ослаблении всего частного, личного, индивидуального, воспитании потребительского сознания, озабоченного исключительно созданием все более комфортных условий существования.
Неслучайно Э.Фромм предупреждал, что озабоченность и тревогу вызывает в 20 веке, прежде всего, частная, обособленная сфера жизни людей, а не общественная и социальная.
Но что же сам человек? Что происходит с ним самим, с его собственным развитием и качеством его материала? Когда-то Вл. Соловьев писал: «Для всякого народа есть только два исторические пути: языческий путь самодовольства, коснения и смерти – и христианский путь самосознания, совершенствования и жизни».
И если социальные условия – это форма, то, что происходит с содержанием? И возможно ли решить «проблему человека» одним только решением стоящих перед ним социально-экономических проблем и совершенствованием социальной структуры общества?
Разве не об этом в каждой строчке Достоевского, разве не об этом писал И. Ильин: «Невозможно устроить мир материи, не устроив мир души, ибо душа есть необходимое творческое орудие мироустроения»?
Мучительный поиск решения проблемы самого человека в раннюю христианскую эпоху, которым была наполнена жизнь средневекового схоласта (вспомним ту страсть, с которой была написана «Исповедь» св. Августина), с наступлением Нового времени теряет своё глобальное значение: человек сам по себе становится высшей, абсолютной ценностью, почти богом.
Эпоха Возрождения заставила человека полюбить самого себя, уничтожив тот комплекс неполноценности, который преследовал его на протяжении всех долгих лет средневековья. Человек из смрада и грязи, в котором он пребывал с момента своего рождения и до момента своей смерти, ожидая лишь того, что за гробом ему воздастся за его бесконечное терпение, превратился в высшее создание.
Но к чему привело его самоутверждение в собственных глазах? Он создал кумира в своем лице со всеми своими слабостями и несовершенством, которые становятся оправданными его новым статусом: ведь божественная природа не может быть несовершенной, как и её прихоти, желания и страсти.
Сотворив же кумира, человек провозгласил истину о том, что Бог умер и его место должен занять сотворенный им человек (для Достоевского это означало то, что восторжествовал новый закон: раз Бога нет, значит, все позволено!) «Они вошли в мир по человеческому тщеславию, и потому близкий сужден им конец», - так сказано в Ветхом Завете о непомерной гордыне людской и её тщете.
Так путь европейского человека, который начался в великий век Возрождения, привел его к самообольщению и эгоцентризму. Проблема же человека, оставшись проблемой горстки философов и бунтарей, была загнана в подполье и казалась почти разрешенной. Требовалось только постепенно или радикально изменить сами условия существования жизни. При этом различия в методе разделили реформаторов и радикалов на два враждующих лагеря.
Таким образом, Запад незаметно для себя свернул в сторону от того пути, который был начертан Платоном, античными стоиками и христианскими подвижниками.
Место Бога занял человек. Бог оказался не нужен или в лучшем случае его роль сводилась к роли нотариуса, исполняющего формальные процедуры.
Как-то маркиз де Лаплас в разговоре с Наполеоном заметил, что для описания вселенной он не нуждается в гипотезе о существовании Бога.
Возможно, по этой причине идеи Возрождения в России никогда не были близки: русское сознание не готово было признать пустое небо над головой и торжество земной правды над высшей, неземной.
Увлечения русских аристократов этими идеями носило чаще всего поверхностный характер модного увлечения и не шло дальше возведения великолепных дворцов в стиле классического барокко и чтения вольнодумной французской литературы, что было принято в обычае при екатерининском дворе как часть светского ритуала наряду с интригами, балами, сплетнями, выполнением бесконечных монарших капризов и настойчивым исканием чинов и наград.
Путь к «обожению» человека для западной мысли был вполне логичен, однако, именно тот факт, что Ренессанс затронул Россию лишь незначительно, во многом определил принципиальное различие между русским православным и западноевропейским сознанием.
Русское сознание не готово и сейчас признать, что сам человек - и есть высшая, непререкаемая и абсолютная ценность, тот самый кумир, который в силу своего совершенства создает и диктует нормы права и морали. И если русское сознание внутренне противится тому, что принято за истину, тем хуже для истины.
Но если истина состоит лишь в том, чтобы, разумно и рационально изменить социальные условия проживания человека, то, что она может принести в итоге, кроме разочарования, ощущения обмана или мещанского самодовольства?
По мнению Э.Фромма, современный европеец «…не чувствует себя активным действующим лицом, носителем человеческих сил; он отчужден от них. Его чувство самости вытекает не из его деятельности в качестве любящего и мыслящего человека, а из его социально-экономической роли. Так уж он воспринимает себя: не человеком с его любовью, страхами, убеждениями и сомнениями, а чем-то абстрактным, отчужденным от своей подлинной сущности, выполняющим определенную функцию в социальной системе».
Эта функция в современной рыночной экономике имеет свою меновую стоимость, и, соответственно, «тело, ум и душа составляют капитал, а жизненная задача – выгодно поместить этот капитал, извлечь выгоду из самого себя. Если человеку не удается выгодно «инвестировать» себя, он испытывает такое чувство, словно он – сама неудача; если он в этом преуспевает, то он – сам успех».
Франсуа де Ларошфуко когда-то предупреждал: «Самое опасное следствие гордыни — это ослепление: оно поддерживает и укрепляет ее, мешая нам найти средства, которые облегчили бы наши горести и помогли бы исцелиться от пороков».
И, тем не менее, «проблема человека» была и остается, вопрос требует ответа, несмотря на упорное стремление подменить саму суть проблемы. Именно поэтому, не найдя в западной социологии и философии ответа на этот вопрос, Шопенгауэр, Ницше, Шпенглер и многие другие пытались найти ответ за пределами западноевропейской культуры.
Именно с этим был связан непримиримый бунт А.Камю и его ненависть к заранее установленным общественным установкам, в которых человеку предназначено осуществить его социальную функцию: «Метафизический бунт- это восстание человека против своего удела и против всего мироздания. Этот бунт метафизичен, поскольку оспаривает конечные цели человека и вселенной. Раб протестует против участи, уготованной ему рабским его положением; метафизический бунтарь протестует против удела, уготованного ему как представителю рода человеческого».
Человек, даже создав себе самые благоприятные социально-экономические условия, по-прежнему остается один на один со своими экзистенциальными проблемами.
Отчаяние Кафки, трагический эпатаж сюрреалистов, абсурд бытия у Камю, самоубийственный вызов Ницше и Ивана Карамазова, - разве это не отзвук корчившейся в тисках безответных вопросов человеческой души?
«Неспособный покориться уготованной мне судьбе, уязвленный до глубины сознания вызовом, брошенным чувству справедливости, я не стараюсь приспосабливать собственную жизнь к смехотворным условиям земного существования» - писал А.Бретон.
За этими словами отчаяние человека, не желающего стать еще одной успешной социальной единицей в благополучном и процветающем социуме. При этом душа художника и поэта наиболее чутко и безошибочно реагирует на всю фальшь решения «проблемы человека».
«Я могу в жизни, да и в живописи тоже, обойтись без Господа Бога. Но мое страждущее «я» не может обойтись без чего-то, превышающее это «я», без того, что является моей жизнью, моей способностью творить», - утверждал Ван Гог.
Художник, конечно, говорил о той своей высшей, подлинной жизни, без которой он не мыслил своё земное существование.
Но вопреки западной социальной философии, которая по-прежнему продолжает считать, что человек есть абсолютная ценность и священная корова и главная задача его состоит лишь в том, чтобы создать для самого себя благоприятные и максимально комфортные условия существования, мир (и Запад в том числе) начинает прислушиваться к другим точкам зрения.
Известно, что восточная философия вовсе не придает особого значения вопросу о развитии социальных условий. И Конфуций, и Будда никогда не предполагали, что само по себе изменение социальных обстоятельств приведет состояние человеческой души в состояние мира и счастья.
Будда: «Будьте светом для самих себя. Кто обрящет свет и прибежище в истине и не станет искать их ни в чем ином, кроме самого себя, тот будет истинным учеником моим, вступившим на истинный путь».
Для индийского философа состояние покоя выше, чем социальный успех; гармония души и тела – важнее материального благополучия.
В своем поиске приоритетов Э.Фромм приходит к тем же выводам, с трудом выбираясь из того лабиринта, в котором оказалась западноевропейская мысль: «Человек добился свободы от церковных и светских властей, его единственными судьями стали разум и совесть; однако он испугался только что завоеванной им свободы. Он добился «свободы от», но не достиг «свободы для», т.е. свободы быть самим собой, быть продуктивным и полностью пробудиться. Поэтому он пустился в бегство от свободы. А его собственные достижения, его господство над природой открыли ему пути этого бегства».
И в этих словах ответ И.Канту, который когда-то уверял, что для того, чтобы просвещение овладело людьми, достаточно лишь наступление одного условия – свободы.
Льюис Мэмфорд выразил мысль Э.Фромма более беспощадно: «Самое убийственное обвинение, которое можно предъявить современной цивилизации, состоит в том, что она не представляет интереса с человеческой точки зрения».
________________
Накануне 20 века Россия оказалась перед выбором: каким путем идти?
Искать правду внутри себя и стремиться к внутреннему совершенству, т.е. стремиться к тому, что является отражением высшей гармонии – идти путем Платона, христианских подвижников, Толстого и Достоевского?
Или выбрать путь позитивных изменений внешних условий среды проживания и в конечном итоге найти истину в том, чтобы разумно и логично объяснить мир, примирившись тем или иным образом с его несовершенством (ведь даже бунт Камю –это стоическое примирение с мировым абсурдом)?
Но даже если в этом и состоит истина, то в ней нет правды.
В письме к Н.Д. Фонвизиной о символе его веры Достоевский писал: «Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
Преодолеть разрыв между истиной, открывающейся в процессе познания действительности, и правдой, осознаваемой имманентно в самой глубине души, создать целостное мировоззрение – вот сверхзадача, которая стояла на рубеже веков перед русской интеллигенцией.
Стремительный взлет русской философии второй половины 19 в.- начала 20 в. был связан с развитием направления, которое получило общее название «богоискательство».
Ключом творчества Достоевского, Толстого, Вл. Соловьева, Флоренского, Леонтьева, Ильина, Федорова и многих других стало «строительство души».
Это движение основывалось на традиционной православной идее о том, что необходимо «…перенести центр тяжести внутрь человека, в его глубину, возложить на личность человеческую огромную ответственность за жизнь» и бороться с «безответственностью, с возложением ответственности на силы, вне человека находящиеся» (Н. Бердяев)
Когда–то Платон, обращаясь к собеседнику, заметил: «Так что же было бы, если кому-нибудь довелось увидеть высшую эту красоту чистой, без примесей и искажений, не обремененную человеческой плотью, человеческими красками и всяким другим бренным вздором, если бы эту божественную красоту можно было бы увидеть воочию в цельности ее идеи? Неужели ты думаешь, что человек, устремивший к ней взгляд, подобающим образом ее созерцающий и с ней неразлучный, может жить жалкой жизнью?»
Достоевский устами одного из своих героев утверждал: «Одна Россия живет не для себя, а для мысли!» И эту мысль Н. Бердяев выразил таким образом: «Остаётся вечной истиной, что человек в том лишь случае сохраняет свою высшую ценность, свою свободу и независимость от власти природы и общества, если есть Бог и Богочеловечество. Это тема русской мысли».
Все или ничего!
Всё – это царство Божье на земле, царство добра и справедливости, которое не может быть построено на лжи и «необходимом» зле. Недаром когда-то Белинский воскликнул: «К черту все высшие стремления и цели – я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братьев по крови!»
Ничего – это торжество рациональной истины, которая выражалась в последовательном и неумолимом движении абсолютного духа у Гегеля, в социал-дарвинизме Спенсера, в позитивном мышлении Конта и Милля, историческом материализме Фейербаха и Маркса или в современной либеральной догматике.
Именно поэтому, по убеждению Н.Бердяева, у русских художников такая жажда перейти от творчества художественных произведений к творчеству совершенной жизни, а центральной темой русской философии станет тема о человеке, о судьбе человека в обществе и в истории: «В русской мысли преобладает моральный элемент над метафизическим, и за ней скрыта жажда преображения мира. Философия была лишь путем или преображения души, или преображения общества».
Русская философия, литература и шире, русское сознание в целом, несло в себе поистине мессианское сознание изменения мира в соответствии с внутренним законом совести и той самой правдой, о которой Александр Невский сказал: « Не в силе Бог, а в правде».
Все или ничего! –этот символ веры русской философии определил и метод познания действительности, и решение «проблемы человека»: «Философское познание есть познание целостным духом, в котором разум соединяется с волей и чувством и в котором нет рациональной рассеченности» (Н.Бердяев).
Схожая мысль была высказана ранее Ив. Киреевским о том, что есть внутреннее сознание в глубине души как живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума, и одно достойное постигать высшую истину – такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: и, смиряя его рассудочное самомнение, оно, тем не менее, не стесняет свободы естественных законов его мышления.
Решение «проблемы человека» русской философией состояла не в том, чтобы приспособиться к условиям реальной жизни (скажем, объявив их неизбежной ступенью эманации абсолютного духа или высшим законом социальной природы) или приспособить условия под человека, объявив его вершиной творения и тем самым перейти от гуманистической веры в человека к «человекобожеству» (определение Достоевского)
Русская идея решения этой проблемы всегда заключалась в том, чтобы, признав высшую правду, найти её отзвук в своей душе и обратиться со словом обретенной истины к миру, не поддаваясь на соблазн её «социального» решения.
Именно ясное осознание несовершенства мира и нежелания принять его «условия» в качестве компенсации за его несправедливость и зло приводят И. Карамазова к самоубийственному выводу: «В окончательном результате я мира Божьего не принимаю, и хоть знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе».
О таком «социальном» пути с одинаковой ненавистью писали столь разные мыслители, как А.Герцен и К. Леонтьев. «Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов и мрачная энергия террористов – все это переплавилось и переродилось в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских, - пишет А. Герцен. И почти теми же словами К. Леонтьев: «Стыдно было бы человечеству, чтобы этот подлый идеал всеобщей пользы, мелочного труда и позорной прозы восторжествовал бы навеки».
Большевистский бунт, который произошел под знаменем марксизма, но вопреки всей его логике, явился крайним и трагическим выражением русской идеи. «Здесь тайна русского духа, - пишет Н. Бердяев. - Дух этот устремлен к последнему и окончательному, к абсолютному во всем; к абсолютной свободе и абсолютной любви. Но в природно-историческом процессе царит относительное и среднее. И поэтому русская жажда абсолютной свободы на практике слишком часто приводит к рабству в относительном и среднем и русская жажда абсолютной любви – к вражде и ненависти. Русский дух хочет священного государства в абсолютном и готов мириться со звериным государством в относительном».
К сожалению, история в 20-ом веке распорядилась так, что Россия, соблазненная «легким» решением человеческих проблем, со всей своей неутоленной жаждой вселенской справедливости и последней, «окончательной» истины, устремилась за обманчивым призраком и свернула с того пути, который был ей предназначен.
Пройдя долгий и гибельный путь соблазнов и невосполнимых потерь, страна вернулась к тому, на чем остановилась накануне катастрофы семнадцатого года.
«Русский народ не выдержал великого испытания войны. Он потерял свою идею», - напишет Н. Бердяев во время разгорающейся гражданской войны, когда казалось, что русский мир обречен.
И, тем не менее, несмотря на усиливающиеся многократно бедствия и царившее вокруг отчаяние, он найдет в себе силы, чтобы спустя некоторое время сказать: «Традиционные идеи, десятки лет у нас господствующие, совершенно не пригодны для размеров разыгравшихся в мире событий. Все сдвинулось со своих обычных мест, все требует совершенно новой творческой работы мысли, нового идейного воодушевления».
Конечно, в реку времени невозможно войти дважды, для того чтобы начать все сначала. Мир изменился, и мы не можем просто «не заметить» этого.
Но сегодня, так же точно, как это было сто лет тому назад, русская идея требует своего масштабного продолжения - не только в современной истории, но и в современном постижении мира, вновь и вновь возвращаясь к той особенной проблеме, проблеме человека, которая, возможно, и сформировала всю русскую мысль, определив все её величайшие взлеты и падения, и которая по-прежнему ждет своего истинного решения.