или
В КОНЦЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ
ХЭППИ-ЭНД
Разменяв «полтинник», особенно мучительно начинаешь осознавать, что все женщины вокруг — то ли персонификации киногрез, то ли ожившие фантазии юности. Девушки. В моем субъективно-мужском восприятии Ирина Ульянина всегда была девушкой, похожей на Барбару Брыльску, которая в рязановской сказке произносит на фоне песенки про то, как «была тебе любимая, а стала мне жена», самую пронзительную в фильме фразу: «Один до Москвы!»
Общаясь с такой женщиной, всегда чувствуешь раздвоенность на плюгавенько-лысоватого хирурга, которого в накачанном крепкими напитками состоянии затолкнули в самолет вместе с портфелем и торчащим из него веником, и невозможностью досягнуть до гусарско-яковлевских кондиций героя-любовника. Странно. Но что такое все-таки внутренний мир наших современниц, мы получили возможность узнать не так давно. А до этого они и на забрале кычели, и коня на скаку останавливали, и мышьяк из банки в чулане заглатывали от несчастной любви, и блуждали эротичными фантомами «Темных аллей» исключительно в качестве роботов мужского воображения. Конечно, всегда были и гомеровская «розоперстая Эос», и библейское «груди твои — виноградники», «пуп твой — башня Илионская», и ахматовско-цветаевские колдования, как псалмы и песнопения в храме по сути дела религиозного почитания женщины, и все-таки… «Женская проза» вторглась в наш сильно омужланевший мир чем-то вроде бархатной революции чувств буквально чуть ли не вчера.
Так уж получилось, но как-то сама собой воспроизвелась та самая сцена с незастегнутым сапогом, когда блудливый эскулап, оставивший в другом городе невесту-красавицу, победил заевшую молнию и тут же припал к беззащитному итальянскому голенищу: писательница, издавшая целую антологию «женских романов», согласилась дать мне интервью. И вот верхом на коробке конфет с изображением оперного театра я уже в ухоженной прихожей. Откидистый диван с думочками. Столик. Чаек.
— Ты мне вопросы задавай, а я отвечать буду. Или лучше, что ты будешь маяться с этим интервью, пришли вопросы по электронке, я сама напишу, а ты подпишешься, — сразу предложила она мне что-то вроде игры в «классики».
Честно говоря, не для того сюда шел, чтобы потом по «емеле» вопросами перекидываться. А уж быть «подписантом» под женскими текстами — это значило бы не уважать свое «Ян».
Разговор «за литературу» — не для чужих ушей. Стрелка скачет на часах. Жена звонит на «мобилу». Диктофон — ждет-не дождется.
Парадокс. Но, когда встречаются два человека, постоянно берущие интервью у бесчисленного количества людей, каши не сваришь. Заготовленные мной вопросы про бум женской прозы восьмидесятых, Нину Садур (ее Ирина хорошо знает), Татьяну Набатникову (хоть и не подружка, но вполне «накоротке» знакомы), Жанну Зырянову и Юлию Пивоварову (с ними не только за чаем болтали) — отметаются как безнадежная литературщина и излишний филологизм, а по отношению ко всяческим «измам» Ирина настроена скептически. С писательства разговор перескакивает на журналистику, с нее на личную жизнь и домашних животных. Совершенно немыслимо — как из этого всего можно слепить хоть какой-то материал. Обрывки фраз, сказанных накануне по телефону, складываются в причудливый калейдоскоп с ироничными замечаниями по поводу поэтессы, воспевшей Байкал-батюшку. Вклинивается дочь Яна, работающая в журнале далекого города Казань. И для материала об эротических фетишах спрашивает меня, как вполне компетентного в этих делах: могут ли восприниматься сексуальными шерстяные носки?
Из-за комнатных перегородок, как из-за кулис, то и дело появляются две «тургеневские девушки» — ее дочери (жгучая брюнетка Яна и «белокурая бестия» Марианна). Красивыми пальцами хозяйка дома вынимает из пачки тонкую дамскую сигарету (а перед тем пол тряпкой охаживала, за этим занятием я и застал ее, вломившись с того самого самолета с банным веником под мышкой). Закуривает.
— Я подписала долгосрочный договор о сотрудничестве на эксклюзивной основе с одним московским издательством только потому, что его редактор первая очень точно поняла, о чем я пишу. Она сказала: «На самом деле, пафос всех твоих романов в том, что женщина может отстоять, сохранить себя в сегодняшнем жестоком мире, оставаясь слабой, нежной, добродетельной, не превращаясь в оголтелую стерву с острыми ногтями и зубами...»
— Твои героини зачастую девушки рисковые — авантюристки, впрягающиеся в острые ситуации. Крутят мужчинами и играют в казино…
Ирина затягивается, молчит, пряча в уголках губ лукавую улыбку. И продолжает мимо вопроса:
— Меня порой упрекают в том, что мои романы сентиментальны. А это их основное достоинство. Я считаю возможность испытывать сильные чувства, сострадание к ближнему высшей гуманитарной ценностью. Читательницы часто признаются, что узнают в моих героинях самих себя, исповедуются, подсказывая новые сюжеты. Кстати, мне самой не чужд авантюризм...
— Когда задевает за живое, волнует — это уже выше всяких литературных приемов. Но не довлеет ли над тобой издательский заказ?
— Есть такая питерская писательница Елена Колина. Она пишет и «для себя», и «на заказ», как ты говоришь. Но то, что выдает за высокую литературу, — уныло и скучно. Начинаешь читать — и вязнешь в деталях истории семьи, нудных биографических подробностях близких и дальних родственников-персонажей. А то, что она делает «на заказ» — романтические комедии, — просто блеск. Очаровательные книжки с мягким юмором, динамичным упругим сюжетом.
— Я ехал сегодня утром в автобусе на работу, взял твой роман «Все девушки любят богатых» — и не заметил, как время пролетело…
— Тот роман в местном толстом журнале расценили как безнравственный: слишком много секса. Впрочем, на этот счет были разные мнения. Поэт Слава Михайлов наоборот корил: «Ты обманула читателя! Обещала про любовь, а эротических сцен — раз, два и обчелся!» Он прав. Излишняя целомудренность вредит лирической прозе. У Аглаиды Лой есть эпистолярный роман о времени строительства БАМа. Он пишет письма ей, как преодолевает трудности, строя дорогу, она отвечает ему в том же комсомольском стиле. Секса нет, и нет градуса отношений. Такое можно было писать только в советские годы. А сейчас и читать даже не смешно. В Новосибирске творили многие хорошие женщины-прозаики. Та же Лой, Елена Коронатова мне в детстве нравилась. Но я не считаю себя наследницей традиций сибирской литературы, кондового соцреализма. Меня всегда более привлекала западная проза с магическими зонами мечтаний, фрустраций, рефлексий. Вообще, по-моему, признак хорошей литературы — это точное описание нравов и примет конкретного времени в знаковых подробностях. Например, по романам Джейн Остин можно доподлинно судить о старой Англии, а по романам Франсуазы Саган — о французской богеме прошлого века. Все их герои и героини — живые.
— Тебе поэты часто стихи посвящают. А как в целом складываются отношения с местным писательским сообществом?
— Казусно складываются. Пару лет назад меня обсуждали на секции прозы и общем собрании писательской организации для приема в Союз. Сильно нервную систему расшатали, но как бы приняли, а членский (подчеркивает это слово с усмешкой) билет так и не выдали. Помню, перед обсуждением один аксакал плел интригу: обещал проголосовать «за», если я в ответ буду лоббировать его кандидатуру на пост председателя местного отделения Союза. Я, как честная девушка, удивилась: зачем? Меня Анатолий Шалин устраивает. И тот дед на обсуждении выступил с пламенной обвинительной речью, корил, что в моих произведениях нет Бога и православия. Другой маститый прозаик советовал писать производственные романы, а не вязнуть в мелкотемье. Кино и немцы!.. Один лишь Геннадий Прашкевич, прежде казавшийся мне высокомерным, вдруг вступился: «Ульянина — состоявшийся автор, все у нее есть — композиция, система образов, свой стиль».
— Не жалеешь, что не в СП?
— Нет, конечно.
— Ты пишешь для кого-то? Или просто самовыражаешься?
— Знаешь, социальные замеры определили, что 70 процентов читателей — женщины, потому женская проза остро востребована, бурно развивается. Сейчас в целом наступил некий матриархат — влияние женщин во всех сферах, особенно в экономике, колоссально. Потому свой следующий восьмой роман, над которым сейчас работаю, я назвала «Время Евы». Кстати, издательство «Центрполиграф», с которым я подписала кучу договоров, выпускает сразу четыре женские серии, позиционируя их как качественную женскую литературу.
— Перспективный договор с московским издательством ко многому обязывает. Не боишься, что закабалят?
— Я никакой работы не боюсь, привыкла вкалывать в жестком режиме: вечером иду на премьеру, утром сдаю рецензию в номер. Лень к моим недостаткам не относится. У меня другие слабости. Я очень обидчивая и негибкая — тяжело иду на компромиссы. А это неправильно, неудобно для жизни.
— О чем будет новый роман? Тот, который ты сейчас пишешь…
— Он о столкновении наивного и рационального миров. Впервые пишу не от первого, а от третьего лица, не ассоциируя себя с героиней, отстраняясь от событий. И впервые сюжет почти полностью списан с реальной жизни, только имена изменены. Мне хотелось сделать щемящее-печальный, как оно и было, финал. Но редактор твердо сказала: «Нет. Щемящая грусть — это оголтелый оппортунизм, пусть ее внутри текста будет сколько угодно, но хэппи-энд отдай и не греши!». Когда в моей личной жизни произошла реальная, страшная трагедия — убили мужа, долго не могла вернуться к рукописи, но поняла, что в финале действительно должен быть только хэппи-энд. Пусть хоть в книгах будет нечто утешительное...
— В твоих произведениях узнаваемые места действия — Красный проспект, Коммунальный мост, Горский жилмассив, высотка рядом с Нарымским сквером и другие новосибирские улочки с переулками. Это что — песнь родному городу?
— Я родилась в Новосибирске, здесь произошло все самое важное: четыре замужества, две дочери, редакции газет, где работала. Здесь меня и любили, и предавали, случалось и счастье, и горе. Прежде в другом столичном издательстве предлагали перенести действие в Москву, а не «живописать провинциальную дыру». Но так уж устроено мое воображение — я могу писать только о родном городе, который всей кожей, всеми нервными окончаниями чувствую...
Да, она пишет о Новосибирске, лишь иногда «отрываясь» в Турцию или Грецию, Францию, Польшу или Германию. Международные турне героинь с их курортной «эммануэльщиной» — непременный фон романов Ирины Ульяниной, окутывающих их своеобразной дымкой манящей дали. Уже не бамовской, не таежно-горной, а пахнущей солеными экзотическими морями с пальмами в окне отеля.
Все-таки в конце должен быть хэппи-энд, даже несмотря на то, что воспетый на многих страницах город «отблагодарил» писательницу портретом любимого человека в траурной рамке… Расстаемся. Даже уже обставленные нестандартной мебелью наши стандартные квартиры обладают потрясающим свойством: припав к модному женскому сапогу с заевшей молнией, уже не хочется никуда уходить. Хочется расстегнуть молнию, вынуть из угла слегка подзапылившуюся гитару и спеть про осень, ясеня, старого друга, который ко мне не ходит, чтоб разнообразные не те не мешали тебе стать мачо на авто с габаритными огнями, похожими на нарядную новогоднюю елочку, воплотиться в ковбоя, подхватывающего одинокую женскую судьбу на мосту между двумя берегами.
— Ты меня так ни о чем и не спросил…
Договариваемся встретиться еще раз. Но сомневаюсь, что и тогда я притащу с собой вопросы, которыми можно уловить ознобную сиюминутность бытия.
P. S. На странице использованы отрывки из произведений Ирины Ульяниной.
«Я сняла очки и сразу изменилась — сделалась намного привлекательнее. Да, очки — это недостаток. Они скрывают глаза, искажают внешность, запотевают без конца. В них трудно бегать и прыгать, нырять и кувыркаться. Еще в очках невозможно целоваться — они воспринимаются преградой. И все-таки у близорукости, если вдуматься, есть свои преимущества. Разве наш мир настолько совершенен, чтобы рассматривать его с предельно наведенной резкостью? Нет, конечно! А очки позволяют мне существовать в двух реальностях. Оптика усугубляет грубость окружающей действительности. Зато стоит снять стеклышки, как та же действительность, расплываясь, сказочно преображается». («Девушки любят опаздывать»)
«Я осознала, что никого дороже собственного ребенка у меня нет и быть не может, — ни театр, ни все главные роли мирового репертуара, ни экзотика Ямайки ни в какое сравнение не идут с острым счастьем обнимать свою кровиночку, сердечко свое, доченьку…» («Все девушки — артистки»)
«По вечерам наш угрюмый, серый город, скромно озаряясь призрачным светом редких фонарей, выглядит этаким застенчивым, прекрасным незнакомцем. Коробки многоэтажек высятся, как усталые корабли, пришвартовавшиеся в порту, к ним жмутся спящими букашками стаи машин». («Все девушки любят богатых»)
«Меня тошнило от его бесцеремонности. Встреча с Архиповым резко перестала казаться радужно-прекрасной. Уже не хотелось ни секса, ни кекса, ни тем более приключений со спасением бегством». («Жена моего любовника»)
«Узкое, утлое ложе с трех сторон окружали расписные глиняные сосуды и статуэтки из алебастра. Куда ни глянь — безрукая Венера или нагая Афродита. Мой ненаглядный красавец спал, а его покой караулили бездарные, грубые копии гениальных изваяний — низкое и высокое нередко оказывается рядом, одно подменяет другое так ловко, что порой трудно разобраться, отличить оригинал от подделки, эталон от суррогата. Так и с любовью: где великое чувство, а где — его эрзац — низменная похоть?» («Жена моего любовника»)
«Красавицам нравится окружать себя дурнушками. По тому же принципу аранжируют цветы на клумбах: в центре — крупные, статные розы, вокруг, для контраста, — линялый ситец незабудок. Кому надо, тот оценит неяркую прелесть. Но кому сильно надо, если роза — вот она, топорщится и благоухает, сама просится в глаза. Все девушки похожи на цветы. Я — далеко не роза, но и не так — себешный полевой лютик». («Жена моего любовника»)
«Объективно говоря, я — не красавица. Бледная, как моль, нос длинноват, а глаза, напротив, не так велики, как хотелось бы. Но, если прогуляться кисточкой по щекам, проявить ресницы при помощи туши и нарисовать помадой губы, — о, я начинаю сама себе нравиться! Я никогда не экономлю время в ущерб макияжу, и предпочитаю опаздывать на службу, нежели явиться туда “без глаз”». («Все девушки любят богатых»)
2006 год, "Ведомости" Областного совета НСО