Когда я приезжал в институт, а занятия уже начались, я уходил к корпусам Тимирязевской академии, красивым, старой постройки, с двориками и скверика-ми, в обрамлении больших старых деревьев и подстриженных кустов. В середине цветочных клумб стояли бронзовые бюсты великим ученым, которые тоже никуда не торопились. Перед бюстами стояли небольшие лавочки, сделанные на старинный манер.
Я садился все время к одному и тому же ученому, широкое лицо которого смотрело на меня, приятно мудро улыбалось и, казалось, уже меня ждало и хотело попросить сигаретку. За это я мысленно рассказывал все, что со мной случалось. И, клянусь, ему было очень интересно.
Женька уже забывалась, а Маринка изредка забегала ко мне по вечерам после занятий, чтобы доложиться, что в метро кто-то пытался с ней познакомиться, в автобусе ее кто-то погладил по попе, а она резко пристыдила наглеца …
Она все терпеливо ждала, когда я созрею жениться, а пока рассказывала мне, что у них в группе двадцать девочек и один плешивый Миша, который иногда оставался на второй год, чтобы девушки поменялись.
Под умелым Мишиным руководством они быстро распускались, и моя девочка тоже потихоньку прощупывала глубину.
Но тут Маринка, которая обычно звонила мне почти каждый вечер, перед Новым годом вдруг замолкла… Дни шли и шли… Раньше после десяти она всегда была дома! Или у меня... Значит, что-то случилось. Я стал звонить ей каждый вечер, и каждый раз ее родители бесстрастно отвечали, что ее нет дома…
Когда тебе перестают звонить – это интригует больше, чем, если бы тебе все время звонили.
Три дня я ничего не мог делать, забросил подготовку к экзамену по математике и, вследствие этого, получил «неуд». Все дни я валялся на тахте, достав большие старые шахматы, и сам ставил себе мат из всех положений.
Я уже устал от безнадежности следить за ее окном – наши окна в разных домах постоянно косили друг на друга – но когда там вдруг загорелся свет, я позвонил.
И ее свежий голос сказал:
–;Але?
–;Маринка, здравствуй. Мне надо тебя увидеть.
Она ответила небрежным голосом, который ничуть по мне не соскучился:
–;Сейчас?
–;Да, сейчас, – сказал я твердо.
Она сразу подчинилась:
–;Хорошо. Я скоро приду.
Я положил трубку и вздохнул. Вот сейчас и будет разгадка ее поведения…
Раздался звонок в дверь, и передо мной предстала Маринка, пронзительно выпрямившись, мол, «запомни меня такой!» – вполоборота, чуть улыбаясь. Это была ее защитная поза в минуты мелких катастроф. Под мышкой у нее было полдюжины книг, которые я давал ей читать. Ого!
Я провел ее в комнату, забрал книги и снял пальто.
– Слушай! Тебя уже две недели по вечерам нет дома!.. – начал я и остановился.
–;Новый год надо начинать по-новому, – ответила она и взволнованно-загадочно улыбнулась.
–;Что ты хочешь этим сказать?
–;Ничего, – голос ее вибрировал. – Просто я влюбилась…
Я уже заметил, что правда приносит самые большие огорчения!..
Лицо ее против воли засветилось. Я уже знал этот свет. Поэтому промолчал. В пылу наших бесед и выяснений отношений я неосторожно доходил до того, что сам советовал ей в кого-нибудь влюбиться. Ведь жениться я сейчас не мог!..
И Маринку было жалко таскать с собой – вдруг не пригодится, и как-то нехорошо получалось со мною...
Плохо, когда парень мужает на глазах у девушки. Ей лучше сразу знакомиться со взрослым мужчиной с неизвестной, желательно темной, биографией… Нельзя женщине знать мужчину, как облупленного. Ему сначала надо где-то изваляться до неузнаваемости.
А Маринка, начав говорить, уже не могла остановиться:
–;Он живет на Войковской. Ему 24 года… Он был в армии, его там ранили в спину, и у него под лопаткой вот такой вот шрам… С ним очень интересно. У него тяжелая судьба – он был женат…
«Да, – подумал я. – 24-хлетний парень, да еще стрелянный – это добыча!.. А я, куда не хватись – везде молодой… Даже в любви. Ну, какая любовь в восемнадцать лет!?. Это в школе, еще в маленьких жизненных аквариумах, бывает любовь среди мальков… А в большом мире все сразу меняется – и возраст, и глубина!..
И я примолк, совсем забравшись к себе внутрь.
–;Что с тобой? – остановилась Маринка расхваливать свой товар, поняв, что перебрала, а я свой нахваливать не собираюсь.
–;Ничего, – попробовал улыбнуться я. – Просто все эти дни я ставил мат сам себе.
–;Но ведь ты сам хотел, чтобы я кого-нибудь на-шла, – тихо, но четко сказала она.
Я просто кивнул. Она тогда плакала, я тоже хотел умереть, но внутренний голос говорил мне, что это, может, и жестоко, но зато правильно.
–;Ты сам виноват! – сказала Маринка. – Тогда, вес-ной, в школе, как я тебя любила!
–;Это какой? – спросил я.
–;Каждой! – Она заплакала и кинулась мне на грудь.
Меня трясло. Что за бред!?. Весной и я ее любил!..
–;Маринка! – шептал я ей, прижимая ее к себе. Ее слезы жгли мне грудь сквозь рубашку. – Маринка!.. Еще немного, и я скажу: выбирай! Его или меня!..
–;Я уже выбрала, – сказала она грустно и уперлась ладонями мне в грудь.
Я опустил руки. Потом достал сигарету, закурил.
–;Димка, – сказала она. – Знаешь, как обидно за нас с тобой…
Я смотрел на нее и видел, что она не очень хочет держать эту обиду у себя. Ей хотелось оставить ее здесь…
–;Мне пора… – сказала она.
–;Я провожу тебя, – сказал я, поднимаясь. Мне то-же не хотелось хранить обиду тут.
Мы вышли из подъезда и медленно пошли в сторону ее дома. Она что-то спросила про мои дела.
–;Так, – ответил я.
Потом добавил:
– Сожги мои письма. Нехорошо, когда их будет читать чужой человек.
–;Димка, зачем ты так? Твои письма останутся у меня. Они мне тогда были очень нужны! Очень.
«Старыми знакомствами усыпаны дороги…» – хрустел я снегом под ногами.
–;Погуляем еще немножко, – сказала Маринка, когда мы подошли к ее дому. – Мне надо прийти в себя… А то родители заметят…
Я перевел ее через тихую улицу в наш немецкий городок, построенный немецкими пленными, где аккуратные трехэтажные домики, фонтаны и причудливые арки с каменными заборами напоминали им родину.
Мы гуляли здесь, когда только познакомились. И тут осталась вся наша радость, потому что городок был сказочный.
Я держал ее под руку и думал, что вот сейчас она идет рядом, послушно, как всегда, а ведь теперь, если захочет, может повернуться и уйти в любую сторону.
–;Будто мы несем покойника, – сказал я.
Она усмехнулась. Я бы не стал.
Мы молча и медленно завершили круг и снова вернулись к ее подъезду.
Одна маленькая желтая лампочка над входом освещала сейчас весь мир.
–;Мне тяжело, Димка, – вздохнула она.
Я перемялся с ноги на ногу и положил руки ей на плечи. Она прильнула ко мне. Я поцеловал ее в холодную влажную щеку.
–;А так? – спросила она, подставляя губы.
–;Нет… – ответил я, – ты уже не моя…
Она постояла немного и снова вздохнула:
–;Мне пора идти.
–;Счастливо, Маринка! – я церемонно пожал ей руку.
Она шмыгнула носом, посмотрела на меня то ли грустно, то ли лукаво:
–;До свидания…
Я кивнул.
Открыл ей дверь подъезда и сам закрыл ее за ней. И Маринка исчезла, а дверь глухо сказала: «Хрум!»
И я побрел по снежку домой. Шаги ложились на чистый лист:
«Ну, вот это и произошло. Твое желание исполни-лось, но почему так гадко!?. Откуда эта жадность, когда твое по твоему же согласию уплывает на сторону?.. Боишься, что потом станет нужно?.. Вперед, приятель, вперед!.. А то бы люди не шли куда-то, а только топтались на месте…»
И я окунулся с головой в зимнюю сессию.
Маме, когда я грустно рассказал ей про Маринку, стало весело, и она сказала:
–;Ничего! Через два месяца сама придет!.. Ты только не будь дураком и первым не звони!..
Я ей не поверил, и вечерами, ложась на тахту, курил сигарету за сигаретой и все равно выглядел дураком, потому что чувствовал, что пока я лежу здесь, там что-то происходит…
Но кто-то на этом свете, или выше, не только все разрушает, но и вешает на стенах разные объявления для людей, которые хотят снова жить.
«Участникам зимнего похода в Карпаты собраться сегодня в аудитории такой-то!»
«Вот то, что мне надо!» – понял я сразу. – «Зима и поход – это встряхнет!»
Руководитель похода, крепкий хохол Тумка, никак не хотел брать меня – никто из туристов меня не знал. Но я был так настойчив, а один турист так прочно зава-лил сессию, что место для меня освободилось автоматически.
И 25-го января, вечером, мы сели в поезд и поехали в Карпаты. Я готов был ехать куда угодно – только бы двигаться!..
Поздно вечером на вокзал проводить нас пришли туристы-двоечники и другие знакомые. Оказывается, это была традиция! Каждый искренне что-то пожелал, согрел рукопожатием руку, и в первый раз за все последнее время мне стало хорошо!..
Через сутки, в десять вечера мы спрыгнули с поезда прямо в глубокий снег на станции «Ясеня», переночевали на полу маленького зала ожидания и наутро, прямо с крыльца, начали наш поход. Погода все время была солнечная, а температура около нуля!
Мы то шли полдня вверх по заснеженным узким дорогам вдоль незамерзших веселых речек, то, добравшись до невысокого перевала, катились потом полдня вниз.
Днем мы питались какими-то сухарями, а под вечер снимали лыжи и принимались за работу. Двое по коле-но в снегу искали в лесу основу нашей жизни – сухое дерево и пилили его на дрова. Двое ставили рядом большую шатровую палатку, укладывали там рюкзаки, подвешивали печку.
А две девушки разводили с нашей помощью костер, который все время уходил от них в глубину снега к цен-тру земли, и готовили еду. Наевшись до отвала, мы курили, пели туристские песни, разговаривали, о чем хотелось, и ложились спать, залезая в свои спальники.
И все было бы совсем хорошо, если бы не приходи-лось по очереди по часу дежурить ночью у печки.
Печка была подвешена на проволоке в середине палатки, и надо было аккуратно снабжать ее дровами. Печь раскалялась докрасна и была прекрасна своим теплом и таинственным светом, будто мы лежали здесь и превращались в загадочные фотографии.
От идиллии жутко тянуло ко сну. Я боялся, что спалю своих товарищей, и выходил проветриться наружу. Темный лес, бледный снег, температура минус пять и большая луна меж ветвей, как в клетке.
Над палаткой из трубы, потрескивая, вылетали веселые красные огоньки, думая, что сейчас улетят к звездам! Как бы не так! Часть из них тут же гасла на лету, а часть опускалась снова на палатку. К концу похода у нас в крыше были уже десятки малюсеньких прожженных дырочек, и если смотреть на них из палатки утром, то у нас был свой планетарий.
Сменять меня вставала, позевывая, девушка из теплой середины, и забраться туда на ее глазах я не мог. Сколько раз мне хотелось поспать, как при коммунизме, но я все время оказывался у холодного брезентового края, как на Соловках, пока кто-нибудь из ребят не говорил, как стрелец перед казнью:
–;Давай, я тут лягу...
И новые красивые места, и новые красивые люди, и новые красивые души постепенно раскрывались передо мной… Все это обтачивало, гнуло и выпрямляло меня там, где надо, и я чувствовал, что потихоньку уже становлюсь изделием, которое будет нужно людям…
И девочка Люда, которую я до похода совсем не знал, теперь неслась через весь холл нашего института, увидев меня, и когда я, радостный, спрашивал, как ее дела, громко восклицала:
–;Димка! Я влюбилась!..
Я вернулся с Карпат уже чуть заматерелый. Легко пересдал математику, легко пережил отсутствие стипендии и с удовольствием пил пиво рядом с нашим институтом.
Маринку уже припорошило снежком похода, и когда ровно через два месяца она позвонила и предложила прогуляться, я согласился почти спокойно.
–;Куда пойдем? – спросил я.
–;Давай съездим на Войковскую, – негромко сказала она. – Ты не против?
Я хотел сказать, что меня чужие дворы не интересуют, но уж слишком жалким был ее голос.
Мы встретились – и вид ее был не лучше. Пришлось бродить по Войковской вокруг какого-то большого дома и все время развлекать ее разными историями. Благо, я знал их теперь достаточно.
Ей от этого было не легче, она слабо улыбалась и все время незаметно постреливала глазами по сторонам. Правда, потом, когда мы вернулись, нагулявшись вдоль чужих подъездов, она поблагодарила меня очень чувственным голосом и нежнейшим пожатием руки, которое проняло меня даже сквозь ее варежку…
Видишь, – говорил ее растерянный вид, – меня тоже бросили.
И от этого моя затянувшаяся рана снова стала щемить, и я снова не знал, какое лекарство принимать…
Маринка первая предложила курс лечения – стала периодически звонить и звать в какой-нибудь культпоход, и все это незримо проходило под флагом помощи брошенным и изувеченным. Ну, как не пойти?
Мы ездили в какое-нибудь кино, и про то, как я сходил в поход, она не спросила ни разу.
А потом в мае, еще до сессии, она пришла ко мне поздним вечером. Прижалась, обняла, будто замерзла… Кто же не согреет человека? Не поцелует прижавшиеся у щеки губы?.. Не посадит, уставшую, на тахту…
В этот раз все было по-другому, и не было никаких страхов и шепота. Маринка не сопротивлялась, а, на-оборот, каким-то неуловимым способом подстегивала меня.
И все мне уступало, и все мне поддавалось, пока я не почувствовал, как все погружаюсь и погружаюсь в пучину счастья, а запретной преграды все нет и нет…
–;Слушай, а ты не девушка… – тихо сказал я, когда мы уже одевались…
Она выдержала тактичную паузу, а потом беззащитно сказала:
–;Знаешь… давай считать, что это сделал ты…
Я пожал плечами. В конце концов, ведь только мгновение отделяло меня от этого…
Но какой-то вопрос оставался, а освещать его Маринка не собиралась…
После этого мы стали видеться реже. Я понял, что моя девушка – совсем не моя, и Маринка это чувствовала и старалась найти новые формы бытия…
Но иногда она приходила ко мне, садилась на тахту и просила сигарету. Потом она задумчиво клала руку мне на колено. Это было, как просьба о помощи, и я автоматически обнимал ее рукой за плечи. Тогда она прижималась к моей груди, я понимал, чего она хочет, и не мог ей в этом отказать, потому что сам уже начинал желать этого.
И это случалось. Молча, без слов.
Потом она выкуривала сигарету и уходила домой…