Гуськов умирал. Он понимал это совершенно отчетливо. Он сидел верхом на звезде, и ему жгло зад. Звезда медленно поворачивалась вокруг оси, и Гуськов поворачивался вместе с ней. Потом он летел головой вниз по сияющему, голубому тоннелю, и его тошнило. Потом он оказался в какой-то вязкой дряни, пытался плыть, но руки нельзя было поднять, а ног он вообще не чувствовал. Он понял, что неминуемо утонет, но тут приплыл на лодке дед Мазай, перегнулся через борт и с размаху всадил ему в уши здоровенные электроды, толщиной с палец. В голове загудело по нарастающей, как бывает, когда летит реактивный снаряд, а дед Мазай все поворачивал и поворачивал регулятор на своей адской машинке, и уже не было ни чувств, ни мыслей, ни боли, а только этот нестерпимый, разрывающий на части гул…
Гуськов висел внутри облака. Облако было осязаемое, серое, влажное. Одежда намокла и прилипла к телу. Мимо Гуськова проплыла исполинская рыба, похожая на карпа, покосилась на него влажным глазом и голосом Алика сказала ободряюще: «Ничего, ничего…»
*****
Алик всю жизнь, сколько его знал Гуськов, был как будто слегка под мухой. Где бы они ни встретились, и когда бы они не встретились, казалось, что Алик за пять минут до этого принял пол-стаканчика, и теперь ему хорошо.
Алик говорил:
- Смысл жизни в сопротивлении умиранию. Но, с другой стороны, умирание – это жизнь и есть. Получается - смысл жизни в сопротивлении жизни. Парадокс!
Про свое вечное полупьяное состояние Алик высказывался загадочно:
- Соматические проявления неосознанных проекций.
- Что это значит? – спрашивал Гуськов.
- Это значит, что с позиций заведомо пьяного наблюдателя - я трезв.
- Так ты пьян или трезв? – уточнял Гуськов.
- Милый, румяный Гуськов, - отвечал Алик, - не ищи ответов, для которых даже вопросы еще не придуманы… Ты, например, философствуешь только, когда выпьешь. А я философ, так сказать, изначально, с рождения. Спрашивается: я пьян? Или трезв? Птица летает? Или у нее есть крылья?
- Ничего я не румяный, - обижался Гуськов.
- Румяный, румяный, - настаивал Алик, - но это еще полбеды! А настоящая беда в том, что у тебя в твоем дремучем сорокалетнем возрасте еще есть вопросы к мирозданию.
- А у тебя что ли нет вопросов к мирозданию? – бубнил Гуськов.
Алик сложил из пальцев внушительную дулю и сунул ее Гуськову под нос:
- Во! – закричал он радостно, манипулируя дулей, - Это у мироздания ко мне вопросы! А у меня ответы!
С ним было интересно. Он никак не желал вписываться в «нормальную» жизнь и не давал окостенеть мозгам. Гуськов после встречи с ним ощущал душевный подъем и какую-то радостную сопричастность.
*****
Гуськов пел в хоре. Он стоял во втором ряду на скамеечке, и справа от него стояла Ленка Дубровская, а слева Вовка Шефер. И у Ленки на щеке была маленькая, симпатичная родинка.
Всем, всем, всем и каждому скажу:
Я, я, я секретов не держу.
Я, я, я - не шкаф и не музей
Хранить секреты от друзей…
У Ленки недавно выросла грудь, и она не знала куда ее девать. Поэтому она сутулилась и нервничала. Ей казалось, что все только тем и занимаются, что разглядывают ее грудь. Она каждую минуту поправляла свой пионерский галстук, но это не помогало. По вечерам она томилась неясным томленьем. Чтобы отвлечься от пугающей неопределенности, она рисовала в альбоме. В основном раскрывшиеся цветы. Ее идеалом и воплощенным представлением о мужественности был трубадур из «Бременских музыкантов», изображенный на обложке пластинки. Особенно потрясали Ленку его оранжевые штаны с накладными карманами. Ей казалось, что у мужчины в таких штанах не может быть недостатков.
Гуськову Ленка, в принципе, нравилась. Когда-то давно, классе в третьем, они дружили. Гуськов помнил, как они стояли под фонарем возле ее дома, и Ленка, держа его за руку, рассказывала о какой-то рыбе, выброшенной на берег, а он все отчетливей понимал, что уже одиннадцать, и, что когда он вернется домой, то получит от отца таких люлей… А Ленка все говорила, говорила, и никак не могла наговориться…
Теперь Гуськов словно бы увидел ее другими глазами. С приобретением груди, Ленка как-то изменилась. Повзрослела. Она как будто решительно отделилась от детства этой своей грудью, и дорога назад была закрыта навсегда. Гуськов подумал над этим. Именно тогда, стоя на лавочке и механически открывая рот, он ощутил, что время имеет четкое направление. Причем это направление катастрофически постоянно…
*****
… Он шел босиком по белому песку. Вокруг него неровными пластами лежал бесконечный туман. Гуськов страдал. Чтобы не сойти с ума, он периодически глядел на свои руки, убеждался, что не ослеп и брел дальше. Остановиться почему-то было нельзя. Самым ужасным было, что Гуськов не слышал ни единого звука. Эта кромешная тишина мучила его. Гуськов пытался говорить вслух, но звука не было. Что-то нарушилось у него там, в голосовом аппарате. Гуськов прислушался к себе и вдруг покрылся холодным потом – у него закралось подозрение, мутным ужасом окатило его с головы до ног, и тут же стало совершенно очевидно, - он не дышит. Гуськов схватил себя за запястье и пощупал пульс. Он все еще надеялся, что это какое-то недоразумение, какая-то ошибка, что вот сейчас выйдет из тумана некто и скажет ему, что он ни в чем не виноват, похлопает его по плечу и отпустит домой. Пульса не было. Он опустил глаза и увидел свои ноги. Ноги дрожали, расплывались и вообще - странно себя вели. «Проклятый туман», - подумал Гуськов, попытался поднять колено и с изумлением увидел, что его нога мягко оторвалась от туловища и медленно проплыла мимо его лица, теряя очертания. Он вознамерился схватить ее, но с руками приключилась та же история. От его движения руки вскинулись вперед и вверх, но более он уже не владел ими, они отделились и плавно полетели в туман, и сами они уже были туманом, и еще некоторое время Гуськов видел растопыренные пальцы, а потом они расплылись, размазались и совершенно растворились в пространстве. Гуськов был в отчаянии. Он еще видел какие-то сгустки, туманные клочки, а потом все стало равномерно серым, спокойным и пустым. Гуськов ощутил краем сознания, как его заполняет эта серая пустота. Впрочем, никакого «его» уже не было.
*****
Они лежали с Ленкой на траве и глядели на облака. Гуськова распирало от предчувствия огромной жизни впереди. Его распирало от гормонов, от будущей любви, от каких-то неясных, грандиозных перспектив. Ленкины губы оказались мягкими и солеными, и Гуськов все еще чувствовал этот вкус, хотя прошло уже минуты две или три. Он ощущал у себя во рту ее молекулы, и эти молекулы уже впитывались в него, смешивались с ним, запуская в нем новую, длинную цепную реакцию. И было непонятно, чем это все закончится…
Они шли по дорожке лесопарка и держались за руки. Ленка говорила что-то возвышенное, про облака, про небо, а Гуськов прислушивался к себе. Горячими волнами колыхались в нем неведомые силы, лопались прозрачные микроскопические пузырьки, высвобождая все новые и новые вещества, и они тут же вступали в бурную реакцию. А от Ленкиной руки шло мощное электричество, и оно тоже вливалось в него, растворялось в нем, питало эту реакцию и накапливалось щекотным зарядом в районе поясницы. Он проводил ее до подъезда, они попрощались, и Ленка вдруг наклонилась к нему и поцеловала его в щеку. Нежно поцеловала, бережно. Гуськов шел домой, прижимал ладонь к этой щеке и знал, что если он сейчас прыгнет, то долетит до луны.
*****
Гуськов чувствовал движение. Хотя он и превратился в чистое сознание, он ощущал, что куда-то движется. Туман исчез, собственно, его нечем было увидеть. В пустоте возникла пульсирующая точка. Гуськов ее тоже не видел, но воспринимал ее вибрацию. Точка разрасталась, вибрация усиливалась. И вдруг хлынул свет, яркий и сильный, он мгновенно заполнил все, залил Гуськова до краев. Гуськов с удивлением обнаружил, что к нему приближается поезд. Тысячетонный товарняк, преодолевая чудовищную свою инерцию, медленно разгонялся, гремел холодным железом на стыках рельсов. «Ту-тух, ту-тух», и после паузы снова: «ту-тух, ту-тух». И привиделись ему люди. Какой-то пожилой мужчина, небритый и в очках, внимательно смотрел ему в глаза, а поодаль маячили еще фигуры. Мужчина шевелил губами и продолжал пристально вглядываться. Откуда-то сбоку Гуськов услышал тихое бормотание. Гуськов напрягся, пытаясь разобрать слова, и вдруг что-то лопнуло у него в голове, и звук обрушился на него волной, неожиданно, полно, во всех подробностях:
- … хорошо. Вот и ладушки… Быстро Елистратова сюда! Кислород! Убрать всех из палаты! Кардиограмму! Тихо-тихо, милый, не напрягайся, видишь меня? Глазами, глазами… Моргни, если видишь. Вот молодец. Ну, теперь все будет отлично…
Гуськов закрыл глаза и опять провалился в белую, ватную пустоту…
*****
Они сидели у костра, Алик задумчиво смотрел на огонь, а Гуськов смотрел на Алика.
- Слушай, - сказал Гуськов, - извини за вчерашнее. Я вел себя, как идиот.
Алик оторвал взгляд от огня и уставился на Гуськова. Видно было, что он не понимает о чем речь. Он все еще был там – в своих мыслях.
- Что? – спросил Алик, - А, вон ты о чем… Да перестань, все нормально. А главное – все ведь хорошо закончилось. Ты просто не умеешь пить.
«Все ему нипочем, - думал Гуськов, - я бы на его месте дулся бесконечно. Настаивал бы на пышных многократных извинениях, пытках, порке розгами и даже, возможно, на казни через отрубание виновной головы. А он уже все пережил, простил и даже забыл. И уже опять он меня учит! Снова он меня учит! Пить я, видишь ли, не умею…»
- Да, я не умею пить, - сказал я с вызовом.
Алик посмотрел на меня с хитрой улыбкой и отвернулся. Черт, опять он где-то далеко, опять он что-то там думает, свое, недостижимое для меня, непонятное. Я никак не могу угнаться за ним! Всю жизнь я гонюсь за ним и всю жизнь не могу догнать! И вдруг меня осеняет странная мысль.
- Кто ты, Алик? - спрашиваю я и смотрю ему прямо в глаза.
Алик довольно долго молчит. Он поймал мое беспокойство и теперь расшифровывает его. Как всегда он отвечает не на конкретный вопрос, а на мое настроение:
- Расслабься, - говорит он, - Получай удовольствие. А лучше - расскажи еще…
Я молчу. Во мне происходит борьба противоположностей. У меня в душе какая-то заноза, и она не дает мне покоя.
- Да что еще рассказывать, - говорю я, а сам уже знаю, что расскажу, что мне и самому надо рассказать, поделиться с ним всем этим. Да и он ведь не просто так интересуется. Он ведь чертов философ. Он говорит, что мне повезло, и что это и есть самое главное в жизни. И далеко не всем удается такое пережить. А тем более – осознать…
Я принимаюсь говорить нехотя, с долгими паузами, но постепенно, сам того не замечая, увлекаюсь, начинаю вспоминать подробности, заикаться и перескакивать с одного на другое. Я не смотрю на него, а рассказываю себе, этой лужайке, этому костру, этим комарам, этому миру…
*****
- Отдай мою ногу, - говорит мне Ленка.
- Не отдам, - отвечаю я.
- Я так не усну, - говорит Ленка.
Я отдаю ей ее ногу, но тут же вцепляюсь в руку. Ленка улыбается с закрытыми глазами. У меня не осталось никаких сил. Я словно в бреду. Ленка, видимо, тоже. Через пару минут мы спим, как сурки.
Прошло пятнадцать лет с того момента, как мы закончили школу. А вчера я смотрел на нее и удивлялся. То же лицо, та же фигура, та же родинка на щеке.
- Где мы были все это время? – спрашиваю я у Ленки.
Она долго молчит и смотрит на меня. Она стала взрослой и красивой.
- Это уже не важно, - наконец произносит она тихо.
- Как же мы допустили? Ведь теперь... не вернуть. - шепчу я.
- Не жалей, - отвечает она, - не трать на это время. Просто люби меня.
Она сидит на кровати и улыбается. Моя голова лежит у нее на коленях. На ней надета моя синяя рубашка и мои же домашние шорты. Она водит пальчиком по моему лицу.
- Я люблю, - говорю я, немного подумав.
- Вот и хорошо, - отвечает она серьезно.
Внутри у меня вспыхивает и горит огонек. Все, что было забыто, задавлено, стерто из памяти начинает оживать. Я физически ощущаю, как плавится во мне лед. Слезы текут по щекам и падают куда-то ей на колени. Во мне что-то взрывается, и я почти кричу. Я почти кричу и чувствую, как трескается и начинает рассыпаться во мне адская боль, которая отравляла меня всю жизнь, которая проросла во мне гибкими, сильными щупальцами и душила меня, сжимала сердце, не давала дышать. Я почти кричу:
- Где ты пропадала все эти триста лет?
Ленка видит что со мной творится. Она гладит меня по лицу, размазывая мои слезы, она смотрит на меня спокойно, и я опять, как пятнадцать лет назад, готов утонуть в этих глазах, захлебнуться своим мучительным счастьем.
- Я была с тобой, - говорит Ленка, - ты просто не помнишь.
*****
Мужчина в очках снова всматривается в Гуськова. На нем белый головной убор, лицо его загорелое и в мелких морщинках, а глаза большие, умные и добрые. «Бог!» - вдруг осеняет Гуськова внезапная, как молния, догадка. Бог наклоняется к нему ближе и говорит:
- Ну, все, хватит тут валяться. Давай, приходи в себя. Тебя тут уже заждались…
Гуськов поводит мутным глазом и видит рядом Алика и Ленку. Глаза работают плохо, но Гуськов сразу замечает, что Ленка вся опухшая от слез, а Алик какой-то серый и отчаянно трезвый. Гуськов не верит. Он несколько раз сосредоточенно моргает, глядит на Бога и сиплым, чужим голосом спрашивает у него:
-Ты кто?
Бог широко улыбается, поправляет очки и отвечает:
- Я твоя судьба.