Эдичка был круглый, весь в папу. Как пошутил однажды дядя Миша, мамин родственник из Екатеринбурга, его можно легко перекатывать. Нужно только предварительно попросить, чтоб ноги поджал – и поехали. Очень удобно.
Эдичкина мама, отвечая папе «да» на матримониальное предложение, выходила замуж не за красоту, не за породу. За перспективу. Какая к черту польза в породе, на нее пряников не купишь. Папа Эдички был ученый, на момент встречи с мамой - уже немолодой, но устоявшийся. Как построенный дом с отделкой: заходи и живи. В маму Эдички он влюбился сразу, как только ее увидел.
Мама Эдички была красивая. И практичная. Причем второе все-таки бросалось в глаза больше, чем первое. Хотя в привлекательности она особой пользы не видела, где-то в глубине души надеялась, что сын пойдет внешностью в нее, а умом в папу. Эдичка оказался изобретательнее. От папы он взял шарообразность, а от мамы решил ничего не брать. Только имя в уменьшительно-ласкательной форме пристало навсегда, ее придумка. У мамы вообще не было полных имен в вокабуляре. Зав РОНО – Лидочка, директор НИИ, где трудился супруг – Петечка, а когда старик-сосед, седой алкаш со сросшимися бровями, приходил занимать на очередную чекушку, мама строго говорила: «Виссариончик, у Вас же печень! Вам нельзя! Давайте я Вам лучше борща налью. Ваша покойная Марьюшка, помнится, говорила, Вы любите борщ». У Эдички не было шансов.
Помимо этого у Эдички не было друзей (дети все-таки удивительно избирательны в выборе окружения и толстых сверстников они не жалуют), не было явных пристрастий и интересов.
- Виталик, у нас невероятно скучный сын, - сказала однажды мама папе.
- Израстется, - глубокомысленно протянул папа.
- Виталик, ты идиот? Как скука в человеке может израстись? Во что она там вырастет? В ипохондрию? – вспылила мама.
Кажется, тогда они впервые поссорились.
У маленького Эдички не было цели, красивой мечты, вроде стать космонавтом, не было большой влюбленности, какая случается в юности, страшных тайн не было. Был талант. И когда мама его раскрыла, она успокоилась. Ну, хоть что-то. Эдичка оказался потрясающе одаренным комедийным актером. В жизни – идеально круглый, стыдящийся своей полноты, он казался окружающим тихим и серым, зануда и всё. На сцене Эдичка преображался. Он играл голосом, руками, ресницами, пуговицами на рубашке, поворотом головы, играл в полную силу даже на репетициях, нисколько не смущаясь на любой публике – на сцене он жил. Тут он был таким, каким хотел бы быть там, за пределами кулис: лучшим. Чтобы любили. Чтобы принимали. Чтобы заметили чуть больше живота, выступающего далеко вперед за подбородок.
Руководитель секции театрального искусства в Доме Пионеров после выпускного спектакля сказал маме, что такие таланты рождаются раз в сто лет. В тот день мама им гордилась.
Мама никогда не спрашивала, кем он хочет стать. После блестящего дебюта на актерском поприще ей казалось само собой разумеющимся, что сын должен пойти в театральный. Это Вам, конечно, не папа-академик. Но папа-академик, может, и сам рад выйти на сцену Таганки, да вот таланта нет. А у Эдички есть. Так что вперед, в комедианты. Главное потом уберечь от излишеств славы. Этих вот, знаете ли, провинциальных истеричек, поджидающих у служебных входов, да отмечаний удачных антреприз. Сын-алкоголик в мамины планы не входил. Эдичка и так был далек от ее представлений об идеальном ребенке.
Когда мама выбрала ему первую кандидатуру в невесты, Эдичка как раз вернулся с гастролей по ближнему зарубежью. Амплуа героя-любовника ему не светило, но в занятой им нише образа смешного обаятельного толстяка он явно был лучшим. Ходили не на спектакль. Ходили на него. Да что там, ломились на него. Билеты разлетались задолго до того, как рижские хулиганы успевали содрать афиши с доски объявлений на улице Элизабетес.
- Эдичка, Вы прелесть! – умильно шептал режиссер Матроскин. – Мы без вас умрем.
Эта фраза была Матроскину как Эдичкиной маме ее «чки» и «шки». Если он был очень признателен, то без нее не обходился.
В общем, на первое свидание с Натальей Эдичка пришел в зените славы. Когда они вошли в ресторан, его тут же стали узнавать, завертели головами, зашептались. Наталья была счастлива. Наталья была как мама, только моложе лет на двадцать. Тоже красивая и практичная.
Муж-успешный актер ее устраивал. А внешность – дело второстепенное.
- А квартира у Вас где? – уточнила она мимоходом.
- На Остоженке, - ответил Эдичка, улыбаясь морщинками вокруг глаз, неизбежных последствий постоянного грима.
Наталья стала еще счастливее.
Эдичка стал рассказывать про недавний гастрольный тур по Прибалтике. Она благосклонно слушала и мысленно подбирала новые обои в их будущую общую квартиру в центре Москвы.
Обои не понадобились. Ремонт отменился, как только Эдичка вернулся домой.
- Ну, как? – мама с надеждой выпорхнула в коридор в шелковом халате. Даром что полночь. Надо же, дождалась его, не легла.
- Дура она, вот как. Спокойной ночи, мама, - сказал Эдичка и пошел спать.
Если бы кто-то сказал маме, что у Эдички богатый внутренний мир, мама бы долго и весело смеялась. Она слишком привыкла считать сына бледной молью, которую преображала только очередная роль. Потому что роль – это сценарий, это заранее заготовленные фразы и маска. Образ. Очень удобно надевать маску Труффальдино из Бергамо и быть веселым и находчивым. Даже если сам ты жалок и неинтересен. Удобно быть красивым и иметь возможность играть Зорро, даже если ты подл и труслив. Там, под маской, этого не видно.
Эдичка не был труслив. Не был подл. Эдичка был хороший человек. И, что немаловажно, умел думать. Он давно все понял про маму и принимал ее. Понял, почему дети сторонились его компании. Почему люди до того, как он откроет рот, делали выводы о том, какой он. Люди слишком спешат, чтобы заглянуть под маску. Им достаточного короткого взгляда на рисованную улыбку, чтобы думать, что она настоящая. Чтобы думать что тот, под маской, тоже улыбается. Ему так хотелось, чтобы хоть кто-нибудь раскрыл его, настоящего. Польстился не на активную маму, видного папу и шикарную жилплощадь, не на его солнечные роли в кино. Чтобы спросил, как ему там живется, в его мире. Чтобы пришел к нему, под завесу, налил себе чашку чая, присел рядом и причастился его одиночества.
Эдичка ненавидел первый день после возвращения. Неважно, откуда ты возвращаешься – из множества всего, оставленного там, откуда ты уехал, однозначно есть по чему скучать. Эдичка после каждых гастролей был немножко больной. Но на этот раз была просто эпидемия. Тиф или чума.
Эдичка увидел Алену в Ярославском театральном институте, куда пошел по уговорам Владимира Глашкина читать лекцию про амплуа «маленького» человека. Владимир Глашкин, коллега Эдички, был явный баловень судьбы. Высокий, статный, похожий на молодого Александра Абдулова, он всегда играл романтических героев. Или негодяев, но тоже романтических, так что женщины плевали на героев и готовы были идти за ним, в чем были, тушить избы, останавливать коней и рожать ему детей в количестве, превышающем все мыслимые физиологические нормы. И совсем ничего, что он полфильма грабит и убивает. Женщины такие женщины. Сострадание в них развито посильнее материнского инстинкта. Особенно к негодяям. Подлую человеческую природу они норовят объяснить трудным детством, дурные поступки называют досадными ошибками, в грубости видят брутальность.
В жизни Глашкин был не лучше своих героев. Он был достаточно осведомлен о том, какое впечатление производит на противоположный пол, и вел себя соответствующе. А Эдичку Глашкин уважал. Потому что Глашкин уважал все, что не понимал. Едва ли не единственный во всем театре Глашкин чувствовал: Эдичка другой, не такой, как остальная труппа. Как инопланетянин. Вроде и с ними, а вроде сам по себе. И дело не во внешности. Он другой не потому, что он толстый, а все вокруг красавцы. Он лучше, и это они до него не дотягивают. Вслух Глашкин этого никогда не сказал бы, разумеется. Он вряд ли смог бы найти слова, чтоб выразить, но чувствовал.
Когда ректор института, где из Глашкина вырастили звезду, попросил о лекции, Владимир рьяно принялся уговаривать Эдичку выступить. Эдичка сопротивлялся как мог. Но Глашкин не отстал и позже Эдичка был ему очень благодарен.
Алену мама непременно назвала бы Аленушка, и едва ли не впервые в жизни не ошиблась бы. Девушка была светлая, ослепляющая неземной, почти до прозрачности, белизной кожи, с большими голубыми глазами в пол-лица и русой косой – ни дать ни взять героиня народных сказок. Аленушка сидела в коридоре института и ждала подругу, чтобы вместе ехать домой, в крохотную деревню в тридцати километрах от Ярославля.
Эдичка чуть в обморок не упал от удивления, когда узнал, что трогательное чудо работает дояркой за зарплату в пять тысяч рублей и в город перебираться не хочет. Он как-то не задумывался, что в двадцать первом веке, где все автоматизировано, еще существуют доярки. Да еще с такими смешными зарплатами.
- Тут спешка одна, суета. Я очень боюсь пропустить жизнь в суете, понимаете? Не дослушать, не досмотреть, не понять до конца, - Алена говорила, глядя куда-то на носки стоптанных туфель, теребя в руках легкую кофту, и краснея. - У нас там знаете, как хорошо? Приезжайте к нам в гости. У нас звезды по небу прямо россыпью. Я была в Москве, там ведь совсем не видно звезд. Слишком много света.
- Да, я живу на Остоженке, и звезды не видел уже давно, - согласился Эдичка.
- Не знаю, где находится Остоженка. Это район такой, да? Или поселок? – она подняла на него глаза, и Эдичка понял, что совсем не хочет возвращаться домой.
Когда Эдичка вошел в квартиру, в нос ему ударил запах малинового киселя. Это значило: беда. Потому что мама принималась варить кисель из малины, если была взбешена и хотела успокоиться. Эдичка понял, что мама всё знает. В идеале нужно было хватать банку тушенки и бежать в ближайший бункер. Или вовсе бежать из страны по поддельным документам. Только мама все равно достанет. С ее-то энтузиазмом.
Он выдохнул и вошел в кухню. Папа читал газету, перевернутую верх ногами. Мама стояла у плиты в переднике с божьими коровками и помешивала кисель. В воздухе было тяжело, как бывает в домах с покойником.
- Ты ушел из театра? – спросила мама с утвердительной интонацией.
- Мама, я устал. Я устал спешить. Устал жить под прикрытием. Устал нравиться. Устал хотеть нравиться. Просто устал. Я решил уехать.
Мама обернулась и стала очень внимательно его разглядывать, как будто впервые видела этого человека.
- Эдичка, ты сошел с ума? Вот эта строчка в заявлении об уходе: «Я хочу увидеть звезды» - это о чем?
Он сел и стал рассказывать про Глашкина, лекцию и Алену. О том, сколько в ней спокойствия, сколько в ней внутренней силы и чистоты. Какая она настоящая и как он по этому соскучился. По настоящему в человеке.
Мама молча слушала, вертела в руках потрескавшуюся деревянную ложку в кисельных разводах, а когда Эдичка закончил и замолчал, села за стол и тихо, по-старушечьи, заплакала. Эдичка гладил ее по седым волосам и думал о том, какая она, в сущности, несчастная. И как жаль, что они друг друга так и не смогли понять до конца.
Глашкин больше никогда не видел Эдичку. Все время собирался ему позвонить, но не звонил. Он даже не был уверен, что у Эдички тот же номер телефона. Как-то перед восьмым марта Глашкин встретил в супермаркете маму Эдички. Она покупала ананас и казалась вполне довольной жизнью. Глашкин хотел подойти поздороваться и спросить про Эдичку, но не решился. Иногда Эдичка снится Глашкину. Во сне весна, но еще холодно. Эдичка носит косоворотку и тулуп. Ночь, он ходит по полю за стадом коров с хлыстом, изредка щелкая им возле отбившейся буренки. Глашкина Эдичка во сне не замечает. Сроду не куривший, он мнет в руках сигарету-самокрутку, поджигает ее от спички, усаживается неподалеку от пасущегося стада и затягиваясь, с наслаждением, курит, глядя на небо.