Сошедшее Небо за кружку кваса.
***
По пути из Толги, делая пересадку в Калуге, не могла не заехать хоть на денек в Оптину...
Вернее — на полный день и короткое следующее утро.
Розовощекий пастух с дудочкой поднимался из-за горизонта, собирая в стадо сонные белые облачка, салютуя озорным лучом и мне, сошедшей с первого, самого раннего рейсового автобуса.
Тропинка еле приметным шепотком стелилась в густых зарослях, убегая по делам через невысокие холмы, поеживаясь от прохладных капелек росы.
Я плыла в разноцветном море — ногами — в поколенотраве и попоясцветах, головой — в низком сливочно-клубнично-гжелевом рассветном небе, не боясь выглядеть сумасшедшей, кружась в медовом дурмане воздуха с раскинутыми руками, напевая любимые песни всему прекрасному утреннему простору — в одиночестве расширяясь сердцем на всю природную даль - с утонувшими в низине, в зеленой заводи белыми стебельками колоколен и голубыми колокольчиками куполов с золотой росой звездочек.
Спустившись с холма, подошла к воротам монастыря.
Как вести себя молодой особе в мужском монастыре, представляла отчасти.
Целью были службы, песнопения и легендарные прозорливые старцы, так что просветленная молодежь мало меня волновала.
«Молодежь» же на проходной была так занята монастырскими хлопотами, что, едва отметив мое появление легким приветствием, теплым, жужжащим пчелиным говорком отправила в корпус для паломниц, в руки монахини из соседнего Шамординского женского монастыря, мягко державшей благочестивых «Магдалин» в ежовых рукавицах.
Корпус для женщин стоял за оградой — одноэтажный, просто побеленный, на несколько комнат, для вместительности — с двухэтажными кроватями, почему-то напомнившими «мебель» из определенных мест, возможно именно оттуда и пожертвованных на монастырскую бедность.
Постучав безответно в несколько первых по коридору дверей, я дернула за ручку следующей и попала в одну из спальных комнат. Не долго думая, определила для себя кровать на втором этаже, закинула на нее «узелок» и вышла в коридор, желая представиться строгой смотрительнице порядка.
В это время с улицы вбежала монахиня средних лет, заметила меня краем глаза, шустро заглянула в спальни, которые оказались пустыми, на обратной дороге по коридору мягким озабоченным голосом спросила:
– Новенькая?
На мой растерянный кивок коротко бросила:
– Поехали... – взглядом уже выходя в дверь, без особых расспросов заметая меня в охапку женщин для работы на сенокосе, по пути объясняя, что — "видишь? дождь надвигается, а сено скошено, сухое...надо успеть убрать..."
В сутолоке ее сбивчивой, запыхавшейся речи моим словам не нашлось места. Чуть вдалеке уже ждал прицеп и человек десять паломниц. В стремительном полете матушка не успевала узнать, что у «новенькой» на всю Оптину — полтора дня, а сбитая с толку «новенькая» – спросить – надолго ли работа? – хотелось ведь на службу попасть, и к старцу сходить, и Оптину посмотреть...
Как надолго — я поняла лишь в прицепе трактора, увозившем всё дальше от монастыря в раздольные степи...
Сено убирали весело, с песнями.
А я орошала его дождем слез, стараясь сохранить свое мелкопакостное дело в тайне, потому что сена было — целое поле, и каждые руки шли в зачет, и небо быстро затягивалось поволокой грозы, и никто не был виноват, что у меня билет на завтрашний поезд...
Наконец, мои всхлипывания услышала матушка и, узнав причину, расстроилась не меньше моего, но — было уже поздно, день темнел, я явно никуда не успевала и, почему-то, успокоилась от этого.
Мы доделали работу. Перекусили.
Вечер наплыл тихим сумраком, пахло травой, дождем.
Приехал наш тракторист — оптинский инок — он весь день скирдовал за нами сено.
Матушка предложила ему тоже поесть, пока «Магдалины» отряхнут от сена свои юбки и поправят растрепавшиеся пшеничные косы.
Инок, не поднимая глаз (— такой цветник вокруг!), присел на коврик и сосредоточил внимание на картошке с помидорами, низко опустив голову и разглядывая их, как неведомые плоды, только что доставленные из Америки.
Наведя легкий марафет, мы молча ждали, когда он закончит с едой, невзначай выстроившись перед ним цветастым полукругом. В рассеянном, намагниченном грозой воздухе отчетливо стало слышно, как бедный инок с трудом пытается проглотить застрявшую в горле сухую картошку, смущаясь бесконечно еще и от того, что мы вынуждены его ждать.
Я смотрела во все глаза.
Ускользнувшая светлым облаком Оптина сосредоточилась сейчас в одном человеке, в широкоплечем, стройном молодом иноке, в его опущенной голове, скрывающей целомудрие глаз, в широком вольном шаге по теплому, душистому полю, в хозяйски-мастерском управлении громоздкой, урчащей железным организмом техникой, в смиренном терпении невольной напасти — жевании всухомятку такой вкусной в другое время картошечки...
И не попросил кваса, хотя кувшин стоял недалеко, рядом с матушкой...
А монахиня молчала, не отрывая пристального взгляда от инока.
Я видела уже проблески шаровых молний в повисшей вокруг напряженной тишине — монахиня смиряла, а инок терпел. И казалось, гроза — не в далеком потемневшем небе, а здесь, в ногах, стелется язычками по земле...
Минут двадцать всё это длилось.
Наконец — во мне детонировала бомба, и, замирая от страха и дерзости — что лезу поперед «батьки», я подошла к матушке и спросила — могу ли дать ему кваса? Она неожиданно охотно кивнула. Я налила пол-литровую кружку и — как в замедленной съемке — подала — как сердце подают — иноку.
Когда он поднял глаза — столько благодарности было в его взгляде! — как будто все Небо сошло, и все службы отслужились...
Едва успели доехать до монастыря — обрушился короткий летний проливной дождь.
На другой день я и на службе была, и старца видела...
Пошла в Скит — дорога через лес, утренняя красота вокруг. Тропинка широкая, лес прозрачный, чистый, и кроме меня никого нет вокруг.
Иду, на секунду оглянулась по сторонам, смотрю вперед, а метрах уже в десяти — навстречу старый монах, голову в схимнический капюшон спрятал, а сам смотрит из-под капюшона глазами в пол-лица прямо на меня в упор. Подошел, ласково и как-то очень просто благословил и дал образок Николы Чудотворца — в помощь по жизни...