(перевод с турецкого)
Омер Сейфеттин (1884-1920)
Мы слышали печальное журчание ручья, не видимого внизу под серебряными ивами, когда играли во дворе конюшни. Наш дом как будто потерялся позади живой изгороди из больших каштановых деревьев. Я и мой брат Хасан, который был на год младше меня, совсем не отходили от Дадаруха, так как моя мама уехала в Стамбул. Этот конюх нашего отца был пожилым мужчиной. По утрам пораньше мы бежали на конюшню. Лошади были нашим самым любимым занятием. Какое не надоедающее удовольствие было вместе с Дадарухом отводить их к воде и сидеть верхом на их голой спине. Хасан боялся и не мог ездить верхом один. Дадарух сажал его перед собой. Мы получали ещё больше удовольствия, чем от увлекательных игр, если могли класть в сумки ячмень, наполнять травой ясли или убирать навоз. Особенно нам нравился уход. Это было самое приятное дело. Взяв в руку скребницу, Дадарух начинал работу, тик-так... тик-так... тик-так... точь-в-точь как часы ... я не могла устоять на месте и настаивала:
- Я тоже хочу так делать!
Тогда Дадарух, посадив меня на спину Тосуна, давал мне в руку скребницу и говорил:
- Давай, работай!
Эта железная штука сильно скребла по шкуре животного, но я не могла извлекать такое слаженное тиканье.
- Он машет своим хвостом?
- Машет.
- Как мне посмотреть?
Я наклонялась и вытягивалась, но с крупа лошади хвост не был виден.
Каждое утро я говорила, как только приходила на конюшню:
- Дадарух, я займусь уходом.
- Ты не сможешь это сделать.
- Почему?
- Потому что ты ещё маленькая...
- Я сделаю.
- Вот подрастёшь.
- Когда?
- Когда ты вырастешь до шеи лошади...
Я не могла одна успешно справляться с уходом за лошадью на работах в конюшне. Мой рост не доходил даже до живота лошади. Тем не менее, это занятие было очень весёлым и очень забавным. Вероятно, равномерное тиканье скребницы нравилось Тосуну, он прижимал свои уши, его хвост раскачивался, как огромная кисточка. Тосун был недоволен, когда полный уход близился к завершению и Дадарух говорил "хёйт", сильно хлопал его по крупу, а потом начинал уход за другими лошадьми.
Однажды я осталась одна. Дадарух и Хасан спустились к берегу реки. Внутри меня проснулось страстное желание заняться уходом. Я искала скребницу, но не могла найти. В углу конюшни находилась маленькая комната Дадаруха без окон. Я вошла туда и стала искать полки. Я увидела что-то среди сёдел. Нет, нет! Под его кроватью стоял сундук из зелёных досок. Я открыла его и чуть было не закричала от радости. Увиденная мной среди подарков скребница, которую прислала мама из Стамбула неделю назад, ослепительно блестела. Я сразу схватила её, побежала в сторону Тосуна и захотела поскрести его живот. Он забеспокоился. Я подумала:
- Она причиняет боль.
Я посмотрела на зубчики этой красивой скребницы сверкающие, как серебро. Очень колкие и острые. Я начала тереть её о камни стены, чтобы немного затупить их. Когда зубцы затупились, я попробовала снова поскрести. Опять лошадь что-то не устраивало. Я разозлилась. Наверно я хотела выместить на скребнице свой гнев. Я пробежала десять шагов вперёд и положила скребницу на каменную поилку. Найдя камень потяжелее, я подняла его с земли и начала очень быстро бить по скребнице. Я разбила вдребезги и смяла эту красивую скребницу, прибывшую из Стамбула. Вдобавок, ко всему ей жалел пользоваться Дадарух. Потом я бросила её внутрь поилки.
Когда мой папа каждое утро выходил из дома, то каждый раз заглядывал на конюшню и следил за порядком. В тот день я опять была на конюшне одна. Хасан остался в доме с нашей горничной Первиной. Когда мой папа заглянул в поилку и увидел внутри сломанную скребницу, он крикнул Дадаруху:
- Иди сюда!
У меня перехватило дыхание, не знаю почему, но я очень испугалась. Дадарух растерялся, когда обнаружилась сломанная скребница. Отец спросил его, кто это сделал. Дадарух ответил:
- Не знаю.
Мой папа повернул глаза ко мне, ещё ничего не спрашивая.
Я сказала:
- Хасан.
- Хасан?
- Да, вчера, когда Дадарух спал, он зашёл в комнату и достал её из сундука, а потом разбил на каменной поилке.
- Почему ты не сообщила Дадаруху?
- Он спал.
- Позови Хасана, я поговорю с ним.
Я прошла через калитку ограды. Я побежала прямо к дому по затенённой дороге и позвала Хасана. Для него печальней новости не было. Он побежал за мной. Мой папа был очень суров. Под его взглядом мы сильно испугались. Он сказал Хасану:
- Если солжёшь, то пеняй на себя!
- Я не солгу.
- Ладно, ты зачем сломал эту скребницу?
Хасан растерянно посмотрел, остановившись глазами на предмете в руке Дадаруха. Потом, потрясая белобрысой головой, сказал:
- Я не ломал.
- А я говорю, что ты лжёшь.
- Я не ломал.
Папа сказал:
- Скажи правду, я не рассержусь. Ложь - это очень плохо. Хасан упрямо отрицал. Мой папа разгневался, подошёл, сказал: "Бесстыжий лжец", дал ему пощёчину и крикнул:
- Отведи его в дом; смотри, не пускай его сюда ещё раз. Пусть всё время сидит с Первиной.
Дадарух взял моего плачущего брата на руки и пошёл прямо к калитке изгороди. Теперь я играла на конюшне совсем одна. Хасана держали дома под замком. Моя мама после приезда также не простила его. Когда предоставлялся случай, мой папа говорил: "Он лжец". Хасан тягостно молчал и начинал плакать, когда вспоминал про пощёчину, которую получил. Моя бедная мамочка не давала мне никакой возможности признаться в клевете. Она говорила: "Глупый Дадарух, разве ты не подверг опасности лошадей?"
На следующий год летом моя мама опять уехала в Стамбул. Мы остались одни. Хасану всё ещё было запрещено быть на конюшне. По вечерам в постели он спрашивал меня, выросли или нет жеребята, что происходит с лошадьми. Однажды он вдруг заболел. В посёлок была послана лошадь. Приехал доктор. Он сказал, что это дифтерия. В доме собрались находящиеся на хуторе деревенские женщины. Они принесли несколько полосатых птиц. Зарезав их, они укутали шею моему брату. Мой папа совсем не отходил от изголовья кровати. Дадарух был очень подавлен. Первина плакала навзрыд.
Я спросила:
- Почему ты плачешь?
- Твой брат болен.
- Он выздоровеет.
- Он не выздоровеет.
- А что с ним будет?
- Твой брат умрёт!
- Разве он умрёт?
Я тоже начала плакать. С тех пор как он заболел, я спала рядом с Первиной. Однажды ночью я не могла заснуть. То ли в дрёме, то ли нет, перед моими глазами приснившийся Хасан говорил: "Клеветница! Клеветница!" и плакал рядом со мной.
Я разбудила Первину и сказала:
- Я пойду к Хасану.
- Зачем?
- Я хочу что-то сказать моему папе.
- Что ты скажешь?
- Я скажу ему, что я сломала скребницу.
- Какую скребницу?
- В прошлом же году. Помнишь, как мой папа сердился на Хасана...
Я не могла договорить свои слова. Глубокие рыданья внутри душили меня. Плача я объяснила всё Первине. Если я расскажу сейчас моему папе, может быть, Хасан услышит и простит меня.
Она сказала:
- Скажешь завтра.
- Нет, я пойду сейчас.
- Сейчас твой папа спит, скажешь завтра утром. Хасан тоже спит. Ты его поцелуешь, поплачешь и он простит тебя.
- Ладно!
- А сейчас давай спи!
Я опять не могла сомкнуть глаз до утра. Как только рассвело, я разбудила Первину. Я встала. Я торопилась, чтобы снять угрызения совести, которые мучили меня. Только жаль, что мой бедный невиновный брат умер в ту ночь. Мы видели в прихожей плачущего Дадаруха и хуторского имама. Они ждали, когда выйдет мой папа.