Куда торопиться в пятницу? Только на свидание. Я и лечу - домой, где меня ждут. Но мне мешают - расслабленные пятницей тела, а я на взводе: хотелa уйти домой пораньше, а застряла на лишний час. Если телефон позвонит и спросит "Ну, ты где?", могу его разбить.
Солнце несётся наперегонки со мной. Город цепляется за убегающие лучи квадратными окнами, в каждом счастливце - пойманное зарево. А там, откуда оно ушло, загорается другой свет, медово-жёлтый домашний уют. Эти окна вызывают у меня тоску и чувство бездомности. И зависти - к тем, кто внутри. Они греются у очага, пьют горячее красное вино, смотрят в серые глаза друг друга. Пушистый ком мурлычет, навеки преданный друг - у ног. Как звёзды, светят, но не греют, эти чужие окна, безжалостные ко всем, кто снаружи.
Толпа, как сумерки, сгущается на каждом шагу. Её потоки стремятся к железнодорожной станции, закручиваются в воронку и уходят под землю. Между мной и домом - четыреста метров подземного туннеля. Иногда я миную его без драм, в другие дни обхожу за километр. Сегодня мне нужен самый короткий путь, и я иду с толпой под землю.
Обычный старый туннель. Или я такая старая, что мне 1906 - далёкий прошлый век. Туннель принадлежит центральной узловой станции, они - ровесники. Когда их строили, с лица города стёрли - как умыли - древнее кладбище, городской приют для нищих и безумных, женский монастырь, полицейские казармы, морг. Когда расчищали кладбище, выкопали сорок тысяч покойников - Стивен Кинг тогда ещё не родился. Всем выкопанным придавали божеский вид и отвозили вагонами на другие кладбища - перезахоронять. Никто не знает, сколько ещё пассажиров осталось ждать поезда, который никогда не придёт.
Тысячи нас сливаются в туннель каждый день. Мало кого волнует его скорбное прошлое. Хотя горсточка привидений придала бы остроту архитектонике. Тоска идти одним и тем же коридором дважды в день, утром - в грубую реальность, вечером - из неё, назад к мечте о нормальной жизни - на вилле, где яхта всегда наготове умчать тебя от всех за горизонт.
Туннель ругают: он узкий, тесный, клаустрофобный, как грузовой контейнер. Летом - жарко, как в духовке, зимой - морозильная камера. Днём - шум, толкучка, ночью - жуть, пустота. И всё-таки, в нём не страшно, как в загнивающей Лондонской трубе. И здесь не промышляет малолетняя шпана, как в загаженном Парижском метро. Девонширский туннель чист - от бомжей и граффити. В свете неоновых лучей шагает респектабельная публика. На входе свеже умытые девочки и мальчики всунут в руку бесплатную газету, разящую свежей новостью в любую погоду. В разноцветных кафе нальют сносный кофе в яркий бумажный стаканчик.
Ещё костерят туннель за то, что он - дом родной для целой армии уличных артистов. Настоящий балаган. Утро, вечер, жара, ливень - они всегда вдоль стен, живое несмываемое граффити. Тысячи нас открывают день и закрывают его, как ключиком, монеткой, бросаемой на удачу в распах футляра от гитары или скрипки. Ведь тут, среди уличной братии и Иисус Христос, переодетый нищим, награждающий добрых и наказывающий немилосердных. Но чувство вины здесь опасно, вывернешь карманы наизнанку и уйдешь с поганым ощущением.
Солнце, выкарабкиваясь из веток платанa, краснело с каждой минутой. Набрав в лёгкие побольше розовых сумерек, я сошла по ступеням вниз. Подземная речка Стикс - что угодно, но не бессмысленная толчея. В туннеле автоматически становишься гражданином подземной республики, где все равны и законопослушны. Это просто: держись своей стороны, гляди под ноги, не кричи, если не поёшь, и не лови чужие взгляды, если не готов к материальному контакту. На мне солнечные очки, мне ни к чему сюрпризы.
Атомное вагнеровское сопрано дробило позвоночники, носясь, как птерозавр, из одного конца туннеля в другой. Я содрогнулась. Однажды я поинтересовалась, кто эта однолюбка "снов Эльзы", и наткнулась на слепое лицо и поношенное фиолетовое платье с палочкой в руках. Но на то и уши, чтоб не слышать. А вот этот вой не проскочить без взаимных увечий, если не пуля, а мне так не разогнаться. Воет допотопная азиатская штуковина с одной струной. Её пилит заклеенным изолентой смычком древний, как иероглиф, китаец. Рядом, в двух метрах, на пластиковом ящике сидит бабулька, должно быть совершенно глухая, которая - что? - консультирует девственниц. Напротив, девочка аборигенка торгует кожаными амулетами и, стоя на коленях, макает кисточку в краски и точками рисует миниатюрки, вырезанные из коры.
Обтянутые офисной материей задницы и здесь шевелились медленно. Я рванулась на обгон в случайный прогал - и вынырнула на мальчонку с растрёпанной гитарой и удовольствием на лице. Ещё бы - он ворошил прах самого Джона Уинстона Леннона. Акустика длинной каменной трубы сводит с ума, как безнаказанность. Через интервал сидела шляпа и голосом Фауста, торгующегося с дьяволом, вопила кантри.
Раздражение грозило забить фонтаном. Затравленно я метнула взгляд гитаристу, смуглому, как печёная картошка, ласково помуркивающему в стиле джаз. Он радостно закивал мне и улыбнулся, как будто ждал именно меня. Я машинально растянула губы, но одумалась. Моё лицо - за чёрными очками, как за маской. Может, он не мне? Я оглянулась. Джазист кивал и улыбался всем, кто поворачивал к нему лицо. Он так забавлялся. Кто кого развлекает? С какой стороны зрители? Мне стало весело. Это стоит доллара - вернуться и дать ему? Поздно, уже выход.
На ступеньках сидел закопчённый бродяга и пытался "Достучаться до небес". Рядом валялся мастиф с улыбкой Джоконды. Затасканная гитара, прокуренный голос, точные аккорды. Мне знакома эта банда. Я не часто подаю, но могу быть щедрой. Как-то я опустила несколько долларов в их шляпу и не получила в замен даже поворота головы. Ушла, как оплёванная. Нет, это я сегодня "достучусь". Наклонившись, я бросила доллары в шляпу. Никто не шевельнулся. Тогда я протянула руку и почесала собачку за ушами. Чёрный мастиф оказался добряком, поднялся, увеличил оскал, облобызал мне руку, и заглотнул её по локоть. А?! Гитарист, не замечая меня, подмигнул мастифу. Хвостатая мона-лиза отпустила руку и, виляя круглыми боками, щедро лизнула меня в подбородок. Я не успела отшатнуться.
Кто эти бродяги? Они просто мешали идти домой. Но так легко отобрали у меня то, от чего я не могла избавиться сама: боль, досаду, раздражение, что бездарно истлевал ещё один день, что несётся, как Амазонка, жизнь, и что схомячила я с горя на обед бюргер из Макдональдса.
Кухня чуда не имеет рецептов. Главное - оно случилось. В туннеле, в конце которого меня встречало солнце - дождалось, не закатилось. А через минуту я увидела свои окна, они светились медово-жёлтым теплом. И я больше не бежала, сломя голову. Счастливая, я торопилась домой, на свидание.
Сидней, 2014