Бабушкин дом в деревне был похож на другие крестьянские дома в России: кирпичный, побелённый в светло-голубой цвет, пять окон, сенцы, справа чулан, или «холодная». Иногда точно такой же дом встречался мне на дальней городской окраине, и по зубчатому карнизу под крышей, по белым шторкам на аккуратных окнах с геранью в горшках, обёрнутых гофрированной бумагой, я узнавала что-то полузабытое, далёкое, но своё, родное. Только у бабушки шторки были не «ришелье», как в городе, а с кружевом – она плела его сама.
Моя память хранит этот скромный дом, построенный ещё дедом, как моё родовое гнездо, где я бывала всего несколько раз, но там выросла мама, и она иногда рассказывала мне о своём детстве. О матери – бабушке Саше – она говорила с благодарностью и уважением: «Бабушка была великая труженица».
А дом, где родился мой отец – он был из соседнего села, – я никогда не видела, отец ни разу не возил меня туда: там давно жили чужие люди. Когда началась коллективизация, его семья – родители и четверо сыновей – почувствовала надвигающуюся опасность. Простые крестьяне, работавшие от зари до зари, они были вынуждены продать добротный дом, оставить урожай колхозу и переехать в город. Никто из детей в деревню так и не вернулся. Два брата погибли на войне, а мой отец и его младший брат уцелели и всю жизнь работали вместе.
* * *
В первый раз меня отправили погостить к бабушке, когда мне было семь лет, перед школой. Смотреть за детьми в деревне было не принято. Родились, подросли – и гуляют сами по себе. И за мной никто не смотрел, я играла со своей двоюродной сестрой и соседскими детьми.
Деревенские мальчишки, такие же дошкольники, время от времени вставляли в разговор матерные слова, но я ещё не понимала, что это такое, – думала, что в деревне все так говорят, на своём языке. В городе у меня не было подобных компаний: я росла тихим домашним ребёнком.
Однако дети оказались вполне дружелюбными, а вот сестрёнка – не очень, и это меня удивляло и огорчало. Я-то надеялась, что она будет рада встрече со мной, как я радовалась всем новым подругам, не имея детсадовского опыта борьбы за существование.
Сестра, хоть и была младше меня на целый год и не умела ни читать, ни писать, воображала из себя опытную аборигенку, передразнивала меня и хвасталась новыми платьями. А чем там было хвастаться? Наши матери шили их одинаково: короткий рукав – обычный или фонарик, – лёгкая сборочка на талии – вот и весь фасон. Наверное, я мешала сестре: ей хотелось покомандовать, а я невольно отвлекала от неё внимание малышни, как бывает, когда на улице появляется кто-то новенький.
* * *
Несмотря на непривычные для городской девочки условия – по правде сказать, никаких условий в деревне не было, даже электричества, – я мужественно прожила там две недели, а может, и месяц, и моя детская память впитала милые доныне сельские пейзажи и звуки, запах парного молока и горячего домашнего хлеба, бархатные стрелы камышей и неповторимую нежность круглой бело-розовой земляники, которую я находила на склонах оврага.
Иногда наверху, на открытом месте, встречались более зрелые, малиновые ягоды, тающие во рту, но там, где мы играли, они были редкостью: разве они могли задержаться на кустах, укрывшись от зорких детских глаз?
Эти неяркие, незаметные среди травы ягоды были такими вкусными! Я до сих пор не встречала ничего, что могло бы сравниться с ними. Может быть, это особенность детского восприятия, не знаю, но мне кажется, я всё ещё помню их божественный вкус и запах.
Как, из чего, из каких таинственных элементов возникал этот чудный тонкий аромат, сопровождающий меня всю жизнь, зовущий меня в родные места, где я росла, радуясь скромным дарам природы?
В лесу земляники было намного больше, но одним нам ходить не разрешали – только со взрослыми, то есть со старшими детьми. Родители занимались более серьёзными делами и на гулянки не отвлекались, так что вполне самостоятельная малышня выбирала для прогулок всевозможные закоулки (вот именно!), узкие проулки между огородами и ближний овраг.
Это был замечательный овраг – большой, загадочный, живописный. Там выступали нависающими углами белые пласты известняка, манили складными красными гроздьями – ягодка к ягодке – кусты бузины, и нежно-зазывно пахло чобором – так у нас называли чабрец, или чабор. Мы собирали его и приносили домой, а бабушка связывала тонкие стебли с неяркими сиреневыми цветами в маленькие пучки и подвешивала сушить в своей комнатке.
* * *
К чему мне было особенно тяжело привыкнуть – так это к многочисленным домашним животным. У нас дома жила только моя любимая ласковая кошка Мурка, а здесь во дворе и в хлеву кого только не было! Корова, телёнок, овцы, свиньи, не говоря о домашних птицах – курах, утках и гусях.
С курами я была уже знакома, уток не боялась, а вот гусей сторонилась: они угрожающе шипели и вытягивали шеи, хотя я их не дразнила – не потому, что дразнить гусей не следует, а просто – не возникало у меня такого желания. А большого белого петуха с мясистым красным гребешком можно было и не дразнить: стоило только зазеваться, как он подскакивал, чтобы клюнуть в ногу и доказать своё право не только на кур, но и на весь двор.
Однажды вечером по улице гнали стадо, а я гуляла неподалёку от дома и не успела подбежать к крыльцу. Мне казалось, что старый козёл с длинными рогами, возглавлявший процессию, гнался именно за мной. А ведь он был намного больше меня! Думаю, раза в два. В семь лет я была крошечной девочкой, Дюймовочкой.
Я в страхе бежала по неровной дороге, по траве, споткнулась и упала, но козёл пробежал мимо, не обратив на меня внимания, а от коров, шествовавших медленно и невозмутимо, я успела спрятаться – мало ли что! Это они с виду такие спокойные, а бабушка говорила, что они «брухаются» и велела держаться от них подальше.
* * *
Бабушка Саша, хоть это и был её дом, уже не имела влияния на происходящее: всем заправляла невестка, относившаяся к тихой работящей свекрови, как к ненужной вещи, и старавшаяся если не сжить её со света, то хотя бы выжить из дома. Бабушкина кровать стояла в чулане с маленьким окошком – видимо, другого места для неё не нашлось, однако в чулане ей было спокойнее, – а в двух жилых комнатах помещалась дядина семья из пяти человек. Я спала на печке – там, где положили, но мне это даже нравилось.
Зимой бабушка гостила у дочерей в городе, а летом её тянуло в родную деревню, и она терпела грубость и пренебрежение чужой женщины. Однако это была жена её сына, который почему-то не мог заступиться за мать, а вот жену, умело помыкавшую им всю жизнь, он, наверное, любил и невольно потакал ей.
Она была полная, довольно миловидная, хозяйственная, но отнюдь не жертвенного склада, который присущ многим деревенским женщинам, а другого – себе на уме. Конечно, она и в колхозе работа-ла, и что-то шила на ножной машинке, но по сравнению с другими женщинами ей жилось неплохо. Дядя её жалел и делал по хозяйству всё, что только мог.
Собственно, у меня к ней нет никаких личных претензий: она разговаривала со мной ласково – у неё всегда был такой слащавый голос, – звала за стол, а больше от неё ничего не требовалось. О том, как она обращалась с бабушкой, как третировала её, я узнала намного позже.
Чулан, то есть кладовка справа от сеней, был совершенно непригоден для жилья, в нём было неуютно, темно и холодно. Но бабушка, видимо, скрывалась там от невестки, понимая, что так она никому не будет мешать. Ради относительного спокойствия она терпела неудобства, и всем это почему-то казалось нормальным. А ведь это был бабушкин дом!
Кружево бабушка плела на крыльце – там всё-таки светло, но даже летом не всегда бывает тепло, так что её работа зависела от погоды. Так, между городом и деревней, нигде не чувствуя себя дома, бабушка жила до восьмидесяти лет.
Меня в деревню больше не возили, и слава богу! Вероятно, мама пожалела свою малышку. Никто меня там не ждал, кормили чем придётся, хорошо ещё парное молоко давали. Картошка, конечно, была каждый день – с окрошкой из настоящего кваса и с огурцами, только что сорванными в огороде.
Как я уже писала, электричества в доме не было, несмотря на знаменитый ленинский план. Впрочем, летом это никому не мешало, а как деревенские дети делали уроки зимой, при свете керосиновой лампы, как они читали в учебниках про обещания ГОЭЛРО (Государственная комиссия по электрификации России) – этим районное начальство не интересовалось, а Москва – тем более. В интернете я прочитала, что электричество появилось в бабушкиной деревне в 70-х годах. Вполне возможно… В других русских деревнях тоже долгое время не было такой роскоши, как лампочка.
В общем, деревня – это всё-таки не моё. Очевидно, там надо родиться или бывать почаще, и желательно – добровольно, а не на принудительных осенних работах. На яблоках-то ещё ничего, а вот на картошке для нас, студентов, весёлого было мало: оба раза нам не повезло ни с погодой, ни с начальством, ни с жильём. Однако в жизни надо всё попробовать и научиться терпеть то, что нельзя изменить.
* * *
Странно, как много я помню из того далёкого времени: аккуратный палисадник с мальвами, бабушкину улицу с домами в один ряд, а на другой стороне – большой пустующий загон для скота; крутой спуск к неглубокой речке, через которую на мелководье проложена кладка – белые ровные камни, отполированные водой; колодец с «журавлём» на берегу – и как только женщины носили воду в гору на коромысле?
У реки, на ровном, просторном лугу, по выходным собиралась нарядная молодёжь на «матаню» – деревенские танцы. Там играли по очереди гармонисты, а женщины постарше пели частушки и любимые старые песни. Новые, которые звучали по радио, в деревне, видимо, ещё не прижились.
Неподалёку, рядом с простым деревянным мостом, по которому ездили машины и телеги, стояло сельпо, с его неистребимым густым запахом, присущим всем деревенским магазинам. Бочковая сельдь, хозяйственное мыло, хлеб и другие духовитые товары соединяли свои усилия в одно целое и приветствовали покупателей ещё на подходе к «торговому центру».
С низкого потолка свисали янтарные спирали липучек с успокоившимися мухами, а по халве ползали пчёлы или осы – чистые, в общем-то, создания. Там мы покупали самые дешёвые, «голенькие» конфеты – «подушечки».
На другой стороне реки, наверху, тянулась вдоль берега улица; справа поднималась в гору ещё одна, ведущая к старинной церкви. Может быть, именно с неё когда-то давным-давно сорвался и разбился мой дед, оставив бабушку вдовой с пятью малыми детьми. Стоило ли перекрывать крышу, если церковь вскоре закрыли – навсегда...
Дальше, за полем, находилось сельское кладбище, где через несколько лет после моих деревенских каникул холодным осенним днём хоронили бабушку. Тогда все было слишком грустно, сумбурно и поспешно – на следующий день мы уехали, и после я уже не бывала в деревне – никто не звал, да и что там делать в осиротевшем, ставшем чужим доме?
* * *
Что-то из памяти со временем стирается, а эти далёкие картины – остались. И земляника – ароматная, нежная, необыкновенно вкусная – помнится мне до сих пор, но кроме как в родных местах, она мне больше нигде не встречалась. Может быть, она растёт только там, в детстве...
Продолжение темы:
«Кружевница»
http://www.proza.ru/2015/03/06/923
______________________________
Фото из интернета