Молочный оолонг

Нина Русанова
– Вам нравится молочный   о о л о н к?

Это Лялька спрашивает.
И, не дождавшись ответа, сама же себе и отвечает:

– А   м ы   любим молочный оолонк! – с упором на это   м ы,  будто спорит с кем. Будто, к примеру, Аня с мужем его   н е   любят. Ну да что с Ляльки взять? Она вообще любительница поспорить. А неважно, на какую тему! И уже, кажется, готова начать...
Хотя спорить-то, в общем-то, и не о чем: Аня, кажется, тоже любит этот... этот самый... оолонк. Молочный. Хоть она и не знала, что он так называется. Если, конечно, это он.

– Это который со сливочным вкусом? – спрашивает она. – Такие зелёненькие “жемчужинки”?

И уже хотела было добавить, что да, любит, и что ей Алка оставила немного, когда уезжала, но она его редко пьёт, бережёт, хоть его и совсем немного надо-то – всего 5-6 “жемчужинок” на чашку, а то и меньше, но она всё равно бережёт, экономит его, потому как он дорогой. А так-то она любит его, да. Потому что она вообще любит зелёный чай, любой, не важно какой, она даже удивилась однажды, когда узнала, что он разный бывает. Это её врач зубной, Андрей Георгиевич, ещё дома, уже когда в рот ей залез, спросил: “А вы какой зелёный любите?”, – потому как Аня сказала ему (успела ещё до того, как он залез), что любит зелёный чай... И почему она это сказала? К чему?.. Уже и не помнит. Но вот сказала. Потому что он полезный, наверное. А он же, он же – врач-то, Андрей Георгиевич, – он же, наверное, любит всё полезное... Вот она и сказала. Или, что ли, кальций в нём?.. для зубов и костей... А он возьми да и спроси её: “А вы какой, – говорит, – зелёный любите?” – А она только глазами хлопает: “Какой-какой... Зелёный – какой же ещё?.. А они, что ли, разные бывают?” Хлопать-то хлопает, а сказать ничего не может – рот-то у неё открыт! Во рту-то у неё – Андрей Георгиевич руками копается! Как же она ему ответит?!..

И всё это Аня уже собиралась сказать – рассказать Ляльке, – да та не дала. Начала-таки спорить.

Вот манера у них, у врачей этих: сами спрашивают, а ответить не дают. Знай себе трещат, слова не вставишь. Ей, Ане, в последнее время что-то везёт на таких. Да, если честно, и не только в последнее. И хоть Лялька и не врач и даже не медсестра, а только хотела когда-то на врача либо уж на медсестру выучиться... ну так это почти одно и то же. Во всяком случае, лично для неё, для Ляльки. И, честно говоря, даже жалко, что в своё время не выучилась. Уж лучше бы выучилась! Ведь всё равно “лечит”: и всё-то она лучше всех знает, и всё-то понимает, и диагнозы всем направо-налево ставит, и рецепты раздаёт, причём не только медицинские, а на все случаи жизни. И тот у неё “псих ненормальный” (а кто их видал – нормальных-то психов?!), и тот “невротик” (так и хочется у неё спросить: “А сама-то ты –  в   р о т и к?” – потому как рот не закрывается у неё). Словом, тяжёлый случай. Очень серьёзный, прямо скажем.

– Во-первых, – говорит Лялька, – он не зелёный.

Аня аж удивилась: “Как это “не зелёный”?! А что ж он – чёрный, что ли?!” – но снова промолчала. Ничего не сказала. Не успела.

– Но и не чёрный, – будто прочла её мысли Лялька.

И, быстро глянув на изумлённое лицо подруги, тотчас набрала в грудь побольше воздуха, надула щёки и, на мгновение поджав, как купчиха, губы и воздев кверху пухлый и розовый указательный палец с чистым коротко остриженным ногтем, продолжила:

– Объясняю популярно.  У ж е   не зелёный и   е щ ё   не чёрный. Это что-то среднее: он и не зелёный, и не чёрный, он –  н е д о ф е р м е н т и р о в а н н ы й.

Во дела... “недоферментированный”. Ну что ж, теперь всё стало очень даже понятно. Когда тебе вот так вот “популярно объяснили”. “Сама ты недо...” – хочется сказать Ане. Но она молчит.

– И, во-вторых, это не “жемчужинки”, а одна большая   ж е м ч у ж и н а.  Одна, понимаешь? Её бросаешь в чашку... то есть в чайник, и она там раскрывается. Если чайник стеклянный, то прям видно, как в замедленной съёмке: вот как цветок.

И Лялька, сначала собрав пальцы в щепотку, а затем медленно раскрыв их, а после изо всех сил растопырив, показала своей пухленькой ручкой, как это – “как цветок”. Очень наглядно.

– Их специально так скатывают, листочки-то, уже взрослые, чтоб они дальше-то не старели, не окислялись на свежем воздухе, хотя в чае и так полным полно   о к с и д а н т о в   этих – как раз от старения.

Ну вот, началось! “Оксидантов”! Выучила новое слово! И этот её “оолонк” тоже ещё проверить надо. Наверняка он как-нибудь по-другому пишется-читается.

– А н т и оксидантов, – поправляет Аня.

Но Лялька будто не слышит. Всё трещит, всё трындит своё: про жемчужину, “не просто большую – огромную”, и вытаращивает свои серые глазки, чтобы показать, насколько именно; про зелёные... (хотя сама только что сказала, что чай  н е  зелёный!), короче, про эти самые зелёные–не зелёные листочки, про то, как надо правильно их заваривать (а то Аня не знает!) да как срывать, собирать да скатывать, хотя ни рвать, ни собирать, ни тем более катать их ни она сама, ни Аня уж точно никогда не будут, всё и так давным-давно уж оборвано, собрано да скатано! – китайцы всё уж давным давно скатали! (или индусы?) – так, в скатанном виде и продают...

Но Ляльке это всё по барабану: теперь она стоит (всё стоит – вот ведь! даже сесть по-человечески не сядет!) с пачкой этого самого “оолонка” в руке, – глаза горят, пухлые розовые щёки ещё больше порозовели, белокурые кудри ещё больше   
з а б е л о к у д р и л и с ь... – и тычет указательным пальцем в золотистый пакетик с чаем (надо же, не пожалела денег, купила себе... тут грамм сто пятьдесят, поди, а то и все двести), и что-то такое Ане показывает... суёт под нос прямо. И менторским тоном громким голосом продолжает вещать, вести свою просветительскую деятельность –  о б ъ я с н я т ь   
п о п у л я р н о.  Просто культпросвет какой-то! А чтобы ещё   п о п у л я р н е е   было, она время от времени широкой, как лопатка, короткопалой ладошкой рубит воздух. Даже мужики их уже не выдержали, ушли в гостиную смотреть телевизор.

И... ну надо же! Ты гляди-ка! И правда, так и называется:  о о л о н г.  Выходит, правильно Лялька сказала. Ну что ж... Аня и не спорит, она уж давно в свою чашку уткнулась и даже уже пьёт его, оолонг этот... И всё-таки он зелёный. Что бы там Лялька ни говорила.
Но уж лучше она будет молчать. Потому как это она уже проходила. Она просто пьёт чай и... – ох, ароматный!.. – и любуется... да вот Лялькиным чайником, например.

Чайник просто отличный: из тонкой керамики... или это фарфор такой? наверное, фарфор – потому как блестит – обливной... большой, семейный, правильной  ч а й н и к о в о й   формы, с гнутой бамбуковой ручкой, а сам светло-кремовый, с мелкими зелёными листочками по гладкому фону... Прелесть, а не чайник! И к нему такие же чашки... фарфор, фарфор, конечно, фарфор! – почти прозрачные на просвет... Красотища! И откуда у Ляльки такие? Подарил кто? Или сама купила? – не пожалела?!..

Как же хорошо-то... Ляльку она почти уже не слышит – не слушает – привыкла уже, а вместо этого потягивает чаёк – да, это он, он, тот самый, её любимый, со сливочным вкусом, – любуется чайником, чашками... Ну и даже где-то... да, где-то даже и белокурой и розовой,   м о л о ч н о й   своей подругой – Лялькой... Вон как разошлась-то, раскраснелась... Выглядит-то она хорошо, несмотря даже на свои годы... а они-таки берут своё... бегут... Уж сколько они вместе? Ну, не молочные сёстры, это-то нет... но ведь с пятнадцати лет, поди, вместе... с самого ПТУ... Ой... Это что ж тогда? Это тридцать лет, что ли, получается?..  Да ведь это ужас!.. Это ж ведь никто не выдержит такого... ни один нормальный человек!
Но лучше уж она не будет об этом думать: ни об этих тридцати, ни о своих сорока пяти, чёрт их дери...

...А будет смотреть в окошко, вернее   н а   него – на белую плотную, но всё-таки полупрозрачную шторку, сквозь которую виден залитый солнцем вечнозелёный парк, с аккуратно подстриженной изумрудной травой и кустарниками, яркими клумбами, огромными фикусами и магнолиями всякими... И всё это яркое, сияющее... но сквозь шторку приглушённое, матовое, тоже как будто молочное... хорошо!.. Всё-таки повезло Ляльке – такую квартиру отхватить (снять) – 
с  т а к и м  видом! Да откуда  –  и з   к у х н и!
Или – и даже ещё лучше! – она будет на вот эту вот дверцу смотреть, прямо над Лялькиной головой, а то, если она в окно смотрит, то получается, что от самой Ляльки она отвернулась – ещё обидится, чего доброго!
На кремовой дверце красками нарисован белый ирис с длинным зелёным стеблем, прямыми острыми листьями и лёгкими нежными лепестками: мазок – листок, мазок –лепесток, ещё мазок – ещё лепесток... И как же хорошо нарисован – похоже! Что-то Аня не замечала его раньше...

– Ляль, а Ляль! А ирис-то какой хороший! Сама что ль нарисовала? Чё-т я раньше не видела его у тебя...

Лялька краснеет. Значит, сама. Надо же! Аня и не припомнит, чтобы Лялька раньше рисовала! Да как здорово! Это у неё на старость лет талант, что ль, прорезался?.. Интересно, интересно...

...Краснеет (или это Ане только показалось?) и кидается в атаку:

– Не ирИс, – она прямо так и говорит “ирИс”, –  а   л и л и я!

Вот те на! Приехали! “Ляль, очнись!” – хочется ей сказать, и даже не сказать, а крикнуть, – ты что, не помнишь, как мы ими торговали, что ли?”

Или она   и   т о г д а   их лилиями считала? – когда они ирисы эти самые продавали у метро! Выходит, что и тогда. Приехали, называется. “Здравствуй, бабушка!”

А уж как она Аню тогда доставала! – “Гражданочка, берите, берите ромашки!” – когда это и не ромашки вовсе, а   
г е р б е р ы! Ведь это совсем другой... другой... и м и д ж! И цена – тоже другая! Одно дело ромашки стоять у метро торговать, и совсем другое дело – герберы. Ну где ей понять, этой дуре...

Аня мысленно обрывает себя, старается сдержаться. Так, лучше успокоиться, а то сейчас опять у неё начнётся: кровь прильёт к лицу, и тогда – пиши пропало, – она снова сорвётся и начнёт на Ляльку орать. Что-то она стала в последнее время очень раздражительная... Надо подумать о чём-нибудь другом... Ведь вроде о цветах думала... Казалось бы, о цветах – чего плохого? Но вот, оказалось, что плохо: “Гражданочка, берите подснежники!” Когда это никакие не подснежники, а   г и а ц и н т ы. А теперь, видишь ли, “лилии” у неё! Когда она, Аня, и гиацинтов, и лилий этих, и этих ирисов уж сколько коробок понаотправляла да понапринимала! Уж сколько букетов за свою жизнь понакрутила – подумать, так аж дурно делается.
А что – приходилось. И этим пришлось заниматься, такие годы были – тяжёлые: то развал Союза, то дефолт, чёрт его дери! а у обеих семьи, дети маленькие, вот и приходилось им с Лялькой промышлять: то Лялька цветы в коробки пакует и отправляет, а Аня в Москве их встречает с поезда, крутит из них букеты и у метро продаёт, то наоборот. Вместе-то оно, конечно, было бы веселее – с подружкой-то! – и они даже попробовали, да быстро оставили эту затею, мужики их вечно что-нибудь да напутают: то цветы не те пришлют, то некондиционные, то не вовремя, и они с Лялькой приходят к поезду, а посылки нет – их дураки опять день перепутали... Но это-то ещё полбеды, а то, бывало, не так упакуют – вот это уж посерьёзнее будет: встречаешь коробку, открываешь – а там всё помёрзло или сопрело, к чёртовой матери! В поезде-то, это ж смотря куда проводник поставит, бывает и жарко, это ж надо денег не пожалеть, чтоб поставил, куда надо... – а они ещё, мужики-то их, – не завернули в газеты! –  т а к   навалили! Вот же ж болваны! Когда она, Аня, сто раз им объясняла, что надо   н е   в н а с Ы п,  а пучками, по столько-то штук, не больше, каждый отдельно в газету, а ножки в мокрую тряпку да в пакет полиэтиленовый, а затем уже сами эти пучки – слоями, да в шахматном порядке, ну вроде как вальтом, и между каждым слоем – тоже газету постлать, вдвое... А ещё между ними маленькие бутылочки с водой проложить, несколько штук, пластиковые, замороженные, но и их тоже – в газету, а то цветы попортишь – помёрзнут все, к чертям собачьим! И коробка должна быть не абы какая, а длинненькая, невысокая, а то точно сопреют. Таких ещё поискать, коробок-то. А не сделаешь правильно – будешь торговать гнильём! Либо сеном! А как им торговать-то? А за него, за сено это, тоже, между прочим, деньги плочены. Вот и сиди на квартире, жди у моря погоды – следующей посылки... Проедай деньги. Даром что в Москве: за комнату – плати, за телефон – плати... Да не за сотовый! Тогда у кого они были, сотовые эти?.. Да ещё побегай на переговорный пункт... Да ещё объясни им раз тридцать – снова здорово... Да разве ж будут они, их мужики, возиться?! Вот и пришлось им с Лялькой разделиться... а то как бы хорошо было бы – вместе-то... А так одна стоишь – мёрзнешь... Что на себя ни надень. В любую погоду. А в метро спустишься – так там сквозит, садит так... Вот и стоишь: шапка на самые брови, глаз почти не видать, нос красный, топчешься на месте, притопываешь, прихлопываешь... Как будто ты и не женщина вовсе, а какой-то...  в о л ч и й   х в о с т. И руки вечно в цыпках, и ногти чёрные от цветов этих, от денег... Как вспомнишь – так вздрогнешь. Плакать хочется, ей Богу...

И поэтому лучше ей сейчас и об этом тоже не думать, а то и вправду ещё расплачется, чего доброго. В гостях. Что-то она какая-то стала в последнее время плаксивая... Это, наверное, у неё  П э М э э С...

А Лялька-то – вот дура! Не, ну видали дуру?! Это, говорит, у тебя   м е н о п а у з а!  Выучила, дура, новое слово! А вернее, это она, Аня, её выучила – на свою голову! Лялька-то, дура, думала, что менопауза... нет, это ж надо такое!.. что менопауза – это “пауза между ...”! Ну вы понимаете... В общем, полная дура. Идиотка:  м е н о – п а у з а!! Ах, как же она хохотала тогда, Аня-то! Как же она хохотала, когда Лялька ей про это в первый раз выдала! Отчубучила! Во дурища-то! Во отмочила! А ещё медсестрой хотела стать! Врачом! Да где ей! Беспросветной-то! Это ж уржаться можно: пауза, говорит, между... “Это в мозгах у тебя – пауза!” – Аня ей тогда так и сказала. Так и врезала. Умора! А Лялька тогда ещё на неё обиделась. А чего обижаться-то, ежели сама дура?!

Или вот это, когда они киви у метро торговали, мужики им коробки отправляли, а они продавали, – тут уж мужики справились: киви, это вам не гиацинты с нарциссами. Они, значит, торгуют их, киви эти, а Лялька им “рекламу” делает: “Берите, женщина, берите, в них   д в е с т и   витаминов!”
Аня так и прыснула: “Двести!! Да нету их столько, отродясь не бывало, – не открыли ещё учёные!” – правда, про себя прыснула-то. А женщина ничего – взяла, поверила, наверное. И самое интересное, что люди слушают, слушают её, Ляльку-то, – берут. Ну и ладно: они тогда так хорошо заработали на этих кивях... Прилично выручили.
Несмотря даже на то, что Лялька микроэлементы   м и к р о о р г а н и з м а м и   всё называла. Тут уж Аня не выдержала, поправила её: “Молчи, – говорит, – про микроорганизмы-то, а то никто у тебя ничего не купит”. Еле убедила её заткнуться. Ведь той что   о р г а н и з м ы,   что   э л е м е н т ы   –  один чёрт.
Что Ирис, что ирИс. Что лилия.

Это она, наверное, в честь себя – на шкафчик-то её поместила. Как в былые времена – гербы всякие – на дверцах рисовали. Только, конечно, не на кухонных.
Ведь она, Лялька-то, что тут удумала! Это ж вообще! Не Ляля я, говорит, а   Л и л я. Лилия то есть. Интересничает. Выпендривается! Дескать, испанцам трудно выговаривать имя “Ляля”. И откуда взяла? Они, дескать, не выговаривают, и у них получается “Я-я” – то есть “бабушка”, а какая же она, Ляля, – бабушка?! Ну конечно: как Ляля – так   
н е   б а б у ш к а,   а как Аня – так сразу   м е н о п а у з а.   Вот почему?! Почему, спрашивается, если у Ани ноги отекли, или плохо спит она, или дурно ей и голова у неё кружится, или жарко ей, вспотела вся, – так у них и работа какая! между прочим! физическая! тут уж хочешь-не хочешь, а приходится попотеть!  –  так  у  неё  сразу   к л и м а к с,   а  если  у  Ляли   –   то только   б е р е м е н н о с т ь?!   Ведь они ж одного с ней возраста!! Какая, к чёрту, беременность?! В сорок пять-то лет! Уж молчала бы! Людей бы не смешила! Бабушка!

Так нет. И с именем этим – туда же: Лилия, говорит, я. Аня как услышала в первый раз, так и села. Хоть бы предупредила, что ли? Ведь это Аня её на работу эту, к сеньоре своей, привела. А то что ж это получается? Как сеньоре-то объяснить?! Аня говорит, Ляля, а та говорит – Лиля. Выходит, что она не знает, кого на работу к себе тащит? Дурацкая какая-то ситуация, ей Богу!

И, между прочим, а Алка-то – тоже! Туда же! Ведь на самом-то деле не Алка она вовсе, а не то Альмира, не то Альвира. Вот ведь что оказывается! Но нет, говорит, Алла я. А Альвира (или ...мира?) слишком сложно. Тоже всё чего-то стесняется. И чего стесняются? Кто их разберёт: одной слишком просто, другой слишком сложно...

А Ляльку то! Ляльку! И ведь не только на работу, а и в Испанию, кто привёз её?! Сама, что ли, она сюда приехала?! Ведь это она, Аня, и её, и мужика её, и всё её семейство сюда перетащила! На свою голову! Кто помогал им всем документы оформлять?! Кто списки ей писал?! Кто ходил с ними везде?! Переводил! По полициям всяким таскался! Времени своего не жалел! Ног своих! Кто квартиру им искал?! Кто балбесов её в школу устраивал и в детский сад?! Сами они, что ли?! Ведь это всё она – Аня! Аня была тем человеком  –  п е р в о п р о х о д ц е м!!   Да кто ж сейчас об этом помнит!! Никто и не помнит! И не вспомнит никто!

А теперь Лялька что выделывает! Ведь это ж уму не постижимо!
Как тогда, с автобусом этим. Бегут они, значит, с Аней за автобусом. И не за каким-то там, а междугородним. На минуточку так. С вещами. Опаздывают. И Лялька, хоть и полная, первой бежит, а Аня, хоть и худенькая, а за ней не поспевает – одышка у неё. И вот Лялька вбегает – первая! – и... как говорится, “осторожно, двери закрываются”... И автобус начинает медленно-медленно отъезжать... И вот, когда Аня сама уже добежала,  –  е л е  добежала! – то стала водителю махать и стучать, чтоб открыл. Открыл. Аня входит и говорит ей, дуре этой, Ляльке значит: “Вот чего ты, дура, бежишь?! Ну чего?! – ты!! – бежишь!! Всё первой быть хочешь? Да? А билеты-то! – билеты-то!! – у меня!!” “Ой, – говорит, – извини, – тогда она ещё не разучилась извиняться-то, – я, – говорит, – в Испании этой стала такая  к о м п е т е н т н а я...” Это она   к о м п е т и т и в а   хотела сказать – “соревновательная” значит. А Аня ей тогда: “Соревнуешься, – говорит, – всё впереди паровоза хочешь? Всё поперед батьки? Ну-ну. Соревнуйся, соревнуйся. Соревнуйся-соревнуйся! С подругой!! Со своей!!.. которая!.. которая тебя... которую ты... ты!..”   А она в ответ: “Ну, что ты, – мол, – сразу обижаться-то? Я ж, – говорит, – не нарочно! Я ж, – говорит, – не со зла! – нечаянно я...” А Аня ей: “Со зла, – говорит, – или не со зла, а меня, – говорит, – обидеть-то несложно! Потому, как я, – говорит, – натура чувствительная! Тонкокожая я, – говорит. – Не хочешь, –  говорит, – чтобы я обижалась, так и не обижай!” Ведь до слёз просто! Ведь просто руки опускаются! Ну да что теперь говорить-то...

И ведь всё учит её, Аню, всё учит! Всё трындит! И трындит, и трындит! Да хоть бы она заткнулась уже, что ли?!..
И про свою эту лилию, и про свои листочки эти... будь они трижды неладны! И про другое про что... да про что ни возьми! про всё! – всё жизни её учит. Подумайте, учёная какая выискалась!

Нет, шоколадку Аня не будет.

– Нет-нет,  Л и л ё к,  спасибо, сыта я.

“По горло” – хотелось добавить. Но промолчала.

А чай всё-таки хорош! Тот самый оказался – молочный – сливочный – тонкий-тонкий вкус... Настолько вкусный, что аж глотать его жалко – так бы во рту и держала... А душистый! Вот так бы сидела и нюхала... Да его и без сахара можно, он сам почти что сладкий уже. Надо будет всё-таки себе прикупить такого. А то всё как-то по-сиротски: жмёшься-жмёшься... по пять крупинок... по четыре... Да по нескольку раз их завариваешь... всё экономишь. Во всём себе отказываешь. Хоть Алка и говорила ей, что так можно... или даже наоборот –   н у ж н о.   И получается, что эти самые пять крупинок Аня пять дней и пьёт.
Ну вот. Снова плакать хочется.

Тьфу ты! Да о чём же ей теперь думать-то? На что ж ей смотреть-то теперь? Ведь и смотреть-то не на что! Куда ни посмотри – всё слёзы одни.
Просто так, на стенку, что ли пялиться? Да вот, хотя бы на часы эти...

Ой... батюшки!! А времени-то сколько уже! Расселась, называется! Вот расселась, расклылестилась – к л у ш а!.. Уши-то развесила! Разнюнилась!.. А ведь ей же пора уже и ехать!.. А автобусы-то сегодня, в праздник-то, редко ходят! А ну как она опоздает!..

Вскочила,  собралась  быстренько,  попрощались,  расцеловались  –  как  положено,  по-испански  –  д в о е к р а т н о,  в обе щёки – и поехали: муж Анин домой, а сама она – на работу, к сеньоре своей, хоть сегодня и выходной. Ну да ничего, ей сегодня в ночь. А в ночь это что: это только ужин сготовить, покормить, помыть-переодеть да спать уложить. Да посуду помыть. Да прибрать. Ну, может, ещё стиралку загрузить. И всё. Всего-то делов-то! Да утром завтрак сготовить, поднять, умыть-переодеть, да снова покормить. Да и снова уложить – пусть себе дальше спит. И тогда можно уже спокойненько гладить. Или окно какое помыть. А там, глядишь, уже и домой пора. А сеньора-то несмотря на свой возраст и на все свои болячки спит-то совсем даже неплохо – хорошо спит! Всем бы так спать! Ей бы, Ане, так спать! А то это не сон получается, а издевательство одно: вроде и устала, уработалась вся, вроде и рано спать легла, вовремя... и   з а с н у л а... Но потом почему-то – р-р-раз! – и проснётся! Вот почему, спрашивается?! И лежит потом, как дура, до трёх, четырёх... до пяти утра! Под утро заснёт, а через пару часов ей вставать. И ходи потом весь день варёная. И в автобусе не сядешь – всё сплошь кругом одни старики... “в бой идут”. И зачем идут? И куда едут, спрашивается... сидели бы себе дома... Так нет же!.. Население-то испанское стареет, рождаемость падает, по телевизору недавно передавали, это-то Аня поняла... Поднимать они, её едут, что ли?.. рождаемость эту... Словом, не будет же Аня сидеть, когда кругом старичьё одно, божьи одуванчики...
А сеньора её – дай Бог каждому! (и дай ей Бог здоровья, конечно же, потому как это ж  –  р а б о т а...  а в стране-то – 
к р и з и с) – ну хоть бы хны! – хоть и не ходит уже – знай себе сидит на балконе! И – спит! И днём и ночью. Ну да то, что спит, особенно ночью, так это даже хорошо, – ей, Ане, так спокойнее. Даже если и не заснёт сама, а просто так полежит — уже ногам отдых.

Вышла из метро и возле автобусной остановки вдруг увидела на тротуаре пакетик с печеньем блестящий: наверное, кто из детей обронил. Несколько печенек – крохотных белых кругляшечек с шоколадной начинкой (знает она такие, пробовала как-то), – выпало из пакетика, а остальные внутри остались. “Вот надо же!  У   н а с   бы не бросили так, обязательно бы подняли. Те, что уже вывалились, ладно... Бог с ними. Хотя... ну хоть бы собаке какой скормили, что ли... Хотя здесь и нет их, собак-то бездомных... люди бездомные есть, а собак нет... А те, что внутри печеньки, – ну что ж не поднять-то? Ведь грех...”

И Ане так захотелось этого печенья... песочного... Нет, конечно, она не подняла его... и не подумала даже, а так –   
п р о с т о   п о д у м а л а... Так подумала, что у неё, уже в автобусе, аж слюнки потекли... Так, что она даже пожалела уже, что не съела там, у Ляльки, ту самую шоколадную конфетку – это их Лялька шоколадками зовёт... И ведь предлагала же Ане! Из светлого – молочного! – шоколада... с вафелькой! да с кремовой начинкой!.. И чего не съела, спрашивается?.. И чего она на Ляльку эту взъелась? Да чёрт с ней – с её цветами, именами, микроэлементами недоферментированными... Подумаешь! Сидела бы себе Аня и наслаждалась – чаем... да с конфетой же! А то будто взбесилась, – и что это на неё вдруг нашло? – так разошлась, что даже конфету свою законную есть не стала.
И как же ей хочется сейчас такую конфетку!.. В золотой обёрточке... А на работу – к старой сеньоре... ну совсем не хочется... Одно хорошо: с ней она всегда чувствует себя совсем молодой, молоденькой совсем девушкой – девочкой просто.

Вот уже и остановку её объявили: “Абадесса Ользет”**. Ох, как всё-таки красиво звучит! И Ане хочется повторить про себя эти слова... и она повторяет – даже в голос, тихонько – не про себя, но так, как будто это   п р о   н е ё:  “Абадесса Ользет...” – вот интересно, кто это? – как будто это объявляет её, Аню, какой-нибудь  такой... дворецкий... мажордом... в какой-нибудь такой гостиной... раззолоченной.... мадам... какой-нибудь.
Аня произносит золочёное Абадессино имя и улыбается – здесь-то можно – здесь тебя дурой за это не сочтут – здесь все улыбаются: друг-дружке, морю, солнышку, погоде хорошей, теплу... Весне! Да просто так! Как же не улыбаться-то? – когда солнышком – солнцем! – залито всё! Вот Аня и улыбается...

И шагает с подножки автобуса на тротуар... будто это она, – самая эта, никому не известная... но и в то же время почему-то страшно знаменитая Абадесса Ользет...

...Делает шаг с подножки своей кареты...
...И нога у неё в тонкой остроносой атласной туфельке... с золотым гербом-пряжкой...

Вот интересно, а были у неё такие? И была ли у неё карета?.. Была, наверное, раз теперь своя улица есть... и своя собственная автобусная остановка.

...Аня делает шаг...
...Ступает на мостовую...

А в воздухе! – разлит! – о н! –  м о л о ч н ы й   о о л о н г !
Такой... Ну   т а к о й   запах необыкновенный, такое наслаждение, что просто... ну просто одно сплошное “О-о-о!..”

...Это когда уже не весна, но ещё и не лето, и нет того изнуряющего пАрящего жара...
...Когда уже отцвела ранняя глициния – лиловая – та, что цветёт без листьев и пахнет сиренью и ночной фиалкой... Но ещё цветёт другая – белая, поздняя, эта, – что пахнет белой акацией... совсем как дома... да и похожа она на неё... также свисает гроздьями средь пышной кудрявой зелени...
...И такими же гроздьями – только не вниз, а вверх, – цветут каштаны... “Снова цветут каштаны...”, прямо как в песне! *** Раньше-то Аня равнодушна была к этим словам, а теперь вот нравятся они ей... за душу берут...
...А птицы-то, птицы! Птицы-то как щебечут – заливаются!.. Ну просто райский сад какой-то!..
...И жасмин цветёт... Да чуть ли не круглый год цветёт он здесь!..
...А сейчас, весной, ещё и другие какие-то деревья... без запаха, боярышник, что ли?.. но и они хороши... белые, пенные...
...И листочки высоких платанов уже молодые, но ещё не старые... уже не такие мелкие, но зато такие же точно свежие – ярко-зелёные – как на Лялькином чайнике – точь-в-точь!.. и стволы у деревьев почти такие же – кремовые, тоже будто керамические...
...А когда поворачиваешь к сеньориному дому и идёшь через тенистый двор, то от бассейна веет совсем уж вечерним запахом – сырым и прохладным, точно в лесу... это пахнет туя... либо кипарис... Пронзительно так, свежо, по-осеннему почти... аж дрожь пробирает... Ну да осень ещё не скоро... И потом – это ведь только здесь, а так-то – так-то тепло ещё – и можно даже сказать, что и рано...
...Это когда уже не день... но ещё и не вечер, и солнце золотит воздух... и твоё лицо, и волосы, и кожу рук...

...И руки-то – руки! – несмотря ни на что: несмотря на все эти годы и все эти букеты с газетами, и все эти киви с мандаринами и бесконечные фейхоа в посылках, не говоря уже о теперешних сеньориных генеральных (прямо-таки генеральских!) уборках:  “Ой, – говорит (это значит „сегодня”), – сегодня, – говорит, у нас    л и м ь п ь е с а   х е н е р а л ь!”  Ну ты подумай! опять генералка! ведь на прошлой неделе всё уж убрали!.. будто и впрямь генерала какого ждёт... а кто к ней приедет-то? только сын и приедет изредкА... и ежедневных помывках с готовками... да плюс ещё стирка! да глажка! а там, во-первых, ещё чистое всё, могла бы и ещё разок надеть... да и такое всё кружевное, оборчатое, точно на свадьбу приданое себе готовит! и всё такое старинное – фамильное... там же ж ведь – осторожненько надо, а то не дай Бог попортишь!.. ведь там же ж какие руки надо иметь, чтоб это всё, значит... – а руки-то у Ани как раз такие, как надо! а не какие-нибудь крЮки... – руки-то у неё всё-таки тонкие – тоже почти фарфоровые, почти прозрачные на просвет... словно этот самый знаменитый сеньорин костяной фарфор, из которого она чай пьёт... потому как и у неё, у Ани, тоже тонкая кость. И, между почим, не хуже, чем у какой-нибудь из местных именитых костлявых сеньор. И она, Аня, тоже может вот так же, как они, – сидеть на балконе, вся в шелках и кружевах, и попивать чай из тонкой чашечки... Чем она хуже их-то? Ведь даже сеньора как-то сказала ей, что у неё, у Ани, хороший вкус, так прям взяла и сказала: “Т ь е н е с   б у э н   г у с т о,   А н а”.  А она и сама это знает, ведь так оно и есть: вкус у неё отменный, очень тонкий вкус! И   о б а я н и е   тоже тонкое, тоже хорошее, не жалуется. Ежели чего не то, ну там запах какой не такой... так это она сразу... сразу просекает, за версту, как говорится, чует. Хоть и не учил её никто специально. Ведь есть же такие нюхачи специальные – работа такая... А ведь может статься, что и сама она, Аня, – чистых кровей, из какого-нибудь такого... обедневшего древнего рода, просто пока об этом не знает. Ведь не с проста ж у неё такие руки?! Просто она невезучая. А так-то, так-то она – такая же, как они, – б л а г о р о д н а я, – потому как душа у неё   ч и с т а я   н а   п р о с в е т,   хоть и работа – совсем даже не благородная и далеко не такая чистая... а чёрная. Неблагодарная, прямо скажем, работа.
Но сама-то она... сама она – такая вот вся...  м о л о ч н а я.
Да нет, не в том смысле, не как Лялька, не кровь с молоком, а в том, что... да она даже не знает, как это сказать... Ну что вот грудь у неё переполняет... да не в том! – то есть не  в   э т о м  –  смысле! а какой-то такой нежностью... что от неё не то плакать хочется, не то улыбаться беспричинно...

И хочется сидеть... и смотреть на вечернее солнце... и вдыхать этот воздух – молочный... ещё долго-долго...

И Бог с ней, с Лилькой этой, с Лялькой... и с этой, как её... Алкой – тоже Бог, – пусть себе называют... и называются, как им вздумается, как они сами хотят...
Ведь, откровенно говоря, напарница-то она, Лялька, хорошая, другим не чета. Работается с ней легко. Да и подменит она Аню, случись чего... А то другие ведь – выдавят с этой работы – в два счёта! Да и сеньора ею довольна: никогда я, говорит, таких вкусных блинчиков не ела! – это она про Лялькины блины, значит. И это она-то, сеньора-то!
И пусть себе Лялька...  б е р е м е н е е т   на здоровье – если ей так больше нравится думать!
Хотя... ну это ж просто смешно! Так и хочется врубить ей: “Ты ж хотела во всём первей меня быть! Так что ж ты теперь тормозишь-то? Ну, давай! Чур, ты первая! Давай, старей вперёд меня! Или не нравится? То-то...”

А если честно, то и с климаксом этим треклятым – да Бог с ним! – тем более, что здесь   к л и м а т   такой – божественный...
И с возрастом – тоже Бог! – ведь всегда, в любом возрасте, найдётся какая-нибудь такая бабушка, такая старушка, – ещё старше тебя – совсем-совсем древняя (ведь не зря ж в Испании столько долгожителей!) – которой обязательно надо уступить место. Свято место, как говорится, пусто не бывает...

Вот и в церкви, что на горочке...

...Церковь-то чужая, ихняя, но там служит иногда наш православный Батюшка... и там же, на горочке, только ещё чуть выше, Посольство наше стоит, родимое... Консульство то есть. Правда, комендант тамошний злющий, ругачий... Помнится, пришла к нему как-то Аня паспорт восстанавливать, ещё в первый год, у неё тогда документы из сумки прям на РамблЕ**** и вытащили... сама же и виновата, нечего было зевать... Уж как он её ругал! Уж как кричал на неё!.. Да что там кричал – орал!! Как скаженный прямо... Говорят, раньше-то он, когда только приехал, добрый был, а уж потом озверел... Ну да ладно, ведь это нам же во благо – это ж он всё для нас старается, для того, чтоб мы лучше были, внимательнее...

...Зазвонил колокол:  л ё н г...  л ё н г...  – легонько так, прозрачно почти... но зато долго... хорошо...

Значит, правда.

Аня постояла ещё немного во дворе, перед дверью сеньориного дома... консьержа, слава Богу, сегодня не было – как-никак праздник... и она смогла ещё чуть-чуть вот так вот постоять и послушать вечерний звон чужого,  и х н е г о,  колокола... такой... вроде бы и простенький... но какой-то такой родной... такой какой-то...

А затем вошла в подъезд и стала подниматься к сеньоре на этаж. Пешком. Неспеша. Чтобы не случилось опять одышки. И чтобы успеть привести в порядок лицо и отсморкаться в тонкий бумажный платочек.

А вам – нравится молочный оолонг?



26-28 апреля 2014


________________________

Иллюстрация: Наталья Родионовская, “Белая глициния”.
(Источник: http://artyar.ru/gallery/artist22/35/)


* Улун (оолонг) – полуферментированный китайский чай. Улун весьма сложен в обработке и хранении, поэтому он традиционно дороже других видов чая и встречается гораздо реже. Хороший улун производят только из взрослых листьев чайного дерева, которые скручивают в плотные комочки таким образом, чтобы контакт чайного листа с воздухом был минимальным, иначе будет происходить излишняя ферментация чая на воздухе.
 В последнее время улун приобретает все большую популярность благодаря своим лечебным свойствам. Является сильным антиоксидантом.

**Абадесса Ользет (L'abadessa Olzet) – первая настоятельница монастыря Педральбес (Барселона) с 3 мая 1327 года и до дня своей смерти 25 апреля 1336 года. 

*** “Киевский вальс”. Музыка: П. Майборода, слова: А.Малышко:
Снова цветут каштаны,
Слышится плеск Днепра.
Молодость наша —
Ты счастья пора!

**** РамблА — искаж. Rambla CataluNa (правильно “РАмбла” — ударение на первый слог) бульвар в Барселоне.