Волны прихожан расступались, сминая друг друга, обнажая дно узкой тропинки и плотной стеной удерживая вспененный наплыв. Рябь голов колыхалась, растерянно оборачиваясь на потревожившую их причину — детский хор пробирался от западного входа — к клиросу около алтаря, торопливо перебирая веслами-ножками, еле заметными стежками промётывая тропинку во всю длину Храма.
Я шла последней, посчитав галчат — чтобы никто не отстал.
Взгляд скользил по однообразно-приветливым встречным лицам. Здесь ли сегодня этот человек? Пришел ли? Встретится ли сейчас, среди этого моря, его лицо? - странное, словно каплей упавшее из далекого светлого облака в множество одинаковых морских капель-людей.
Вывернув из-за утеса плотно сбитой группки прихожан, ударилась в солнечный луч — он буравил меня издалека так жарко и дарительно, что я разулыбалась в ответ, прищуриваясь от яркости.
Этот человек, не считаясь с общим этикетом, здоровался громко, смотрел распахнутым взглядом с нескрываемой любовью и улыбался буквально во весь рот — так, что ленточки губ с трудом удерживали щеки, уползавшие за уши. Кроме того, он становился поперек узкой тропинки, выходя навстречу — не с целью помешать, а изо всех сил желая излить поток своего расположения. Поздоровавшись, деликатно освобождал проход, не замечая, как торопливо расступались прихожане во время его ретирации.
Это был бомж.
Поколения на два старше меня.
Всё в нем шло вразрез друг с другом. Абсолютно круглая, похожая на воздушный шарик, голова висела в воздухе, словно привязанная к телу тонкой, еле заметной в широком вороте, ниточкой шеи. Шарик головы украшал много дней нечесаный ежик, грязными одуванчиковыми зонтиками топорщившийся вокруг счастливого младенческого лица, спорившего с возрастом. Под облачком немытой головы — чистая, со свежим запахом стирального порошка, рубашка. Круглому лицу не подходило худое, костлявое тело, которое в свою очередь не дружило с висевшей на нем расправленным парашютом одеждой, явно чужого размера, удваивавшей габариты щуплой фигуры. Одежда почти всегда не соответствовала сезону, а ее помятая гофрированность не вязалась с аккуратно застегнутыми пуговками манжет и воротничка. Чистые обувь и руки не гармонировали с бомжовским статусом, статус — с регулярным посещением Храма и искренней молитвой. И, наконец, сияющая, блаженная улыбка совсем уж противоречила социальной опущенности.
И от него не воняло помойкой.
Стоял он всегда прямо, опустив спокойно руки вдоль тела, не суетясь и не попрошайничая.
За всё время я слышала от него только одно слово — здравствуй.
Мы с ним не были знакомы. Как и все прихожане, он знал только, что я — регент. Чем моя скромная персона запала ему в душу, не знаю. Но то, что улыбался он персонально, не вызывало сомнений.
Сегодня, как и всегда, я старалась найти его глазами. Как заоблачное благословение, спускавшееся солнечным лучом.
После службы решила остаться на исповедь.
Храм опустел. Ушли священники, дьяконы, певчие, прихожане. Несколько человек стояли очередью в небольшую комнатку, где исповедовал о. Александр.
Я не спешила. Трехчасовая служба требовала серьезного внимания, не скоро ослабляя крепления, стягивавшие каркас ее прозрачно-арочной формы. Где-то под куполом еще звучал воздух не успевшими вылететь в небо песнопениями.
Очередь закончилась. Кроме меня в Храме никого не было.
Положив сумку и ноты на лавочку, зашла в комнату и закрыла за собой дверь.
Обстоятельно смыв с души мусор, выйдя из исповедальни, увидела возле моих вещей одиноко сидевшего бомжа.
Улыбаясь до ушей, он приветливо кивнул и покачал под скамейкой ногами, как ребенок — от радости.
Дождавшись, когда я подойду ближе, и предвосхищая мой вопрос, показал обеими руками на сумку и ноты:
– Вот, караулю!.. – тихим голосом, всё так же блаженно улыбаясь...
С трудом отпаявшись взглядом от солнечных его глаз, спросила — не нужно ли ему чего?
– Если у тебя есть, принеси мне парафиновую свечку... по-больше... – попросил, морща нос от смущения.
После вечерней службы в ночлежный барак он попадал затемно. И, боясь разбудить бомжей, не проходил внутрь, а пристраивался кое-как около двери. Что ж, что холодно или дождь... А со свечкой мог бы найти свободное теплое местечко, не тревожа никого.
У меня в сумке было огромное красное яблоко, подаренное кем-то из прихожан. Кроме него — ничего существенного, даже денег... Протянув ему яблоко, пообещав свечку на завтра и быстро попрощавшись, я вышла на улицу, боясь разреветься — не хотела отвечать слезами на свет такого ослепительного Солнца.
Через какое-то время он перестал приходить в Храм.
Говорили — умер... Николай.