Для старшего научного сотрудника Огузникова, недавно зачисленного в штат научно-исследовательского института, рабочий день начался неудачно. В коридоре лаборатории он увидел заведующего, и Огузников с неприятным покалыванием в сердце понял, что шеф специально поджидал его.
– Почтеннейший! – скривил в полуулыбке губы заведующий лабораторией. – Вы изволили опоздать на работу ровно на семнадцать минут! А вчера вы покинули лабораторию на полчаса раньше…
– Меня зовут Владимир Трифонович! – с обидой в голосе проговорил Огузников и машинально начал перекладывать свой портфель из руки в руку.
– Да, конечно, Владимир Трифонович… Но начало любого дела есть половина оного, – хмуря брови пояснил заведующий. – Во всяком деле, прежде всего, должна быть дисциплина!
И, повернувшись широкой спиной к Огузникову, заведующий направился в свой кабинет.
«Отчитать меня, как школьника!» – мысленно возмущался Владимир Трифонович поведением заведующего. – Будто научная работа оценивается количеством часов и минут, проведенных в стенах лаборатории».
Он с тоской вспоминал о вольном распорядке дне на прежней работе на университетской кафедре. Скажем, чтобы изготовить токарный станок требуется затратить, например, тысячу рабочих часов. Но сколько времени понадобится научному работнику, чтобы предложить обществу, скажем, новую методику анализа одного из компонентов биологической субстанции. На это уйдут, может быть, годы, а может быть достаточно не поспать одну ночь!
Но во второй половине дня настроение Огузникова несколько улучшилось.
Он получил свою первую зарплату и работал в приподнятом настроении. Не ахти какая зарплата при нынешних ценах, но что делать! Он решил отложить назавтра опыт по влиянию нового образца инсектицидного препарата на организм лабораторных кроликов и теперь думал о том, как обрадуется его жена и особенно трёхгодовалый сын Игорёк появлению в их маленькой комнате в коммунальной квартире папы с долгожданными кулёчками и пакетиками разной снеди и ярко окрашенным пластмассовым самосвалом.
К столу Огузникова неслышно подошла старшая лаборантка Нина Петровна, статная женщина в белоснежном, со складками от утюга халате и в таком же колпачке, который кокетливо сидел на её крашенных распущенных волосах. В руках она держала помятую приходно-расходную книгу.
– Извините, Владимир Трифонович, у нашей лаборантки Люси Тонзилиной умерла тётя, мы все собираем ей на венок.
– Кому венок, лаборантке или тёте? – неловко попробовал пошутить Огузников, уже свыкаясь с мыслью, что от торта к семейному ужину, пожалуй, придется отказаться.
– Как вы можете так говорить, а ещё кандидат наук. Люся вне себя от расстройства!
Светлые крашеные волосы Нины Петровны резко контрастировали с её чёрными бровями и такого же цвета удлинёнными глазами, цвет и величину которых усиливала косметика. От этого взгляд старшей лаборантки показался Огузникову пронизывающим его насквозь. Даже при виде острых складок на её колпачке старшему научному сотруднику становилось не по себе.
– А поскольку собираете?
– Ну... – похлопала тяжёлыми надставными ресницами Нина Петровна, – Кто сколько сможет. Например, наш заведующий, Марк Ефимович, дал пятьсот рублей.
Огузников хотел отделаться сотней рублей, но в последний момент, он как новичок в лаборатории постеснялся прослыть скаредным и отдал двести рублей.
Старшая лаборантка сделала отметку в разграфленной книге, но не спешила уходить и как бы не осмеливалась продолжать разговор.
– Вы, кажется, ещё не заплатили... – чуть покраснев начала она.
– Профвзносы теперь с меня высчитывает бухгалтерия без моего согласия! – с заметным раздражением, не глядя на импозантную Нину Петровну, заявил Огузников. – За членство в Обществе охраны природы и Обществе изобретателей и рационализаторов я заплатил. За Красный Крест – кажется, тоже.
– Вы у нас человек новый! – у старшей лаборантки появилась блуждающая улыбка на тонких ярко–красных губах. – Наша лаборатория – самый дружный и спаянный коллектив во всём институте. Мы всегда собираем деньги на подарки ко дню рождения сотрудников, в честь рождения ребёнка, всегда делаем добровольные отчисления от премий, от гонораров, от отпускных...
– Сколько же с меня причитается? – с вызовом в голосе спросил Огузников: ему вовсе не хотелось возвращаться домой без обещанной сынишке машины.
– У нас в этом месяце два дня рождения и один новорожденный! – зазвенел голос старшей лаборантки: нескрываемое раздражение Огузникова передалось ей и она начала пятнами розоветь. – Ну, вознаграждения за авторское свидетельство на изобретение вы пока не получили и в отпуск вам нескоро. Итого с вас восемьсот рублей, если считать по двести рублей на каждое событие…
– Подумаешь, со-бы-ти-я! – не контролируя свои эмоции, нараспев протянул Огузников.
Старшая лаборантка от удивления, смешанного с долей негодования вскинула ресницы и полуоткрыла рот. А Огузников, ничего больше не сказав ей, заторопился в кабинет Марка Ефимовича.
Услышав жалобу Огузникова профессор выкатил и без того выпуклые глаза, откинулся в кресле и с отвисшей тяжёлой челюстью оглядел своего подчинённого с головы до ног. Взгляд профессора был похож на пронизывающий взгляд старшей лаборантки. Заведующий лабораторией запрокинул голову и пошевелил выпяченными губами:
– Ну что вы, почтеннейший, это пустяковая сумма! Что скажет наша молодёжь, если мы, люди среднего возраста, будем прижимистыми в расходах на общественные мероприятия в лаборатории? Я понимаю: у вас первая получка. Я вам дам тысячу рублей, когда-нибудь возвратите, а от коллектива отбиваться нельзя никак! В этом деле, как и во всём, должна быть дисциплина.
Брать в долг было не в правилах Огузникова. Он вяло поблагодарил заведующего лабораторией, отказавшись от его предложения, и отдал нужную сумму Нине Петровне.
«Как-нибудь перебьёмся!» – утешал он себя.
Надо ли говорить, что старший научный сотрудник теперь сидел за столом далеко не с радужными мечтами. Его беспокоили не только денежные затруднения. Все эти пожертвования, в сущности, для незнакомых ему людей были не в ладу с его индивидуалистическим подходом к жизни. Огузников вспомнил цитату из трудов римского императора и философа-моралиста Марка Аврелия: «Задача жизни не в том, чтобы быть на стороне большинства, а в том, чтобы жить согласно с внутренним, сознаваемым тобой законом».
Он очнулся от своей меланхолии, когда в дверь его комнаты требовательно постучали. К столу Огузникова дробно постукивая каблучками подошла всё та же Нина Петровна. В руках её не было потрёпанной приходно-расходной книги, и весь её облик несколько озадачил Огузникова. Старшая лаборантка была без своего угловатого халата и белого чепчика, ее губы оставались огненно алыми под стать такого же цвета алой люминесцирующей кофточке. Светлые, распущенные по плечам, волосы Нины Петровны диффундировали молекулы дорогих духов.
Огузников сжался на стуле, страдальчески наморщил переносицу в ожидании, что теперь последуют другие запланированные и незапланированные взносы.
– Владимир Трифонович! – с вкрадчивой торжественностью проговорила старшая лаборантка, прикрыв тяжелыми чёрными ресницами глаза. – Приглашаем вас в соседнюю комнату на общественное мероприятие! Младший научный сотрудник Сухожилина взяла отпуск, уезжает в Сочи, пожелаем ей хорошей дороги...
В соседнем кабинете, предназначенном для анализа химических препаратов, четыре рабочих стола были сдвинуты вместе. С них были сняты и поставлены на пол, в угол, тяжелые металлические штативы с бюретками, лабораторные весы, фотоколориметры, спектрофотометры, колбы и мерные цилиндры. На столах, застеленных полиэтиленовой плёнкой, в открытых стеклянных эксикаторах краснели нарезанные колечками помидоры, зеленели бока огурцов; в белых эмалированных кюветах дымилась разваренная картошка с кусочками кроличьего мяса, на мелких тарелках горкой лежали нарезанные колбаса и сыр. Среди этой снеди тускло поблескивали несколько высоких бутылок с сухим вином.
Профессор Марк Ефимович торжественно восседал в торце стола, откинувшись на спинку стула. Придирчиво поводя полушариями глаз по лицам своих сотрудников, он в то же время делал полными, как бы припухшими губами жевательные движения. Сухопарый доктор наук Синещёков, одетый по-простецки в свитер грубой вязки и потрёпанные джинсы, с радостной суетливостью разливал мужчинам из конической колбы в градуированные прямые лабораторные стаканчики бесцветную жидкость, похожую на воду, а женщинам – светло-жёлтую "Монастырскую избу" из высоких бутылок.
На кафедре университета, где раньше работал Огузников, сбор денег по различным поводам как-то не практиковался, подобных застолий тоже не было. Поэтому он поначалу чувствовал себя несколько скованным за одним столом в новом для него коллективе. Ему казалось, что все сотрудники лаборатории, особенно заведующий с его выразительными глазами, смотрят на него с осуждением. Взгляд профессора как бы говорил: –«Знаю тебя и под кожей и снаружи».
Ещё до начала такого «общественного мероприятия» Огузникова, расстроенного нелепыми денежными поборами стали одолевать мысли о вынужденном уходе из такой лаборатории и даже увольнения из института. Он рассеянно выслушал тост Марка Ефимовича, в котором раза два повторялось слово «дисциплина», и почти машинально чокнулся с мензуркой миниатюрной и неулыбчивой отпускницы Сухожилиной, сидевшей рядом с ним.
Вообще-то Огузникова никогда не тянуло к спиртному. Но, ещё древнегреческая поговорка гласила: «Либо пей, либо уходи». Если ты плюнешь в сторону коллектива, то коллектив только утрётся, а если коллектив плюнет в тебя, то ты утонешь.
И первый глоток разбавленного ректификата из градуированного тонкостенного стаканчика чуть ли не вызвал у него приступ тошноты. Надо было отказаться и от всех денежных взносов, и от этого нудного застолья. А что оно будет нудным, он не сомневался. Огузников внутренне корил себя за присущую ему «бесхарактерность» в отношениях с людьми.
Наступил, как говорят, молчаливый, «пережёвывающий» момент. Потом, как водится, заговорили о странностях погоды. Доктор наук Синещёков, искоса поглядывая на сосредоточенно жующего шефа, завёл разговор о чудачествах старичка-профессора из соседней лаборатории. После третьего тоста разговор переключился на курортную тематику.
Огузников время от времени посматривал на свою соседку справа: юную Сухожилину, виновницу застолья. Её серенькое платье было туго застёгнуто до подбородка, а короткие светлые волосы так плотно облегали круглую голову, что эта голова походила на шар. Сухожилина почти ничего не ела и только раз позволила своим бесцветным и узким губам дотронуться до склянки с вином. Бледноватое лицо девушки казалось непроницаемым, взгляд ее рассеяно скользил по потолку и стенам. Такое поведение отпускницы несколько озадачило нового старшего научного сотрудника, но он, видя, что на «чудачества» отпускницы никто за столом не обращает внимания, скоро забыл о ней.
У Огузникова вместе с тем ещё в душе оставался неприятный осадок от утреннего разговора с заведующим. Хотелось, чтобы хотя бы частица этого осадка выплеснулась, и на заведующего, и на весь покорный ему коллектив лаборатории.
Печальное нужно скрашивать шутками. Как говорили в древности, путник, у которого нет ничего при себе, может распевать в присутствии разбойника.
Огузников неожиданно громко воскликнул:
– Приведу присутствующим на этой торжественной церемонии слова римского поэта Овидия: «Полноте, люди, сквернить несказанными яствами тело!" Есть такой парадокс, отмеченный ещё в глубокой древности: в начале пира, когда желудок пуст, пьют из малых чаш, а когда желудок наполнен, пьют из больших чаш".
Профессор обхватил свой стаканчик двумя руками и настороженно кинул взгляд на нового сотрудника.
Сидевшие за столом сотрудники и лаборанты сдержанно заулыбались. Некстати сказанные слова новичка претендовали на некую оригинальность. Что касается Сухожилиной, то она сидела чересчур прямо, приподняв голову, и на круглом лице её застыла улыбка. Огузников вспомнил, что такую улыбку Лев Толстой называл «парадной».
У Огузникова в голове появилось лёгкое кружение, запах и вкус спирта уже были сносными. Как говорится, первая рюмка колом, вторая соколом, третья– мелкими пташечками. Он непринуждённо ослабил узелок галстука.
– Кстати, насчет дисциплины, – доверительно наклонил он голову в сторону Синещёкова, показывая тем, что ведёт тихий разговор только с ним. – Одного известного учёного как-то спросили, в чём секрет плодотворной творческой работы. Тот ответил: не надо особенно загружать себя работой, надо побольше думать и ещё больше отдыхать!
В химическом кабинете грохнул такой хохот, которого ещё никогда не слышали, покрытые кафелем стены, и от которого, казалось, задребезжала вся лабораторная посуда на окрашенных белой эмалью подвесных полках. Даже на застывшем в своей неприступной улыбке белом и гладком лице отпускницы Сухожилиной дрогнули крылья носа.
Марк Ефимович оттопырил уголком верхнюю губу и вяло пригрозил Огузникову указательным пальцем.
Все люди за столом, включая массивного заведующего, мало по малу стали казаться Владимиру Трифоновичу давно знакомыми.
«Какой дружный и спаянный коллектив в этой лаборатории!» – растроганно моргал Огузников, опрокидывая в рот очередной градуированный стаканчик.
Никакой тошноты он уже не ощущал. Мужик год не пьёт и два не пьёт, а как чёрт прорвёт, так и всё пропьёт.
– Пора, пожалуй, запевать! – натянутое доселе лицо профессора округлилось. Глаза его стали меньше, и в них заблестела влага.
– Запивать? Чем и как? – попробовал сострить Огузников, – Хуже ректификата лучше нет!
– Профессор свёл воедино мохнатые брови, подобрал отвисшую губу, снова откинулся на спинку стула и опять погрозил коротким толстым пальцем новому старшему научному сотруднику.
– Не хотели ли вы сказать, словами Сократа, – повернулся Огузников к заведующему, – что пьянство не рождает порок, оно его только обнаруживает? И кто совершит проступок во хмелю, с того взыскание вдвое против трезвого, как говорили ещё в древности.
– Я не хотел сказать, – профессор голосом выделил эти слова, как бы передразнивая сотрудника. – Я всегда говорю то, что нужно без всякого хотения. Учтите, почтеннейший, впредь на будущее: пить надо в меру!
В этих словах и жесте профессора было предупреждение Огузникову, что он сам раскается в неуместности своей остроты.
– Меру-то мы знаем, да разве её выпьешь! – продолжал ёрничать Огузников. – Кроме того,мы все врачи, а в присутствии врача ничто не вредно, как говорили древние римляне.
Все сидевшие на церемонии перестали жевать и настороженно переводили взгляд, то на Огузникова, то на нахохлившегося заведующего. Видно было, что все побаивались профессора и втайне радовались смелости нового пополнения коллектива лаборатории.
Временами Огузникова одолевали мысли о том, что завтра он будет совершенно неработоспособен. Даже от пары рюмок сухого вина у него обычно «раскалывалась» голова. Он думал о том, что собирался сегодня купить пластмассовый автомобиль Игорьку и ещё какие-то продукты к ужину. Это заставляло его временами ёжиться, но он уже не мог выйти из несвойственной ему роли.
– Было бы вино, а пьяны будем! – не унимался он.
– Мальчики, закройте оросительные каналы, луга достаточно напоены, – басом сказал раскрасневшийся Синещёков.
Это было дружеским предостережением Огузникову.
– Вашу любимую песню, Марк Ефимович? – разряжая обстановку самоуверенным движением повернула в сторону профессора голову-шар Сухожилина и не меняя выражения мраморного лица довольно неожиданно и бесцеремонно подтолкнула своим коленом ногу Огузникова.
– Виновато не вино, виноват пьющий! Так что знайте это, почтеннейший, – уже беззлобно проговорил профессор и без всякой паузы затянул хриплым баритоном:
– «Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома…».
Когда нескладный многоголосый хор певцов дошел до строк: «А песни довольно одной, что б только о доме в ней пелось», Огузников вместо «пелось» во всю глотку протянул: пи-и-ло-сь! Подобревший профессор сделал вид, что не заметил озорства Огузникова.
– Ну, а какая ваша любимая песня, Владимир Трифонович? – взглянула на Огузникова старшая лаборантка, расправляя на груди складки своей яркой кофточки.
Нина Петровна сидела напротив Огузникова по другую сторону стола.
Огузников недоуменно и как бы испуганно приподнял плечи, потом медленно опустил их и торопливо, не дожидаясь очередного тоста, опрокинул в рот содержимое склянки с разбавленным спиртом.
– За хлеб, за соль спляшем, а за вино песенку споём.
Он откашлялся и затянул тихим невыразительным голосом:
– Умер бедняга в больнице военной,
Долго родимый лежал.
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал.
Рано его от семьи оторвали…
Горько заплакала мать,
Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать…
Все присутствующие от необычности слов и мотива грустной старинной песни раскрыли, как говорится, рты. Песня была монотонной, бесконечно длинной, почти на четверть часа. Было видно, что большинство слушателей считали песню неуместной, но ни у кого не хватило духу прервать тихий и нарочито блеклый голос певца.
Вопреки унылому мотиву песни Огузников ощущал в себе радостный подъём. Как бы: «Он тигров смягчал и с места сдвигал дубы своей песней».
– Браво, коллега! – закричал Синещёков, когда печальный голос певца замолк. – По этому случаю…
И он, потянулся со своим стаканчиком к Огузникову.
– Откуда вы взяли эту песню, Владимир Трифонович? – сблизила ресницы Нина Петровна.
– А, вот откуда, – Огузников положил еще не совсем обглоданную ножку кролика на край пластиковой тарелки. – Слова её написал Великий князь Сергей Александрович Романов, губернатор Москвы, тот самый, которого взорвал бомбой революционер-террорист Каляев. Жена Великого князя Елизавета Фёдоровна, впоследствии монахиня, основательница Марфо-Мариинской обители, была известна своей благотворительностью. В последствие, как и все Романовы, попавшие в руки большевиков, она была расстреляна и сброшена в шурф рудника.
– Ой, как интересно вы рассказываете! – воскликнула Нина Петровна, опять поправляя кофточку.
Все сотрудники лаборатории, в особенности женский пол, с интересом поглядывали на новичка, ожидая от него ещё чего-то нестандартного, захватывающего.
Огузников замотал головой из стороны в стороны, как бы стряхивая с себя грусть. Из его уст посыпались анекдоты вперемежку с рассказами о своей прежней работе на кафедре университета. Инициатива за столом мало-помалу перешла к нему.
– Пьянству бой… так выпьем перед боем! – предлагал он очередной тост.
– Мы с вами сработаемся, коллега! – всё повторял Синещёков и через стол протягивал Огузникову руку. – Давай по этому поводу ещё дерябнем!
Огузников с готовностью наполнил стаканчик и громко провозгласил:
– Первый стакан – за себя, второй – за друзей, третий – за хорошее настроение, четвертый – за врагов.
При последних словах тоста все сидевшие за столом, как по команде повернули головы в сторону профессора.
Заведующий лабораторией дремал, облокотившись локтями о край стола.
Старшая лаборантка Нина Петровна уже не сводила с Огузникова блестящих глаз. Когда его соседка, молодая Сухожилина ненадолго вышла из комнаты, старшая лаборантка подсела к Огузникову и, ухаживая за ним, положила ему в тарелку две ложки салата.
Огузников не хотел есть этот салат, но он непринужденно обнял за талию старшую лаборантку и с минуту благодарил её за такую любезность.
– Как говорится, седина в бороду, а бес в ребро! – сквозь сжатые губы выдавила из себя Сухожилина, подходя к столу: ей пришлось сесть на то место, где раньше сидела Нина Петровна.
Застолье продолжалось почти до конца рабочего дня. Огузников уже не жалел тех восьмистах рублей, записанных старшей лаборанткой в амбарную книгу.
Временами в его голове появлялись мысли о необходимых для дома покупках, но эти мысли таяли, как хорошо растворимый препарат в дистиллированной воде, и больше не беспокоили Владимира Трифоновича. Когда по команде внезапно очнувшегося профессора все начали расходиться, Нина Петровна, продолжая играть роль заботливой няньки, принесла из комнаты Огузникова его портфель и даже вызвалась сама нести его. Но Огузников бестактно вырвал портфель из её рук и, пошатываясь, заторопился вслед за маленькой, не разговорчивой, но почему-то привлекательной в своей надменности Сухожилиной.
Многое может случиться меж чашей вина и устами, поговаривал ещё Аристотель.
– Боюсь, что на морском пляже ваш каменно-мраморный лик без соответствующей защиты, точнее защитника, может потускнеть, – говорил Огузников, бестолково размахивая рукой
Он провожал девушку до остановки трамвая. Склонившись к бесстрастному лицу отпускницы, он говорил, что он тоже завтра поедет вместе с ней за компанию на сочинский пляж. Высокая старшая лаборантка с уже поблекшими губами, одиноко ожидавшая трамвая поодаль, подошла и решила вмешаться в разговор научных сотрудников:
– Владимир Трифонович, извините, я забыла вам сказать, что у сына заведующего лабораторией через неделю будет день рождения, мы дополнительно собираем деньги на подарок.
Юрий Боченин
13.04.14.