Эта б. ушла к другому!

Александр Никишин
(Из романа «Однажды в СССР»)

Подполковник КГБ Симбирцев никогда не был бабником, за юбками не гонялся, не понимал жеребячьих восторгов по этому поводу. И то, что случилось с ним в один прекрасный день, было как удар молнии. Не был готов Симбирцев к тому блюду, что испекла его Люба. Застряло оно куском в горле. Произошла эта история два года назад.

Он возвращался из Челябинска, не предупредив жену о приезде. Звоня ей за день до отлета и, слушая милое воркование, торопил время встречи. Его не было в Риге больше месяца, и больше месяца он был без женщины. Сказал, что будет через два дня. «Я целую тебя во все места, любимый», сказала она так, что у Симбирцева перехватило дух.

И, конечно, когда подвернулась оказия – из Чкаловского в Ригу улетал «борт» командующего ПрибВО (Прибалтийский военный округ) и знакомый из контрразведки предложил Симбирцеву место в свите «шефа», - он был на седьмом небе от такой удачи.

Позвонить Любе и заказать свою любимую селёдку под «шубой» он не успел, ну да ладно. Поднимаясь по трапу самолёта, торопил время. Скорей бы увидеть, обнять, сорвать с неё,  что там на ней будет, когда он переступит порог квартиры, свалить грубо на кровать и войти в неё, раздвинув коленом её полнеющие бедра, сжав в ладонях тяжёлые груди, чтобы забыть, забыть обо всём на свете хоть на короткое время! Освободиться от всех забот, расслабить тело и душу в объятиях любимой женщины.

Рига не принимала из-за снегопада, пришлось садиться в Даугавпилсе. Диспетчеры прогнозировали задержку дня на два, но командующий ждать не желал и под свою ответственность приказал взлетать. Может, тоже возжелал супругу, хотя маловероятно, возраст не тот, почему-то с иронией  подумал Симбирцев. Ему было неприятно, что кто-то ещё может думать так, как он, о встрече с женщиной.

С грехом пополам, с воздушными ямами и безжалостной тряской, спасаясь водкой и добрым русским матом, добрались до Риги. Часа в три ночи. Естественно, в контору Симбирцев не поехал и личное оружие не сдал. Мчался на такси домой, сочиняя сценарий встречи с Любой.

Вот открывает дверь, бросается к нему на шею, вот распахивается халат и он, не успев снять пальто, обнимает её нагое тело под халатом. Раздвигает самый низ ягодиц и обеими руками трогает там, среди влажных волос, чтобы почувствовать её желание. Она уже вся как из ванны и от проникновения пальцев истекает горячим потом; он течёт из подмышек, по животу, по грудям, по ногам, а её нервная, вздрагивающая от прикосновений его рук чувственная спина любящей и понимающей секс женщины, становится скользкой; бёдра, плечи и её гордая лебединая шея, покрываются жёсткими мурашками.

И со стоном «милый!», исторгнутым из самых заповедных глубин её так долго спавшего тела, впивается в его губы долгим зазывным поцелуем.            

- Твою мать! – не сдержался эмоций Симбирцев, ругнулся от души. В голове зашумела кровь, словно ахнул залпом стакан водки.

Странное дело, пока жил Симбирцев в Ленинграде, никогда такого не было, чтобы он столько и так думал о сексе. Да и какой секс в КГБ! Тут так поставят раком, что и рад не будешь.

Это уже влияние Риги, этого советского, извините за выражение, «запада». Видимо, даже воздух здесь насыщен парами порока и разврата с недалеких времён буржуазной Латвии, когда всё было на продажу. Как-то вечером поднялся на последний этаж гостиницы «Латвия», где была назначена встреча с агентом. Заодно посмотреть программу варьете, что за канкан такой, на который со всего Союза ломятся?

Так у него, взрослого мужика,  щёки горели от стыда! Почти голые девки скачут чертями, визжат, задирают ноги, разве что гениталии не демонстрируют! Молодые, главное, лет под двадцать. Им детей рожать, спасать латышский генофонд, о котором тут пекутся, ан нет, такая вот безалаберная, порочная жизнь ближе, чем сраные пелёнки, да бессонные ночи. Русская мать свою дочку сюда не отдала бы ни за что, Симбирцев был в этом уверен.

Бл****ушник натуральный, проституция под прикрытием! Но особенно омерзительны те денежные мешки с Кавказа, что заключали пари – сколько запросит красотка-латышка, что носится по сцене, за свои голые сиськи.

Так и хотелось подойти, дать команду: «Встать, свиньи! Предъявить документы!».

Он бы им устроил секс по полной программе.

В камере предварительного заключения!

И еще раз выругался крепко по-матушке. 

Таксист-латыш с удивлением глянул на прилично одетого русского. Вроде трезвый, а ругается. Зачем говорить такое? Их, русских, не поймёшь, подумал он, и не стал спрашивать. Впервые эти слова услышал еще мальчиком летом 1940 года, когда русские вошли в Ригу.

По бульвару Кронвальда гордо шла красивая молодая женщина в прозрачной ночной рубашке, сквозь которую были видны чёрные трусики. Беспечно размахивала новенькой сумочкой (не со склада ли кожаных изделий Отдела модно-галантных товаров и белья Б.Фогельмана, что на бульваре Аспазии, 2?), крутила бёдрами и ела мороженое. Видимо, жена русского офицера. На груди у неё был красный значок с портретом Ленина.

Ещё на ней были белые носочки и лакированные, видимо, недешёвые, белые туфли на синей платформе, скорее всего, из модного салона обуви «Р. Эглитис на Кальтю иела, 18» или из магазина С.Циммермана, располагавшегося по бульвару Аспазии, 7. Видимо, из реквизированных новой властью. «Ночнушки», как говорили, Красная армия забрала со склада дамского ателье «Г. и К. Плауже», Кришьяна Барона иела, дом 14. Интенданты, лишившись рассудка от сказочной красоты белья, рисунков и вышивки по лифу, записали их как «платья».   

Мальчишки толпой бежали за русской, стараясь зайти против солнца, чтобы разглядеть, что у неё есть под «ночнушкой». А, увидев, орали весело: «Маука, маука, плика дырса!» (б…ь, б…ь, голая жопа). Пацанов можно понять: так или примерно так одевались проститутки с Бастионной горки. Женщина, не зная латышского, улыбалась им весело и махала ручкой. Солнце припекало, у неё было хорошее настроение, и впечатления от Риги её переполняли. Пока какая-то сердобольная старушонка из местных не остановила её и не объяснила, что кричат мальчишки и почему. Вот эти слова из русской и вырвались.

Присев от неожиданности, она бежала под свист и улюлюлюканье гадких и безжалостных пацанов, плача от стыда и прикрывая сумкой то задницу, то низ живота!   

Симбирцев открыл своим ключом дверь. В квартире было тихо, только размерено постукивали часы в гостиной. Люба спала. Он решил сделать ей сюрприз – тихо раздеться и лечь рядом. Снял пальто и стал вешать его ощупью на привычное место. И тут рукой упёрся во что-то непонятное. Жёсткое, корявое и холодное. Он дотронулся до него пальцами и понял: погон. Провёл рукой по шерсти: второй.

Ничего не понимая, включил в прихожей свет и увидел чёрную шинель контр-адмирала, фуражку; озорно блеснул золотым шитьем краб с красной звездой, серпом и молотом. Тут же стояли щеголеватые, не форменные лакированные чёрные штиблеты. Люба дежурит на работе, пустила пожить моряка, у которого нет своего угла. Это было первое, что пришло ему в голову. Люба тоже работала в КГБ, но в отделе аналитики, где ночные дежурства случались крайне редко. Но, вероятно, именно сегодня и дежурит?

Таясь и задерживая дыхание, словно вор, который залез в чужую квартиру, выключил свет и тихо, стараясь не стучать каблуками, прошёл на кухню. Глазам его предстали остатки пиршества – пустая бутылка «Советского шампанского» и на четверть полная дорогого грузинского «Энесели», грязные чашки с недопитым кофе, блюдца с недоеденным тортом; коробка из-под него возвышалась на холодильнике.

Пепельница была полна окурков. Симбирцев машинально взял один и прочёл название «Рига». Недешёвые, 40 копеек пачка!

И растерянно спросил себя: и что ты будешь делать, подполковник?

А может, Любы нет дома, схватился за соломинку и снова прошмыгнул в прихожую. Нет, нащупал, не включая свет, и шубу Любину, и ее дублёнку, и пальто, всё было на месте. А куртка с капюшоном, обрадовался, где куртка? Но и куртка нашлась, и все три пары сапог – итальянские, югославские, купленные им в Москве в магазинах «Белград» и «Ядран», и наши были тут, фирмы «Масис», Ереван, но качественные. А туфли? Нет, а где туфли? И сам себя оборвал: какие туфли по снегу? Туфли!

И тут же песенка возникла в голове, навязчиво: «По морозу босиком к милому ходила». Сколько лет они вместе? Десять? Детей не нажили, сперва Люба не хотела, потом не могла (или тоже - не хотела?), а уже и годы, и она уже «позднородящая» (так обозвали Любу в женской консультации). Рожать, мол, опасно, есть риск того, риск сего. И для мамочки, и для ребёночка. А лучше и не рожайте. Возьмите малыша в детдоме.

В спальне всхрапнули, повернувшись на бок. Заскрипели пружины и кто-то начал подниматься. Симбирцев быстро выключил свет и метнулся к шинели, спрятался за неё, затих. Сердце забилось в горле: увидят-не увидят? Выругался про себя: «дипломат» оставил возле обувного ящика! Открылась дверь, вышла Люба в коротенькой «ночнушке». Зевая, прошла мимо Симбирцева, шаркая со сна шлёпанцами, такая родная, такая близкая. Раздался шум спускаемой в туалете воды. Вышла… «Люб, Любашка! Принеси-ка, солнце, водички, в горле пересохло», - раздался из спальни зычный начальственный голос.    

 Какая херня, подумал Симбирцев. Цирк «шапито»! Муж-еврей возвращается из командировки. В постели любовник. Кто это? Тихо, Абрам! Я сдала ему на время пол-кровати!

Вынуть пистолет и разрядить в них обойму? Все семь пуль. Ей три и ему четыре. В голову, в живот и ему – в это самое место. Или ей. А потом сидеть на кухне, жрать коньяк и ждать милицию.

«Вяжите меня, я убил!». Родион Раскольников, «Преступление и наказание»! Тварь я дрожащая или право имею? Ему почему-то было страшно стыдно от всей нелепой ситуации. Что будут люди говорить? Убил любовника?

Но стыднее стократ было за мысли в такси – обнимаю, раздеваю, раздвигаю колени! Ну да, нанизываю на вертел, солю, перчю, медленно жарю на несильном огне, аккуратно вращая над мангалом. Не спеши, Симбирцев! Всё и без тебя сделано в лучшем виде! И обнято, и раздето, и раздвинуто. Хочешь – стреляй. Не хочешь – стреляйся! Приезжать надо вовремя и звонить заранее. С этой спасительной мыслью он вышел из квартиры, аккуратно закрыв за собой дверь.

У подъезда нашёл обломанный от стены кирпич, взвесил его, пристроил по руке. До третьего этажа добросит. Высчитал, где окно их с Любой спальни, примерился и кинул со всего размаху. Зазвенело разбитое окно, посыпалась в квартире дождём чешская хрустальная люстра, кирпичом задело и её.

Раздался женский визг, к нему присоединился вопль мужчины вкупе с матом, загорелся свет, задвигались в окне силуэты мужчины и женщины, приблизились к окну: «Вызывай милицию!». И тут же услышал: «Какую милицию, Люба, ты что? Меня спросят: вы кто? И что я скажу, шёл мимо в трусах?».

Симбирцев постоял, подержал в руке кирпич и откинул, представив, зевая, как всё будет. Будет не интересно. Будет много шума. Приедут из управления дознаваться – кто мог кинуть камень в окно сотруднику 5-го отдела? И дознаются, кто тут был и что он делал у твоей жены. Тебе это надо? Подумав, он пошёл к стоянке такси, взял машину и поехал на угол Ленина и Энгельса - отсыпаться. Пусть всё будет так, как будет. Я обещал вернуться сегодня вечером? Я и вернусь сегодня вечером. Ни раньше и не позже. И пусть Люба ничего не узнает. Пусть всё будет, как было. Для чего серьёзным людям лишние хлопоты?    

Пока ехал, гнал мысли о Любе и воспоминания о прожитых вместе  годах. Старался думать только о работе. И вдруг почувствовал: чего-то не хватает! Нет, не Любиного тепла, все было намного празаичнее и смешнее: убегая, он оставил в прихожей свой «дипломат» с вещами. Позже узнает, что Люба «дипломат» обнаружила сразу. И - задвинула подальше, словно бы не заметила. Ей тоже так удобнее, чтобы всё, как было.

Но где-то в районе центра защемило сердце. Да так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Как-будто кол воткнули в спину и прокрутили. Никогда никаких лекарств Симбирцев не носил, даже не знал, что и от чего. Пришлось просить водителя найти что-то сердечное. В аптечке был  валидол. Предложил отвезти Симбирцева в «скорую». Тот отмахнулся: в дом на углу Ленина и Энгельса! Сострил, превозмогая резь в левой  стороне груди: «На Васильевский остров я приду умирать!..».

Такую боль он ощутил второй раз в жизни.

В первый - еще до Любы, где-то в районе Юглы. Поздно ночью  возвращался из гостей, шёл на остановку автобуса. Решил срезать дворами и, свернув за угол, оказался в тёмном тупичке, где жидко светила единственная лампочка. И увидел картину, от которой всё внутри похолодело. Человека четыре не то бомжи, не то какие-то урки,  насиловали на земле девчонку. Из её разодранной сумки вывалились зеркальце, расчёска, кошёлек, ключи, монетки.

Всё это Симбирцев увидел сразу, охватил вмиг зрением, оценивая ситуацию. Один плешивый и мускулистый прижал девчонке коленом шею, из-за чего она не могла кричать, а только дёргалась, он же держал её руки. Еще двое держали задранные вверх её ноги в съехавших на ботики чулках и подгоняли подельника: «Давай, давай!».

Четвёртый, со спущенными до колен штанами, лежал сверху, и, упершись руками в землю, двигая вверх-вниз тощим задом, завывал и матерился.

Симбирцев не стал задавать вопросы, мол, ребята, что вы делаете, как вам не стыдно, это был не тот случай. Это был мир подонков и здесь душеспасительные беседы не котировались. С оттягом, молча и страшно, вложив всю силу, ударил ногой в лицо мускулистого, решив отключить первым вожака, а тот, фактурный, могучего сложения, таким казался. Двух, что держали ноги девчонки, успел схватить за патлы и стукнуть головами.

Мелкий, с гнусной рожей садиста, вскочил, подтягивая штаны и в руке у него блеснул нож. Симбирцев попытался уклониться, но не успел, и лезвие вошло с размаху в левое плечо, пронзив такой болью, что на миг отключилось сознание и в глазах померкло. Он сделал попытку перехватить нож, вывернуть руку, но получил удар в лицо. Хотел увернуться, но сзади повисли, сковали горло сгибом руки. Снова взлетел нож и ещё миг, вонзится Симбирцеву в живот. Но, теряя сознание, увидел, как вдруг падает лезвие из рук мелкого, а сам он медленно оседает на землю под ударом чего-то огромного, железного. Раздались крики, свистки и Симбирцев отключился.

Он пришёл в себя, услышав собачий злобный лай. Увидел, что сидит на земле, упершись спиной в стену, а вокруг снуют милиционеры и врачи. Носилки с девчонкой, потерявшей сознание, устанавливали в раскрытой и освещённой изнутри карете «скорой». Милиционер подбирал выпавшее из сумочки. Мускулистого в наручниках вели к «воронку».

Тот, что махал ножом, лежал в луже крови и не подавал признаков жизни. Двое патластых лежали лицами в асфальт, руки за спину. Над ними возвышался ещё один милиционер с собакой на поводке. Та злобно вскидывалась и лаяла всякий раз, когда те пытались двинуться или приподнять голову. Сестра в синей медицинской шинеле, перевязывала Симбирцеву плечо, сняв с него пальто, пиджак и разорвав рукав рубашки.

«Кто его?», - кивнул на лежащего в крови. «Это я. Сама не пойму, как», - услышал тихий голос и с трудом повернул тяжёлую голову. Высокая красивая женщина в чёрном пальто и очках, курила, жадно затягиваясь и пальцы её с сигаретой дрожали сильно-сильно. «Девочка – моя соседка. Я здесь никогда не хожу, я услышала крики…».

«Ой, женщина, какой вы молодец, - восхитилась медсестра. – Да вы только гляньте, она же ж чугунная, весит, наверное, тонну! Не каждый мужик-то с места сдвинет, трубу-то!».

Повернулась к Симбирцеву: «Ой, я б не смогла! Я ж такая трусиха! Я б просто умерла от страха! А женщина не побоялась. Молодец! Вы, кстати, в рубашке родились, всё заживет. А этой женщине памятник должны поставить. Если б не она, уже б и перевязка не нужна. В состоянии аффекта, видите, как».

«Я ваш должник, - сказал он спасшей его женщине. – Если у вас что случится, можете располагать мною всегда. Что я могу для вас сделать?».

Она криво улыбнулась и сказала фразу, которая ему запомнилась:

«Останьтесь должником навсегда». Он хотел пожать ей руку, подался к ней всем телом, протянул ладонь, но острая боль пронзила плечо, как током и он потерял сознание.