РАССВЕТ НА САЛАНГЕ
(Повесть написана со слов полковника в отставке С. А. Олейника.)
urichapala@gmail.com
1
Февраль по-украински – «Лютый». «Лютый» - это когда очень холодно. Когда очень холодно, и ледяной ветер срывает с гребней снежных барханов колючие смерчи, швыряя в лицо. Когда вьюга свистит, словно мина, падающая из-за скалы. И когда кутающиеся в воротники прохожие похожи на дезертиров, бегущих с поля боя с единственной мыслью поскорее хлопнуть дверью, впрыгнуть в теплые шлепанцы и плюхнуться со стаканом горячего чаю в руке в заветное кресло у телевизора.
В нынешнем году февраль никто не назвал бы лютым. Зима стояла теплая. Февраль выдался дождливым, слякотным. Воскресенье же, 15 февраля, ничем особо не выделяясь из скучной череды предшествующих дней, было таким же сырым и мглистым. Низкие тучи цепляли оцинкованными днищами за узловатые черные пальцы древесных сучьев. Из туч сеялся подленький меленький дождик. Людей на улицах было немного. Те же из них, что проходили в полуденный час мимо небольшого скверика неподалеку от одной из центральных станций метрополитена, спешили поскорей опуститься под землю, в переходы, где было тепло и сухо.
Люди торопились по своим делам, и вряд ли внимание кого-нибудь из них могла привлечь топчущаяся посредине сквера немногочисленная, человек в тридцать – сорок, группа мужчин, со стороны которой доносились усиленные мегафоном, но все же невнятные, возгласы невидимого оратора. Люди, поглощенные своими заботами и проблемами, угрюмо спешили к метро, сосредоточенно топча раскисшую коричневую слякоть и обходя тусклые
лужи, словно налитые тяжелой ртутью. А если кто-то и удостоил собравшихся мимолетным взглядом, то не более, чем на пару секунд, да и то для того лишь, чтобы недоуменно пожать плечами. Мол, время такое: все митингуют. Всем чего-то надо. Шли бы лучше домой. Или сидели в кафе. Впрочем, мало ли на свете чудаков?
2
В самом центре скверика, посреди круглой клумбы с заскорузлой щетиной прошлогодней травы, ревматичным перстом уперся в низкое небо бетонный обелиск. К его основанию был прислонен казенного вида венок из искусственных кумачовых розочек. Рядом мокли в прибитом дождем целлофане букеты живых поникших гвоздик. На шпиле обелиска, распустив мокрые крылья, сидела ворона. С кончиков перьев сочились мутные капли. Ворона уныло каркала. Ее простуженное карканье почему-то казалось картонным.
Человек с мегафоном был похож на сонного пожилого рака, одетого в добротное ратиновое пальто и норковую шапку – своеобразную униформу государственных служащих, а проще – чиновников. Его круглые пасленовые глазки, увеличенные линзами красовавшихся на вытянутом носу массивных очков, катались по зажатой в левой руке бумажке с речью. Речь никто не слушал. Собираясь здесь из года в год, присутствующие давно знали ее наизусть. Слова сыпались с пергаментных губ трескучей подсолнечной шелупонью и падали под ноги, в липкую слякоть. Слова, в общем-то, были хорошие. Среди них часто проскальзывали такие, как «Отчизна», «долг», «мужество», «честь». Однако чиновник чувствовал, что его мало кто слушает, что собравшиеся не расходятся скорее по привычке. Конечно, он мог бы спрятать бумажку в карман пальто и поговорить с людьми просто так. Но это было выше его сил. Слишком они были разные: он и те, что стояли вокруг. Слишком глубокая пропасть легла между ними. И хотя общались все вроде бы на одном языке, его язык все же был мало доступен их пониманию.
3
15 февраля. Это был их день. Их, и больше ничей. Совсем не потому, что им не хотелось, чтобы он был еще чьим-то. Просто не был он торжественным, этот день, и настроение, с которым из года в год в этот день спешили сюда, к обелиску, никто из них не назвал бы праздничным. И небо над городом вечером этого дня никогда не расцвечивалось отблесками победных салютов. Их день, их сквер, их обелиск, их память о прошлом – все это принадлежало лишь им, и более никому, по той простой причине, что никому, кроме них, оно было не нужно. Стоя у своего обелиска с непокрытыми головами и вежливо делая вид, что вслушиваются в скучные словеса выделенного по дежурной разнарядке ратинового рака – оратора, они, все до единого, испытывали странное ощущение. Здесь, в своем отечестве, в своем городе, у своего обелиска, они чувствовали себя чужими. Иноплатенянами. Заложниками человеческого равнодушия. Пленниками собственной памяти. Потому что все они были герои, и память их, отлитая в серебро орденов, цепко держа каждого за сердце, оставалась для каждого из них единственной реальной ценностью. Тем, ради чего только и стоило жить и дышать. Это был их день. Их, и больше ничей…
От группы стоявших у обелиска отделились двое и медленно пошли вдоль скверика. Оба молчали. За многие годы связывающей их дружбы они научились понимать друг друга без слов. Так, молча, на каком-то телепатическом уровне, общаются друг с другом братья-близнецы. Одетые в полевую военную форму с разводами камуфляжа, в пятнистых бушлатах и кепи, они на первый взгляд и впрямь могли показаться братьями. Но лишь на первый взгляд, поскольку внешне были совершенно несхожи, различаясь комплекцией, ростом, чертами лица. Одинаковыми в них были лишь выправка, выражение запавших глаз да еще, пожалуй, глубокие складки, залегшие прежде времени в уголках губ. Оба давным-давно числились в отставке, но несмотря на это к погончикам их бушлатов были накрепко – не оторвать – привинчены звездочки. Офицерские знаки различия.
Тот, что поплотней и повыше, с миндалевидными черными глазами и резко очерченными желваками на смуглых скулах, был прапорщик Равиль Мустафин. В левой руке он держал потертый чемоданчик-«дипломат». Второго, с майорскими звездочками, звали Сергей Нечаев, и был он чем-то, в особенности усами, похож на актера Леонида Филатова, если бы того одели в военную форму, разве что чуть поприземистей и пошире в кости. Майор заметно прихрамывал, тяжело опираясь на трость и приволакивая левую ногу.
Спутники свернули в одну из боковых аллей и, выбрав скамеечку, показавшуюся им чуть посуше остальных, уселись, умостив между собою, плашмя, чемоданчик Мустафина. Прапорщик, щелкнув замочками, извлек из-под приподнятой крышки завернутый в газету нарезанный хлеб, целлофановый пакет с ломтями сыра и полукопченой колбасы, розоватые пластмассовые стаканчики и, напоследок, солдатскую флягу в застиранном брезентовом чехле. Затем, захлопнув крышку и застелив ее газетой, разложил нехитрые припасы на этом подобии столика.
Нечаев, зажав трость коленями, взял флягу, свинтил крышечку, не глядя, на слух, «по булькам», разлил по стаканчикам бесцветную, остро пахнущую жидкость. Молча, не чокаясь, выпили. Пожевали хлеба с колбасой. Запасливый Равиль, пошарив рукой в кармане бушлата, извлек оттуда початую пачку «Беломора», спички. Подцепил ногтем две папиросы: одну себе, другую – майору. Чиркнул спичкой, пряча огонек в сложенных «лодочкой» огромных ладонях. Закурили. Полуприкрыв глаза, откинулись на спинку скамьи, не обращая внимания на ледяные укусы колких дождевых мошек. По груди, снизу, разлилось приятное жжение. Папиросный дым, сизо стелясь над мокрым асфальтом, медленно плыл вдоль аллеи в сторону обелиска.
4
От водки кружилась голова, слегка подташнивало. После ранений и контузии врачи строго-настрого заказали Сергею употреблять спиртное. Теперь он позволял себе эту, давным-давно не доставляющую прежнего удовольствия, роскошь единожды в году. Позволял, всякий раз рискуя свалиться с инсультом и, в лучшем случае, очутиться на больничной койке.
На зажатую в пальцах папиросу упала дождевая капля. Огонек зашипел, подернулся было пеплом. Но через какое-то время вновь разгорелся, с победным треском пыхнув струйкой дыма. Нечаев машинально затянулся. Поперхнулся едким табачным чадом, закашлялся. Перед глазами поплыли малиновые круги. Отдышавшись, Сергей щелчком, ловко, забросил окурок в урну. Теперь ощущение тошноты прошло, уступив место какому-то полунаркотическому оцепенению. За такие вот минуты он и любил этот день. Асфальт, скамейки, деревья, обвисшие сырые полотнища туч – все вдруг расступилось, сделалось призрачным, зыбким, а вскоре и вовсе растворилось в туманной дымке. Реальность исчезла, сменившись видениями, навеянными воспоминаниями прошлых, теперь уже давних, лет. Памятью того, последнего дня. Их с Равилем последнего дня там.
5
…Тот февраль над Афганом был не чета нынешнему. Вот уж «Лютый», так лютый! Заоблачный Гиндукуш лизал отроги ненасытными языкам лавин, сметая в бездонные пропасти все, что встречалось на пути: вековые ореховые рощи, гигантские валуны, прилепившиеся к горным кручам, похожие на ласточкины гнезда хижины горцев. Над перевалами днем и ночью кружила кромешняя снежная мгла. Со всех сторон света навстречу друг другу с пронзительным визгом неслись, сталкивались, завивались в спирали, опадали, снова взвихривались к небу тысячи, нет, десятки, сотни тысяч холодных, сияющих сахарным блеском тонн.
Казалось, вместе с жителями этой, отстоящей от родных мест на тысячи верст, забытой Богом горной страны в войну с захватчиками – «шурави» вступили страшные демоны ущелий и скал. Здесь, в запредельных высях, на стыке Памира и Гималаев, в обычное время дороги и перевалы считались проезжими не более двух месяцев в году. В обычное время… Сергею и его сослуживцам это понятие виделось совершенной абстракцией. Уже само то, что они были здесь, являлось наглядным свидетельством необычности времени. Война… А война, как известно, не ждет погоды. Ни у моря, ни у гор…
Главной и единственной транспортной артерией, связывающей Родину с сердцем Афгана – Кабулом, были сотни километров стратегического шоссе. Иного транспорта, кроме автомобильного, вьючного да разве еще воздушного в этой стране просто не существует. Из Кабула в сторону Союза тянулись колонны порожняков. Спустя время те же колонны, надрывно рыча моторами и выпрямляя рессоры, тяжело ползли назад, в Кабул, перегруженные топливом, оружием, боеприпасами – всем тем, без чего немыслима любая война. Аорта войны – шоссе на Кабул – гнала в обе стороны грохочущую, стальную, туго обтянутую брезентом, ощетинившуюся жерлами пушек и пулеметов, защитного цвета кровь. А посередине, в самой высокой точке, на почти пятикилометровой высоте, днем и ночью, зимою и летом, ритмично пульсировало, без устали втягивая в себя и выталкивая наружу зеленую кровь войны сквозь пробитый в базальтовых толщах тоннель, сердце дороги – перевал Саланг.
Саланг… Нынешнему поколению двадцатилетних это слово, в котором словно слышится скорбный стон погребального колокола, вряд ли знакомо. Им, нынешним… Впрочем, стоит ли осуждать поколение? До Саланга были Мадрид, Берлин, Корея, Вьетнам; после – Карабах, Косово, Грозный. Каждому поколению – свой Саланг…
Саланг… Тогда, в Афганистане, они тоже курили «Беломор»: папиросы удобно было набивать анашой. Анаша туманила мозги, притупляя постоянно живущее в каждом чувство животного страха. Но еще сильнее терзало души ощущение, не заглушаемое ни водкой, ни анашой. Ощущением этим, липким, жгучим и ядовитым как напалм, был не каждым, быть может, в полной мере осознанный комплекс вины. Но главное – здесь, среди грозных в великом своем безмолвии горных хребтов, где время застыло под ледяной чешуей, каждый чувствовал себя потерянным и чужим, как и потом, многие годы спустя, в своей стране. И в этом тоже заключалась их трагедия: они, вернее, те из них, кому посчастливилось остаться в живых, оказались заложниками чьих-то высоких амбиций, проигранными пешками в недоступной их понимангию шулерской партии, обреченными на ипожизненную участь быть одинаково чужими как среди чужих, так и среди своих.
Саланг… Саланг… Саланг… Похоронно зенящая, пульсирующая аорта войны. Как часто, вперемешку с искореженной взрывами, охваченной пламенем и черным дымом зеленой, толчками струилась отсюда по склонам ущелий горячая, юная, без вины виноватая, живая, алая кровь…
6
Из забытья Нечаева вывел тяжелый топот армейских ботинок. Мимо шагал милицейский наряд. Двое в таких же бушлатах, разве что мышиного цвета, молодые лейтенант и сержант, неодобрительно покосились на «дипломат» с лежащей поверх крышки флягой, на стаканы и тут же, пожалуй, чересчур демонстративно, отвернулись. Прошли. Дескать, чего уж там, ребята… Хотя оно, конечно, непорядок… Ладно, сегодня можно. Вам можно…
- А что, командир, разве еще по единой? – Мустафин взялся за флягу. – За ребят?
- За ребят – давай…
Водка казалась безвкусной. Отломив от куска и бросив в рот кислую хлебную корку, Сергей снова прикрыл глаза.
…Тогда в кабине их было трое. Между ним, тогда еще капитаном, и вцепившимся в руль круглым и крепким, как грецкий орех, ефрейтором-казахом Энвером Сагендыковым дремал, надвинув кепи на лисий нос, замполит батальона майор Литовченко. В темноте изумрудно мигал глазок настроенной на «прием» рации. Едва освещенный приборный щиток отбрасывал неяркие блики на укрепленную в водительском солнцезащитном козырьке художественную фотографию какой-то нахальной кинодивы с гигантской обнаженной грудью. Колеса «Камаза» были «обуты» в цепи, машину потряхивало, и груди бесстыдницы, казалось, вот-вот вывалятся из фотографии и свесятся до руля, закрыв обзор… Вокруг вихрилась снежная мгла. Щелки света из маскировочных прорезей фар, размытые молочной пылью, едва нащупывали рубиновые крошки единственного ориентира – задние габаритные огни идущего впереди, метрах в десяти, «Урала» с укрепленным на нем скорострельным горным орудием. В «Урале» - Сергей это знал – командиром расчета ехал Равиль Мустафин.
С грузом снарядов они возвращались из Хайратона Местом последней «большой» остановки перед Салангом был городок Пули Хумри, что «всего» километрах в трехстах от перевала. Сергей рассчитал, что если они выедут рано утром, то, учитывая состояние дороги, где-то к концу дня будут на подходе к перевалу и до следующего рассвета (непременно затемно!) преодолеют Саланг. Ну, а оттуда до Кабула – уже рукой подать…
Стемнело рано. Дорога все круче потянулась в гору. Где-то, пока еще далеко впереди, лежал Саланг. Сагендыков вытянул из-за отворота кепи заранее приготовленную беломорину, сплюснул в пальцах картонный мундштук, вставил в угол рта. Не отрывая рук от баранки, удерживая ее локтями, по-шоферски ловко чиркнул спичкой, прикурил. Дернул рычагом, врубая «пониженную». В урчание мотора вплелся скулящий вой раздаточной коробки.
Машину кидало из стороны в сторону, хотя были включены все три моста. Лоб Сагендыкова покрылся испариной. Руки, словно крабьи клешни, быстро-быстро мелькали по баранке, «ловя» заносы.
Струя теплого воздуха от печки гоняла по кабине волны табачного дыма. Некурящий Литовченко недовольно повел носом. Процедил сквозь сжатые в нитку тонкие губы в сторону «водилы»:
- Опять куришь, мать твою… Ты зачем сюда приехал: долг свой интернациональный выполнять или соску вонючую сосать?
- Не могу, товарищ майор… Боюсь, занесет. Ведь тут как: чуть-чуть зазевался – и в пропасть…
В голосе Сагендыкова угадывалась кисленькая лукавинка. Знал, хитрован, что Литовченко здесь бессилен. Да и то, что майор блистал отвагой главным образом во время политбесед, тоже было известно, и не одному Сагендыкову.
Литовченко умолк, приподняв козырек кепи. Из-под козырька стремительно выкатились похожие на ягодки паслена черненькие круглые глазки и вновь в немом ужасе нырнули за венички ресниц.
Нечаев, привалясь спиной к углу между сиденьем и дверцей, бросил в сторону водителя одобрительный взгляд. Невидимый в темноте, улыбнулся и даже довольно хмыкнул, правда, не вслух. Говоря откровенно, Сергей терпеть не мог Литовченко, впрочем, как и все в их автобате. Но, в отличие от прочих, знавших замполита совсем недавно, были у него к майору и свои, старые счеты, еще с того давнего времени, когда оба носили погоны курсантов одного и того же военного училища, а чуть позже – уже по выпуску – лейтенантили, командуя взводами в одной и той же солдатской «учебке», куда оба были направлены по распределению. Слыл Литовченко стукачом, не делал из этого секрета и даже гордился данным своим качеством, исправно «въезжая в рай на чужом горбу». Благодаря такому вот служебному «рвению» еще в училище его назначили заместителем командира взвода, правда, ценой отчисления «за высказывания, порочащие честь и достоинство будущих офицеров Советской армии» не одного и не двух курсантов – сослуживцев.
Позже, в «учебке», где, как, впрочем, и повсюду в армии, при оценке деятельности офицера-командира учитывались больше не результаты конкретной работы, а «показатели» и «проценты», когда во внимание в первую очередь принимается не уровень боевой выучки подразделения, а вещи второстепенные, вроде заправки коек и чистоты сортиров, Литовченко также не преминул «отличиться». На одном из открытых партийных собраний он, благородно бия себя в грудь, с надрывом, во всеуслышание заявил, что, хотя и считает лейтенанта Нечаева своим боевым товарищем, но, как офицер и коммунист, не может закрыть глаза на то, что офицер и коммунист Сергей Нечаев «систематически фальсифицирует показатели» вверенного ему взвода. Чтобы, дескать, вывести взвод в передовые и таким образом добиться скорейшего продвижения по службе. Сергею тогда влепили «выговор с занесением». Литовченко же вскоре повысили в звании и почти сразу же назначили освобожденным партийным секретарем полка. А это уже было весьма серьезной ступенью к большой карьере. Конечно, вскоре во всем разобрались и взыскание с Сергея сняли. Однако Литовченко уже никто не понизил ни в звании, ни в должности.
Потом они надолго расстались. И лишь месяца полтора тому командир их отдельного автомобильного батальона подполковник Легостаев преподнес офицерам, а вместе и Сергею, «новогодний сюрприз», представив им нового заместителя командира батальона по политчасти майора Литовченко.
…В этот рейс отправились пятьдесят две машины. Все – «Камазы» и среди них три «Урала» прикрытия со скорострельными автоматическими пушками. Командиром колонны Легостаев назначил капитана Нечаева, а а в качестве «идеологической поддержки», как подполковник заявил не без скрытой иронии, - замполита Литовченко.
Литовченко, еще на привале в Пули Хумри, решив во время обеда совместить приятное с полезным и для укрепления боевого духа провести «политбеседу с личным составом», умудрился таким образом испортить всем настроение и аппетит. А суеверный старшина, пожилой, носатый прапор Негримайло, поперхнувшись макаронами с тушенкой, не преминул вполголоса заметить по-хохляцки: «Ну, ось, хлопці, вже нам і зроблено духовне напутствие. Тепер можна хоч і до раю». Сергей, конечно, выматерил прапора, чтобы тот «не каркал», но к сердцу будто гирю подвесили.
7
Во тьме из-за поворота вынырнули, постепенно приближаясь, размытые оранжевые пятна. Это пылали, плюясь хлопьями сажи, зажженные через равные промежутки пути костры из старых автопокрышек. Уходящая ввысь линия придорожных костров тянулась до самого тоннеля, служа своеобразным маяком. Началась зона действия обслуживающего перевал батальона обеспечения дорожной поддержки. Головные машины, не глуша двигателей, сворачивали к обочине, останавливались. Задние – потихоньку подтягивались. Снегопад здесь был особенно сильным. О том, что творится там, наверху, на входе и выходе из тоннеля, не хотелось даже думать. Ждали танков сопровождения. Необходимы они были, главным образом, не в качестве дополнительной огневой мощи, а как бульдозеры и, возможно, буксиры: на каждом укреплялся косой ковш, которым стальная махина сметала заносы в пропасть. Приглушенно захлопали дверцы. Водители выпрыгивали из кабин и деловито сновали вокруг грузовиков, в последний раз перед штурмом перевала проверяя крепление колесных цепей. В памяти Сергея и всех остальных еще свежо было воспоминание о том, как недавно, с месяц назад, вот так же, на подъеме, потеряв цепь на одном из колес, в бездну совершенно беззвучно канул «Камаз» вместе с водителем Фильченко и лейтенантом Кожемякиным. Горы не прощают небрежности.
«Водилы», построенные Нечаевым, доложили готовность. Сергею этого было мало, он осмотрел каждую машину лично. И правильно сделал. Одна из цепей на «Урале» Мустафина явно провисла. Игнорируя возмущенные заклинания Равиля, потребовал перетянуть. А когда цепь сняли, оказалось, что замок держится на одном полуотпущенном болте. Остальные три, видимо, затянутые еще менее плотно, просто исчезли. Мустафин ничего не сказал Сергею, только глянул виновато и благодарно стиснул его руку в своих ладонях-граблях.
У обочины, в отблесках костра, угадывались очертания палатки. Палатку трепало ветром. Едва удерживаемая растяжками, сочно хлопала парусина. Нежданов, согнувшись в три погибели, отвернул полу, протиснулся в образовавшуюся щель. В палатке, к его изумлению, было тепло и почти уютно. Посередине, захлебываясь соляркой, хрюкал докрасна раскаленный «поларис» - самодельная печурка из гаубичной гильзы. Под потолком, на гвоздике, вбитом в центральный кол, светила, покачиваясь, обычная автомобильная «переноска»; от нее в угол, к аккумулятору, тянулся провод. На стоящем чуть поодаль снарядном ящике помигивала разноцветными глазками рация. Перед ней, на раскладном стульчике, спиной ко входу сидел капитан-дежурный, и, раскачиваясь, словно раввин в синагоге, что-то однотонно бубнил в микрофон. Сергей подошел ближе.
- «Рубин», «Рубин», я- «Алмаз», как меня слышите, прием… «Рубин», «Рубин», я – «Алмаз»…
Капитан, уловив шаги за спиной, положил микрофон на ящик. Обернувшись, развел руками и как-то растерянно пожаловался:
- Вот суки, не отвечают…
Сергей промолчал. Он знал, что «Рубин» - это такая же палатка, только с другой стороны перевала.
- Спирту хочешь? – устало предложил капитан. Его обветренное лицо густо обросло закопченной щетиной.
Сергей машинально провел тыльной стороной ладони по своей колючей щеке. Подумал, что внешне, должно быть, мало, чем отличается от хлебосольного хозяина, и усмехнулся.
- Спирту не хочу, кэп. Нельзя. Перевал… Вот если бы чайку…
- А, так это мы живо, - почему-то обрадовался капитан и вытянул из-за ящика внушительных размеров термос. – Чайку – это мы в один момент! Угощайся! Ну, ты как хочешь, а я – спиртику. За вашу удачу.
Пока Нечаев, обжигаясь, потягивал из крышки термоса терпкий зеленый чай, капитан докладывал обстановку на перевале. Обстановка была хреновая. Буран не утихал. К тому же часа четыре назад наверх ушла колонна автоцистерн-«наливашек», и до сих пор о ней не было ни слуху, ни духу.
Сергей помнил эту колонну. Она проследовала в сторону Кабула, видимо, издалека, когда они еще стояли в Пули Хумри. Из Ханабада, а может быть, из Ташкургана или даже Мазари Шерифа. Собственно, колонны было две, это он понял по тому, что на дверцах части «наливашек» красовались афганские гербы. Афганцы – солдаты и офицеры армии ставленника СССР президента Наджибуллы, заменившего расстрелянного Амина – в общем-то, неплохие вояки, все же не рисковали передвигаться в одиночку, без «шурави».
Слова капитана о том, что ушедшая вперед колонна не дает о себе знать, Сергея, конечно же, не обрадовали, и он недовольно повел плечами. Такое количество машин, если их движение почему-либо застопорилось, на перевале невозможно будет обойти, и это обстоятельство чревато неминуемой задержкой и для них. А любая задержка там, и этого Нечаеву тоже не надо было объяснять, - любая задержка на перевале крайне нежелательна. Если стопорнемся, - подумал Сергей, допивая чай, - того и гляди накроют «духи». Слава Богу, что хоть непогода. Всякая палка о двух концах: тяжело нам, но ведь и им тоже – не мед. Устроить засаду в такую погоду, верней, непогоду – это даже им надо ухитриться.
Заслышав нарастающий рев и несколько успокоенный ходом своих рассуждений, Нечаев поблагодарил гостеприимного капитана и вышел. Дрожала земля. Подходили танки: три «шестьдесятдвойки» с развернутыми назад орудийными башнями и блестящими стальными усами бульдозерных ковшов. Полетели в сугробы, очерчивая огненные дуги, окурки. Снова захлопали дверки: водители занимали места. Взревели моторы. Двинулись.
8
- Чего молчишь, командир? Не уснул?
Голос Мустафина снова вернул Сергея к реальности. Дождь прекратился. Слегка подмораживало. Намокший асфальт под усилившимся ветром на глазах подергивался корочкой льда. В тучах появились неяркие бледно-голубые прорехи. Оттуда доносился далекий гул самолета.
- Да нет, вроде бы не уснул… Вспомнилось…
Нечаев зябко повел плечами, словно стряхивая невидимый груз. Улыбнулся невесело:
- Что-то стало холодать. Не пора ли нам…
- Поддать? Так я как юный пионер: всегда готов… И то сказать: Бог любит троицу. Так что, давай по третьей, по последней. За что пьем, командир?
Сергей принял из рук Мустафина стакан, бутерброд. Задумался.
Знаешь, Равиль… Я вот все думаю, думаю… Благо, времени до хрена, ничего другого, кроме наших дум да воспоминаний, нам с тобой не досталось. Конечно, мы люди военные, нам много думать не рекомендуется. И все же… Никак не могу в толк взять: за что нас там убивали? За что убивали мы? Кому это было нужно? Нет, я понимаю: конечно, политика и все такое… Интернациональный долг… Перед кем – долг? Кому мы там задолжали, чтобы возвращать? И кто теперь в долгу перед нами? Этот жучок ратиновый? Что-то непохоже. Что-то я сомневаюсь, что и его сынок своей кровью там, в Афгане, чьи-то долги оплачивал. Небось, сейчас тоже в ратине ходит. Ну и хрен с ним! Главное, там, в Афгане, я понял одно. Понял я, Равиль, что есть такое на свете Родина. Что – Родина – это совсем не то, о чем литовченки заливались и заливаются. Родина, брат, это… Помнишь тех, там, на гребне? До сих пор диву даюсь: ну ведь невозможно, просто не в силах человечьих было туда взобраться. В буран, по льду… А ведь взобрались!.. И чем больше думаю, тем крепче убеждаюсь: на их месте и я бы взобрался. Взобрался бы! И даже сейчас, без ноги, ежели надо будет, полезу. Не на горы – на звезды! Если Родина позовет. Не Литовченко, нет, либо все эти прочие «тоже патриоты», «граждане мира», или как их там… Родина! Это понимать надо. Они это понимали… И я понимаю, и ты… Родина! Вот перед кем мы все в долгу неоплатном. Так что давай, Равиль, за нее. За Родину, которая у каждого в сердце. Которая у каждого – своя…
… Тогда опасения капитана Сергея Нечаева сбылись «на все сто». Выйдя из тоннеля и проехав километра два, колонна «наливашек» встала. Все началось, опять же, с проклятых цепей. Одна из головных цистерн, вследствие небрежности водителя, «разулась», и ее тут же развернуло поперек дороги, да так, что передние колеса повисли над пропастью. Прошло часа два, а может быть и более, пока солярку сливали, а затем, лишь после этого, облегченную «наливашку» долго сталкивали с обрыва. Взрыва не было слышно, лишь где-то, глубоко внизу, вспучился и погас огненный гриб. Дорога освободилась, но за это время машины почти по самые крыши кабин занесло снегом. Двигаться дальше, тем более в полной темноте, было невозможно. Не оставалось ничего иного, как ждать рассвета…
Колонне Нечаева досталось от бурана меньше, чем «наливашкам». Своеобразной защитой оказался выступ скалы перед поворотом серпантина. Здесь, за выступом, было потише. Снег, конечно, валил стеной, но мело все же не так неистово. Ночевали в кабине. Достали хлеб, тушенку, напиленный крупными тяжелыми кубиками армейский сахар-рафинад, термосы с чаем. Перекусили. Дизель «Камаза» мягко урчал на холостых. Гоняя по лицам теплые волны, жужжала печка. Пахло разогретой соляркой, мужским тяжелым потом, табачным дымом – запахами войны и дороги. Напряжение более чем трех суток пути давало о себе знать: неудержимо клонило ко сну. Литовченко, как старший по званию, молча и бесцеремонно, словно был у себя дома, полез на «спалку», за сиденья, назад. Поворочался, устраиваясь поудобней. Захрапел. Сагендыков долго клевал носом и наконец бессильно уронил голову на сложенные на баранке руки.
Сергею спать было нельзя. Давясь зевотой, отчаянно борясь с приступами туманящей сознание одури, энергично растер ладонями виски. Щелкнул тумблером рации. Надел наушники, закрутил верньер настройки. И сразу же стряхнул с себя сон. Несмотря на ночное время, эфир жил будничной боевой жизнью. Где-то, в заоблачных высях, переговаривались между собою пилоты спешащих неведомо куда «вертушек». Где-то слышался хохот, где-то зло матерились. Совсем рядом раздавалась чужая речь: видимо, это переговаривались со своим начальством командиры афганской колонны бензовозов. А услышав знакомое: «Рубин», «Рубин», я – «Алмаз»…, Сергей и вовсе улыбнулся, окончательно придя в себя. Долгожданный «Рубин» все-таки ответил «Алмазу». «Алмаз», не стесняясь в выражениях, давал «Рубину» жару. Нечаев вспомнил заросшее щетиной лицо капитана в палатке, снова мимолетно мазнул себя ладонью по щеке, неприязненно поморщился и открыл глаза.
Светящиеся стрелки часов на приборном щитке показывали без пяти три. Нечаев вскинул руку, глянул на свои «Командирские», сверил время. До рассвета оставалось часа два с половиной. Снаружи, за облепленными снегом окнами кабины, стояла кромешная мгла. Сергей, пошарив рукой, нащупал полевую сумку, вытянул из нее вчетверо сложенный лист топографической карты, крохотный, похожий на авторучку, фонарик – подарок Легостаева. Развернув карту на коленях, направил на нее тоненький, как острие указки, снопик света. Найдя, отчеркнул ногтем точку, где они сейчас находились. Капитану Нечаеву была хорошо знакома эта местность. Проезжая здесь десятки раз, он выучил рельеф наизусть, помня все, вплоть до торчащих там-сям на склонах ущелья кустов можжевельника. И сейчас, во тьме, окружающий ландшафт виделся ему так явственно, словно был выхвачен из черноты слепящей вспышкой магния.
Вон там, слева, над обочиной, придвинувшись вплотную к трассе, на сотни метров вверх гранитными перпендикулярами вздымаются отвесные монолиты скал. Обочина справа обрывается пропастью в ущелье. По дну ущелья, на почти километровой глубине, невидимой сейчас ниточкой змеится смирная в эту пору года речушка, превращающаяся летом, во время таяния льдов, в неистовый водяной ураган. Противоположная сторона ущелья, отстоящая отсюда, от дороги, километра на полтора, тоже являет собой вертикальную стену, верхний гребень которой теряется в облаках. Там, на умопомрачительной высоте, снега не тают круглый год. И хотя теоретически опасности нападения можно ожидать лишь оттуда, с противоположной стороны расщелины, практически это совершенно немыслимо. Во всяком случае, еще ни разу за время службы Сергея здесь, на этом участке дороги, ни одна колонна атакована не была. Не была… Нет, все будет в порядке. Не может не быть. Конечно, «духи» - дети гор – подобны птицам, но ведь и птичьи возможности не беспредельны. Сергей успокоился, сложил карту, выключил фонарик. Прислушался. Насторожился. Сквозь рокот мотора и молодецкий храп Литовченко доносилось чуть слышное заунывное мурлыканье. Лишь минуту спустя Нечаев сообразил, что это степняк Сагендыков тихо поет на своем языке длинную, как тропы кочевников, песню.
- О чем поешь, Энвер?
Сагендыков смутился, поперхнулся куплетом. Вздохнул. Сказал с акцентом:
- О доме, товарищ капитан. О родине… У нас так принято: о чем думаешь, о том и поешь.
- А откуда ты родом? Знаю, что из Казахстана, но Казахстан-то, ого-го, какой!
- Из Сары-Озека. Там моя родина… В Сары-Озеке у меня мама, братишки, сестры. Был и отец, да недавно умер. Болел долго… Там и невеста моя…
Сергей покосился на невидимую сейчас фотографию грудастой бесстыдницы. Спросил с усмешечкой: - Это ты так верность невесте хранишь? Кто это у тебя там, на козырьке? А? Или это и есть твоя нареченная?
Даже в темноте Сергей почувствовал, как вспыхнул Сагендыков.
- Нет, конечно, товарищ капитан. Это так… Вроде талисмана. От прежнего «водилы» осталось, у которого я машину принял. Он на «дембель» целый и невредимый уехал. Ну, и… Пусть висит, думаю. Мало ли… А невеста у меня совсем не такая. Скромная… В институте, в Алма-Ате, заочно учится. Выучится и сама станет детей учить.
- Да, как раз до учебы ей будет! Вернешься через год, женишься, и пойдут у вас свои ребятишки. У вас ведь семьи многодетные. И ты, небось, на первое десятилетие супружеской жизни не меньше шести запланировал? Что скажешь?
- Не знаю, товарищ капитан. Может быть… Люблю детей. После армии сам хочу учителем стать.
Кто-то из сослуживцев, побывав однажды в краях, откуда был родом водитель, охарактеризовал их и, в частности, Сары-Озек, как «место, где кончается жизнь и начинается Вечность».
- Что, скучно у вас в Сары-Озеке? – спросил Сергей. – Степи, степи…
- Что вы, товарищ капитан? У нас красота! Приедете в гости – сами увидите! Степь, сопки, простор, не то, что здесь. А весной, когда тюльпаны и маки цветут, все сопки как будто красным снегом покрыты!
Сергей промолчал. Сравнение Сагендыкова почему-то не очень ему понравилось. Лично он предпочитал видеть снег белым. Впрочем, подумал Сергей, у каждого свои понятия о красоте. Степи в тюльпанах – это, верно, и впрямь грандиозное зрелище. Но что до меня, то я и на целый океан тюльпанов не променял бы даже один калиновый куст с родной Украины. Интересно, видел ли Сагендыков хоть раз в жизни калиновый куст?
Теперь Сергей уже не слушал водителя, а сам вспоминал родные края. Виделись ему белые хаты над прозрачными ставками, аисты на камышовых крышах, бескрайние поля подсолнечника, темные, сырые, поросшие лесом яры, где летними ночами, до самого рассвета, спивают-заливаются неутомимые горластые соловушки. Родину не выбирают, думал Нечаев, сидя в машине на заснеженном афганском перевале. Родина у каждого своя, и каждому именно его родина кажется самой прекрасной – от жителей тропиков до полярных эскимосов. И именно в признании этого простого факта, в уважении чувства Родины в каждом и кроется подлинный, а не надуманный, смысл понятия «интернационализм». А в умении каждым уважать в каждом чувство его Родины и состоит интернациональный долг…
Рассвет неумолимо приближался. Нечаев, не в силах более находиться в кабине, открыл дверцу и выпрыгнул, сразу же по пояс провалившись в снег. Ловя ртом морозный воздух, Сергей вдруг застыл в недоумении. Что-то было не так. Секундой позже понял: на языке не чувствовалось снежинок. Он глянул вверх. На небе, сквозь пока еще редкие разрывы в облаках, проблескивали звезды. Буран прекратился. Утро обещало быть ясным. И это было плохо. Очень плохо.
Встревоженный, Сергей, оглядевшись, увидел метрах в десяти перед собой, у полузанесенного «Урала», неясные очертания человеческой фигуры. Меся сапогами снежную целину, подобрался ближе. Призрачная фигура преобразилась в Мустафина. Мустафин, во всем величии своей богатырской комплекции, справлял под колесо малую нужду.
Заслышав шаги, Равиль обернулся. Суетливо, как виртуоз-баянист, пробежал пальцами по пуговицам. Увидев Сергея, не то зевнул, не то улыбнулся.
- Здравия желаю, товарищ капитан! С добрым утром!
Вид у Мустафина был какой-то будничный, не военный. Беззаботный, что ли. Раздраженный тем, что погода не ко времени стала улучшаться, а также расхлюстанным видом хоть и друга, но все-таки подчиненного, Сергей поначалу съехидничал:
- Утречка добренького, господин прапорщик! Как изволили почивать? Соблаговолили сделать пи-пи? С облегченьицем вас!
И вдруг взорвался: - Приведите в порядок свой внешний вид, товарищ прапорщик! Оглянитесь! Вы чувствуете, что снегопад прекратился? Вы понимаете, чем это может грозить?
- Понимаю, товарищ капи…
- Ни хрена ты не понимаешь, Равиль! Погода улучшается! Теперь – бдительность и бдительность, а ты…
- Да я все пони…
- Больно много ты понимаешь. А если понимаешь, тогда скажи, пожалуйста, куда это твоя пукалка на «Урале» смотрит? Чего это она ствол к звездам задрала? Или ты Луну решил на дуэль вызвать? Неужели ты не чувствуешь, в какой мы сейчас опасности? Куда орудие должно быть направлено, ты, вояка? В какую сторону? Откуда вероятнее всего ожидать нападения?
Равиль вытянулся, подобрался.
- Все ясно, товарищ капитан. Разрешите выполнять?
- Выполняйте…
И, уже мягче, по дружески:
- Давай, Мустафушка, очухивайся скорей. Не подведи, брат, ежели вдруг чего.
- Не подведу, командир…
Утопая в снегу, Сергей пошел вдоль колонны. Стучал прикладом автомата в дверцы кабин, будил спящих. Да, придется попотеть ребятам, откапывая машины, - думал Нечаев, сам обмахивая со лба вмиг проступившие капли пота. – Но особенно достанется «шестьдесятдвойкам». Танки-то, оно, конечно, танки, но справятся ли? Вон какие горы навалило. И, уже начиная улавливать в свете чуть сереющего над скалами неба очертания могучих стальных черепах, успокоился: справятся.
Колонна ожила. Все: и солдаты, и офицеры, невзирая на звания и субординацию, выскакивали из машин. Вооружившись лопатами, разгребали сугробы. Голосов не было слышно: работали молча. К рассвету надо было во что бы то ни стало расчистить путь. Теперь даже минута промедления могла стать роковой. «Шестьдесятдвойки», взвывая турбинами дизелей, начали штурм заносов. Им предстояло не только пробиться к «наливашкам», но и прийти на помощь их танкам сопровождения. Путь вниз, к южной оконечности Саланга, был тяжел и не близок.
9
Со скалистого гребня на противоположной от дороги стороне ущелья в бинокль ночного видения цепь из заснеженных автоцистерн и крытых брезентом грузовиков, стальной гусеницей обвившая ленту серпантина много ниже, была видна, как на ладони. Человек в плотно запахнутом и обвязанном чекменем стеганом халате темно-зеленого цвета, лежавший в лощинке за высохшим кустом можжевельника, отложил бинокль и огляделся. Неподалеку, развьючивая ишаков, молчаливо двигались остальные, одетые так же, как он. Человеку в халате было под пятьдесят. Его обожженное горным солнцем и выдубленное ветрами лицо казалось отлитым из темной бронзы. Высокий выпуклый лоб, охваченный скрученной в жгут небольшой чалмой и надвинутой поверх, отороченной лисьим мехом, остроконечной войлочной шапкой, сросшиеся над переносицей стрелы черных бровей, поросшие по скулам бородкой впалые щеки, тонкий, хрящеватый нос, хищно нависший над вытянутыми в нитку губами – все в нем выдавало породу.
Человек на гребне скалы был мудр мудростью многих поколений предков. Глаза его на бесстрастном, как маска, лице, пылали черным огнем, но в них не было гнева к этим снующим у машин и кажущимся отсюда букашками чужеземцам-шурави. В его глазах не было гнева, а лишь только решительность и непоколебимая вера в правоту своего дела. Он не был зол на этих людей, зная, что они пришли сюда не своей волей. Народ его с незапамятных времен славился радушием и гостеприимством. Друзья, гостившие у них, к какому народу и к какой вере они бы не принадлежали, никогда не уходили, не одаренные подарками. Но они, эти, пришли сюда, в горы, как враги. Его враги. В его горы. И этого они делать были не должны. Потому что вот уже много веков, и это тоже было памятью его дедов и прадедов, ни один чужеземец, пришедший к ним с оружием, не покидал этих гор победителем. А большинство из них так и не покинули их никогда. Могилой им стали скалы, и трупы их, которые где-то оплакивали безутешные матери, клевали орлы.
Человек на гребне был спокоен. Он знал, что он и его люди сегодняшней ночью совершили подвиг. Взобраться на эту вершину зимой, во тьме и буране, было свыше человеческих сил. Но они сделали это, умудрившись, вдобавок, втащить за собою навьюченных оружием животных. Человек был спокоен. Тщеславие не распирало его грудь. Они сделали это, потому что так было надо. Они никогда не слышали цветистого слова «интернациональный». Но зато были прекрасно знакомы с глубоким смыслом понятия «долг». И взобраться сюда, чтобы уничтожить колонну врагов-чужеземцев, было их долгом. Человек знал, что все они – он сам и его люди – тоже могут остаться в скалах навеки. Но он был спокоен. И они, и шурави были воинами. А долг воинов – сражаться, чтобы обрести славу. В победе ли, в гибели – все едино…
Люди, пришедшие с человеком в чалме и халате, рассыпались по гребню в цепь. У каждого был автомат. Но основным вооружением являлись несколько легких безоткатных орудий, минометы и крупнокалиберные ДШК.
Человек окинул пришедших с ним на миг потеплевшим взором и, досадуя на недостойное воина минутное проявление чувств, снова приник к биноклю. Все было готово, но время начинать еще не пришло. Чужеземцы суетились снаружи и легко могли занять оборону. Надо было ждать. Ждать, пока взойдет солнце, шурави займут места в кабинах, и колонны начнут движение.
Так, в молчании, прошел час, а может, чуть более. Тучи рассеялись, отступив к горизонту. Человек в чалме почувствовал, как к его спине несмело прикоснулись детские пальцы первых солнечных лучей. Вдали, на западе, из светлеющей мглы проступали грандиозные очертания подпирающих небо исполинов – хребтов Гиндукуша. Блистающие вершины, изрезанные разметавшимися вороными гривами расселин и похожие на небрежно измятые простыни, словно облили розоватым парным молоком. Сросшиеся с ними гроздья облаков казались их перевернутым отражением, плавающем в опрокинутом блюде голубого фарфора.
Наконец из-за спины человека в чалме будто из треснувшего гнилого мешка звонко хлынули в ущелье фонтаны золотых брызг, мгновенно захлестнувшие перевал. Букашки-шурави исчезли в спичечных коробках кабин. Игрушечная колонна дрогнула и медленно тронулась с места. Час настал. Человек в чалме, беззвучно пробормотав молитву и огладив ладонью лицо, коротко взмахнул рукой. Скалы пошатнулись. Небо загрохотало.
10
Еще до армии, пацаном, Сергей любил просыпаться в палатке на лесистом берегу Донца, где они с отцом каждое лето удили рыбу. Будил его стук дятла, умостившегося где-то неподалеку, в вершине засохшего дуба. Он просыпался один: отец к этому времени, дымя сигаретой, уже давно сидел с удочкой в лодке. Сергей высовывал голову из палатки и мутными от сна глазами первым делом силился отыскать в гуще ветвей невидимого барабанщика. Но так ни разу и не нашел.
Теперь, много лет спустя, сидя в кабине дернувшегося и нехотя подавшегося вперед «Камаза», командир колонны капитан Сергей Нечаев в первый момент вздрогнул от до боли знакомого звука. И лишь секундой позже, увидев, как брызнули над его головой выбитые пулями осколки гранита и услышав их дробный стук по крыше кабины, сообразил, что это за страшный дятел решил встретить нынешний зимний рассвет в горах. Заученным движением Сергей кубарем выкатился из кабины и ужом проскользнул под днищем вновь замершего «Камаза» на противоположную сторону, под защиту колес. Сейчас стука далекого стального дятла уже не было слышно: все захлебнулось грохотом и ревом.
Впереди и сзади, вбивая в горло кислые хлопья горячего воздуха, с оглушительным треском лопались огромные оранжевые апельсины, выбрасывая из себя огненную мякоть и черные пузыри жирного дыма, пронзая все вокруг смертоносными иззубренными косточками осколков. Это от прямых попаданий взлетали на воздух, детонировали, разрывались в клочья набитые снарядами «Камазы». Десятки тонн солярки из расстрелянных «наливашек» стекали в недра полыхающего ущелья, скатывались с обрывов кипящими пламенем водопадами огненной лавы; мешаясь в клубах пара с расплавленным снегом, низвергались на дно, в реку. Река горела. Пламя разносилось быстрым течением все дальше, и казалось, этому не будет конца.
Немного придя в себя, Сергей огляделся и попытался оценить обстановку. «Духов», ведущих по ним огонь и расстреливающих колонну, словно мишени в тире, не было видно: глаза слепило выкатившееся из-за скалистого гребня солнце. Мимолетно отдав должное опытности противника, он перевел взгляд на замерший впереди «Урал». «Урал» ритмично дергался, выплевывая из «скорострелки» длинные очереди. Молодец, Равиль, - мысленно отметил Нежданов, лихорадочно пытаясь сообразить, что же ему, как командиру, следует предпринять в сложившейся ситуации.
Положение стало безвыходным. Путь в обе стороны был отрезан: «духи» в первую очередь вывели из строя крайние машины. Сейчас выручить их из беды могли только «вертушки». То, что его «Камаз» пока уцелел, было чудом. И это чудо как можно скорей надо было использовать: в кабине находилась рация – единственная надежда на спасение. Сергей, броском из-за колеса, подскочил к кабине со стороны водительской дверцы и едва нажал на ручку, как та распахнулась, словно кто-то давил на нее изнутри. Собственно, так оно и было: из распахнувшейся дверцы прямо на него беспомощным кулем вывалился Сагендыков. В его левом боку зияла рваная рана, по бушлату расплывалось темное пятно. Царапая лед ногтями рук и каблуками ботинок, Энвер выгнулся, посмотрел на Сергея и попытался что-то сказать. Но вместо слов из его горла хлынула пузырящаяся кровь, окрашивая белый снег в алый цвет степных тюльпанов. Сагендыков всхлипнул, как-то вдруг весь обмяк, дернулся и поник. Затих. Сергей, совершенно позабыв о том, кто он и где находится, в голос заплакал. Так, плача, и залез в кабину. Первым делом отметил, что Литовченко здесь нет. Затем, щелкнув тумблером и надев наушники, вызвал «вертушки». Оставаться в машине долее было равнозначно сидению на пороховой бочке. Обернувшись и глянув назад, на «спалку», словно надеясь обнаружить там все еще сморенного праведным сном замполита, Сергей опять выкатился наружу. Пополз к машине Сатымова: «Урал» все-таки был подвержен риску взрыва менее, чем набитый боеприпасами «Камаз». Едва Нежданов успел добраться до «Урала», как ущелье раскололось от нового взрыва: пришел черед и его «Камаза».
Около «Урала» Сергей, к неописуемой своей радости, увидел Равиля и его водителя Саню Рыбочкина. Оба, целые и невредимые, расстреляв боекомплект «скорострелки», теперь лежали за колесом и деловито садили из «калашниковых» в сторону взошедшего солнца. Это было бесплодным занятием: до гребня пули автоматов вряд ли долетали. Сергей подполз к Мустафину, похлопал его по спине. Равиль что-то быстро лопотал по-татарски, размазывал слезы по закопченным щекам и, казалось, не слышал. Лишь когда в рожке закончились патроны, он обернулся и уставился на Нечаева с таким удивлением, словно видел его впервые.
- Ты, командир? Живой? Смотри! Смотри, что они делают, сволочи, сучьи дети! Погоди, вот сейчас я им…
Он потянулся рукой к подсумку, за новым магазином, но Сергей цепко схватил его за руку.
- Ша, Равиль, кончай истерику. Еще постреляешь. Успеется. Сейчас живых надо искать. Раненых, наверно, полно. Идем. Ребят спасать надо.
…Они ползли вдоль искореженных обломков, еще полчаса назад бывших автомобилями. То и дело на пути им попадались изуродованные, обугленные тела. Живых пока не было. Вдруг за небольшим валуном Сергей увидел лежащего навзничь, с раскинутыми руками, замполита. Он был не обожжен и вроде не ранен.
- Вы живы, товарищ майор? Что с вами? – Рукой он потормошил Литовченко за плечо. Тот, не поднимая головы, испустил сдавленный, жалобный стон.
Наверное, контузило, - решил Сергей. - Ничего, бугай здоровый, очухается.
Он пополз дальше, не оглядываясь. А если бы оглянулся, то непременно увидел бы, как совсем недавно прибывший в часть замполит батальона майор Литовченко, так убедительно втолковывающий им, служившим здесь уже более года, смысл понятий «долг», «мужество», «честь», «пролетарский интернационализм» и прочих нарядных, как пионерские флажки, высокопарных слов, комиссар, первейшим долгом которого было, прежде лекций и бесед, вдохновлять бойцов на подвиг личным примером, осторожно приподнял голову и, воровато озираясь, быстро перебирая руками и ногами, словно паук, полез на скалу, где наверху, метрах в пяти, он еще загодя приметил расщелину.
Ползая между горящими машинами, Нечаев, Мустафин, водитель Саня Рыбочкин и присоединившийся к ним старшина Негримайло, у которого осколком было слегка задето плечо, волоком вытаскивали из-под огня и укладывали невдалеке, под козырек скалы, всех, кто подавал хоть какие-то признаки жизни. Скоро должны были подоспеть «вертушки», и раненых надо было собрать в одном месте, чтобы как можно скорее их эвакуировать. Возвращаясь к остаткам колонны в очередной раз, Сергей вдруг увидел перед глазами ослепительный белый шар и почувствовал, как кто-то невидимый со всего размаху треснул его по ноге железным ломом. Земля вздрогнула и поплыла вниз. Силясь уцепиться за уходящую из-под него твердь, впиваясь в снег скрюченными пальцами, Сергей потерял сознание. Он не видел, как его, приподняв, потащил, было, в сторону подоспевший на выручку Равиль, но и сам рухнул с осколком в легком. Теперь их обоих пришлось выносить из опасной зоны Негримайло и Рыбочкину.
…Очнулся Сергей почти месяц спустя, в Ташкенте, в окружном госпитале. Помимо тяжелой контузии, осколками снаряда, взорвавшегося в кузове одного из «Камазов», у него была перебита нога и задет позвоночник. К счастью, ранение в позвоночник оказалось не столь уж серьезным. А вот ногу, несмотря на все усилия врачей, спасти так и не удалось.
11
Дело было сделано. Теперь, когда с минуты на минуту могли появиться вертолеты врага, следовало как можно скорее уходить. Человек на гребне скалы подал рукой знак. Его спутники засуетились, торопливо увязывая вьюки. Часть оружия пришлось оставить: вместо него придется нести одного убитого и трех тяжелораненых.
Снизу, со стороны перевала, все еще слышались частые взрывы. Детонируя, рвались снаряды в уцелевших машинах. Автомобили-цистерны, содрогаясь и подпрыгивая, все еще валились в пропасть, облитые волнами пунцового пламени. Человек в чалме и халате видел, как там, внизу, в дыму и огне, медленно переползали несколько шурави, спасая раненных товарищей. Сейчас они были заложниками его великодушия. Отсюда ему ничего не стоило перестрелять их по одному, как куропаток. Но он не сделал этого. Сердце его не пылало ненавистью к этим чужеземцам, пришедшим сюда с оружием не по своей воле. Кроме того, он был воин, а воину надлежит щадить поверженного врага. Так велят законы и Божьи, и человечьи.
В последний раз поднеся бинокль к глазам, человек вдруг подобрался и сосредоточенно подкрутил пальцем колесико настройки резкости. Да, теперь он отчетливо видел, как один из тех, внизу, в надежде спасти себя, торопливо карабкается вверх. Тонкие губы человека в чалме искривились в презрительной усмешке. В его народе испокон века обожествляли героев и ненавидели трусов. Ибо трус покрывал позором не только себя, но и всех остальных. Трус не имел права жить.
Человек в чалме решительно отложил бинокль и, пододвинув к себе лежавшую здесь же снайперскую винтовку, спокойно передернул затвор, досылая патрон. Поймав в перекрестье прицела дрожащую в ознобе – это было прекрасно видно – спину беглеца, пытавшегося такой ценой сохранить свою жалкую жизнь, он медленно выдохнул и брезгливо нажал на спуск. Тот, в кого он выстрелил, выгнулся в предсмертной муке, давясь не слышным издали криком, вскинул руки и рухнул, обмяк, повис, сложившись надвое, на каменном выступе, словно никчемная тряпичная кукла…
12
Руки Сергея, лежащей на левом колене, коснулось что-то влажное и теплое. Он вздрогнул и открыл глаза. У ног, повиливая куцым хвостом и тычась черной пуговкой носа в его ладонь, сидела дворняга с набухшими молоком сосцами.
Прижав крохотные висячие ушки, псина жалобно помигивала слезящимися глазами и, высунув розовый язычок с застывшей на кончике каплей слюны, часто дышала. Не говоря ни слова, он сгреб с «дипломата» остатки хлеба, сыра, колбасы и, наклонившись, осторожно положил перед собакой. Та, вежливо обнюхав Сергею руки, с достоинством принялась за еду.
- Ну, что, командир, пора?
- Пожалуй…
Двое поднялись со скамейки. Медленно пошли вдоль аллеи к выходу из сквера, удаляясь от обелиска. Один, тот, что пониже, прихрамывал, тяжело опираясь на трость. Второй, высокий и плотный, бережно поддерживал его под локоть. Пройдя шагов с десять, оба, не сговариваясь, одновременно оглянулись, словно подчиняясь неслышной команде. Над обелиском прозрачно голубело небо. У скамьи, где они только что сидели, со звоном и чвирканьем подпрыгивали, собирали крошки серые мячики-воробьи. Осторожно неся в зубах кусок хлеба, почти касаясь сосцами асфальта, мимо протрусила давешняя собачонка. Где-то поблизости, скорее всего в подвале одного из окрестных домов, ее ждали щенки. Жизнь продолжалась…