«Аксинья, Аксиньюшка! Иди сюды!»
Мама стояла за длинным столом с пирогами и разносолами и звала присесть.
В последнее время бабе Ксенье часто снилась мама. А могилка далеко, не подняться и не сходить: из Ростова надо ехать в Бобруйск.
Баба, долго не мешкая, взяла билеты на поезд, надела летнее платье (это в апреле), поверх платья накинула любимую коралловую кофту, крепкими коряжистыми руками натянула капроновые чулки, заколола каштановые с проседью волосы тремя шпильками, собрала все необходимое в сумку и поехала лягушкой-путешественницей прямиком к любимой племяннице Люсе. Та жила недалеко от маминой могилки, с ней сподручнее и легче. Да и не и виделись сколько годков. Любимой племянницей оказалась моя свекровушка.
Могилку посетили, прибрали. Баба Ксенья всплакнула, поговорила глазами с маменькой, опрокинула рюмочку, закусила копченой куриной ножкой и начала длинный разговор, нехитро сплетенный из того, что было и чего могло бы быть, да не случилось. Бог детей не дал, девчонкой надорвалась в колхозе, но на долю баба не сетовала. Жила как птичка: ела, щебетала и радовалась солнышку.
Голос у бабы Ксеньи был звонкий, как у молодухи: она то тараторила, то шептала что-то, то визгливо вскрикивала, если вспоминала забытое, потерянное за заботами, а тут вдруг случайно и на радостях отыскавшееся.
Вот часть того интересного разговора.
"...Когда пришла Германская война, мы, дети, были один под один - семь человек, через год мама рожала. Степан, после Степана я иду, Сашка, потом Николай, потом Миша. Кати еще не было и Ивана. Война началась, всех забрали на хронт. А дядя Петр, моего отца брат, был счетоводом или бухгалтером в канцелярии, он служил и немцам, и советским. Забрали на хронт всех: и молодых, и подростков, и мужиков. А дядя остался и мой отец. Уже таких мужиков оставляли на второй раз, чтоб потом хронт поддержать, если всех перебьют. Вот Илья ушел, сосед, с сыном Иваном. И оба не вернулись.
И что делалось, как только война началась: в первый же день приехали немцы и - в наш дом. К нам полный двор машин нагнали. В дом зашли и давай ложиться на столе, на полу. Они не спрашивали ничего.
- Матка, киндерав цурюк в конюшню!
Ну, как детей туда по ночке в конюшню? Мама нас на печь загнала, пеленкой тканой завесила. А мы там паримся. А потом они что? Всю ночь пьют спирт, едят и пердят очень крепко, и хохочут. Пойдут уже днем на работу, днем нет немцев в доме. А вечер приходит, уже все являются. А их чемоданы... Кроватей не было же в то время, с досок мостили. Мы называли это полом. На этом полу спали. А тут уже немцы спят на этом полу, а под этим полом их чемоданы стоят, немецкие. А когда они, немцы, уйдут на работу, мы с той печи прыг-прыг один за одним и чемоданы вытянем. Откроем. А там такие конфеты, стружками накрытые. Голубыми стружками. Розовыми, желтыми. И конфеты как пуговицы, мятные. Мы за эти конфеты хоп-хоп-хоп да на печь. И поедим эти конфеты. Вот немцы вечером приходят, в чемоданы поглядят. Конфет полно, но все равно они видят, что брали конфеты. Они маме и говорят: «Матка, киндэрав цурюк в конюшню!» А зима! Тридцать градусов! Снег! Горы!
Мама нас ругает-ругает. Идите, говорит, б…и, в сарай. А отца моего, Степана Андреевича, немцы не видели. Он отрастил бороду, усы. В сарае жил. Большой сарай, и под самую крышу сена плита. И был конь у нас. Маленький такой конь был. А как только война началась, пошли партизаны. У нас был Друзик, командир партизан, Вавилов Друзик. Он что... У нас кабан лежит выкормленный в сенях. Вот дом, а вот - сени. Так из сеней в сарай маленького кабанчика загоняют, чтоб откормить на мясо, на сало зарезать. А Друзик знал, что у каждого должен быть кабан.
Уехали в лес партизаны, а кушать-то надо. Так, легли мы спать. Вечером в дверь тук-тук. Отец говорит:
- Это, наверное, Друзик.
Тот заходит.
- Степан! Степан! - кричит.
Отец:
- Кто такой?
-Открывай!
Отец открыл двери эти. А тот заходит, наган из кармана вынимает, открывает сарайчик, и наганом хоп! Убил! Убил этого кабана. Пять мужиков (в три часа ночи приехали) вытянули этого кабана, на колеса погрузили и в лес увезли. Там опалили, там разобрали, там они варят кабана и едят.
Это раз.
Отец нашего коня туда за это сено в сарае спрятал и там ночевал, и дневал. Мама носила есть ему туда, и немцы ничего не подозревали. Ночь приходит - мама напечет хлеба. А немцы приводят твою или мою корову - любую корову. Заходят во двор, забирают и ведут к нам на двор. У нас во дворе убивают корову, разделывают эту корову. Матка, вари мяса! И мама вот такие! горшки туда-сюда в эту печь. А они тогда приходят, и это же мясо еще остается. А она его - отцу. И отец везет партизанам мясо. Мясо и хлеб на коне ночью. И это все так велось: и партизанам, и немцам. И отец жил в том сарае.
И еще.
Родители хлеб прятали. Я была еще несовершеннолетняя. Они копали ямы круглые, родители, и бочку деревянную туда. И засыпали пшеницу, рожь. Накроют. Закопают землей. А я гляжу: мама с отцом уж засыпают яму эту, а я на одной ноге скок-скок вокруг этой ямы и в эту бочку упала. Помню, как отец оттуда доставал, по заднице отшлепал.
А потом еще что.
Села я на запечек. Печка русская. И чулки надеваю. Ногу задрала. А немцы пальцем показывают и: «Га-га-га!» Смеются. Я еще не понимала ничего. А потом мама меня отругала, побила: «Че ты? Они сидят, а ты ноги задираешь?» А они не понимают, что ребенок.
А потом уже началось отступление немцев. А людей так били! Вот идет человек, а они пок! Убили. А валяется тот человек. А что к чему? Зачем они его убили? Вот хата стояла, а тут лужок. А мужики валяются.
Уже забрали большинство. Много забрали, кого оставляли раньше. Катя мая родилась, сестра, она с сорок третьего года. Мне кажется, отец еще не был тогда на хронте.
Отступление началось, и моего отца уже забирают на хронт, дядю Петра забирают на хронт. И других забирают, не одних их забирают.
А как отец пришел с хронта, родился брат Иван, в сорок седьмом.
Когда немец отступал, мы сами ушли из дома. И летели самолеты: оттуда русские со звездой, отсюда - немцы. Раньше еще из Дудичей девчат пригнали и беженцев копать траншеи немцам. Узенькие такие канавки длинные. Так мы спрятались ночью в эти канавки. И лежали. Родители и мы, дети, лежали. А утром уже и пришли красные. Как немцы отступили, целую ночь деревня горела. Такие уже пожары были! Вот поселок Горелый, Щедрин, Островки. И в каждом поселке зарево. А мы жили в Островках. Это всё улицы в Панкратовичах. Деревня была большая, пятьсот дворов. А брат Степан залез на дерево и кричит: «Мама, скворечник стоит. Наша хата цела!» Ну, и тут уже идут солдаты русские. С Полесья. Люди начали бежать, целоваться, встречать. Уже все радуются.
Пришли мы домой, а у нас полная хата сена, а что закопали - рожь, пшеницу, - все забрали. Штыками нашли и забрали. С Дудичей, где воевали сильно, в Бобруйск все притянули, бросили все в лесу Дубовка. Вот река Березина течет, а потом эта Дубовка, лесок такой небольшой. В эту Дубовку все и отвезли: и тканые постели, и машинки швейные. Они везли все домой. И бросили, когда отступали. Когда им припекло, они все бросили. Так наши люди ходили, собирали, приносили белье немецкое, одеяла немецкие.
А еще.
Везде гранаты валялись. Блестящие. Пацанята бегали, поднимали их, играли с ними, как с игрушками. Многие тогда поубивались. Это уже после войны было.
Так отец пришел с хронта на костылях. Ноги были, но раненые. А дядя Петр, у него рука отбита была, пальцев не было. Война закончилась, их еще долго не было. Пока немножко обчесались, распустили этих солдат. Я еще знаешь, какая дура была, ну, еще пацанка была. Отец пришел с хронта в пилотке, обмотки на ногах, ботинки, военная одежда. Я так плакала: «Мама, выгони солдата!» Я даже не знала, что это отец. А она: «Это же папа твой!» А я плачу".
Беседовала 23.04.2011