Приобщение гл. 3

Людмила Волкова
               
                Она вошла в ритм больничного быта так же легко, как когда-то вступила в быт семейный. Но теперь ей казалось, что все вокруг приобрело четкие контуры, стало словно крупней, ярче, как случается иногда с человеком, не подозревающим, что он близорук.. И вдруг надел очки и – поразился миру.
                Ей так хотелось рассматривать и слушать все вокруг, что она не задумывалась о себе. Например, о том, что это с нею происходит?
                Она пыталась разобраться в других, то и  дело вспоминая ту короткую сценку, когда Руслана сказала о ней такое... обидное. Лида не осознавала связи между этой сценкой и своим интересом к людям.
Особенно она любила в спокойные минуты, когда никто не болтал и не смеялся, наблюдать, осторожно приподнявшись на локтях, то за одной, то за другой женщиной.
                Что происходит в мозгу тети Фени? Там идет какая-то своя, особая жизнь. Вон как она улыбается безмятежно и бормочет что-то, покусывая губы, словно боится вслух рассмеяться... А вдруг она понимает все эти насмешки?
А Катя... Вон как она медленно, аккуратно подводит глаза, и без того красивые, в длиннющих ресницах... Готовится к свиданию. С кем? Лида рисовала в воображении такого же красивого, только не черноглазого, как Катя, а с синими глазами, парня, к которому Катя сейчас пойдет. И даже волновалась за нее, хотя чего волноваться? У такой красавицы все будет по-сказочному...
                На Людмилу Ивановну Лида глядела осторожно. За несколько дней  она поняла: та хоть и умная, но злючка, всё с подковырками, всех критикует. К ней ходили две взрослые девушки и какой-то мужчина – для мужа вроде молодой слишком, для сына – взрослый. Людмила Ивановна любила рассказывать о своем институте, но о студентах говорила плохо:
                – Зажравшиеся какие-то, господи! Вспомнишь нашу молодость: на картошке выросли и тюльке, в парусиновых туфлях ходили до морозов, а как веселиться могли, как занимались серьезно! А эти? Пошла в общежитие дежурить, а там... за окнами сетки, курами и салом набитые... Девки дымят в коридорах, как мужики... Ой, нет, не знаю, кто на БАМ едет, а наши...
                Ей подпевала баба Дуся, только из другой оперы – она студенткой не была, эта из дворовой жизни больше примеры приводила, но получалось у нее беззлобно. И Лида с невольной симпатией поглядывала на огромную Евдокию Петровну, которой просто неудобно было промолчать.
                Однажды в дверь заглянули:
                – Ободовская, на выход!
                А когда Катя вышла, баба Дуся, утробно вздохнув, сказала:
                – И чего эта дуреха на бигудях мается всю ночь? Все равно не дождется своего. Сбежал, подлец, и забыл...
                Лида так и обмерла: это от красавицы Кати кто-то сбежал? Даже от такой?
                Катя вернулась через полчаса, аккуратненькая в своем вельветовом халатике, талия тоненькая, грудь высокая, а глазищи! Откинула со лба темную прядку, улыбнулась:
                – Девочки с работы приходили.
Девочки к ней приходили каждый день. Это не их ждала Катя, догадалась теперь Лида, просто пожирая глазами эту славную женщину.
                Теперь она о Кате думала до вечера. И ночью не принимала участия в обычной суете. А работы им хватало: баба Дуся храпела, ее будили каждые десять минут, бегая по очереди, чтобы дернуть за ногу или прокричать что-нибудь в ухо.
                Привыкнуть к ее храпу было невозможно, ничего подобного Лида в своей жизни не слышала: будто взбесившийся  оркестр вышибал из своих инструментов всевозможные звуки, меняя тональность самым неожиданным образом. Эти-то переходы и не давали уснуть – к ним нельзя было приспособиться.
                – Смотрите, у Лиды нервы стали покрепче – уснула под эту музыку, – заметила Людмила Ивановна удивленно.
                А Лида все думала о Кате, жалея ее и поражаясь людскому коварству: Евдокия Петровна рассказала, что муж Кати уехал с какой-то фифой, как только больную жену в больницу пристроил.
                Утро следующего дня принесло ей новое изумление: пришли с ее работы Юлька, Аня Скворцова и Руслана. Они так обнимали Лиду, Юля даже чмокнула в щечку, так суетились, выкладывая апельсины, домашние пирожки, салаты в баночках, что Лида совсем растерялась.
                Она только улыбалась, сбивчиво отвечая на вопросы, рассеянно слушала об отделовских делах, не решаясь взглянуть на Руслану,  – а вдруг натолкнется на презрение? Но Руслана вытащила из сумочки крошечный букетик первых подснежников, беленьких, робко пахнущих весной, сказала хрипловатым голосом:
                – Нюхай, Лида, и помни: все плохое непременно кончается. А через неделю весна, весна!
                В глазах Русланы никакого презрения не было – только незнакомая ласковость и еще – усталость. Теперь легко было представить себе, как она целует своего маленького сына. Смутно вспомнилось: у того хронический бронхит... Очень захотелось обнять Руслану, но Лида, конечно, постеснялась. Только прошептала растроганно:
                – Какая прелесть! Сейчас в стакан поставлю, спасибо!
                В палате, когда она вернулась, был обход.
                – Ну, Евдокия Петровна, – бодро говорила Полина Егоровна, щупая пульс у бабы Дуси, – сердечко ваше бьется, как у девушки перед свиданием: слегка частит. Вам бы на воздух. Вот курс уколов кончим – и о выписке подумаем.
                – А ночью?! – так и вскинулась баба Дуся. – Ночью оно как бешеное! Я уснуть не могу! Говорю вам: капельница мне нужна! Покапайте панангинчику – пройдет, Я себя лучше знаю!
                – Нет такой необходимости, – ответила Полина Егоровна, переходя к Лидиной койке.
                Пока она выслушивала Лиду, отчего той было ужасно неловко (чувствовала себя  совсем здоровой), баба Дуся охала и вздыхала на всю палату.
                Уходя, Полина Егоровна подвела итог:
                – Ободовская – домой через недельку, не раньше. Верочка,  лечитесь спокойно.  Верочка, нового анализа крови подождем. Вы, Лида, лечитесь спокойно. С вами, Людмила Ивановна, мы договорились...
                Дела Людмилы Ивановны оставались в тайне. Ее обычно вызывали для осмотра в ординаторскую, и тогда  баба Дуся обиженно говорила Кате:
                – Обыкновенный панкреатит, а ее профессор смотри каждую неделю. Где справедливость?! Тут – инфаркт!
                –  Микро, – вносила поправку Катя, добродушно улыбаясь.
                – Неважно. У нее и такого не было.
                Теперь мысли Лиды переключились на  сегодняшних гостей, отодвинув на второй план даже Катину драму.
                Пытаясь разобраться в поступках Русланы, Лида совсем неожиданно осознала, что меньше всего думает она о родных людях – Толике, Сережке, маме с папой. Может, потому, что с ними все было ясно? Приходят каждый день, обмениваются поцелуями, пустыми или полными банками и кульками, вопросами о здоровье, доме, пока скучающий Сережка  топчется под ногами, норовя улизнуть в более интересное место – в больничный коридор, например.
                Даже о пустующей койке напротив думала она с большим волнением, чем о своем муже: интересно, кого сюда положат? Еще одна чужая, незнакомая судьба, загадка...
                Как по-разному все живут! Почему ей казалось, что одинаково?
                Вон Верочка всплакнула, что не выписывают, как обещали, –  каких-то там  шариков в крови недосчитались. А баба Дуся, у которой такой заботливый муж и в доме полный порядок, не то, что в Верочкином общежитии, – та  прямо цепляется  за больничную койку... И эта Катя...
                А Людмила Ивановна? Ей нельзя острого есть, а она... Целый день за живот держится, желтая ужасно, но не стонет, о себе не говорит ничего, все других осуждает. Кто же все-таки этот мужчина,  что ходит к ней? Так ласково на нее смотрел прошлый раз – Лида заметила, пока с Толиком разговаривала...
                – Люди в коридорах лежат, – вслух подумала Лида, – а наша койка пустует.
                Ей ответили не сразу.
                – Заколдованная коечка, – наконец откликнулась баба Дуся. – Мрут на ней все. До тебя, Лидочка, две умерли. Подряд. Вот когда новых оформляют, они в коридоре посидят и наслышатся от больных: в пятую палату не идите, там умирают. Готовы на виду у всех спать, а сюда – не-ет, не заманишь! Счастливого места дожидаются, темные люди. Софьюшка нам готовит сюрприз, вот увидите. Такую положат, что ей уже все равно будет, где лежать.
                – Не накаркайте, – сухо сказала Людмила Ивановна.
                Дверь открылась рывком. Чей-то веселый голос позвал:
                – Ка-атя, Ободовская, к тебе! Мужик какой-то, красивый!
                Все в палате зашевелились – а вдруг это он? Не выдержал, приехал?
                Одна Катя оставалась спокойной. Медленно так оделась, поглядела в зеркало, подкрасила губы, даже одеяло расправила на койке, а потом вышла – величаво, как всегда.
                Ее возвращения ожидали  с нетерпением. Она не задержалась. Коротко оглядела всех с порога, предупредила расспросы:
                – Брат.
                Общий вздох раздался во всех углах – так показалось огорченной Лиде.
                Через минуту Катю позвали к телефону. Едва она вышла, как баба Дуся сорвалась с места:
                – Пойду узнаю, кто звонит. Нервы не выдерживают.
                Вернулась она растревоженная:
                – Ну, девочки, мы пропали! Такую больную привезли, кошмар!
                – А Катя? Как она? – напомнила Людмила Ивановна.
                – Ой, не знаю, куда-то вниз пошла... Слушайте, Полина вернулась, хотя уже уходить собралась. Все в манипуляционную побежали. Софья почему-то на дежурство явилась. Ведь не ее смена, а? Все врачи там.
                Она побегала по палате, снова умчалась – на разведку.
                – Гнойный плеврит. Выкачивают. Нянька сказала. Все, кончилось наше веселье.
                – Ой, – пискнула Верочка. – Пропали мы, пропали, девочки! Только и счастья было, как вечером посмеешься.
                – И куда это Катя пропала? – беспокоилась Людмила Ивановна.

продолжение  http://www.proza.ru/2014/04/20/1153