Как же его звали? Валерий Степанович Кравчук. Высокий, стройный, плечистый. Сильный. У нас в Беларуси таких иногда коротко и ёмко называют – лось.
То ли от того, что был я тогда анкетно стерилен и бояться особо было нечего, то ли от мальчишеской дурости, которую никак не выполаскивала из меня жизнь, позволял я себе с ним некоторое хулиганство. Увидев в коридоре киностудии, поднимал две руки вверх, как бы сдаваясь под угрозой пистолета, а затем, здороваясь, протягивал одну. Грозя длиннющим пальцем, как тэтэшным стволом, он крякающим голосом, немного напоминающим диснеевского Дональда Дака, говорил: ну, Хадиков, погоди, я тобой займусь!
Но не занимался. Бывший кинооператор, по окончании ВГИКа подавшийся в комитет госбезопасности, он, хочется верить, втайне ощущал это как грехопадение, какую-то измену искусству, что ли... И, наверное, ему льстило, что кто-то видит в нём не пугало, а как бы своего, киношника, с которым можно рискованно пошутить, вроде как политический анекдот рассказать.
Правда, до анекдотов дело не доходило...
Но, возможно, я здесь прекраснодушествую, а ему просто по роду своей деятельности нужно было быть своим парнем, так сказать, слиться с местностью...
Хотя, скорее всего, здесь и то и другое. Всё-таки не был он сухарём с поджатыми губами, бездушным роботом-исполнителем тоталитарной системы... Во всяком случае, на людях.
Как называлась его должность в КГБ, не знаю, я туда с докладами не ходил. И не писал. Звание у него, по слухам, было майор. Неплохо для молодого тогда человека, примерно тридцатилетнего. Правда, слово “тогда” здесь лишнее...
А функция у Кравчука была вполне конкретная – воспользуюсь более всего подходящим к месту блатным термином: смотрящий за киностудией и телевидением. Наверняка охранительных задач у него на этом поприще было немало. Для нас, смертных, разумеется, тайных. Правда, имела место и публичная сторона его многотрудной деятельности. Присутствовал он на всех так называемых правительственных мероприятиях. Следил за поведением съёмочных групп.
Вспоминаю типичный разбор полётов, проводимый Валерием Степановичем после возложения венков 9 Мая на площади Победы. Каждой сестре отпускалось по серьге. Мне: опять ты ошивался слишком близко к Машерову со своими ветеранскими интервью!
Но выглядели эти нотации вовсе не погромно. Стиль у Валерия был не милицейский – рыкающий, а именно кэгэбэшный, обтекаемый, как бы по касательной. Вроде журил, а не ругал. Ну заяц, погоди...
Стелил он мягко. Но мне, слава богу, спать не пришлось...
Разумеется, были у него конкретные установки выявлять среди нас агентов мирового империализма, всяких там резидентов кровавой парагвайской и прочих, помельче, вражеских разведок. И наверняка опирался он в этой нелёгкой работе на добровольных или не очень нештатных помощников, которых в нашей киношной среде, озлобленной худсоветами и успехами ближних, было, наверное, немало.
Тайная составляющая его службы мне неведома. В памяти остался лишь один видимый результат окорачивающей деятельности Валерия Степановича.
Вообще-то сам по себе, тогда пятидесятилетний, Адольф Иосифович Конецкий, он же Адик, он же Алик, по кличке Конь – фигура не менее, а скорее, более колоритная, чем полузаконспирированный наш куратор. Если и существует стереотипная фигура режиссёра, то это как раз тот самый случай. Правда, слегка окарикатуренный парадоксами.
Львиная седая грива, тёмные очки с диоптриями. Из-под пухлых губ врастопырку выстреливали прокуренные желтые зубы. Одежда дорогая, со вкусом. Сейчас бы сказали от кутюр – жена, бывшая балерина, старалась, и еврейские родственники за границей не забывали. Да и сам Конецкий когда-никогда прорывался в эту самую заграницу на кинофестивали. Больше никогда.
В комплект просилась сигара, на худой конец, трубка с ароматным голландским табаком. А курил вонючую “Приму”. Или “Астру”. Запах которых намертво перешибал благовоние забугорного мужского парфюма. И редкое словосочетание еврей-алкоголик – это тоже про него. Пил водку, чернила, но, правда, ценил и хорошие коньяки. Если попадались к деньгам.
Тем не менее все эти контрасты не портили общего впечатления. Скорее, наоборот, придавали неординарной фигуре Коня черты аристократического загнивания. В нём чувствовалась порода.
Чего напрочь не было у абсолютного большинства его коллег по режиссёрскому корпусу, многие из которых пришли в эту профессию, что называется, от сохи. Как тогда говаривали на кухнях – монгольский вариант развития: из феодализма, минуя капитализм, прямо в социализм.
Но тут нужно отметить, что так же, как барина Конецкого только расцвечивали его низменные пороки, так и пребывание на элитарной (в глазах большинства смертных) режиссёрской должности придавало своеобразие и гротескность людям, далеко не всегда соответствующим этому месту. Мальчишка, у себя дома колющий орехи, скажем, подручным утюгом, – зауряден. Марктвеновский же Том Кенти из “Принца и нищего”, бьющий те же орехи увесистой королевской печатью, – колоритен.
Например, колоритна до невозможности была Марина Кузьминишна Кирьякова, доверху заполнявшая необъятными телесами студийные коридоры. Вообще-то начинала Кузьминишна свою карьеру директором киногруппы, формально в этой должности оставаясь до конца. Но фактически уже к началу перестройки верховодила документальным кинопроцессом при безвольном пожилом режиссёре, зачастую оставляя его болеть дома, и сама командовала на съёмках. Даже сценарии писала. И это при детдомовских, как у нас говаривают, четырёх классах плюс коридор образования. И фильмы выходили соответствующие. Но принимались начальством, тиражировались, выпускались на союзный экран. Да и, по большому счёту, были не хуже многих других.
При всём при том Кузьминишна не надувала – куда уж дальше – щёки, не хмурила брови, в общем, не рядилась во всяческие интеллектуальные ризы, оставаясь сама собой. А именно простой русской бабой, волею судьбы, строя, да и нахрапа – без этого ей, как и многим, было нельзя, – ставшей фактически режиссёром документального кино.
В её непосредственности был свой шарм, своё обаяние. Зиждилось это на анархической натуре Марины, сохранившейся от детдомовских времён, из её послевоенного сиротства.
В жаркие дни с детской простотой оттопыривала юбку и встряхивала подол, дабы провентилировать тумбообразные ноги и всё остальное. Запахи при этом распространялись далеко не детские, пробкой выдавливая окружающих из помещения.
В ней, как и в Конецком, с перехлёстами бурлила жизнь. Только, так сказать, с другим знаком. Не с минусом или плюсом – здесь сложнее арифметики, – а каким-то иным. Может быть, интегральным... Постоянно что-то напевала, при этом поднимая вверх руки, подтанцовывала, колыхаясь. Казалось, где-то в мощном теле Кузьминишны засел мальчишка-цыганёнок и изнутри какими-то рычагами управляет её движениями.
Рядом с ней было легко и весело. Что-то слышалось родное.
...Внутренне отшатнулся, встретив её после долгого перерыва на проходной киностудии. Исхудавшую, уже почти полностью съеденную раком. Но из провалившихся черных глазниц посверкивали глаза. Как будто не её, а того внутри, другого. Увидев меня, вдруг запела: “Эх, Андрюха, нам ли быть в печали?” Казалось, что вот-вот начнет пританцовывать.
То разгулье удалое, то смертельная тоска...
Столь непохожие друг на друга Адольф Иосифович и Марина Кузьминишна неотъемлемой частью входили в широкий режиссёрский диапазон киностудии, напоминавший мозаику, цветовую гамму которой подбирал дальтоник, без разбора, ничтоже сумняшеся, насовав туда все цвета радуги. Не забыв, правда, и серый...
Во ВГИКе Алик учился у кого-то из классиков кино. Вроде у Ромма. Или у Роома... Нет, у Эйзенштейна. Или... Ну, неважно.
И подавал очень большие надежды. Мастер прямо об этом говорил своим студентам: “Вы тут у меня все умники и страсть как талантливые. Но вот стать гениальными режиссёрами, способными ваять нетленку, дано только двоим”. И классик называл фамилии, во-первых, произвольно скажем, Тарковского и, во-вторых, Конецкого.
Одногруппники дружно кивали. Ну, может, с Андрюшей Тарковским не всё ещё до конца ясно. Но Алик! Тут сомнений не было никаких. Гений!!
Объективно подытоживая свои творческие результаты в ресторане недалеко от киностудии, он резюмировал:
– Но я их всех наебал.
Так Конь заканчивал свой короткий рассказ, ожидая пока окрепнет рука после первой выпитой рюмки, чтобы уже без помощи друзей самостоятельно налить вторую...
Ну, в общем, обманул он их всех. И себя, молодого.
Трезвая самооценка в пьяном виде вообще была свойственна Адольфу Иосифовичу, ощущавшему внутреннюю, да и внешнюю раскованность, сопровождающую его возлияния, как освобождение от путающейся под ногами несвободы.
Вообще-то, как и внешность, так и мозги или, если вам так больше нравится, мышление у Адика было по-настоящему режиссёрское. Парадоксальное. Образное. Незамыленное. Только применять его к работе Коню в один прекрасный день стало неинтересно. Возможно, он однажды понял, что в существующих условиях рвать пуп – труд неблагодарный. А может быть, стало просто лень. Да и водка...
Конечно, он работал. Только как-то вполнакала. Окружил себя профессионалами, которых вычленять из коллектива Адольф Иосифович умел очень хорошо. Оператор Саша, о котором Конь говорил, что у него какое-то нутряное чувство пространства и композиции, всё чаще выезжал на съёмку без режиссера... Классный звукооператор Володя, ныне, спустя годы и годы, работающий в основном на заграницу... Фильмы Конецкому самостоятельно клеила Нина, прекрасно чувствующая так называемый темпоритм монтажа.
Разумеется, Конь всем им давал указания, скажем так, общего характера. Концептуально. Но заниматься каждодневной рутиной ему было уже неинтересно.
Фактически он ухитрился стать продюсером. Несуществующая в советском кино профессия.
Тематику своих фильмов выбирал, по возможности уклоняясь от социальных заказов властей предержащих, фольклорную. К примеру, что-нибудь про народные музыкальные инструменты, их происхождение.
По этому поводу говорил, что к истокам нужно припадать не только в кабаке.
На худсоветах или сдачах начальству Адольф Иосифович лихорадочно курил одну “примину” за другой, искренне переживая за созданное кинополотно. Всё в этих его фильмах было профессионально, всё на месте. Композиция. Монтаж. Звукоряд. Кино как кино. Но ничего выдающегося.
Он сам был классное кино.
Где-то в конце семидесятых Конь с группой поехал, скажем, в Осиповичи снимать встречу двух партизан. История эта позднее переродилась в киношный анекдот и, как всякий анекдот, требующий предельной лаконичности, лишилась реальных подробностей.
Вроде бы партизаны эти воевали первым и вторым номерами пулемёта (один – стрелял, второй – ленту направлял) и не виделись после войны тридцать лет...
Вот эта встреча с объятиями и возможными скупыми слезами - а как иначе - должна была стать эпизодом документальной киноленты о народных мстителях. Тема сия была и остаётся неисчерпаемой – недаром народ, как всегда точный на словцо, прозвал нашу киностудию “Партизанфильмом”.
Обосновавшись в просторном доме ветерана, Конецкий с оператором Сашей приготовились к завтрашней съёмке. Естественно, не обошлось без бутылки с ещё нестарым и боевитым хозяином. За разговорами и вторую повалили. А где две, там и...
Назавтра второй номер не приехал. Не приехал он и послезавтра. Но съёмочная группа не горевала. Получив индульгенцию от жены, которая, наверное, подумала, что многодневная пьянка входит обязательной составной частью в съёмочный процесс, хозяин гостеприимно привечал Коня и К.
К концу третьего дня, когда командировочные деньги и терпение хозяйки истаяли окончательно, режиссёр с оператором решили сходить на почту и позвонить, скажем, в Пуховичи, где жил второй номер, и выяснить, чего это он не едет. Блин.
Не ехал он, потому как неожиданно заболел. Но это выяснилось потом.
А пока, выпив с обезножившем первым номером “за порог”, “оглоблёвую” и “стременную”, наши деятели искусства отправились на осиповичскую междугородную станцию. Путь оказался неблизким. Посему, продышавшись на свежем воздухе, они успели не только несколько протрезветь, но и забыть, чего они туда идут. Помнили, что звонить. А куда звонить — забыли.
Но поскольку реальный порог осиповичской междугородки был уже перед ними, Конь вполне логично предложил: раз мы уже здесь и не помним зачем, давай позвоним Боре Заборову в Париж. Чтоб не зря сходили...
- Давай! – обрадовался не более трезвый оператор.
Художник Заборов, ныне знаменитый, за пару лет до этого эмигрировал во Францию с женой Ирой, которая работала на киностудии редактором. Конечно, врагом народа его уже не называли: семидесятые – не тридцатые, не те времена, но в отщепенцах он всё-таки пребывал.
Отщепенец от нашего пня.
С твёрдым намерением позвонить Ире и Боре и узнать, как они там без них, пара ввалилась в зал, и Конь, заглянув в свою кожаную записную книжку с тиснением на обложке, сообщил тут же насмерть перепугавшейся девочке-телефонистке, что им нужен Париж, Рюи 245 16 72. Примите заказ.
Пока, почти заикаясь, несчастная диктовала международный своей коллеге в Минске, Адик с Сашей расположились ожидать на скамейке вдоль стены.
И начали потихоньку трезветь.
Протрезвлению способствовала вдруг возникшая атмосфера отчуждённости, которая отделила их от остальной части переговорного пункта. Народ, ожидавший своих соединений с городами и весями местного пошиба, насторожился.
И действительно. Вот только что сидели по стенкам, кто-то грыз потихоньку в кулак семечки, кто-то разговаривал за жизнь, кто-то прикидывал в уме предстоящий диалог с родственниками; шли время от времени вызовы – Минск, вторая кабина, Барановичи, первая кабина, Руденск... Конечно, не совсем обычная жизнь, не каждый день идешь в другой город прилюдно звонить, о своих домашних делах в трубку кричать. Вроде как слегка высунулся. Немного напрягает, но и в пределах допустимого. И вдруг...
Всё равно, что пошли на военный полигон по грибы, а попали на минное поле.
Чего хотят эти двое? И не очень по-нашему одетые. Особенно который постарше: вечером – и в тёмных очках! Были б иностранцы, тогда понятно. А эти говорят без акцента, и перегар наш. И вдруг Париж! А не при политической ли провокации они присутствуют? Затаскают потом с показаниями...
Но тут задребезжал на девочкином пульте звонок и, послушав кого-то в наушниках, несчастная горевестником пискнула, наклонив головку к поднятому плечику :
– Извините, но Париж, Рюи 245 16 72 не отвечает.
Проследовавший к стойке на уже почти твёрдых ногах Конь повторил за ней, как бы осмысливая глубину трагедии:
– Париж, Рюи 245 16 72 не отвечает?.. Ну, тогда Пуховичи, 34 17.
Всем на переговорной полегчало...
Может, информация о попытках Коня установить канал связи с Западом дошла до Валерия Степановича, может, по какой иной причине, например, раскованности фигуранта, от которой до большой беды ой как недалеко, но складывалось впечатление, что наш куратор к Адольфу Иосифовичу был несколько более внимателен, чем к другим. Во всяком случае, оперативно среагировал на один конский творческий взбрык.
Но по порядку.
В служебные отношения Конецкий с Кравчуком вступили на заказухе “Здравоохранение в СССР”. Этимология просторечия “заказуха” от одного из трёх китов, на которых в светлое будущее плыло наше производственно-творческое объединение. Помимо документальных фильмов и киножурналов, ПТО выпускало заказные фильмы, призванные освещать деятельность различных министерств и ведомств. Фильмы, точнее их темы, с царского московского плеча Госкино СССР скидывало на провинциальные киностудии. А здесь уже этот заказ реализовывался – писался сценарий, снималось кино.
Темы заказух бывали самые разные – от борьбы с гельминтами у крупного рогатого скота или автоматических линий по производству головки картера на автомобильных заводах страны до технологии ловли рыбы траулерами на Джорджес-банке у берегов Канады.
Конечно, архитрудная задача – снимать банку с заходами в близлежащие порты доставалась московской киношной челяди – они поближе к трону. В провинцию в основном отправлялись разнообразные гельминты.
Но и в этой куче заказух попадались жемчужины, которые склёвывали режиссёры посолидней.
А Конь в мелочах не числился.
И вот однажды отломилось ему создавать фильм под названием “Здравоохранение в СССР”. Наверняка, Москва придержала бы эту тему для себя, зовись она “Медицинское обслуживание советских посольств”. Ну, а так... Не всё ж себе, надо кой-чего и людям.
И действительно, тема была благодарная. Адольф Иосифович быстренько подсуетился в Министерстве здравоохранения с географией съёмок, и на передний план фильма вплыли санатории черноморского и балтийского побережий.
Всё лето Алик и компания кочевали по различным галечным и песочным пляжам одной шестой части суши. Время от времени творческая группа появлялась на киностудии, с каждым разом ещё более почерневшая от работы, солнца и напитков. Соотношение этих трёх составляющих было вполне гедонистическим.
Но всё хорошее рано или поздно заканчивается. И тут Адик задумался об образном и душевном финале, под который пойдёт заключительная дикторская эпиталама здравоохранению в СССР, ну и затем титры, представляющие доблестную съёмочную группу.
Задумался и додумался.
А что может быть лучше ощущения жизненной силы и здоровья... чем три бегущие по песку обнажённые юные красавицы на фоне заходящего в море солнца? Да ещё замедленно, в рапиде!
Вообще-то с эротикой у Коня были самые тесные отношения. Его боккаччевские истории до сих пор в памяти. Незабываем, к примеру, рассказ из вгиковской юности о сексе с инструктором райкома комсомола внутри спирали раздвинутого театрального занавеса в разгар студенческого спектакля. И это при наполненных ни о чём не догадывающимися людьми зале, сцене и закулисье. Инструктор, кстати, послана была убедиться в идеологической выверенности постановки, так сказать, в твёрдости устоев.
Убедилась.
Но зацикленным эротоманом Адольф не был. Был, как у нас говорят, нормальным мужиком. Со всеми присущими этому термину условными и безусловными рефлексами. Так что его придумка с девушками объяснялась прежде всего творческим порывом. Мужчины.
Но одно дело придумать, а сто дел – реализовать придуманное. Из ста этих дел примерно восемьдесят лежат на плечах директора съёмочной группы. Коим у Конецкого постоянно был его ровесник и наперсник Миша Каминский.
У Миши было вздернутое вверх лицо. Курносый толстый нос. Высоко посаженные природой брови как бы подтягивали за собой верхние веки, придавая широко раскрытым глазам, а вслед за ними и всей физиономии Миши выражение постоянного удивления окружающей средой. Если к этому добавить зачесанные вверх, но низко оккупировавшие законную территорию лба густые черные волосы и багровый цвет лица, то складывалось ощущение, что Миша постоянно ходит в клоунском гриме и парике, которые почему-то забыл снять после выступления на арене.
При всём при том Михась (говорил в основном по-белорусски) обладал обязательным для директора киногруппы серьёзным шахтёрским качеством: доставать всё хоть из-под земли. Поэтому материализация творческого фантома Конецкого не составляла большого труда для Михася Каминского – хлопчука хатыньского. Так порой он себя называл из-за полного совпадения с именем и фамилией чудом выжившего жителя сожжённой оккупантами белорусской деревни.
И действительно, составляющие финального плана фильма были, что называется, под рукой. Балтийское море, а дело происходило уже в курортных местах под Ригой. Широкие песчаные пляжи всегда в комплекте достоинств этого побережья. Солнце, которое неотвратимо ежевечерне ныряло куда-то за море, в Швецию. Оставалось найти трёх амазонок, согласных сняться без купальников на закате. Для директора уровня Миши это было парой пустяков. Тем более на Рижском взморье. Не Ахтырка же какая-нибудь. Запад, хоть и советский...
Миша нашел в три раза больше требуемого. Прошедшие поочерёдно в номере гостиницы строгий режиссёрский отбор, ныне именуемый кастингом, стройные красавицы пробежались под шум балтийского прибоя, а группа благополучно вернулась в Минск, на киностудию, где и проявила киноплёнку.
Под шумок рабочего просмотра и обсуждения отснятого материала в кинозал потиху потянулись нормальные мужики. И далеко не каждый из них был членом худсовета. Адольф Иосифович принимал всех со скромной гордостью сералевладельца.
И действительно, это было красиво. На фоне огромного заходящего солнца три бегущие, нет, летящие в рапиде обнаженные девицы на границе пляжа и прибоя. Сверкающие янтарины невесомых брызг. Мерное колокольное колыхание бюстов. Гранитные валуны, лакированными черепахами до горизонта разбросанные по мелководью Рижского взморья. Вертикально висящие в небе зигзагами застывших молний острокрылые чайки...
Здравоохранение СССР могло бы гордиться таким финалом.
При этом всё было абсолютно деликатно. Анатомические подробности исчезли на контровом свете. От девушек остались скорее силуэты. Такие вырезают из чёрной бумаги ножницами на тех же курортных побережьях пляжные художники-портретисты. Так что три девицы под Ригой превратились в прекрасные, чувственные, но силуэты. Мама родная не узнала бы...
Но Кравчук узнал.
Было от кого: сексоты стучали оперативно. Высоченная фигура нашего куратора появилась уже на второй день закрытых конских просмотров. Широко расставив руки, так что кончики пальцев почти касались противоположных стенок нашего не узкого коридора, мимо не проскользнёшь, Валерий Степанович с ласковой укоризной крякающе попенял бенефицианту:
– Адольф Иосифович! Всем мужикам показываешь, а я что, лысый?
Лысым блондинистый и чубатый Кравчук не был, и погрустневший Конецкий в меланхоличном предчувствии печального одера перед скотобойней повёл куратора в кинозал. Или тот его повёл.
Коня на скаку остановит...
Прямо скажем, не без удовольствия, Валерий Степанович отсмотрел эту красоту. Сказал:
– Здорово, но... – по лицу Кравчука вдруг как-то суетливо пробежала тень. Он словно в чем-то засомневался. Но только на секунду. Вздохнул: – Адольф Иосифович, ты же понимаешь!
Молча взял принесённую Михасём Каминским из проекции коробку с киноплёнкой. И ушёл.
Больше этих девушек никто не видел. Кто не успел, тот опоздал...
Зачем Степаныч это сделал? Однозначно сказать трудно. По нынешним временам эпизод, разве что без колокольного колыхания, вполне сгодился бы для какого-нибудь “Ералаша”. Но, конечно, время тогда было другое. Секса в стране не было.
Или причиной были устраиваемые Конём коллективные полуподпольные просмотры? Так сказать, неформальная акция... Вроде как давешний демонстративный, пусть и по пьянке, звонок в Париж. А теперь уже второй, тревожный. Не дожидаясь третьего звонка, Степаныч и пришёл в кинозал. Профилактический окорот не помешает.
Но, возможно, здесь другое. Просто наш куратор зорко уловил возникающую ассоциацию с десятилетиями обираемым властью до последней рубашки населением страны. Может быть, в этой мысли и кроются истоки борьбы цензуры с обнажёнкой? Был же антисоветский анекдот тех времён про скелет в музее: “Это колхозник. Почему? Мясо сдал, шерсть сдал, кожу сдал. Одни кости остались”.
И вообще, у нас не пресловутое общество потребления. Общество отдавания.
...Что подразумевал куратор, туманно говоря “ты же понимаешь”, Адольф Иосифович так до конца и не понял. Правда, с возрастанием количества выпитого в тот день в ресторане возле киностудии всё реальнее брезжила истина в виде категорического императива: ну и х.. с ними, с девками.
В конце концов, не самое плохое пожелание прекрасному полу.
Да и застольные друзья говорили то же самое. Режиссёр Митя Индыкин-Судьба тот прямо так и сказал:
– Старик, всё равно есть что вспомнить! Попляжился, покупался, позагорал, полечился, попил, по... общался с тёлками. Чего ещё? Плюнь!
В ответ Конь только зыркнул исподлобно и произнёс мрачно, катая в отвердевших руках глобус фужера с сильным напитком:
- Чувствую себя осиротевшим.
Три грации, становясь всё прозрачнее, истаивали на краю закатного моря его жизни. Пронзительная красота, если исчезает – исчезает навсегда. Неповторима.
Митя Индыкин-Судьба с такой же гривой длинных волос, только не седых, как у Конецкого, а светлых, тоже натерпелся от препятствий и ограничений власти.
Митя умел делать красиво. Помню как классно в спортивном фильме он забабахал полёты на лыжах под пинкфлойдовскую The Dark Side Of The Moon, о которой мы, тёмные, и слыхом тогда ещё не слыхали. Это было здорово.
На исходе восьмидесятых снял фильм об изломанных афганской войной солдатских судьбах.
Митю с Адиком объединяли не только буйные шевелюры и латентное диссидентство, но, к сожалению, и многолетняя пагубная зависимость. От которой он, в отличие от Коня, в конце концов избавился горьким путём “полного завяза”. И это, как бывает в большинстве случаев абсолютного воздержания, ожесточило Митин и без того не слишком мягкий нрав. Бывших алкоголиков, благостно взирающих, как потребляют горькую соседи за столом, мне встречать не доводилось. Кто-то успешнее скрывает свою горечь, кто-то не очень. Инвалидность эта на всю жизнь...
В наступившей перестройке Митя был одним из самых – воспользуюсь термином времен Конвента – бешеных. В этом яростном намёте опубликовал в молодёжном журнале свои заметки, в которых среди прочего назвал своего отца-кагэбиста кровавым палачом...
Кличка Павлик Морозов после этого приклеилась к Мите намертво.
В сменившем перестройку белорусском термидоре метнулся, стряхнув режиссуру, делать карьеру. Возвысился. Но был быстро низвергнут с руководящей должности той же могучей рукой, которая его туда посадила. Увы, не судьба. Сорвалось...
Он вновь вернулся в режиссуру. И вновь делает небесталанные фильмы.
Своей внутренней недоброжелательностью морозя окружающих...
Что-то изменилось после этого случая в Коне. Нет, он не ожесточился, не стал больше пить – куда уж – просто стало видно, что ему не за пятьдесят: в кино – молодой режиссёр, а уже к шестидесяти.
Аксакал. Или саксаул, если говорить о всё усиливающейся прокалённости, заскорузлости его внешности.
Но не ума.
Негласным авторитетом на студии он уже был давно. Те, кому это было дано, чувствовали его изысканность, тонкий вкус, лишённый столь обычной у нас провинциальности. В нём была нездешность. И в переносном, и в прямом смысле. Конецкий был откуда-то из шахтёрских степей Казахстана, куда его родителей, потомственных врачей, народная власть выгнала из столиц империи на поселение. То ли в двадцатых, то ли в тридцатых. То ли как троцкистов, то ли уклонистов от линии, то ли не разоружившихся перед партией, то ли хирургических кулаков, то ли, страшно подумать, реаниматологических подкулачников.
Конь был той, другой структуры. Как эрратический валун, принесённый ледником судьбы в наши лесные и песчаные края...
Не дай бог было Конецкому сказать о каком-то творце: я в него не верю. И пусть это иногда произносилось после определённой дозы выпитого – звучало как приговор. И, как правило, впоследствии подтверждалось.
Так он отозвался однажды об одном начинающем режиссёре, выпускнике ВГИКа, сыне крупного режиссёра – династическая профессия! – инфантильном молодом человеке, благополучно провалившем потом свой дебютный фильм. Как и пару последующих. Инфант постоянно ходил с головой, склонённой к плечу, даже когда жевал какой-нибудь фрукт. Поэтому к сказанному Конь меланхолично присовокупил: чего с сосунка взять, головку ещё не держит.
Ныне пацан где-то в Городе большого яблока. В фотоателье.
Может быть, я местами излишне жесток в описаниях. Может быть, пусть всё это реальность. Реальность, которая катком прошла по нам, вдавливая раба в каждого. Или почти в каждого. И не по капле. Оптом.
У всех у нас свои стыдобы из прошлого. Их немало, этих скелетов в шкафу. И у меня хватает.
Съёмка в богом позабытом полуразвалившемся колхозе. В семидесятых, для киножурнала. Приехав сюда из города, из минимальных, но всё-таки благ цивилизации – горячей воды, унитазов, троллейбусов, театров, ресторанов, сюда, где грязь по колено, продуваемые отхожие скворечники во дворах убогих хат, копеечная оплата трудодней, заработанных в покосившихся коровниках, я интервьюировал десятиклассников. Их выпускной класс в полном составе решил остаться работать в колхозе. Расспрашивал, нахваливая: какие молодцы, романтики, не боитесь трудностей, ну, и так далее. Расспрашивал, не замечая или не желая замечать всей общей пошлости нашего разговора и садизма моих вопросов, и мазохизма их ответов.
Какие вы молодцы, ребята, что не едете к нам в город!!
У каждого из нас свои стыдобы из прошлого.
Восемьдесят пятый, последний предчернобыльский год. Открытие или закрытие всесоюзного кинофестиваля во Дворце спорта. В президиуме суперзвёзды советского кино вперемежку с крупными чиновниками. Звёзды, чиновники помельче и зрители - в зале. Правительственная съёмка и, естественно, в одном из передних рядов партера незаметно расположился наша дуэнья Кравчук, наблюдает за поведением кинотелефотобратии.
Мы выкрутили свои 300 метров отпущенной киноплёнки и стоим себе в сторонке, ожидая, когда кончится действо и можно будет смотать кабели осветительных приборов, удочки микрофонов, прочую техническую атрибутику и убраться восвояси на студию...
И тут юный Витя Грачев, фотокор молодёжки, откуда я ушёл на киностудию, по старой памяти подкатывает ко мне с просьбой:
– Старик, я здесь уже объял всю вашу киношную гвардию, кого помню или у кого звезда на груди. А молодых актёров знаю не очень, в кино ходить некогда, сам понимаешь, не до грибов. Может, кого посоветуешь?
Витя, отличный фотопортретист и репортёр, был немного не от мира сего, такой очарованный странник. Постоянно по рассеянности чего-то забывал или терял. Но талантливый. Бытовая непрактичность не мешала ему сотрудничать со многими изданиями. Его снимки уже регулярно появлялись и в московской периодике.
Оглядывая поверх Витиной вопрошающей физиономии зал, я вдруг (хотя почему “вдруг”, Степаныч зримо или незримо – затылком всегда ощущался на таких съёмках) сфокусировал взгляд на внушительной фигуре нашего куратора. И как ударило.
- А! Во! Витя, советую. Вон там, у центрального прохода крайний во втором ряду. Светлый, видишь? Да, лось такой, ноги не знает куда деть, тесно ему, боком сидит... Валерий Кравчук, перспективный артист, жуть. Будущая мегазвезда! Патронов не жалей, его фотофейс газеты в Москве с руками оторвут. И не только в Москве.
Не было у меня желания осознанно за что-то или за кого-то мстить, а просто в очередной раз взыграло бездумное мальчишество.
Или всё-таки что-то вызревало в подсознании?..
Витя Грачев сначала палил, а потом рассуждал. Подкравшись к Кравчуку, он навскидку сериями начал расстреливать “перспективного артиста” своей японской автоматической техникой, наверное, прикидывая при этом, скольким кино- и прочим печатным изданиям он втюхает фотографии восходящей звезды.
Куратор пытался, соблюдая приличия, уклоняться от Витиной прямой наводки, то отворачиваясь, то, якобы близоруко, читая какие-то листы. Но и Витя был не промах, перебежками меняя позицию, он находил всё новые и новые выигрышные ракурсы. Да и на пластмассовом дворцеспортовском прокрустовом сиденье свобода манёвра у большого Кравчука была ограничена.
“Скромность” будущей мегазвезды Витю, впавшего в грех азарта, только подстёгивала. Отработал он на Кравчуке, что называется, по полной программе и отправился в сторонку перезаряжать автомат.
Своими фотовспышками наш папарацци засветил законспирированного куратора в прямом и переносном смысле. И это на глазах наверняка сидевшего в зале кравчуковского начальства, присутствующего здесь не по службе, а просто поглазеть на реальных кинозвёзд. Тоже люди.
В общем, прокол в работе. Прилюдный, точнее, примноголюдный.
Когда отгремели последние бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию, все встают, слышны возгласы “Да здравствует мудрое ленинское Политбюро и лично... ”, здравицы “Партии слава”... Стоп. Заговорился. Это ж другое, хотя похожее действо. Кинофестиваль... Так вот, когда народ потянулся к выходам по окончании мероприятия, семимильными шагами мимо нас пронёсся Кравчук. Я притормозил его вопросом:
– Как мы отработали, Валерий Степанович?
– Без претензий, но вот Грачёв, падла, я ему покажу. Не видали его? - он, наверное, что-то прочитал на моей физиономии и остановился. Резко спросил: – Твоя работа?
– Так на память, Валерий Степанович, попросил пару снимков для меня сделать, – холодея, соврал я.
Кравчук вдруг как-то замер. Так замирает зимней ночью лось, прислушиваясь то ли к расстоянию до волчьего воя, то ли к звездной бесконечности над ним...
И ничего не сказал. И потом не сделал. Ни мне, ни Грачёву. Только погрозил пальцем.
Ну, погоди...
Вспоминаю этот эпизод с горькой жалостью и сожалением о своём мальчишестве.
Через год, в мае восемьдесят шестого, Валерия отправили на несколько месяцев куда-то рядом с изрыгающей урановую копоть электростанцией. Что он должен был делать в раскалённой чернобыльской зоне, я не знаю. Какие-то свои кагэбэшные дела. Может, снимал что-нибудь особо тайное...
А уже в декабре его хоронили. Саркома. Сгорел буквально в несколько недель. Тридцать семь лет.
Двойственность, тройственность, многоликость жизни и людей, её наполняющих. Она оставила в моей памяти чувство грусти о судьбе Кравчука, судьбе, которую пусть он и выбрал себе сам.
И странная это штука, память. О талантливом режиссёре, витии, краснословце Мите думаю с замороженной недоброжелательностью, а в гэбисте, окорачивавшем инакомыслие, ищу светлые стороны, пытаюсь если не оправдать, то хотя бы объяснить его.
Может ли хороший человек, работая сволочью, оставаться хорошим человеком? Наверное, нет.
И всё-таки, в который раз возвращаясь памятью к конфискации трёх граций, думаю, что, может, не было в действиях нашего куратора никакой личной логики. Даже охранительной. Просто система, вырождаясь, уже ела сама себя. И почему-то мне кажется, хочется верить, что он не по своей воле конфисковал эту плёнку, а где-то сверху, получив информацию от сексота, решили сделать окорот. Заскрипели, задвигались, провернулись ржавеющие колёса механизма, и категорический приказ вывалился тухлой крысой в приёмный лоток в кабинете Степаныча... Возможно, он хотел сказать Коню: “Ты ж понимаешь абсурдность всего этого”. Но не мог. Или не смог...
И вообще, механизм, в котором есть стук, рано или поздно пойдёт в разнос. Это вам любой механик скажет. Но сколько и скольких этот монстр, разрушаясь, покалечит.
Конь пережил Кравчука ненадолго, не дожив до пенсии. Как-то сразу отказало всё.
Последний раз я увидел его выходящим из автобуса на остановке напротив киностудии. В сопровождении незнакомого молодого человека, помогающего ему передвигаться. С трудом пошел к парадному крыльцу.
Он уже не работал, не мог, но его сюда тянуло.
Как тянет на место преступления и счастья. А место это – прожитая жизнь.
За несколько лет до этого ехали в поезде из Москвы после какой-то мощной пьянки. Адольф утром проснулся, посмотрел на себя в зеркало. Белая седая грива и почерневшее от алкоголя лицо. И резюмировал увиденное: “Я выгляжу как негатив приличного человека”.
Произнёс с гордой горечью...
Высоцкий о себе сказал иначе, но то же самое: “Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю”...
2007 г. Минск