К.Велигина
О ДВУХ РОМАНАХ
Имя киргизского писателя Чингиза Айтматова известно большинству образованных людей – и не только на территории бывшего Советского Союза, но и за границей. Безусловно, такая слава заслужена Айтматовым. Существует даже мнение, что творчеству Айтматова уделено меньше внимания, нежели автор того заслуживает. Я вполне разделяю эту точку зрения. Хотелось бы, чтобы моя небольшая статья стала еще одной лептой, еще одним вкладом в размышления профессиональных филологов и читателей.
Творчество Айтматова (к слову сказать, очень мной любимого и почитаемого) настолько велико, что я не ставлю своей задачей «охватить критическим оком» все произведения Айтматова. Задержусь только на двух его романах: «Плаха» и «Буранный полустанок».
Хотелось бы начать с «Буранного полустанка». У этого романа два названия. Второе: «И дольше века длится день». Оба названия кажутся мне одинаково удачными. Роман написан бе6зукоризненно ровным стилем. Яркий, богатый самыми различными образами и живыми характерами, насыщенный событиями, «Буранный полустанок», безусловно, является классикой мировой литературы. Самобытный язык произведения, красивый, поэтический, колоритный с первых же страниц вводит нас в зримый, почти физически ощутимый мир среднеазиатского востока, который есть «дело тонкое», по определению товарища Сухова из «Белого солнца пустыни». В этом произведении Ч. Айтматов свободно парит над бренным, суетным миром, словно коршун-белохвост, которого он описывает. Этот мир реален и в то же время похож на волшебные сказки Шехерезады. Мы становимся свидетелями удивительного таинства: соединения обыденной жизни с поэтическими, мудрыми сказаниями прошлого.
Сюжет очень прост: на казахском разъезде Боранлы, (по-русски Буранный) умирает старый рабочий-железнодорожник Казангап. Несколько человек с разъезда везут тело на местное кладбище Ана-Бейит через пустыню Сары-Озек или попросту Сарозеки. Главный герой романа – Едигей Жангельдин, ветеран войны и друг покойного Казангапа – едет на верблюде впереди процессии. Едигей тоже прозван Буранным за свой вспыльчивый, сильный характер. Его красавца-верблюда также прозвали Буранным Каранаром – за резкий нрав, упрямство, силу.
Всю дорогу от разъезда до кладбища Едигей вспоминает свое прошлое; на его воспоминаниях построен весь роман. Вспоминается и хорошее, и горькое, реальная жизнь и древние сказания: о Найман-Ане, убитой своим сыном-манкуртом, о старом певце-акыне Раймалы, влюбленному в юную девушку Бегимай. Сказка плавно переходит в земное бытие, а земное бытие в сказку. Всё на земле взаимосвязано, как бы говорит нам автор, и бывшее в древности происходит вновь, в наши дни. Вспоминаются слова Экклисиаста: «что делалось, то будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».
Сильное впечатление производит и навсегда остается в памяти образ манкурта: человека, забывшего всё свое прошлое. Этого умели добиваться жуань-жуаны, представители одного из древних азиатских племен. С помощью тяжкой изощренной пытки у пленника отнимали память, он становился покорным пленником своего хозяина, так называемым «зомби», как теперь говорят, и уже ничто не могло исцелить его от полного забвения своего прошлого. Один из манкуртов убил собственную мать, Найман-Ану, хотевшую увести его из плена домой. Надсмотрщики убедили его, что она – враг, и хочет причинить ему зло. Тогда он убил ее. Чингиз Айтматов призывает нас не забывать своего прошлого, как забыли его люди, окружившие колючей проволокой старинное кладбище Ана-Бейит («Материнский упокой»), где пролила свою кровь Найман-Ана. Колючая проволока, которой огородили кладбище, - аллегорическое напоминание о манкурте. Жуань-жуаны, по свидетельству писателя, погибли, переходя зимой Эдиль (Волгу); лед под ними внезапно разошелся, и все они утонули. Эта деталь имеет особое значение и для нас, русских. Очень вероятно, что жуань-жуаны были известны у нас под названием «Обры». В наших летописях упоминается, что обры погибли, переходя Эдиль.
Для Чингиза Айтматова не существует ни малейших затруднений, когда он описывает Аральское море, хозяйство, быт казахов-степняков, их нужд, печалей, радостей. Он сам, часть того, о чем говорит, он родился и вырос на этой земле. Его перо словно летает по бумаге, когда он повествует о родном, обо всём кровно близком и дорогом его сердцу. Воспев в «Буранном полустанке» Казахстан, он как художник высокого полета заодно затронул общечеловеческие беды и радости; это делает его роман настоящим шедевром, бессмертной классикой мировой прозы.
Но автору захотелось (или его усиленно попросили это сделать) покинуть Землю, заставить двух космонавтов – русского и американца – обнаружить планету Лесная Грудь и близко познакомиться с инопланетянами. Результатом этого знакомства оказалось то, что и Россия, и Америка осуществили операцию «Обруч», т.е. окружили Землю боевыми ракетами. Снова нам напоминают о манкурте, но на сей раз это напоминание неуместно; оно кажется назойливым и абсолютно лишним. Параллельный сюжет с космонавтами становиться как бы отдельным (и весьма слабым) произведением – и вносит дисгармонию в роман. Если читать только о разъезде и его героях, всё великолепно, цельно, сильно. Но космонавты с их Лесной Грудью очень мешают, и трудно поверить, что Ч. Айтматов писал эти главы по собственному желанию.
Планета Лесная Грудь меня не привлекает, невзирая на всё радушие новоявленных «таукитян». А наивность космонавтов-землян просто поражает. Их восхищение инопланетянами и вера в то, что земное начальство их поймет и даже обрадуется их встрече с лесногрудцами – всё это граничит со слабоумием. Создается впечатление, что эти люди совсем, абсолютно не знают жизни. Поневоле задаешься вопросом: каким образом они, в таком случае, стали космонавтами – они, не более смышленые, чем Белка и Стрелка? И какие «умники» позволили им лететь в космос? По совести говоря, думается, что на месте начальников большинство землян тоже прервало бы связь со столь странными подчиненными и тоже оградило бы Землю ракетами. И это был бы не «манкуртизм», ибо чужеродная планета – вовсе не наше прошлое. Я присоединяюсь к большинству. Ракеты окружали бы планету из предосторожности, чтобы защитить Землю от непрошенных и незваных гостей. И космонавтов назад я тоже не пустила бы – кто их знает, что они там подхватили, общаясь неизвестно с кем!
Мне очень жаль, что эта параллельная тема присутствует в романе. Ее следовало бы убрать. Пусть роман уменьшился бы, стал повестью, зато произведение обрело бы абсолютную (насколько это возможно) цельность и красоту.
Словно припев чудесной песни, через всю книгу проходит отрывочек, предвосхищающий очередную главу: «Поезда в тех краях шли с востока на запад и с запада на восток…
А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства – Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей. В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана…
А поезда шли с востока на запад и с запада на восток...»
Не могу удержаться от еще одного замечания. Ив «Плахе», и в «Буранном полустанке» в разговорной речи со стороны русских героев встречается слово «хошь» вместо «хочешь». Мол, мы простые, из народа. Но ни в одной русской деревне уже лет как 80 не услышишь слова «хошь», тем паче, в городе. Это слово используется только в качестве шутки.
Роман «Плаха» в свое время удостоился жадного внимания многочисленных читателей, стал предметом всевозможных дебатов, восхищения с одной стороны и строгой критики с другой. Словом, произведение заинтересовало людей и получило свою толику славы, однако классикой его не назовешь. Этот роман значительно слабее «Буранного полустанка».
Прежде всего, «Плаха» написана тем же стилем, какой мы видим и в «Полустанке» - не вполне русским, с восточным колоритом. Вероятно, другой стиль мог бы придать книге бОльшую силу.
Главный герой «Плахи» - Авдий Каллистратов, исключенный из семинарии за ересь. Чувствуется, что Чингиза Айтматова очень привлекало христианство, точнее, православие. Но чтобы писать о православии, нужно, прежде всего, глубоко вникнуть в духовную суть нашей веры. Ч.Айтматов не смог почувствовать православия. Он вырос на другой земле. В «Буранном полустанке» он тонко передает ощущение мусульманской Азии, потому что с младенчества впитал в себя это ощущение. Христианство же остаётся для него закрытой книгой, красивой и привлекательной, но непонятной, точнее, понятой автором превратно.
У каждого из нас свое понимание христианства, своя «жажда Бога», все мы идем к Нему разными путями. Но Авдий Каллистратов не кажется мне русским еретиком; скорее, он похож на иностранца-неофита, который глубоко заблуждается, хотя и творит добро, точнее, пытается это делать. Ересь Авдия состоит в том, что он считает современную церковь устаревшей и надеется: «… судьба предоставит ему возможность приоткрыть людям суть своих умозаключений, ибо… всё идет к тому, что людям… захочется узнать о своих отношениях с Богом в постиндустриальную эпоху, когда могущество человека достигнет наикритической фазы» (Ч.Айтматов).
Этот отрывок из романа заставляет задуматься. У каждого из нас и так свои собственные «отношения с Богом», а чтобы не сбиться с пути, существуют Библия, церковь, догмы, каноны, молитвы. Всё это кажется невоцерковленным людям «опиумом для народа», рамками, сдерживающими свободное движение человеческой души. Но для «во Христе» именно В ЭТОМ заключается подлинная свобода земного бытия; понять это могут только верующие.
Каким же образом семинаристу, выгнанному из семинарии за ересь, возможно «приоткрыть суть своих умозаключений», тем более, что эти последние, по словам автора, «носили пока неустоявшийся дискуссионный характер»?
Авдий становится журналистом. Вместе с группой наркоманов- продавцов он едет за коноплей, чтобы получить понятие об этом предмете и позже написать статью о великом вреде наркотиков, предостеречь от них молодежь. Намеренье доброе. Но как можно при таком неустойчивом мировоззрении кого-то учить и предостерегать? Накануне поездки Каллистратов пишет письмо своей доброй знакомой, где храмовое песнопение называет «ритуальным пением в храме». В православном храме нет ничего ритуального, это не языческое капище, а дом Божий. Далее Авдий описывает двух молодых «служительниц» Пушкинского музея (уместней было бы назвать их сотрудницами). Одна из молодых женщин была «с красивыми ногами, что ПОЧЕМУ-ТО (К.В.) бросилось мне в глаза», - пишет Авдий. Поистине можно было бы удивиться другому: если бы красивые ноги женщины оставили мужчину равнодушным, тем более, что он не священник, а «свободный художник».
Далее Авдий говорит о староболгарских церковных песнопениях: «Эти песнопения были созданы людьми, возвышенно и даже исступленно взывающими из тьмы веков к Всевышнему, СОТВОРЕННОМУ ИМИ ЖЕ (К.В.), к нереальности, превращенной в духовную реальность». Итак, оказывается, Бог создан людьми, а не наоборот. Вот уж действительно ересь, если не атеизм.
Чингиз Айтматов говорит о своем герое Каллистратове: «… какое крушение мироздания видел он в том, что Христа распяли…» И добавляет, что «мир наказывает своих сынов за самые чистые идеи и побуждения духа…»
Но Спаситель не был сыном мира, Он был и остается Сыном Божьим. И насильно Его никто не распинал. Еще одно из великих таинств Евангелия: предать Самого Себя на позорную казнь, дабы «рожденные от Духа», т.е. уверовавшие в Новый Завет, спаслись. Вспомним пасхальное: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробЕ живот даровав», т.е. Господь дал людям воскресение, бесконечную жизнь в любви и Боге. Очень странно, что, учась в семинарии, Авдий Каллистратов так плохо знал «азы» Священного Писания. Ему бы заняться изучением Евангелия, а вместо этого он спорит со священником и говорит следующее: история должна «выдвинуть новую центральную фигуру на горизонте верований – ФИГУРУ БОГА-СОВРЕМЕННИКА (К.В.) с новыми божественными идеями, соответствующими нынешним потребностям мира, тогда еще можно надеяться, что вероучение будет чего-то стоить» (Ч.Айтматов).
Б`ольшего невежества и непонимания православия я не встречала даже у самых убежденных атеистов. Далее идет подобная же тирада, которая произносится устами священника(!) о Христе: «Эта уникальная личность, одержимая идеей всеобщего царства справедливости, вначале была зверски убита людьми, затем вознесена, воспета… потом всё было извращено и приспособлено к определенным интересам определенных сил… подумай, что сильней… что ближе – Бог-мученик, который пошел на крестную муку ради идеи (какой? К.В.), или совершенное верховное существо…»
Вопиющее невежество! Бог един в трех лицах: Отец, Сын и Святой Дух. Но именно Сыну надлежало исполнить волю Отца, чтобы люди спаслись Его смертью и воскресением. Отец не наказывал Сына, ибо Совершенное не может наказывать Совершенное. Просто через смерть и воскресение Сына должно было спастись (и спасается, и спасётся в будущем) множество людей, с которыми пребывает Дух Святой, а Он «дышит, где хочет». До воскресения Сына Божия Святой Дух не пребывал с людьми; теперь же Он с каждым из нас, когда мы не творим зла.
Сдается мне, что Авдия Каллистратова вовремя исключили из семинарии, но каким образом был рукоположен в священники человек, назвавший Спасителя «уникальной личностью, ОДЕРЖИМОЙ ИДЕЕЙ (К. В.) всеобщего царства справедливости», мне непонятно. Он рассуждает не как служитель Божий, а как светский философ, причем философ, не понимающий православия. Зачем же он, в таком случае, выбрал церковь и служение в ней? Ему больше пристало бы, как и Авдию, оставаться «свободным художником».
Вот еще перлы, произнесенные устами Каллистратова: «… для меня молитва есть контрапункт постоянных размышлений о Всевышнем… вне нашего сознания Бога нет… моя церковь – это я сам».
И еще: «Я не признаЮ храмов и священнослужителей, особенно в сегодняшнем их качестве».
На сегодняшний день многие православные христиане России согласились бы с последним изречением Авдия Каллистратова. И очень напрасно. Священник, каков бы он ни был в жизни, есть служитель Божий. Над ним совершено таинство рукополОженья. Он становится как бы нитью, соединяющей нас с Богом. Именно через священника наша исповедь приходит к Богу, и Бог устами священника прощает наши грехи. Т.о., нас не должны волновать грехи батюшек; нам бы к самим себе быть построже. Все истинно верующие это знают, понимают, чувствуют. А говорить: «моя церковь – я сам» - гордыня. Церковь – Дом Божий, где совершаются таинства: евхаристия (причастие), крещение, венчание, водосвятие и многое другое. Это спасает прихожан, делает их причастными к Богу, а Бог есть Любовь. А как же ад, спросите вы? Очень просто: ад – тоже любовь. Если живущее в аду души попадут в рай, они будут мучиться там несказанно более, чем в аду. Вне Бога нет ничего; вся природа, и прежде всего люди, - частицы Божии. В каждом из нас – искра Божья. Нам дана свободная воля поступать так, как мы хотим. Чаще всего мы употребляем свою волю на злые, глупые, ничтожные дела, а не на добро. И только мы повинны в том, что мир, сотворенный Богом, превратился в некое гетто, наполненное всеми смертными грехами.
Но вернемся к Авдию Каллистратову. Вместе с продавцами наркотиков он едет в советскую Азию за анашой. Каковы человеческие отношения в подобной среде, и как собирается анаша, мне неизвестно, поэтому не буду говорить об этом.
Анаша собрана, ее везут в товарном вагоне. Тут честное сердце Авдия не выдерживает, и он не придумывает ничего лучшего, как на глазах поставщиков-наркоманов начать выбрасывать собранный «товар» в окно. Этот жест напоминает мне Чацкого, который выступает с «умными» речами перед «московскими старушками» (по выражению Пушкина) – и те, конечно, его не понимают. Также Чацкий ждет верности и любви от Софьи, которой всего 17 лет и которая 3 года его не видела. Всё это свидетельствует, скорее, о недостатке ума, от которого «горе», чем о его избытке. С Авдием Каллистратовым происходит нечто похожее. Швырнув отраву в окно, он, естественно, подвергается избиению, после чего его выкидывают из поезда. Человек, который стремится в одиночку или даже с соратниками полностью «вылечить мир», не может быть умен.
Далее Чингиз Айтматов обращается к Евангелию, а именно к беседе Господа с Понтием Пилатом. Сцена эта крайне неудачна и слаба. Михаил Булгаков, писавший о том же в своем романе «Мастер и Маргарита», изобразил суд Пилата несравнимо лучше, верней, гармоничней. Но, как и Булгаков, Айтматов показывает нам Сына Божия жалким и несчастным, в то время, как Богочеловек был на земле сильным, простым и в то же время спокойно царственным и в беседе, и в молчании, решительным с меновщиками, превратившими храм в «дом торговли» и не менее решительным в обличении книжников и фарисеев. Только за таким Лидером и мог пойти народ; за слабым человеком никто не пойдет. Поэтому призыв Едигея из «Буранного полустанка» повернуться лицом «к священной Каабе» мне ближе, чем призывы Авдия Каллистратова с его псевдохристианством. В Едигее есть Бог, он знает молитвы. Авдий же полон каких-то неясных для читателя сомнений. То ему кажется, что Бог есть, то – что Бога нет.
В конце концов, Авдия привязывают к наспех сделанному кресту веревками, и он умирает. Зачем охотники-авантюристы берут на себя такой труд, догадаться невозможно, и не верится в эту сцену! Если бы героя просто убили, это выглядело бы естественней. Опять же не верится, что Каллистратова стали бы убивать; в крайнем случае, его просто избили бы, как это сделали наркоманы.
Третья часть «Плахи» для меня загадка. Она ничем не связана с двумя первыми частями, кроме семьи волков, которые без конца производят на свет волчат, и этих последних без конца убивают охотники, но чета волков не сдается и упорно рождает всё новых детенышей. Волки проходят через всю «Плаху» красной нитью. Думаю, Ч. Айтматов отдыхал, когда писал о волках, – единственно понятных ему существах, в отличие от прочих героев романа.
Невольно приходит на ум подозрение, что «Плаха» написана автором не добровольно, а по заказу «свыше». Вероятно, требовалось осудить наркотики и религию. Писатель оказался между двух огней. Нужно было выполнить «заказ» и в то же время остаться честным человеком. Не сомневаюсь, что Айтматов верил в Бога; отсюда его сомнения и метания: он просто НЕ МОГ осудить Бога и русскую церковь со всей «надлежащей» решительностью, не мог в полной мере покривить душой. Отсюда темные, неясные моменты в романе. Да и о наркоманах ему писать не особенно хотелось. В «Плахе» чувствуется принуждение, которого нет в «Буранном полустанке». Автор не понимает ни православия, ни собственных героев, но как мастер слова всё-таки создает произведение, достойное внимания читателя. Необходимо, конечно, сделать скидку и на время. «Плаха» была написана в начале пресловутой Перестройки, когда «всё смешалось в доме Облонских», и люди не понимали, что означает слово «перестройка», зачем она нужна, кто и как должен перестраиваться, и должен ли? Чистый Салтыков-Щедрин, «История города Глупова»!
В заключение хочу сказать, что Чингиз Айтматов – светлая ему память – был и остается для нас, читателей, любимым, талантливым, мудрым писателем. Какой бы национальности все мы ни были, Ч. Айтматов – НАШ! И мысль об этом согревает сердце. Киргизия, безусловно (и по праву!), гордится своим сыном, но и мы не меньше гордимся любимым писателем, всякий раз с удовольствием перечитывая его лучшие произведения.