Моя мама в своих воспоминаниях о блокаде очень много написала о своей крёстной. Мне захотелось сделать отдельный рассказ о ней. Пусть читатель прочтёт и представит себе её. Всё моё детство кока Маня приезжала в гости, красивая, душистая, аккуратная, с меткими прибаутками, рассказами о своём прошлом, которые забылись теперь. Фотография, которую поместила, была сделана в Ленинграде году в 1955 или 56. На ней я, моя мама, бабушка и кока Маня. Полная статная, с крупными чертами лица, кока Маня приехала в гости к нам на улицу Скороходова, где жили тогда из-за болезни бабушкиной сестры, чья дочка Аля Бакастова с семьёй жила в Китае по месту службы мужа. Я ненавидела фотографироваться, что видно по недовольному виду. Платья не любила, да и отзывалась только на имя Гося Копиков, которое придумал брат, хотя и не помню, может и я сама. Мама на фотографии очень измучена, перенесла туберкулёз. А фотографировал троюродный брат Алексаедр Сергеевич Бакастов.
Эрмитаж, где она работала смотрительницей зала, казался каким-то своим, домашним, ведь мы шли по залам к ней. Известная скульптура в одном из залов - Амурчик, держащий пальчик возле губ, о котором рассказывала кока Маня, при каждой встрече напоминает мне о ней. Пожалуй, никогда больше не встречала такого оптимизма, такого радостного ощущения жизни, такой доброты, такого умения дружить, каким обладала кока Маня. Она рассказывала о Шаляпине, которого слышала и очень любила, любила вставлять в речь польские слова, показывала следы на руках от ран – во время блокады, чтоб получать рабочую карточку, она делала колючую проволоку. Знаете такую? С торчащими в разные стороны острыми иглами.
Рассказ мамы о её крёстной.
Моя крёстная кока Маня – Мария Игнатьевна Пирог. Она тоже, как и папа была родом из Западной Белоруссии. После революции кока Маня стала дворником в том доме на улице Желябова, где жили дядя Проша и тётя Груша. Они познакомились, потом подружились. Дядя Проша стал моим крёстным, а Мария Игнатьевна моей крёстной – кокой Маней. С того времени как я себя помню, так её называли не только я, но и Женя, и папа с мамой, так называли её и мои дети Серёжа и Оля. Другого имени она не признавала. Помню, будучи уже взрослой, я в своём письме к ней однажды обратилась, называя её по имени и отчеству. Она очень обиделась на это и при встрече сказала мне: «Почему я вдруг перестала быть тебе кокой Маней?»
Сама она никогда не забывала о том, что я её крестница. Часто приезжала к нам, особенно в праздники и мои дни рождения. Всегда дарила мне что-нибудь. В детстве охотно брала меня к себе в гости с ночёвкой, брала пожить вместе с ними на даче, которую они снимали чаще всего на станции Всеволожская или в Лисьем Носу. Если я заболевала (а болела я в детстве очень часто), кока Маня обязательно появлялась с фруктами и гостинцами. Она была очень хорошей кулинаркой и её бисквиты и безе я помню до сих пор. Я охотно делилась с ней своими секретами в молодости, своими радостями и горестями в своей взрослой жизни. Она была очень разумным, твёрдым и прямым человеком, и в тоже время была очень доброй и отзывчивой. Обладала большим чувством юмора, любила пошутить, посмеяться, никогда не унывала, не жаловалась на трудности, всегда была полна оптимизма и веры в хорошее. Кока Маня была для нашей семьи близким человеком всегда, до конца её дней.
Коке Мане во время революции повезло. Я, конечно, не знаю всего существа дела, так как знаю о нём только из разговоров наших общих знакомых взрослых в период ещё моего детства. До революции кока Маня служила домоправительницей у француженки, имевшей квартиру в доме на Конюшенной (позднее Желябова) улице. Когда началась революция, француженка уехала из России. Уезжая, и надеясь на возвращение, ей удалось каким-то образом завещать своё имущество коке Мане. Очевидно, не всё было гладко и у коки Мани, по-видимому, были какие-то неприятности и с этим имуществом, но, тем не менее, ей удалось всё это сохранить за собой и пользоваться этим богатством на протяжении всей своей жизни.
Я смутно помню комнату, в которой жила кока Маня на улице Желябова. Помню только, что в ней было очень тесно от мебели. Когда мне было шесть лет, кока Маня вышла замуж за Степана Семёновича, официанта гостиницы «Европейская» и они переехали жить на набережную реки Мойки. Эту комнату с очень высоким потолком, с небольшой передней комнатой с антресолями я помню очень хорошо. Мебель в их комнате была совершенно необычной для нашего времени, она была точно такая же, как в музеях. У стены стоял шкаф из красного дерева с громадным зеркалом во всю дверцу. В углу – трюмо с мраморными столиками, на которых стояло множество всевозможных красивых флакончиков, статуэток и прочих безделушек из фарфора и хрусталя. На стене над столом висело большое зеркало в золочёной деревянной раме с вырезанными ангелочками и цветами. Когда я садилась за стол, то в какую бы сторону не посмотрела, везде были зеркала, и мне очень нравилось в них смотреться, а дядя Стёпа меня поддразнивал, что от частого смотрения в зеркало у меня на носу вырастет шишка. Стулья и кресла были из резного позолоченного дерева с мягкими сиденьями, обитыми красивой шёлковой обивочной тканью с полосами. Около кровати стояла очень красивая невысокая ширма, на стенках которой были изображены крупным планом яркие цветущие растения. Особенно поражал меня граммофон с огромной трубой. Кока Маня охотно заводила для меня пластинки. Помню, что в основном это были записи Шаляпина. Была очень интересная подставка для аквариума: на специальном высоком круглом столике скульптурная группа из фарфора, изображавшая белых медведей как бы наклонившихся над сосудом аквариума и высматривающая там рыбу. Для имитации льда были положены гранёные куски стекла. Один из этих кусков почему-то сохранился до сих пор, достался мне от коки Мани и лежит у меня на серванте на память. Сама же подставка была в своё время продана кому-то. В прихожей стоял буфет из красного дерева и ещё один шкаф из орехового дерева, на дверце которого была аппликация из резьбы по дереву, изображающая пасть льва и листья аканта вокруг.
Но по-видимому главным богатством были картины. Все стены были буквально увешаны большими картинами в резных золочёных рамах. Одна из них, самая маленькая, досталась мне и висит сейчас на стене в Олиной комнате. Много картин стояло в рамах, или в рулонах было на антресолях. Кока Маня прожила с дядей Стёпой десять лет. Жили они очень хорошо. Кока Маня не работала. Каждое лето они снимали дачу. Любимыми местами были Всеволожское и Лисий Нос, где они почти постоянно снимали дачу у одних и тех же хозяев. В молодости кока Маня была красивой, видной женщиной и сохранила свою статность до старости. У неё с молодости были очень красивые седые, совершенно белые волосы (она говорила, что поседела после какой-то операции). Она всегда красиво, со вкусом одевалась. Умела сама шить. Очень хорошо готовила. Любила угощать и часто привозила свои пироги к нам на Удельную и во время моего детства и во время детства моих детей.
К несчастью в 1940 году дядя Стёпа заболел и умер от рака печени. Это были первые похороны в моей жизни, подействовавшие на меня очень удручающе, и я помню их до настоящего времени. После смерти дяди Стёпы кока Маня была вынуждена устроиться на работу. Дядя Проша помог ей устроиться к себе на фабрику Володарского на довольно тяжёлую работу подсобницей в цеху. На этой работе и застала её война. Когда мы с мамой в марте сорок второго года приехали к коке Мане, мы застали её очень больной. У неё была резко выраженная цинга: шатались все зубы, кровоточили дёсна, ноги отекли и покрылись язвами. Она не могла ходить. Помню, увидев нас, кока Маня заплакала. Мы привезли ей вместо гостинцев бутылочку сока редьки и веток чёрной смородины для чая. Забегая вперёд, расскажу здесь, отдавая дань светлой её памяти, о её дальнейшей судьбе. Кока Маня пережила ту страшную зиму. С фабрики она перешла на другую работу, которая в то время называлась «оборонной» (не знаю, по своей воле или в приказном порядке). Она вязала из проволоки специальными клещами сетки маскировки объектов. На её руки в тот период было страшно смотреть, так они были изранены от тугой проволоки и клещей. Но зато она получала рабочую карточку и очень гордилась тем, что выполняла и перевыполняла положенную норму выработки.
Сразу же после войны кто-то из соседей по квартире устроил её на работу в Эрмитаж смотрителем зала, где она и работала до старости, пока не ушла на пенсию. Она очень любила рассказывать о своей работе в Эрмитаже. Была она интересной рассказчицей. До восьмидесяти лет она сохраняла живой интерес ко всем событиям и трезво их оценивала. Была оптимисткой и никогда не жаловалась на трудности.
Свою очень хорошую комнату на набережной реки Мойки она обменяла на маленькую комнату на Петроградской стороне. Она вынуждена была это сделать, так как пенсия у неё была очень маленькая, а вещей для продажи уже не осталось, а те, что остались, уже пришли в ветхое состояние, были сильно изъедены жучком и продаже не подлежали. После восьмидесяти лет стала заметно сдавать. Стала неряшлива, подозрительна, стала ссориться с соседями, обвиняя их в воровстве. Стала всё забывать.
Очень больно было видеть эти перемены в ней и, уходя от неё после посещений, я не могла сдержать слёз. Соседи по квартире (в общем-то, хорошие люди, мирившиеся с её чудачествами и помогающие ей по возможности) стали настаивать на устройстве её в дом престарелых. Мой муж проявил много терпения и усердия, чтобы устроить её в Дом Престарелых в посёлке Смолячково (недалеко от посёлка Ушково, где я работала). Сама кока Маня вроде даже и хотела этого, но ей было жаль своих вещей: «Они всю жизнь верно служили мне, а теперь их выкинут на помойку», - говорила она и стала отказываться ехать, когда всё было уже оформлено. В то время (двадцать лет тому назад) мне это было не очень понятно.
Теперь, когда мне самой свыше семидесяти лет, я так её понимаю. Я люблю свои старые вещи, с ними связано так много дорогих воспоминаний и когда приходится с ними расставаться, мне всегда бывает очень грустно. Ведь старость живёт прошлым. Но мы любили и жалели свою коку Маню. Поэтому вместе с ней забрали из её квартиры оставшиеся вещи (шкаф из орехового дерева, мягкие стулья, большой сундук) и привезли к себе домой на Искровский проспект. Кока Маня, увидев свои вещи в коридоре, успокоилась и сказала: «Ну вот, как хорошо всё поместилось». На следующее утро мой муж и её соседка по квартире Марина на такси отвезли коку Маню в Дом престарелых. Условия там были неплохие. Её поместили в корпус, где все старушки были «на ногах», все довольно активные, бодрые и даже весёлые. Но кока Маня так и не смогла привыкнуть, отказывалась выходить гулять, ни с кем не подружилась, была скучной, при моём посещении её всегда начинала плакать и ныть, ничем не интересовалась.
Перед ноябрьскими праздниками 1976 года (через четыре месяца после смерти моего мужа) мне позвонили по телефону на работу и сообщили, что коку Маню парализовало. Её перевели в изолятор, но оставили в этом же, хорошем, корпусе. Когда я приехала к ней, меня поразило резкое изменение в её настроении: речь у неё была сохранена, она была очень разговорчива, эйфорична, шутила по поводу своих наголо остриженных волос: «Как легко голове и причёсываться не надо». Говорила, что теперь она верит, что скоро поправится и поедет к себе домой. Спросила, почему я приехала без мужа. Я привезла ей большую красивую коробку конфет. Она стала всех угощать конфетами, говоря при этом, что их прислал её племянник Хаир, мой муж. Через несколько дней она умерла. Похоронили её на Зеленогорском кладбище. На похоронах вместе со мной были Женя и Аля.
К сожалению, из-за своих тяжёлых жизненных обстоятельств того времени, я не смогла сразу привести в порядок её могилу, а позднее, я её просто не смогла найти. Поэтому, теперь, когда я смотрю на те вещицы, которые мне от неё достались, бронзовую люстру с цветными стёклами, чугунную коричневую вазу с купальщицами, настольные часы с маятником под стеклянным колпаком, тонкую розовую стеклянную вазочку, кошотницы фарфоровые с розочками, я всегда не только тепло вспоминаю свою коку Маню, но и испытываю при этом грустное чувство вины перед нею.