Мы танцевали, и я сказала ей, что порезала об осколки бокала руку, когда садилась, и кровь никак не останавливается. Она поднесла к губам мои пальцы и поцеловала. И тогда я поняла, что влюбилась.
Как же я, наверно, была беспомощна и уязвима в тот момент. Но ее неожиданная нежность и вельветовое прикосновение рта враз заставило боль умолкнуть, оно смягчало бальзамом, не хуже чем в детстве, когда мама дула на порезы. Пораненное больше не саднило.
Мы продолжали танцевать, пьяные пуншем, ежевичным и малиновым вином и водкой с апельсиновым соком, кружились в ореоле мигающего света: она – в коротком платье, изысканно охватывающем горло, я – в чем попало, и кругом было дымно, не продохнуть. Но больше это не играло роли. Ничто не играло. Ни клубная вертящаяся шумиха, ни уставшие от кручений бедра, ни постоянный гул и грохот, от которого закладывало уши, ни клубящаяся в воздухе наигранность и спонтанная, дешевая, потная похоть.
Знаете, как это бывает? Ты раскрываешься – и человек тоже ответно приоткрыт, и нет никаких вспышек, просто тебя ударяет удивлением и ты тронут, и твои глаза распахиваются навстречу, сияют, по позвоночнику бежит дрожь, а потом…влюбляешься.
Стекло, застрявшее в подушечке пальца, теперь значило не больше, чем расколотый понарошку леденец. Я больше не корила тех, кто раскалывает бокалы на сидениях, а лишь вдыхала ее духи и знала, что больше других цветов она любит пионы. Раскованная, женственно извивающаяся в неоновом нимбе, она мотала головой, и волосы прихотливо стлались светлыми волнами. Нас глушило музыкой и алкоголем. Мерцание ультрафиолета одевало ее с головы до пят. Мы шатались, сталкивались и смеялись; изредка она притягивала меня к себе и спрашивала, нет ли сигарет, и тогда я просила у танцующих прикурить ей. Манила ее кожа, открытая в вырезе на спине, на шее.
В такси ее тошнило, заботливый водитель протянул пакет и даже салфетку, и я придерживала ей волосы, убирала с лица и светло-бежевого пальто. Мы жались в тесноте. За окном мелькали упомрачительно яркие огни проспектов. Она стала фотографировать их, когда полегчало.
Это был вечер колоссальной нежности. Обычная ночь с пятницы на субботу. Но, надо сказать, - совершенно необыкновенная ночь.