Это была самая обычная бревенчатая изба, с низкими потолками и маленькими окнами. В избе была единственная комната, разделённая занавесками на две части – комнату и кухню. Если подойти к окну и заглянуть в маленькие низкие окна, будет виден печальный пейзаж. Сугробы, в виде замерзших, хищных океанических волн. А сверху бархат чёрного равнодушного небосвода, смотрящего неморгающим глазом пиклопа, посылающим скуку на это случайное архитектурное безумие. Если долго смотреть в этот глаз, может вообще прийти в голову всё что угодно. Например, почудиться отрезанный кусок «Студенческой» колбасы, с неровно фосфорицирующими жирами и прожилками, что застревают между зубами, говоря тем самым о натуральности и правдивости её названия. Так, во мраке, ум - великий художник, перенесёт любые страхи изнутри наружу, заставив глаза видеть то, чего нет. А сон есть спасительное прибежище и обитель в такие часы.
По середине комнаты стоял стол, огонёк которого, казалось, пытался освободиться от короткого поводка. Но фитиль цепко удерживал дергающееся, мятущееся пламя, которое приобретало форму то бликующего скальпеля, то искривленную турецкую саблю - килич .
В избе было душно – сильно натоплено. Стол был завален бумагой и седобородый, но крепкий старик хоть и уставшим, но внимательным взглядом быстро пробегал по страницам, и прочитанные листы небрежно падали на пол.
Груды на столе были огромны и, казалось, не скоро глаз заметит хоть небольшое изменение ландшафта. Собственно, старик этого и не ждал. Бегло и быстро прочитывая, словно штудируя листы, он изредка наклонялся и подливал в кружку горячего, крепко заваренного, горького зеленого чая. Тени от взбесившегося пламени жили, казалось, в своём параллельном мире, где и отчет шел по-другому. Какому предмету принадлежала тень, -выяснить было невозможно, как на огромном пьяном карнавале, где костюмы и маски сливаются воедино. Старика это всё совершенно не касалось. Периодически хлопала входная дверь и в избе появлялась русо-причесанная девочка –подросток, размещая и без того на забитом столе бумагой, новые такие же пачки. Посмотрев словно со стороны на это всё, она сказала: «Дедушка, ты бы отдохнул, конца-края ведь не видать?!»
Старик поднял уставшие глаза, направив взгляд в сосущую черноту окна, потом на стол, где пленным солнцем горела свеча, словно сравнивая ледяную горизонталь, стремящуюся стать вертикалью за окном, с типичной родственной, только меньшей в масштабе - на столе. Сделаешь перерыв,- думал он, - потом не выйдешь ни в дверь, ни в окна. Сердце его взвыло, словно нанизанное на булавку и пришпиленное к другому месту-адресу, например, где свыкся давно с существованием кишечник. Но сердце, как никто другой, остро чувствует несправедливость, и прижиться к новым условиям не желает. Бунтующий орган!
Старик засмотрелся на огонь свечи и попросил ещё чаю заварить. В его зрачках слезливо, хрустально чисто волновалось пламя. И девочке показалось, что в комнате стало светлее.
Судя по растущим сугробам за окном, -ночь будет бессонной. Девочка быстро собрала бумагу с пола, открыла хищно хохочущую огненную пасть печи и стала закидывать туда прочитанные листы. Те корчились от горячих поцелуев пламени. Даже при беглом взгляде было понятно, что вся эта постоянная, бесконечная рутина была тяжелым бременем, наказанием, для этих двух живущих вместе, терпеливо ждущих неизвестного никому конца существ.
За окном никогда не наступало рассвета, как впрочем, и весны. Надо сказать, что и зимы за окном не было. Эти нарастающие горы были вовсе не снежные, а бумажные. И всё бы ничего, если просто бумажные…Это были письма! Письма, написанные детьми всех континентов Деду Морозу. Письма, где были просьбы - просьбы- просьбы основанные на ТВ - рекламе, на зависти (у другого есть, а чем я хуже), на поучениях завистливых науськиваний родителей и т.д. В таких одинаковых письмах часто трудно было что-либо разобрать, да старику это и не надо было. Просьбы были одного характера, и это хоть как-то упрощало его бессменную тяжбу, - хитро придуманную земную ссылку мятущейся душе, хитрыми бессердечными демиургами. Он терпел, и другого пути не было. Он понимал, что от его терпения зависит судьба и этой девушки, которая, впрочем, не имела к нему никакого отношения.
Дверь хлопнула, - всё идет по плану! Сугробы хоть и не уменьшаются, но и не растут! Старик отхлебнул чаю. Руки его машинально небрежно отбрасывали лист за листом на пол. Гореть им, корчась в печи, как хламу, как зависти, как чему-то, из чего вырастают ветви, что закрывают накрепко Небо, определяя высоту бытия.
Сколько это ещё продлиться?! От открывшейся двери пламя свечи резко метнулось в сторону – снегурочка, так иногда звал её старик, вышла за новыми бесконечными пачками писем. А по стенам всё носились, носились тени, сбивая и путая часы Вечности…