Пантелеймоныч.
Высок и осанист, с лёгкой сединой, зачёсанной назад. Всегда тщательно выбритый, в безупречно отглаженной рубашке, однотонном галстуке в цвет добротного костюма и в хорошей импортной обуви. Редкое отчество постепенно вытеснило имя собственное. Пантелеймоныч! Возглавлял он сметную группу в строительном отделе, и был сметчиком экстра класса. В памяти теснились сборники цен, нормативы Госстроя и многочисленных министерств, таблицы, поправки и коэффициенты. Он крутил ручку арифмометра «Феликс», заглядывая в таблицы справочников в исключительных случаях, и руководил дюжиной разновозрастных тёток. Характером Пантелеймоныч обладал ровным и доброжелательным, покрывал ошибки подчинённых и никогда не чинил гадостей сослуживцам. Кроме работы, как источника существования, по жизни вели его две стези.
Первая: Пантелеймоныч терпеть не мог Советскую власть, только что разменявшую седьмой десяток.
- Бояре! – обращался он в курилке к коллегам, мужчин он именовал исключительно «боярами», слово «товарищ» для него не существовало. – А за что я должен её любить? Дед был машинистом. Обыкновенным машинистом, паровоз водил по Курской дороге. При этом имел свой дом и не какую-нибудь развалюху. Нормальный двухэтажный дом с садом. Перед медучилищем, где теперь телефонная станция. Двенадцать детей поднял! Образование дал. Всем! Про гимназию и говорить нечего, пятеро университет закончили. А библиотека? У меня с тех времён Карл Май и Кнут Гамсун остались. Бабка, понятно, не работала. Как вам цепи пролетариата? И на кой ему революции, б..ди - курочки?!
«Б..ди - курочки» были единственным пользуемым ругательством, происхождение которого он назвать затруднялся.
- Тебе-то грех на зарплату жаловаться, - возражали ему.
- А-аа… слёзы.
Он игнорировал торжественные собрания, праздничные демонстрации, не вступал в профсоюз. С существующим строем Пантелеймоныча частично примиряла вторая стезя.
Он любил выпить. Страстно, но методично - страсть иногда удаётся взять под уздцы. По железно установленному графику - исключительно в рабочие дни. С понедельника по пятницу.
Среднестатистический мужик Советского Союза появлялся на работе после бурных выходных хмурым и злым, его вела на службу надежда на скорое «лечение». Отечественные изделия, созданные в понедельник, граждане старались не покупать из-за большой вероятности нарваться на похмельный брак. Впрочем, как и выпущенные в пятницу, когда страна отмечала завершение трудовой недели. Пантелеймоныч шёл отдельным путём, оригинальным и логичным.
Понедельничным утром уверенный взор был ясен, лик являл свежесть, подкреплённую лёгким ароматом дорогого одеколона. Барин! Барин беспокойно выёрзывал рабочее место до половины одиннадцатого. Беспокойство вызывало открытие вино-водочных магазинов и распивочных ровно в одиннадцать, когда у прилавков со спиртным вытягивались небритые очереди с мятыми рублёвками в потном кулаке. Поговаривали, что правая рука изваяний Ленина указует время открытия на мысленном циферблате. Сколько неопохмелённого народа полегло на просторах Родины, не дожив до учреждённого часа!
- Я - в «Стройбанк», - оповещал Пантелеймоныч без десяти, банк находился пятью этажами ниже.
Подчинённые тётки понимающе переглядывались. Получаса их начальнику хватало, чтобы обернуться до ближайшего кафе «Луч», где у прилавка он с удовольствием выкушивал двести пятьдесят портвешку. Или вермута. Или другой красно-крепкой гадости, в зависимости от наличия. Ассортимент не баловал, более того, обычно включал единственное наименование. Закусив горячим беляшом, Пантелеймоныч испытывал кратковременный прилив бодрости и по возвращении считал, писал, проверял. Потом хлопал себя по карманам.
- Надо же! Очки. Опять забыл.
Якобы в банке. И отправлялся на поиски. Дважды подряд одно и то же заведение он не посещал, осознанно выстраивая их череду. Единственный! заход в день, дабы не прослыть в этих заведениях алкашом.
Вторая ходка пролегала в «Матильду», гнусную забегаловку в окрестностях стадиона, прозванную именем крупной краснолицей бабёхи за прилавком. «Кто может сравниться…» В «Матильде» было скромнее: стоячие места за круглыми колченогими столиками и холодные закуски. Пантелеймоныч опрокидывал стакан «красненького» и погружался в размышления. До начала обеденного перерыва оставалось пятнадцать минут, и он не видел смысла в немедленном возвращении. Душа требовала благостного размягчения, и тут обязательно подворачивался какой-нибудь старый знакомец, которых у Пантелеймоныча было в достатке. А как не выпить за встречу, хоть предыдущая и состоялась накануне на этом же месте? Тем более что в «Матильде» имелся выбор: здесь разливали и водочку под бутербродик с обезглавленной килькой на ломтике чёрного хлеба.
- По сто пятьдесят?
- По двести.
Вторая половина дня проходила расслабленно. В длительных перекурах и рассказах.
- Я ж всю войну в детдоме провёл. Под Свердловском. Отстал от своих на станции, когда в эвакуацию ехали. Целый год одним горохом кормили. Мы после него всю ночь в войну играли. Постреливали…
Былое и думы.
Домой Пантелеймоныч возвращался через городской парк, отнюдь не для моциона. В «Ёлочке» собиралась приятная интеллигентная публика, созданная для непринуждённого общения. В основном, коллеги из проектных институтов, которые жаловались на небольшую зарплату и непонимание начальства. Пантелеймоныч не жаловался, его всё устраивало. Публика сдвигала столы, угощала, давала в долг и занимала друг у друга «до получки», радостно приветствовала прибывающих, чтобы через пару часов увянуть и подавленно расползтись по норам.
Со вторника по пятницу состояние Главного Сметчика снижалось по глиссаде от плохого к отвратительному. Его крупно трясло, он с отвращением курил и, захлёбываясь, долго кашлял.
- Что ж, на утро не оставил? – спрашивали сочувственно.
- С моей оставишь…
Супруга Раиса Григорьевна к пьянству мужа относилась по-бабьи отрицательно - прихваченную по дороге «чекушку» для оздоровительных процедур изымала и прятала в неведомых тайниках. Пантелеймоныч, проснувшись затемно, устраивал тотальный обыск. Надеясь по теории вероятности обнаружить хотя бы одну из реквизированных. Безуспешно!
- Где? – будил он жену.
Жена молча вздыхала, поднималась и шла готовить завтрак сыну. Пантелеймоныч к завтраку испытывал устойчивое отвращение. Его тошнило. До одиннадцати часов. Но в пятницу после посещения «Луча» он скручивал себя в волевой узел и стоически страдал, возвращаясь домой тоскливо-трезвым. Поскольку следующие два дня ясная голова была жизненно необходима - в выходные Пантелеймоныч работал. Собственно, ковал основной заработок. Оплата за «халтуры» в разы перекрывала жалованье. Основную массу заказчиков составляли «шабашники» - бригады вольных стрелков, сбивающих копейку на ниве выполнения Продовольственной Программы. Копейка находилась в прямой зависимости от итоговой цифры сметы. Пантелеймоныч набил руку на коровниках, свинарниках и силосных башнях. Работал он быстро, обещания выполнял в срок, из клиентов собиралась устойчивая очередь, которая увеличивала семейный достаток. Пантелеймоныч не страдал скаредностью. Баловал сына, по окончании школы подарив тому «Яву» с пятисоткубовым движком; одевал жену и не забывал себя. Себе он организовал зарубежный вояж. Да какой! На круизном лайнере вокруг Европы, от Норвегии до Италии. Фантастика! «Из пушки на Луну» для советского гражданина середины семидесятых. Подпись Начальника на подсунутой характеристике стоила Пантелеймонычу плотных посиделок в кабаке до самого закрытия. Потом он пёр Начальника на себе, шеф пускал пузыри, желал мочиться в урны, но был добросовестно доставлен до квартиры. Прислонив впавшего в прострацию босса к входной двери, Пантелеймоныч нажал кнопку звонка и по-английски удалился. Его не интересовала печальная участь шефа, который рухнул на пол прихожей в отворенную женой дверь и, сильно ударившись локтем и плечом, тут же, на линолеуме, задремал. Характеристика, подписанная на несвежей ресторанной скатерти ещё твёрдой рукой, лежала в нагрудном кармане пиджака. Шефу снились урны в виде писсуаров, и он реализовал во сне крамольное желание, очнувшись утром с чувством гадливой вины и смутными обрывками воспоминаний.
- Как я вчера? – Начальник смущённо выдохнул в сторону похмельное облако.
- В щепки, боярин! – резанул по-живому Пантелеймоныч. – В лохмотья! Содом и геморрой! Блевал?
Начальник подавил рвотный рефлекс, закрылся в кабинете и припал к заначенному коньяку. Он сожалел о подписи и надеялся на бдительность чекистов. Но внуки Дзержинского странным образом проглядели идеологического противника и открыли перед ним заповедные капиталистические дали. Три недели шеф трепетал под дамокловым мечом уверенности, что взрастил невозвращенца, и ждал предстоящих допросов в мрачных подвалах. Но Пантелеймоныч благополучно прибыл и поведал, как замечательно загнивает западная цивилизация, как счастливы граждане, что их угораздило родиться по другую сторону занавеса от самой лучшей страны на свете.
- И никакого энергетического кризиса. Города сияют, всё ездит, плавает и летает, - отчитывался он о поездке в мужском туалете на седьмом этаже. - Знаете, что такое Тромсё? Сраная норвежская деревня! Тысяч двадцать народу, не больше. Аэропорт! В деревне. И лети, куда хочешь – Париж, Рим… Советской власти на них нет!
В большой курилке пересекались пути сотрудников трёх организаций, подвластных одному ведомству. Здесь передавались новости руководящих сфер - назначения, перестановки, повышения и увольнения. Комментариям подлежала и область высокой политики.
- Слышали, как вчера Брежнев в Индии выступал?
Никто не слышал, более того, и не имел желания.
- Много потеряли. Он три раза пытался имя Тагора произнести. Рабиндраната. "Мы, - говорит, - хорошо знакомы с творчеством великого индийского поэта Рабин...д ...рдр ... хэ-хэ... Рабрин ... рд ...хэ-хэ... Тагора". Так и не выговорил! Уссаться!
- Смешного мало, - вздыхал Пантелеймоныч, бросая окурок в урну. – Влетит тому, кто речь готовил.
Здесь говорили о семье, футболе, женщинах, книгах и резались в шахматы навылет. Три минуты на партию. Блиц Пантелеймоныч не уважал, ему нравилось неспешное размышление. Постепенно сложился некий клуб, где можно было найти сочувствие и житейский совет.
- Мужики! – радостно сообщал в высшей степени интеллигентный Экономист параллельной струкуры. - Завтра гуляем, всех угощаю. Коньяком! Восемь бутылок выиграл.
- Во что?
- Не «во что», а как? Легко и непринуждённо.
Выяснилось, что Экономист с пользой провёл вчерашний воскресный день, отмечая в домашней обстановке и в кругу друзей развод с женой, злобной стервой из мордвы. Напитков, как обычно, не хватило, двое гонцов стали собираться за добавкой, когда неожиданно возник спор. Из каких глубин помутнённого разума он возник, рассказчик установить не мог.
- А слабо вам голиком прогуляться? – спросили гонцов двое остающихся.
- Совсем? Без трусов?
- Само собой!
- Легко! Магазин рядом.
На дворе царило лето.
- На что спорим?
Поспорили на коньяк.
- Вот я и выиграл. Моя доля – восемь штук.
- Нет, парень, - сказал Главный Сметчик, произведя жизненные подсчёты в уме, - боюсь, ты и ящиком теперь не отделаешься. Народ у нас добрый. Молись, чтобы заявление в милицию не написали.
Мудр, ох, мудр был Пантелеймоныч.
- Точно, - добавил Начальник.
С Начальником Пантелеймоныча связывали давние приятельские отношения, они были «на ты», но Пантелеймоныч считал его «хорьком» - должность шефу досталась благодаря мохнатой лапе. Шеф был невысок и плотен, при разговоре неуверенно улыбался и отводил глаза. Его мучила невыводимая перхоть; перепробованные средства – от льняного масла до сульсенового мыла – желаемого эффекта не приносили. Утро Начальник начинал в туалете с акта вычёсывания чешуек, для чего служила специальная щёточка, и чистки пиджака. Процедуре отводилась не менее пяти минут, в течение которых Пантелеймоныч в виду крайнего отвращения в сортире не появлялся.
- Где он эту заразу подцепил?
- Это от пьянства, - пояснил Молодой Коллега с гипертрофированным чувством юмора и склонностью к розыгрышам. - Научно доказано.
- Почему же у меня эта дрянь не водится?
Коллега, не моргнув глазом, указал на разницу в условиях потребления, поскольку Пантелеймоныч пил с открытой душой параллельно производственному процессу, а начальник в силу занимаемого положения загнан в угол и вынужден жрать по-тихому. В лучшем случае, дома под одеялом. Организм шефа не в состоянии справиться со стрессом раздвоения желания и возможности, и потому даёт аллергическую реакцию в виде обильной перхоти.
- Надо же! – удивился Главный Сметчик.
Он был доверчив.
...Экономист, между тем, пропал и появился только через трое суток, осунувшийся и с бегающими глазами.
- Из изолятора временного содержания. Семьдесят два часа продержали.
Соседи написали-таки! За уголовным делом о хулиганстве с особым цинизмом не задержалось.
- Был бы он молодой - понятно! – переживал Пантелеймоныч. – Ведь тридцать шесть дураку.
Молодой Коллега интересовался у подследственного подробностями краткого заключения, причём, несколько однобоко.
- Сокамерники не домогались? Странно…
Экономист отличался полнотой и пухлой попкой. Он дрожащими руками показывал копию заявления. Из него следовало, что семнадцатого июля в девятнадцать часов пятнадцать минут из подъезда дома номер двадцать семь по улице Плехановской появились двое граждан в чём мать родила. Вышли и совершили круг почёта по двору. Обнявшись. С песней «Вместе весело шагать по просторам!» Невзирая на то, что во дворе находилось много приличных людей. И, вообще, в доме живут приличные люди, за исключением перечисленного гражданина. Голые мужчины залезли в песочницу, распугав детей…
- Враньё, - сказал Экономист. – Я припоминаю, дети были в восторге. Женщины тоже.
- А кто стукнул?
- Две постклимактерические дуры.
… после чего направились к магазину, который уже был закрыт, долго дёргали ручку двери и матерно выражались. Потом принялись плясать на ступеньках, при этом у них «всё тряслось и подпрыгивало».
- И что теперь?
- Жду суда. По статье - до пяти лет…
- О! – восхитился Молодой Коллега. – Вот ребята обрадуются!
И он похлопал Экономиста по попке. Экономист вздрогнул. До судного дня Молодой Коллега рисовал изысканные картины интимной жизни в колонии общего режима и пояснял, что проводит теоретическую подготовку к грядущим переменам в сексуальной ориентации. Бедолага бледнел и покрывался испариной. Он даже похудел.
Обошлось. Несчастный получил «условно» и впредь пить зарёкся.
- Однако, - изрёк Пантелеймоныч, - хорошая терапия.
… Следующий отпуск Пантелеймоныч проводил в отеческих пределах под названием «Сосновка». Обычный дом отдыха срединной России с номерами на двоих, продавленными панцирными сетками кроватей, кинозальчиком, бильярдом на потёртом сукне и трёхразовой едой, которую язык не поворачивался назвать питанием. Тоска… Но жизнь подоткнула отдыхающему сюрприз! Сюрприз был на двенадцать лет младше, звали его Зинка. Пантелеймоныч разменял шестой десяток, критический для мужчин сорокалетний рубеж он преодолел без ущерба для семьи, а тут… Попутал, попутал бес с сединой в бороду!
Зинка не отличалась ни красотой, ни изысканностью манер, а была хваткой бабёнкой с покладистым смешливым характером, сдобренным весёлым матерком. Узнав, что с Пантелеймонычем они земляки, Зинка затащила того в свой номер и устроила праздник с обилием выпивки и хорошей закуски. Радушный приём закончился скрипом панцирной сетки, которая привычно стремилась принять форму гамака. Весь срок отдыха – двенадцать дней - Пантелеймоныч провёл в безудержных вакханалиях с полузабытым оттенком блуда. Ему нравилось! Нравилось отсутствие жениных запретов и раскрепощенность опытной вакханки за столом и в койке. От комплексного изобилия удовольствий Пантелеймоныч отказываться не собирался и по возвращении домой под истерику Раисы Григорьевны собрал вещи, рассудив, что супружеский долг выполнил. Дал сыну денег на свадьбу и перебрался к Зинке, которая давно развелась и жила с дочерью-старшеклассницей. На новом месте – первом этаже дома сталинской постройки с высоченными потолками, главе новой семьи было вполне комфортно, даже несмотря на периодические появления под окнами оставленной супруги, которая стучала палкой по металлическим отливам подоконников и грозила побить стёкла.
- Сумасшедшая, - вздыхал Пантелеймоныч и для обретения душевного равновесия наливал из початой бутылки.
Этого добра не переводилось. В первый же день Зинка продемонстрировала своё главное сокровище – объёмистый подвал под спальней, где на полках стеллажей хранилась разнообразная снедь в количествах неприкосновенного запаса для воздушно-десантной дивизии. Консервы мясные, рыбные, овощные соседствовали с собственными соленьями и вареньями и плотными рядами теснились от края до края. Матово блестел сальными попками штабель колбасы «зимнего» копчения. «Да…», - чесал в затылке Главный Сметчик, которому нет-нет, да и приходилось торчать в очередях за «суповым набором говяжьим» из оструганных до белизны коровьих мослов, годных лишь для резьбы по кости. Центром подвальной композиции значился монумент, созданный из четырёх деревянных ящиков, поставленных друг на друга. Вид содержимого отозвался лёгкой печёночной судорогой – в ящиках блестели «бескозырками» поллитровки «беленькой».
- Вов, паштетиком утиным закусишь? Венгерский. И селёдочки исландской возьми пару баночек. В горчичном соусе. Грибков тебе каких? Солёных или маринованных?
Вова был готов закусывать и паштетиком, и селёдочкой, и вообще не закусывать. Он не спрашивал, откуда у работницы овощной базы с зарплатой втрое меньшей в холодильнике мирно сожительствуют окорок варёно-копчёный «Тамбовский» и белужий бочок.
- С соседних баз, - сама открылась Зинка. – Выгодный товарообман.
Новая жизнь внесла коррективы в недельный распорядок Пантелеймоныча. Он плюнул на трезвый график выходных, хотя с «халтурой» не расстался, что Зинке категорически не нравилось.
- Брось ты эту работу, - говорила она. – У меня на всех хватит.
Пантелеймоныч блаженствовал, раздражали только многочисленные «нужные» знакомые, в основном женского пола, которые постоянно толкались на кухне, активно уменьшая запасы. Зинка представляла товаркам гражданского мужа раскованно, но однообразно:
Дедушка старенький,
Лет шестьдесят.
Трусики рваные,
Яйца висят.
Он поначалу обижался, но потом перестал обращать внимание. Из мужиков поздним вечером частенько появлялись два милиционера в штатском, которых Пантелеймоныч по детской привычке именовал «мильтонами». Мильтоны были важными – начальник районного отдела внутренних дел и его заместитель по розыску. Водку они уничтожали одним глотком на стакан. «По-верблюжьи, - с сожалением следил за ростом пустой тары Пантелеймоныч. – Нашли оазис, суки!» Но от выпитого мягчел и, ложась спать, удовлетворенно думал: «Хорошо посидели! До песняка».
Когда опостылевший строй обнаружил явные признаки агонии, названные перестройкой, Пантелеймоныч пустился в автономное кооперативное плавание. Не по собственной воле. К этому времени сметный отдел переселили в старинный двухэтажный особнячок в центре города, где Пантелеймоныч, выбитый с многолетнего маршрута, сначала чувствовал себя потерянным, но довольно скоро открыл положительные моменты в отсутствии далёкого начальства и одновременной близости замечательного «гадючника». Гадючник официально звался фабрикой-кухней и со второй пятилетки исполнял роль поточного прокормочного пункта. Дешёвые обеды Пантелеймоныча не интересовали, он прикипел к буфету с расширенным ассортиментом портвейнов, закусывая исключительно карамелькой после того, как обнаружил в пирожковом ливере чёрный курчавый волос.
- Вот б..ди - курочки! Без трусов через котлы прыгают!
Посещение фабрики-кухни происходило аритмично, но столь часто, что к обеденному перерыву Пантелеймоныч обычно превращался в нечто аморфное. В таком состоянии и застал его шеф, нагрянувший с дисциплинарной проверкой. Подчинённый плавал в грёзах тихого одиночества – тётки шлялись по магазинам. Шеф вышел из себя. Он прочитал лекцию о чувстве долга, совести и вреде пьянства, заклеймив сметчика «законченным алкоголиком». Ответ Пантелеймоныча подошедшие тётки услышали из-за неплотно прикрытой двери.
- А ты кто? – вопрошал подчинённый. – Пьяница – тихушник! Я читал в «Науке и жизни»…
Далее он растолковал шефу о причинах заболевания гнойной себореей, услышанных в недобрый час от коллеги - шутника.
- Пиши заявление, - прошипел уязвлённый начальник, - по собственному.
С тех пор Пантелеймоныч клепал сметы на кухне, обзаведясь с взлетевших доходов электронным калькулятором вместо древнего арифмометра. Стартовавшие государственные гонения на алкоголь его не затронули, хотя Зинка после Указа с перепугу затёрла бражку в стиральной машине «Вятка». Жизнь текла сыто, пьяно и размеренно. Он свыкся с приходящими бабами и даже полюбил мильтонов, как единственных мужиков в своей орбите. Была, правда, ёще пара – тройка приятелей, которые иногда появлялись в тяжёлом состоянии до начала рабочего дня. Пантелеймоныч «лечил» их безотказно, с удовлетворением ощущая в себе Парацельса.
Однажды нежным июньским вечером, когда уже хорошо расслабившийся хозяин курил у открытого окна спальни, наблюдая за неспешной жизнью двора и собираясь отойти ко сну, у подъезда затормозил оперативный «уазик» с синей полосой. «Опять на халяву припёрлись», - равнодушно подумал он про милицейское начальство, но не угадал – начальство прихватило выпивку по причине обмыва майорской звезды у розыскника.
- Зин, - сказал старший по званию, - сваргань закусить. А где дядя Вова?
Зинка принялась жарить котлеты, а дядю Вову противу желания пересадили от окна к кухонному столу. Пить не хотелось. Аб-со-лют-но!
- Не расстраивай компанию. Хоть так посиди.
- Ага, с вами посидишь. Наливай.
…Часа через полтора силы иссякли.
- Всё. Ид-ду с-спать, - с трудом выговорил Пантелеймоныч, тяжело поднимаясь.
- Володь, слазь за бутылочкой – у нас кончается.
- Сама слазь, - пробурчал под нос Володя, держась за стены.
И скрылся в спальне. Прошло минут десять.
- Где он застрял? Пойду, гляну, - Зинка не гналась в застолье за мужиками и всегда оставалась на твёрдых ногах и с ясной головой.
Она отворила дверь в спальню.
- Ой, наделал ты чего, Володенька-аа! Ой, над собой натворил чего-оо! – мгновением позже заголосила она с подвывом.
Мильтоны профессионально быстро вскочили и, отодвинув Зинку, влетели в комнату. В комнате они увидели дядю Володю. Тот висел на толстом нейлоновом шнуре гардины в оконном простенке. Белые лодыжки из-под брюк маятником покачивались вдоль подоконника, ночной зефир шевелил тюль и седину на затылке. Стражи порядка молча обрезали шнур и уложили Пантелеймоныча на пол.
- На кроватку, на кроватку его положьте, - подвывала Зинка.
- Ему теперь всё равно. Ему теперь другую кроватку сколотят, - пробормотал старший.
Зинка увидела вывалившийся язык и стала оседать. Её подхватили, отвели на кухню и влили стакан. Часы ударили полночь.
- Ни хрена себе – попраздновали, - мрачно сказал розыскник. - Ох, дядя Володя, натворил ты делов.
- Труповозку вызови, - велел старший, - чего ему здесь лежать?
Серая машина с красным крестом, вызванная по рации, приехала быстро.
- А мы недалеко были, - радостно сообщил санитар, - клиент так и прёт!
Пантелеймоныча уложили на носилки и накрыли простынёй.
- Пойдём, помянем, - сказал главный мильтон, когда лязгнули двери, и машина растворилась в ночи.
По милицейскому блату выгрузили дядю Вову в морге ближайшей больницы, где судебно-медицинская экспертиза проводилась только в исключительных случаях.
- … А снилось мне, боярин, что в ванной лежу. Только воды в неё не налили, а потому очень холодно. Трясёт всего. От тряски видно и проснулся. Глотка болит и шея. Почему-то голый на какой-то железяке. Кругом темно, как у негра… Встал. Где тапки? А главное дело, где сам? Не пойму ни хрена, куда попал. И пахнет. Нет, воняет отвратительно! И так с бодуна, а с вони этой аж выворачивает, - рассказывал Пантелеймоныч уже опохмелённому, а потому благодарному слушателю.
Пантелеймоныч неловко сполз на шершавый бетонный пол, поцарапав об острый край лежанки правую ягодицу. Минуту постоял, голова раскалывалась от выпитого и неизвестности, болезненно дёрнул кадыком и осторожным шагом двинулся с выставленными перед собой руками. Вскоре руки упёрлись в облицованную кафелем стену. «Ага! Наверное, ванная. Но воняет хуже, чем в сортире», - он заскользил ладонями по плитке в поисках выключателя. Ищите и обрящете. Выключатель нашёлся, один за другим под сводчатым потолком с треском вспыхнули люминесцентные светильники. Через секунду Пантелеймоныч пожалел о находке. «Б..ди - курочки!» - ахнуло внутри. Всё пространство подвала, а по крошечным оконцам под сводами он сразу определил подвал, было уставлено цинковыми корытами на длинных металлических ножках. В корытах лежали люди. Голые и неживые. Их было около десяти. «Мертвецкая! – ахнуло. – Анатомический театр!» Покойников Пантелеймоныч давно отбоялся, но разделять компанию с усопшими не желал, тем более, что знакомых лиц не обнаружил. Он не выключил свет и, не оглядываясь, побрёл по лестнице, задаваясь рядом вопросов. Вопросы были следующими:
- ведёт ли лестница наружу?
- есть ли там дверь?
- а если есть, то открыта ли она?
Параллельно его тревожила мысль, как он вообще оказался в покойницкой?
... - Помню, боярин, начал шторы закрывать. Дёргаю, дёргаю за верёвку, а они не едут. Запуталось что-то. Полез на подоконник, сам-то уже хорош был. В Жапризо! И всё! Больше не помню.
Дверь из подвала оказалась незапертой и привела в просторную комнату первого этажа, где дядя Володя спешно устроил полную иллюминацию. Несколько обшарпанных письменных столов, остеклённые шкафы вдоль стен… На шкафах бликовали громоздкие банки с полным набором внутренних органов. Он задержался у циррозной печени. Потом перевёл взгляд на сморщенного эмбриона, искренне пожалел того и вздохнул. За окнами стояла глухая ночь, стрелки настенных часов подкрадывались к двум. Добравшись до входной двери, он безуспешно подёргал за ручку, постучал в дверь ногой, отбив голую пятку, и шёпотом выругался. Наверху было значительно теплее, но его по-прежнему колотило, и Пантелеймоныч взялся за поиски одежды. Бесполезно обыскав шкафы с желанием обнаружить телогрейку, он уселся в продавленное кресло с мыслью о «трусиках рваных», которые были бы куда как кстати. Ему повезло. Повезло гораздо больше, чем тому несчастному, которого из хирургического корпуса на скрипучей каталке везли две пожилых нянечки.
- Чевой-то в морге свет горит?
- Должно, забыли.
- Небось, опять доктора гулеванили.
Услышав поворот ключа, Пантелеймоныч воспарил к двери. Та отворилась.
- Господи, помилуй! - вскричали в унисон женщины. – Покойник!
На пороге морга стоял голый синюшный старик с взъерошенными седыми волосами. Ладонями он прикрывал «причиндалы» и непонятно сипел перегаром.
- Не-е… Живой.
Старик утвердительно затряс головой.
- Как попал-то сюды, милок?
«Милок» недоумённо развёл руками, открыв для обозрения окоченевшее «хозяйство».
- Возьми, вот. Прикройся.
Ему протянули простыню, сдёрнутую с почившего. Пантелеймоныч с некоторой брезгливостью препоясал чресла.
- Постой чуток. Сперва этого закатим.
В терапевтическом отделении Пантелеймонычу вместо набедренной повязки выдали женский байковый халат с красными цветами на синем фоне, стёртые до дыр шлёпанцы и определили койку в коридоре. Когда суета утихла, он спустился к чёрному входу и исчез, по обыкновению не прощаясь. «Домой, домой!» Через дыру в заборе он оказался на территории городского парка и зашаркал по пустынным аллеям, проклиная Зинку.
На кухне горел свет, и через открытое окно доносились голоса. «Ещё жрут! – изумился Пантелеймоныч. – А я им - побоку!»
- Ну, давай, по последней! – говорил главный мильтон. – За дядю Володю. Земля ему пухом!
Всхлипнула Зинка. Дядя Володя растрогался и полез в окно. «Ну что, б..ди - курочки, не ждали?!» - хотел приветствовать он честную компанию, но только надсадно захрипел. Стоп-кадр! Даже много чего повидавшие милиционеры окаменели, когда занавески раздвинулись, и из темноты воспалёнными глазами глянуло небритое лицо «покойника», а Зинка… Внешне она вошла в ступор, но вместе с тем охватило её некое внутреннее расслабление, от которого она слегка обмочилась.
Понятно, что Пантелеймонычу сразу налили, но Зинка велела сначала идти в ванную и непременно переодеться, а когда, наконец, уселись за стол, начальник районной милиции, извинившись за причинённые хозяину неудобства, произнёс душевный тост за счастливый финал случайного суицида.
- Надо же! Только поминали, а теперь за здоровье пьём. Долго жить будешь, дядя Володя! До ста.
Эту фразу Пантелеймоныч слышал ещё много раз и в ответ лишь пожимал плечами. Он стал задумчив, водка вызывала отвращение, и он полюбил чай. Заваривал терпкий индийский и пил по несколько раз на дню из тонкого стакана в серебрянном подстаканнике. С вареньем и сгущёнкой, которых раньше терпеть не мог, сидя за кухонным столом перед распахнутым настежь окном и глядя на кусок голубого неба над соседней крышей. Глаза его прояснились и вернули такую же небесную голубизну. Пантелеймоныч бросил работу, хотя до пенсии оставалось два года, а для «практики ума» решал шахматные задачи. Ещё он взялся перечитывать Голсуорси и Томаса Манна. Когда Зинка отсутствовала, он звонил Раисе Григорьевне, которая давно его простила, и подолгу с ней разговаривал. До ста лет он не дотянул, а прожил два с небольшим месяца, до начала сентября, когда первая желтизна подёрнула старую берёзу под окном. Он умер, уронив голову на руки, сложенные на столе, где остался холодный чай и раскрытая книга. Зинка, вернувшись с работы, решила, что он спит.
- Тромб, - сказал ей патологоанатом, выходя из прозекторской. – Мгновенная смерть, лёгкая. Наверное, хороший человек был…
Апрель 2009.