Дорогой товарищ читатель!
Скромный автор не ставил перед собой цель создать полную картину такого грандиозного праздника, который называется Грушинский фестиваль – это фантастически сложная задача.
Я попытался передать Вам только свои самые яркие впечатления, которые остались у меня в памяти после Грушинского Фестиваля 1994 года. Понятно, что каждый следующий год отличается от предыдущего, но какие-то общие традиции фестиваля всё равно повторяются. Только кажется мне, что с каждым годом что-то уходит. Я намеренно взял свои записки за далекий 1994 год, потому что с тех пор многое изменилось, и требуется время, чтобы осмыслить то, что происходит сегодня.
«Только алмаз не подчиняется годам», а так в жизни все течет и все меняется.
Хочу вернуться немного назад.
Для меня лично начало было такое.
В 1965 году я поступил учиться в Куйбышевский политехнический институт, а в 1967 году, в «Куйбышевский туристический институт», так в шутку называли наш клуб туристов политехников, штаб которого находился тогда в подвале корпуса на улице Первомайской, дом 19.
Мне в жизни очень крупно повезло – я встретил замечательных людей, которые бесконечно любят лес, природу, музыку и песни. Когда я был студентом, каждый выходной, в любую погоду, мы ходили в походы по Жигулям. Все праздники - Новый год, Первое мая, Седьмое ноября, мы встречали в лесах, устраивали свои демонстрации, разводили костры, и пели песни. Мы жили в своем параллельном мире, который придумали и создали сами.
Особенно ярким был Первомайский слёт на Молодецком кургане.
В 1967 году, осенью, на собрание нашего клуба, пришли туристы авиационного института. Точно не помню кто, но среди них был Анатолий Головин, один из «поющих бобров». Он сообщил о подвиге своего однокурсника Валерия Грушина.
Валеру Грушина я несколько раз видел на туристских вечерах, один раз на Молодецком кургане, во главе колонны авиаторов, когда все команды вышли на традиционную Первомайскую демонстрацию. «Поющие бобры» шли с гитарами, в ослепительно белых рубашках, и пели песни. Тогда я о нём знал только то, что он авиатор, собирает туристские песни, играет на гитаре и поёт. Гораздо ближе я был знаком с Мишей Кузнецовым, который служил живым мостиком между политехниками и авиаторами, везде он был свой. Звали мы его «Миша Персик». Его обаятельная улыбка с ямочками на щеках, румяные щеки, и правда, очень напоминали созревший персик. К сожалению, потом он погиб в лыжном походе на Кольском полуострове, когда произошла трагедия на плато Чевруай.
Миша, Миша… Я встречал его однажды в зимнем походе в Хибинах, в 1968 году. Он болел гриппом, сильно кашлял и температурил, но никогда не унывал. Он был настоящим авиатором и всегда носил лётные комбинезоны вместо туристической одежды.
«Тофик, - говорил он мне, с виноватой улыбкой, когда мы вместе поднимались на один из многочисленных перевалов с карельскими названиями, - не спеши. Сейчас дрова в топку подброшу, и снова пойду».
Он сипел, хрипел, но улыбка его не покидала даже тогда, когда мы ползли на четвереньках по крутой стене перевала Рисчор без всякой страховки.
В 1968 году, осенью, в Каменной Чаше, состоялся слёт, посвящённый Валерию Грушину. Наша молодая команда только что вернулась из водного похода по речке Абакан, и нам поручили поддерживать огонь перед гротом, который служил сценой для гитаристов. Для нас это поручение было настолько почётным, что мы этим гордимся до сих пор. Мы – это Николай Иванович Петров, Геннадий Храмов, Серёжка Кузьмин, Миша Ромадин (Сэр), ну и я, скромный дервиш, Ваш покорный слуга. Мы считаем себя первыми осветителями на первом фестивале.
Я должен извиниться перед теми, кто еще претендует на такие же лавры первых осветителей, типа меня. Мне подсказали, что главным организаторов осветительного костра был Виктор Егоров, незабвенный «Витя Боцман», и я думаю, это также верно, как он строил первый плот-сцену на втором фестивале. Это объявляли вполне официально, а потом он на этом плоту спел песню «По далеким дорогам нас время кидает». Я был зеленым туристом, и, конечно же, просто был у Виктора в осветительной команде.
Кто может сравниться с другом, которому при встрече ты можешь сказать: «А помнишь?» У писателя Олега Куваева про это есть такое выражение: «а помнишь…и сладкая тяжесть воспоминаний…». Лучше и не скажешь.
Помню первых лауреатов песенного конкурса. Володя Юхневич, Саша Баркарь, по прозвищу Барклай, трио «Поющие Бобры». Жаль только, что без Валерия Грушина.
Нужно особо упомянуть Бориса Есипова, который написал песню «Баллада о Валерке», и, начиная со второго фестиваля, заключительный концерт на Горе открывается этой песней.
Валера Грушин… Его так и не нашли, хотя во время активных поисков таинственная речка Уда выдала немало утопленников. Валера не утонул – такой человек просто так не может утонуть, для этого он был слишком сильным – скорее всего, его зачем-то забрали Высшие Силы. Куда – не наше дело, значит, там он был нужнее. Эту загадку невозможно разгадать – Высшие Силы не познаваемы по определению. (Так говорил Зубр, замечательный русский учёный, генетик, а он знал своё дело).
Помню ещё Станислава Маркевича, он занял первое место.
Концерт вёл Борис Рафаилович Кейльман, всеми признанный конферансье, великий импровизатор. Он всегда вёл наши туристские апрельские вечера в политехническом институте.
Активными организаторами слёта были Борис Скиба и Валерий Афиногентов, туристы политехники. И еще много кто. В первую очередь, друзья Валерия Грушина – Анатолий Головин, Слава Лунёв, Миша Кузнецов, Женя Недосеков, Виталий Шабанов.
Поэтому, конечно же, Грушинский фестиваль – это дитя не одного только Бориса Кейльмана, хотя он посвятил этому замечательному празднику всю свою жизнь без остатка, даже бросил работу.
Борис Рафаилович Кейльман…
Дон Кихот Самарский, Рыцарь печального образа – всякая такая ерунда лезет в голову. Вся его жизнь – это борьба за выживание фестиваля. Сколько ветряных мельниц он победил, не знает никто. Наверное, и сам уже счёт потерял. Президент клуба имени Грушина, Мастрюковский король Лир в изгнании, который со своим войском, состоящим, в основном, из преданных женщин, скитается по всей Самаре и Фёдоровским Лугам в поисках своего замка.
Слава богу, друзей у него много. Но есть и недруги.
Сначала это были партийные деятели, чиновники «с рыбьей кровью и мёртвыми глазами», как любил выражаться Константин Георгиевич Паустовский. Потом разного рода «компетентные органы», «товарищи из района», которые с тревогой наблюдали за развитием Фестиваля.
Потом, когда в стране объявили капитализм, появились многочисленные «некоммерческие партнёры», которым захотелось всю накопленную мировую славу Грушинского фестиваля забрать себе, или просто выкупить.
Я был участником первых двенадцати Грушинских фестивалей, по возможности помогал организаторам – перегонял ялы, рыл окопы для бесплатных туалетов, грузил машины с реквизитом. Собственно говоря, этим занимались все туристы политехники, за что Бориса Рафаиловича всегда упрекал Анатолий Саныч Фурне, председатель турсекции. Упрекал его в том, что он «отвлекает политехников от спортивной составляющей туризма». В конце концов, Борис Рафаилович создал свой клуб, который мы долгое время называли клубом Кукушкина. Клуб этот занимался организацией летних и зимних фестивалей, посвященных памяти Валерия Грушина. Туристы политехнического института ходили на собрания своего клуба, но также очень часто бывали в клубе имени Валерия Грушина и помогали Борису Рафаиловичу в организации фестивалей.
Мы охотно занимались этим ещё потому, что Борис Рафаилович умудрялся составлять письма на обкомовских бланках к нашим руководителям, которые всегда заканчивались одной фразой: «Без участия такого-то товарища, мероприятие, организованное обкомом комсомола и под руководством горкома партии, состояться не может». Для чиновников любого ранга это звучало как приказ высших инстанций, и нас безоговорочно отправляли в оплачиваемые отпуска на время подготовки к Фестивалю. Начальники даже этим гордились.
В 1979 году я уехал зимовать в Арктику. До меня дошли слухи, что в 1980 году Фестиваль запретили. Я долго мотался по полярным станциям, зимовал в Антарктиде, и вернулся в Куйбышев только в 1987 году.
К моей радости, власти снова разрешили проводить Грушинский фестиваль, и казалось, навсегда.
Тогда, после второго рождения Фестиваля, радуясь, как дети, мы все ходили как бы нагишом, не прикрываясь фиговыми листами судебных решений и товарными знаками. Никто и представить себе не мог, что они имеют какую-то ценность. Казалось, такие фантики имеют значение только для «новых русских», которые вышли миллионерами из мутных волн перестройки. Если подумать, какое дело этим «бизнесменам», которые были заняты борьбой за сферы влияния, вели между собой кровавые разборки, какое им дело до туристского слёта, где люди собираются разводить костры и петь песни.
Тогда ещё не появились новоявленные дети лейтенанта Шмидта и одуревшие от больших денег диверсанты, которые в качестве Троянского Коня построили бесплатные туалеты, а потом захватили всю Поляну. Они так её изуродовали, что смотришь на эту поляну, и душа болит от жалости к ней. Они всю её перерыли и перекопали, пытаясь найти в ней золотые россыпи и бриллианты подпольного миллионера Бориса Кейльмана. (В жёлтой прессе интернета кто-то заявил, что подпольный олигарх Борис Кейльман, как наивный Буратино, закопал на поляне 25 000 000 рублей).
Конечно, ведь в благоустройство поляны было вложено немало сил и средств, может даже больше, чем 25 миллионов, одна только лестница чего стоит.
Мастрюковская Поляна, туристская песенная столица, в глазах «новых русских» превратилась в Поле Чудес.
Многие новоявленные «олигархи» не жалели денег, чтобы прославить своё имя, и своё предприятие. Некоторые пошли дальше, они решили вместе с Поляной прибрать к рукам всю славу, всю историю, всё будущее Фестиваля.
Не хочется поднимать эту больную тему, но в услужение к «новым русским» пошли некоторые бывшие активные участники Грушинского Фестиваля, и стали бороться против своих же соратников и друзей. Возможно даже, по идейным соображениям. Это стало напоминать времена гражданской войны, когда брат шёл против брата, сын против отца, жена против мужа. Всеми уважаемый президент Борис Рафаилович Кейльман, который в какой-то энциклопедии был признан «организатором Грушинского Фестиваля», в жёлтой прессе интернета, из простого бедного еврея, превратился в какого-то монстра, который на этом празднике песни зарабатывает бешеные деньги, разъезжает на машине марки «Лексус», имеет банковские счета и мотается по заграницам на своих роскошных яхтах .
Самое страшное – население Поляны стали делить на «наших» и «чужих».
Теперь «наши» живут на Фёдоровских лугах, а все остальные на оккупированной «некоммерческими партнёрами» Мастрюковской поляне.
Мне очень было любопытно узнать, что за райский уголок построила там фирма «Мета» (говорят же, чёрт шельму метит, а они сами себя так и назвали). Я долго не решался туда поехать, чтобы не испортить прекрасные воспоминания, которые остались в памяти от прошлых дней. Но однажды всё же решился.
Как-то зимой, катаясь на лыжах, по Мастрюковским озерам, я набрел на эту прославленную поляну. Какие-то полунедостроенные сооружения, железобетонные столбы, огромные кучи материалов. Везде охрана и собаки.
Такое впечатление, что здесь строят концлагерь. Такие картины я видел в заброшенных Ухтинских лагерях, в Лабытнангах, или на Байконуре, когда знаменитый космодром стали разбирать на стройматериалы свободные граждане Казахстана.
«Бери, хватай, теперь всё это наша частная собственность». Они разобрали несколько зданий на стройматериалы, эти свободные граждане, вместо того, чтобы их использовать по назначению. Неужели ломать всегда легче?
Осенью, после возвращения из очередной командировки, я решил поехать на слёт Самарских бардов на этой поляне, потому что там выступали легендарный Леонид Сергеев и Юра Панюшкин, друг моей юности. Я доехал на машине до турбазы «Маяк», сел в надувную лодку, и поплыл по протокам в сторону фестивальной поляны. Где-то далеко громко звучала музыка, пели песни, горели тусклые фонари. Был слышен лай собак.
Время было позднее, начало темнеть. Я искал глазами гитару на воде, паруса, долго кружил по озеру, и наконец, доплыл до какого-то строительного мусора, который лежал в воде возле самого берега. Оказалось, что это разобранная Гитара, на которой раньше выступали барды. Почему-то вспомнил вдруг Храм Христа Спасителя, который взорвали большевики. Люди от берега были далеко.
Вдруг в мою сторону направились двое, женщина и мужчина. Они подошли ко мне довольно близко и стали разглядывать. Было уже темно. Женщина сказала:
- Говорю тебе, это Фёдор Конюхов, а ты сом, сом!
Мужчина, молча, долго меня рассматривал.
- Да выходите уже! – нетерпеливо сказал он, - у нас мясо готово.
Я выбросился на берег, вытащил лодку и рюкзак, спросил:
- У кого нужно получить разрешение, чтобы здесь остановиться?
- Да ради бога!- ответила женщина. – А Вы, правда, Фёдор Конюхов?
- С чего это Вы взяли? Я простой рыбак, вот немножко заблудился.
- Нет, на рыбака Вы не похожи, они с такими рюкзаками не ходят. Ну, признайтесь – Вы ведь Конюхов.
- Нет, мадам. Я Карамалов, турист-политехник. Почему Вы всё время путаете меня с Фёдором? Он же бородатый.
- Да сказали, что он должен приехать, и ещё космонавт Гречко, а мы хотели с ними познакомиться. Уж больно отважный человек, океан переплыл в одиночку. Вы тоже один путешествуете?
- Да. Вот только что вернулся из Соловецких островов, там был слёт Питерских Бардов. Там тоже ждали космонавта Гречко, Юлия Кима, Валеру Бокова. Но никого не дождались.
- Почему?
- Дожди, наводнение. Поезда встали, погода нелётная, в море шторм и катера не ходили три дня. Потом, всё же пошли. И я вот добрался сюда.
- Ну, давайте с нами поужинаем.
- Спасибо большое. Только вот схожу на эстраду, посмотрю одним глазом.
- Потом приходите.
Я перешёл дорогу и вдоль каких-то разукрашенных деревянных заборов направился туда, где гремела музыка и на сцене выступала бойкая молоденькая поэтесса. Я её узнал. Это была Даша Марченко. Она перестала петь, потом заявила:
- Как сказал самый титулованный бард Лев Абрамович Сандлер, пока не прозвучит песня Александра Галича, наш фестиваль не состоится. Хочу спеть вам «цыганочку» Александра Галича.
«Так вот кто здесь предводитель дворянства!» - подумал я, и начал искать глазами Лёву Сандлера, который на всех наших мероприятиях доставал нас своим назойливым пением. Его можно было остановить только с помощью магнитофона. Он нас любил беззаветно и преданно, поэтому без устали развлекал сладкими звуками своей балалайки и монотонного бельканто.
- Магнитофон мой враг, - говорил он, собирал гитару, и уходил восвояси.
Однажды Юлия Фёдоровна Скиба, по кличке «прокурор», при встрече с ним спросила:
- Лёвушка, ты всё поёшь, тебя ещё не убили?
- Как видишь, живой, - только и сказал он.
Когда я пришел в клуб туристов политехнического института, Лева Сандлер был уже опытным туристом, играл на гитаре, выступал на апрельских вечерах политехников. Но я не припомню, чтобы он принимал какое-то активное участие в организации первых Грушинских фестивалей. Для меня до сих пор загадка, почему вдруг он стал активно помогать людям, которые решили превратить туристский фестиваль песни в источник своих доходов. Ну, ладно, зазеркальцы, они пришли в Грушинский фестиваль откуда-то из берегов КСП, но Лёва всегда был в нашем батальоне! И вдруг…
Вдруг что-то меня кольнуло в глаз. Я сначала опешил, потом пришёл в себя. Прислонившись к забору, в полусогнутом состоянии, на меня в упор смотрел Юра Панюшкин. Его глаза, наполненные всегда озорным блеском самоиронии, были печальны как никогда. Похоже, он был даже слегка пьян.
Я подошёл к нему, положил руки ему на плечи, и с громким татарским акцентом запел:
«Над осенью птицы взлета-а-а-ют, лишь криком прощшения прося у Земли-и-и….»
Юра встрепенулся, и со словами:
- Не может быть! Не может быть! Тоф, брателло, и ты здесь?
Он обнял меня, отвёл в сторону и вдруг, мне показалось, заплакал.
- Да полно, Юра, чего ты раскис? Кто-нибудь тебя обидел что ли?
- Со мной Шабанов не здоровается, - сказал он, всхлипывая, и вытер скупую мужскую слезу рукавом куртки.
- Почему?!
- Да потому что он считает, что я проститутка!
- Ты с ума сошёл. Чего на себя наговариваешь?
Тут к нам подошёл Виталий Шабанов, мой друг тоже.
- Привет Шабанюшкин! Ты почему Панюшкину здоровья не желаешь, а? Тоже мне, друг называется.
- Да я ему махал, махал, а он ноль внимания. Напился засранец.
Он отвернулся и куда-то ушёл. Объявили Панюшкина, но на сцену он почему-то не вышел.
Зрителей было немного, человек двадцать. Среди них я увидел Лёву Сандлера, команду «Зазеркалья», во главе с вождём племени зазеркальцев Роттенбергом. Ко мне подошёл Лёша Смагин, неуклюже обнял, и энергично поздоровался. Раньше этого он никогда не делал, всегда смотрел мимо меня, как мимо столба, поэтому я не знал, как себя с ним вести. Подошли девушки, стали шумно меня приветствовать. Подошёл и Лёва.
- Привет, Тоф. Очень рад тебя видеть. Как тебе всё это нравится?
- Всё хорошо. Мне нравится, когда люди поют. Есть одна проблема – я был на рыбалке, и у меня кончилась водка. Ну, ты не пьёшь, тебе легче.
- Да, я не пью уже 23 года, но водка у меня есть. Пошли в домик.
Там сидел его друг, не помню, как звать, кажется, Миша, и Лёва сказал ему:
- Налей стопочку хорошему человеку.
- Не вопрос. Я и себе налью.
Он налил водки, открыл банку консервов «килька в томатном соусе». Я поднял рюмку.
- Давай я тост скажу. Мы раньше были друзьями, из одного батальона. Потом откуда не возьмись, налетели злые ветры, разбросали в разные стороны. Разве это правильно? Я желаю тебе Лёва, чтобы всё это безобразие закончилось.
- Как ты правильно сказал! Мне даже захотелось за это выпить. Спасибо, Тоф. Какой ты мудрый оказывается.
- Тогда налей ещё одну, и пойдём слушать Лёню Сергеева.
Леонида Сергеева уже объявили, и он очень долго пел, наверное, часа два.
- Слушай Лёва, - сказал я, – я коллекционирую рукопожатия. Мне несколько раз жал руку Александр Моисеевич Городницкий, Валентин Иванович Вихорев, ну я уже не говорю про Валерку Бокова, он мне просто друг. Однажды в самолёте я встретил Олега Николаевича Ефремова, и тоже попросил разрешения пожать ему руку. Там были ещё Шакуров, Адомайтис…Даже Евгений Евтушенко…
- Вот раскукарекался. Так чего ты хочешь?
- Хочу подержаться за ручку Лёни Сергеева, но я его не знаю.
- Это я устрою. Пошли.
Сергеев уже сошёл со сцены, и куда-то направился в окружении своих поклонников. Лёва подвёл меня к нему, представил, и объяснил, вот, мол, человек, мечтает взять у него автограф в виде рукопожатия.
- Оригинально, хо-хо-хо,- сказал Сергеев, ещё раз хохотнул, и энергично пожал мне руку. Мне он показался человеком небольшого роста, и рука какая-то маленькая. Может я сильно волновался, не каждый день такое случается, но со сцены он казался мне гораздо крупнее.
Когда у нас в деревне появился телевизор, отец услышал песню Булата Шалвовича про десантный батальон. Мой отец родился в 1917 году, был участником Отечественной войны, на войне потерял двух родных братьев.
Однажды он сказал мне:
- Если когда-нибудь встретишь этого человека, который написал эту песню, скажи ему от меня спасибо. Очень правильные слова он нашёл. И руку пожми.
Он знал, что я хожу в походы, люблю слушать песни, и я рассказывал ему про Визбора, Окуджаву, Владимира Высоцкого. Наверное, он подумал, что я могу запросто подойти к любому из них, и пожать руку.
Правда, однажды, когда я единственный раз видел Булата Шалвовича на сцене в городе Тольятти, у меня была такая возможность. Я сидел в первом ряду, видел его очень близко. Они приезжали вдвоем с Визбором. Юрий Иосифович получил записку:
«Почему Вы приехали с Булатом Окуджавой?»
Визбор улыбнулся и ответил:
- Это Булат Шалвович приехал со мной, я-то моложе.
У меня появилась дерзкая мысль пожать руку самому Окуджаве. Если бы я написал записку, и попросил его об этом, я думаю, он бы не отказал. Но постеснялся, а больше я его никогда не встречал. А с Юрием Иосифовичем я сидел рядом, у костра, и тоже мог попросить у него разрешения на рукопожатие, но не решился. Думаю, что зря.
Концерт закончился, все разошлись, но спать не хотелось. Где-то вдали я увидел горящие костры, и мне захотелось по ним прогуляться.
Я долго шёл, строения закончились, здесь был небольшой палаточный лагерь. Горели костры, возле них сидели молодые ребята, пели песни. Сюда золотоискатели ещё не добрались, всё было как раньше. Поют что-то до боли знакомое.
А я люблю гонять чаи, с пахучим привкусом дымка,
И всё смотреть, в глаза твои, зеленоватые слегка…
Господи, это же первая песня, которую мы пели в 1967 году, когда во главе с Володей Мазановым пешком шли из села Рождествено до Молодецкого кургана! Она тогда была бесконечно популярной. Борис Савельевич Вахнюк написал эту прекрасную песню. Я подошёл к костру, и попросил разрешения у хозяев к ним присесть.
- Конечно, какой разговор! – сказал молодой парень и протянул мне кружку с чаем. – Угощайтесь! Может покрепче налить?
- Нет, спасибо, лучше чай. Мне очень нравится, как вы поёте.
Они пели те песни, которые мы пели в самые прекрасные далёкие времена. Откуда они их знают, интересно?
Сырая тяжесть сапога, роса на карабине,
Кругом тайга, одна тайга, и мы посередине…
Дым костра создает уют, искры тлеют в полете сами,
Пять ребят у костра поют, чуть охрипшими голосами…
Грустят знакомые дома, когда из них друзья ушли,
Когда ты на краю земли, не может песня жить сама…
Одна лучше другой! Пели долго, с вдохновением. Потом сделали перерыв, чтобы выпить по глоточку. Налили и мне. Я встал и сказал:
- Позвольте пару слов. Я человек немолодой, помню времена, когда эти песни только что появились, шестидесятые годы, времена моей юности. Сейчас сижу и думаю, может быть, я случайно попал в машину времени и вернулся в студенческие годы? Спасибо вам огромное, словно в сказке какой-то побывал.
- Просто всё пошло по второму кругу, - сказал один парень, - жизнь ведь идёт по спирали. Вот мы и поём.
- А сколько Вам лет? – спросил немолодой мужчина, очень опрятно одетый, с тонкой изящной тросточкой для слепых. Кажется, где-то я его встречал, его фотография мне была знакома. Но имени я не знал.
- Я очень древний, родился в 1947 году. Я получаю пенсию, но ещё работаю.
- А я с 1937 года, - сказал он поучительно, с какой-то даже гордостью. – Мы с Кейльманом вместе поднимали Грушу, потом наши пути разошлись. Я не во всём с ним согласен.
Почему-то мне стало смешно. Вспомнил Шарикова, который, на вопрос профессора Преображенского:
- А с кем вы несогласные, с Энгельсом или Каутским? - ответил очень просто:
– Да с обоими.
Мне этот человек показался незрячим, а может быть, у него было просто плохое зрение. Юная девушка держала его за руку.
Я его не знал, и что-либо возразить было трудно. У Грушинского фестиваля, когда он вырос, возмужал и выдержал все испытания, нашлось огромное количество родителей, особенно по мужской линии. Я знаю трёх человек, которых называют: «Отец Грушинского фестиваля». Нашёлся даже племянник, который стал требовать свою долю от баснословных доходов этого предприятия. Видите ли, ему досталась самая трудная задача – он «главный хранитель семейных традиций Грушиных», как он о себе заявил. Если дело так пойдёт, скоро наше справедливое и мудрое государство начнет брать налог у организаторов, в зависимости от количества участников. Если уж племянникам что-то положено, так государству должно быть, в первую очередь.
А что же племянник? Какие традиции он охраняет, или хранит, как правильно, не знаю, с грамматикой у меня плохо. Я знаю, отец Валеры был лётчиком, воевал, имеет ордена. Он гордился своим сыном, потому что сам не однажды рисковал своей жизнью ради других. Валера поступил как настоящий мужчина, он спас детей, он просто по-другому не мог, потому что получил такое воспитание. А чем занимается уважаемый хранитель традиций семьи Грушиных? Ворует и оформляет чужие идеи, как товарные знаки? Создает фонды, предназначенные для проведения Грушинского фестиваля, собирает деньги и потом их прокручивает в своих фирмах? Всё это доказано судами, просто так человека я бы не стал в чём-то обвинять, мало ли какие слухи люди распускают.
Я не знаю, что думают судьи, мне кажется любое воровство, это величайшая подлость, если не уголовное преступление.
Все эти мысли пролетели у меня в голове за несколько секунд. Мой незнакомый мужчина с 1937 года рождения – получается, он даже старше Бориса Кейльмана – нашел другую тему. Он стал рассказывать про Александра Семеновича Петушкова.
Мне опять стало смешно – ведь это Петушков высказал в далёкие времена крылатую фразу «Шарафиев не пойдёт», и всегда вычеркивал Шарафиева из всех списков.
Чтобы развеять грустные мысли, я пошёл к другому костру, и здесь меня ожидало такое счастье, которого я редко когда испытывал. Помните фильм: «В джазе одни девушки»? Так вот, у костра сидели одни девушки, я не стал их считать, их было просто много. Если бы умел рисовать, я бы написал потрясающую картину: «У костра одни девушки». Они так замечательно пели, а гитара ходила по кругу. Каждая умела играть. А голоса! Алла Борисовна вместе с Софией Ротарой просто отдыхают.
Я много ходил по кострам, на всех слётах, особенно когда был молодым, но такого не припомню. Я долго стоял в оцепенении, раскрыв рот.
Во время короткой паузы, одна из девушек посмотрела в мою сторону и сказала:
- Ну что Вы там стоите, садитесь, мы не кусаемся! – и подвинулась. Я робко присел и стал слушать дальше.
Иногда они прекращали петь, просто между собой разговаривали, так искренне и просто, без применения современного молодёжного жаргона, какой я слышу на наших улицах. Я не утерпел, задал вопрос:
- Девушки, вы из какого общества? Ну, в смысле, я вот старый политехник.
- Да мы разные, - сказали они, - просто давно дружим, и ходим вместе.
- А где же мужики? Кто дрова рубит, ставит палатки?
- Мы амазонки. Справляемся сами. Ну, бывает, помогает кто-то.
- Если бы я был моложе хотя бы на тридцать лет, я бы обязательно к вам записался.
Или у вас огромный конкурс?
- Да ладно Вам, какой Вы старый. Между прочим, сейчас очень модно жениться на молодых, - сказала с милой улыбкой одна из них.
- Значит, не всё так безнадежно? Вы меня записываете?
- Приходите завтра, сегодня вакансии закончились.
- Хорошо, спасибо, пойду, наверное, спать, - сказал я и отправился искать свою палатку.
Что же получается? Несмотря на то, что счастливые обладатели Мастрюковской Поляны ведут активные боевые действия против клуба Грушина, вылили целое ведро дёгтя в бочку с мёдом, в надежде, что народ перестанет ходить на Фёдоровские луга, у них немало сторонников. Да такие хорошие! Если бы им здесь было неинтересно, они бы нашли куда пойти. Они привыкли к этой Поляне, им здесь хорошо.
Утром я вышел из палатки, и увидел Шабанова с Егором Камоцким. Они пригласили меня в какое-то кафе, налили чай. Я спросил Егора:
- Ты всё ещё здесь командуешь старина, работаешь комендантом?
- Давно уже нет. Просто приехал водочку попить, по старой привычке.
- А ты, Виталя? Ты абсолютно трезвый.
- А я из-за Лёни Сергеева. И посмотреть на это безобразие. Да потом, какая разница, ты же тоже приехал.
- Нет, я приплыл. У меня на берегу озера целая лодка лежит. Сейчас поплыву обратно.
Хорошо, эти слова не слышит Шандриков, наш легендарный капитан. Он не любил это слово: плавать.
- Что, здесь тебе не понравилось? – спросил Егор Камоцкий.
- Вчера очень понравилось, я ходил по кострам, и такое увидел! Но сегодня увидел, как изуродовали эту поляну, сразу захотелось домой.
- Да ну, ладно тебе, ты опять про своё. Просто наслушался дядю Борю. Всё здесь нормально. Скоро достроят турбазу, начнут зарабатывать бабки, про фестиваль забудут. Хозяин здесь крепкий.
- Надо думать. Фамилия у него подходящая. Один Мартынов убил Лермонтова, а этот хочет завалить клуб Грушина.
- Это красная пропаганда.
Я простился с ребятами и пошёл разбирать палатку. Потом собрал вещи, уложил рюкзак, подкачал лодку, и направился в сторону турбазы «Маяк». Я тихонько грёб, ветер был попутный, погода хорошая.
«В конце концов, - думал я, - время всё уладит. Они поймут, что нельзя купить мираж, лунный свет, и извлекать из него деньги. Они же новые русские, деловые люди, не то, что наше поколение мечтателей».
На берегу я увидел часовню, она очень ярко выделялась на фоне недостроенных домиков. Если этот храм построили владельцы Поляны, значит не всё потеряно, когда-нибудь здесь будет хорошая турбаза, люди будут отдыхать, ловить рыбу, а про катаклизмы в начале второго тысячелетия от Рождества Христова все забудут.
Самара, Мастрюковские озера, 2012 год.