Посвящается памяти людей, подаривших мне жизнь
На фото: родители после свадьбы в декабре 1943 г.
Летом 1966 года папа взял меня в Винницу – на свою родину. Остановились у его старшего брата Иосифа. Днем раньше из Баку прилетел их другой брат. Следующим утром отправились на кладбище, где положили цветы к двум большим братским могилам, в которых покоились расстрелянные фашистами евреи. Всего за время оккупации Винницы было уничтожено свыше 40 тысяч мирных жителей, из них почти 28 тысяч евреев.
– Где-то здесь похоронены наши родители и младший брат – ему не было и шестнадцати, как тебе сейчас, – обнял меня за плечи дядя Иосиф. – Мы сражались на фронте и почти три года ничего не знали об их трагической судьбе. Лишь после освобождения Винницы пришла скорбная весть, что они были расстреляны в самом начале оккупации, в сентябре 1941-го.
Я молча смотрел на простирающиеся вдаль могилы. Разумению не поддавалась насильственная смерть в шестнадцать лет, так же как и долгие муки неведения о судьбе самых близких людей. На глаза наворачивались слезы. Мне было горько и обидно за папу, за его братьев, за их расстрелянных родителей и младшего брата. Мне было очень жалко дядю Иосифа. Папа рассказывал, что на войне брат командовал ротой автоматчиков. Однажды их полк штурмом взял небольшой немецкий городок. Осторожно продвигались по улицам, держа на прицеле окна домов. Вдруг из развалин выскочил мальчишка-гитлерюгенд в военной форме. Накануне боя дядя Иосиф прочитал письмо о гибели родных. Не успел гитлерюгендовец поднять вверх руки, как дядя Иосиф скосил его автоматной очередью, восклицая – как вы моего брата, так и я вас! А потом всю жизнь казнил себя за убийство невинного подростка.
В 1938 году мой будущий отец, окончив техникум, поехал поступать в Ленинградский институт инженеров промышленного строительства. Хорошо сдавал экзамены, остался последний – немецкий язык. Для гарантированного поступления по нему следовало получить как минимум четверку.
Немецкий отец знал, но своеобразно. Дело в том, что в его бытовом окружении нередко разговаривали на идише – языке германской группы, который до войны являлся родным для значительной части евреев Восточной Европы. Идиш примерно также похож на немецкий язык, как украинский на русский – много однокоренных слов, схож синтаксический порядок построения предложений. Короче говоря, отец неплохо владел идишем, а немецкий, как ни странно, ему не давался. На экзамене решил рискнуть – устный рассказ по заданной теме принялся бойко излагать на идише. Экзаменатор внимательно слушал пару минут, затем кивнул головой, мол, достаточно, поставил в ведомости четверку и после небольшой паузы, сказал – язык вы знаете, но не немецкий... Поступив в институт, отец без сожаления поставил крест на дальнейшем изучении немецкого, выбрал в качестве иностранного языка английский и уже через год осилил в оригинале роман Стивенсона «Айвенго».
В те далекие времена высшая школа не штамповала дипломы, а давала глубокие системные знания. Преподавали в ЛИИПС в основном профессора старой дореволюционной закалки. Высшую математику читал Канторович – будущий лауреат Нобелевской премии, а теорию упругости – известный академик Галеркин. Среди этой когорты выделялся профессор Гастев – крупный специалист по сопротивлению материалов, автор первого в СССР учебника железобетонных конструкций. Одаренного студента три года специально держали на втором курсе Петербургского университета – дальновидные наставники хотели, чтобы он досконально овладел всеми тонкостями расчета строительных конструкций.
Гастев обладал редким остроумием, и его высказывания часто били не в бровь, а в глаз. Один раз после звонка на перерыв некий студент, вынимая папироску, подошел к нему с намерением задать вопрос по теме прочитанной лекции.
– Молодой человек, здесь не курят! – предупредил профессор.
– Да я не курю, только заранее достал папиросу!
– А когда вы идете, извините, в туалет, тоже достаете заранее? – усмехнулся профессор.
В другой раз студентка показывала Гастеву чертеж разработанной в курсовом проекте фермы.
– Почему вы начертили одну половину конструкции, где вторая?
– Она абсолютно симметрична, зачем ее чертить! – пояснила студентка.
– Милая барышня! Представляю, как вы будете шить брюки мужу – сошьете одну брючину и скажете, вторая абсолютно симметрична!
На профессорской кафедре всегда должен был стоять графин с водой – лекторы при чтении любили смачивать горло. Всем известно, какие студенты хохмачи! Однажды перед лекцией Гастева в графин налили водки – хотели пошутить, вернее, посмотреть, как поведет себя в нестандартной ситуации остроумный и находчивый человек. С нетерпением ждали, когда он потянется к графину. Обычно желание испить водички приходило в середине лекции – профессор наливал полстакана и делал маленький глоток, минут через пять снова отхлебывал. На этот раз вышло по-другому. За ничтожную долю секунды он раскусил подвох, проанализировал возможные варианты развития событий от полного игнорирования случившегося до устройства скандала и выбрал оптимальный, который лишь поднял его авторитет – залпом выпил водку и как ни в чем не бывало продолжил лекцию.
Довоенный Ленинград был культурным центром страны с интеллигентными, доброжелательными, отзывчивыми жителями, подавляющее большинство которых погибло в блокаду. Если на улице приезжий начинал вдруг озираться по сторонам, сразу останавливались несколько человек – интересовались, куда надо, объясняли, как пройти, а то и провожали. Иногородние студенты быстро перенимали ленинградские нравы и ленинградский алгоритм жизни. Отец с друзьями по общежитию свободное время старался проводить в театрах и музеях, либо просто бродить по улицам и набережным каналов, пропитываясь ни с чем несравнимым духом этого удивительного города.
В июле 1939 года ЛИИПС реорганизовали в Высшее военно-морское инженерно-строительное училище и передали Наркомату ВМФ СССР. Желания студентов никто, разумеется, не спрашивал. Годным по состоянию здоровья задали один-единственный вопрос – хотите служить Родине? Иного ответа как «Да!» на подобный вопрос в сталинскую эпоху не могло быть – поэтому, получив стандартные положительные ответы, студентов быстро превратили в курсантов и перевели на казарменное положение. Так отец, никогда не помышлявший о военной карьере, попал на армейскую службу, которой отдал 30 лет жизни. А девушек-студенток из ЛИИПС раскидали по другим вузам, сделав исключение лишь для дочери генерала Карбышева – ей разрешили продолжить учебу в училище.
На руководящие должности в училище пришли кадровые офицеры. Появился особый отдел в лице угрюмого капитана, целыми днями усердно писавшего в кабинете. Как-то он вышел покурить на лестничную площадку. При его появлении оживленно переговаривавшиеся курсанты замолкли.
– Хватит курить, работы в невпроворот! – сказал сам себе особист, бросая окурок.
– Знаем, какая у тебя работа! – промолвил ему вслед один курсант.
– Ты что, спятил! Услышит – в два счета подведет под монастырь! – зашикали приятели. И верно – с особистами шутить не полагалось, так как шуток они не понимали. Как, впрочем, не понимали ни оговорок, ни словесных огрехов. Тогда в народе украдкой ходила молва, о безымянном заведующем клубом культуры. Сцену готовили к торжественному собранию. Оформители не могли решить, где лучше разместить бюст Ленина и портрет Сталина.
– Что здесь думать! – крикнул заведующий. – Ленина к стенке, Сталина повесить!
Особисты раскрутили дело – завклубом дали пятнадцать лет, и он канул в сибирских лагерях. Хотя, возможно, это анекдот, но – родившийся далеко не на пустом месте.
К военной дисциплине привыкали трудно, с грустью вспоминая о недавней студенческой вольнице. Свободного времени практически не оставалось – к основным предметам учебной программы добавились строевая и огневая подготовки, наряды, караулы. Вся жизнь регламентировалась воинским уставом, который был возведен в ранг высшего закона. Короче говоря, от сна восстав – учи устав, ложась спать – учи опять!
Увольнительные в город давались редко, а самовольные отлучки карались. Только один раз смекалистому курсанту удалось избежать наказания за самоволку. Полковник Иванов, зам.начальника по воспитательной работе, перехватил бедолагу на задворках территории, едва он перелез через забор.
– Из самоволки? – грозно рявкнул полковник.
– Никак нет!
– А что в кустах делаешь?
– Упражнялся на снарядах гимнастического городка, вдруг, извините, приспичило – пришлось срочно уединиться, – начал хитрить курсант.
– Ну и оправился?
– Так точно!
– Покажи!
Курсант наобум пошел вдоль забора.
– Вот! – наконец, сказал он, наткнувшись на небольшую кучку.
– Что ты мне показываешь – это ж собачье дерьмо! – снова повысил голос зам.начальник.
– А жизнь у нас разве не собачья, товарищ полковник! – возроптал курсант.
– Собачья, говоришь, – усмехнулся Иванов, – ладно, ступай!
Перед войной конкурс в училище подскочил до двадцати человек на место – прозорливые люди посылали туда сыновей, полагая, что это даст им хоть какой-то шанс уцелеть в грядущей мировой мясорубке. Отец рассказывал о многих отпрысках известных фамилий, учившихся курсом младше – в памяти остался только сын прославленного кукольника Сергея Образцова.
Грянула война. Курсантов бросили на строительство оборонительных сооружений, а когда Ленинград оказался в кольце врага, выдали винтовки и – на передний край. Пять месяцев отражали яростные атаки фашистов, пережили первую наиболее тяжелую блокадную зиму – в последующем удалось наладить снабжение, и голод был уже не столь ужасающим. Чтобы спасти преподавательский состав некоторым профессорам присвоили воинские звания и выдали соответствующий паек. В начале 1942 года командование пришло к выводу, что не рационально гробить на фронте старшекурсников, в обучение которых были вложены немалые средства, и решило эвакуировать их в Ярославль.
Уходили из блокадного Ленинграда в конце января по Дороге жизни через Ладожское озеро. В трескучий мороз под обстрелом и бомбёжкой предстояло пройти сорок километров. В середине пути измотанных людей начали покидать последние силы. Курсанты просили передышки, некоторые самовольно садились на лед. Полковник Иванов, возглавлявший переход, и ротные командиры метались вдоль растянувшейся колонны, тормошили присевших, трехэтажным матом приказывая встать и плестись дальше. Никаких привалов и перекуров! Расслабиться и заснуть на морозе – верная смерть!
Одного курсанта никак не могли поднять на ноги. Говорят, последняя стадия замерзания, находящаяся на грани потери сознания, очень приятна – человеку грезится, что он на берегу теплого моря нежится под ласковым солнцем или нечто подобное. Любое движение мучительно, так как вновь возвращает в реальность. Сломленный курсант, очевидно, находился именно в такой стадии. Пока начальство безуспешно возилось с ним, остальные, пользуясь заминкой, потихоньку присаживались. Чувствуя, что вот-вот произойдет цепная реакция неповиновения, полковник Иванов выхватил пистолет и застрелил лежащего курсанта.
– Подъем, вашу мать! – закричал он, вкладывая пистолет в кобуру. – Шагом марш!
В декабре 1943 года курс, на котором учился отец, защитил дипломы. К этому времени из оставшихся в Ленинграде ребят в живых уцелело не более пяти процентов. Хотя с ними регулярно переписывались, информации было минимум – цензура! Особисты зря хлеб не ели и безжалостно вымарывали любые намеки о потерях, месторасположении, настроениях. Приходилось хитрить. Например, приписка в конце письма «Привет от Пети Колпина», о котором никто слыхом не слыхивал, означала, что пишущий с фронта дает понять – его часть сражается в районе Колпино.
Распределяли молодых лейтенантов по всем четырем флотам. Распределяли интересно – перед выпуском из училища письменно опросили, где желали бы служить, а потом, плюнув на опрос, запустили, куда посчитали нужным, удовлетворив лишь единичные желания. Кто хотел на Балтику, того послали на Черное море, кто собирался на Дальний Восток угодил в Заполярье – и наоборот. Понятное дело – война, какой там выбор! Так и распределяли бы сразу – зачем желание спрашивать! В общем, одна из типичных повадок тоталитаризма – продемонстрировать человеку, что он всего лишь винтик в огромной государственной машине.
Отца тоже прокатили – вместо Черноморского флота отправили на Северный. Свою службу он начинал в Мурманске. Занимался разгрузкой транспортных судов, приходивших из США с техникой и продовольствием по ленд-лизу – строил причалы, налаживал грузоподъемное оборудование, организовывал временные зоны складирования. Работали круглосуточно – судно водоизмещением 12-15 тыс. тонн следовало разгрузить не более чем за 48 часов. Арктические конвои были одновременно самым быстрым и самым опасным маршрутом. От восточного побережья США до Мурманска добирались всего за две недели, однако немецкие подводки и самолеты пустили на дно в общей сложности 15% транспортов. Тем не менее, конвои приходили с завидной регулярностью.
На строительных работах часто использовались заключенные. Однажды отец неосторожно снял шинель, и кто-то из них вытащил бумажник. Посетовал бригадиру – воровскому авторитету, с которым у него были неплохие отношения. Дело поправимое, сказал он, остановил проходящего мимо зека и без лишних слов врезал ему по физиономии. Когда тот поднялся, бригадир грозно изрек – чтобы через полчаса бумажник вернули лейтенанту. Бедняга, вытирая кровь, поспешно удалился.
– Да с чего ты взял, что именно он украл! – воскликнул отец.
– А это не важно, – спокойно произнес бригадир, – он из шкуры вылезет, но узнает, кто нашкодил и заставит вернуть украденное.
Так оно и получилось – не прошло и двадцати минут, как бумажник вновь был у отца.
При разгрузке приходилось контактировать с командой американских судов. Запомнился негр-матрос – упитанный малый лет тридцати. Все на судне звали его «Boy». Однажды отец тоже обратился к нему подобным образом.
– No, I am a boy for them! – тихо ответил негр, косясь на стоящих невдалеке помощника капитана и штурмана. – But for you and other soviet men I must be comrade!
Отцу стало стыдно за допущенный ляп в вопросе интернационализма. Впрочем, comrade оказался еще тем гусем – прикрываясь классовой риторикой, выдавал заурядную лень за нежелание гнуть спину на эксплуататоров. Любое порученное задание выполнял нехотя, бормоча под нос «It`s not a job, it`s doesn`t paid, it`s a monkey`s biasness» – это не работа, за это не платят, это занятие для обезьян.
С капитаном одного транспорта отец сошелся довольно близко. Это был уже немолодой англичанин, отличавшийся пытливым умом, и, по всей видимости, захотевший познакомиться с мировоззрением молодого человека совершенно иной социально-экономической формации. Однажды он пригласил отца на чашку чая. В шесть вечера отец заглянул в капитанскую каюту – поступок весьма рискованный по тем временам.
После чая капитан достал бутылку коньяка и наполнил два больших бокала – грамм по 150 в каждый. Чокнулись. Отец тогда понятия не имел, что коньяк полагается пить маленькими глотками, и залпом осушил бокал. Капитан удивленно взглянул на него, ничего не сказал, но больше не налил, а сам медленно потягивал коньячок в течение всего разговора – почти полтора часа. Закусывали галетами, шоколадом, финиками. Курили – один сигару, другой «Беломор». От предложенной сигары отец предусмотрительно отказался, чтобы опять не опростоволоситься. Разговаривали обо всем на свете – от Шекспира до открытия 2-го фронта. На прощание капитан подарил отцу роман Черчилля «Саврола» – британский премьер-министр на заре своей карьеры был не чужд сочинительства. Книга сгорела при пожаре еще до моего рождения – жаль.
После войны отец был отправлен в гидрографический отдел Северного флота. Много плавал по Белому и Баренцеву морям, бывал даже на Земле Франца-Иосифа. Три раза менял место расквартирования – Мурманск, Полярный, Североморск. В двух последних городах довелось мальцом пожить и мне. Отцу уже казалось, что в отставку придется выходить на Севере, однако Черное море все-таки дождалось его – после двенадцати лет службы вдруг перевели в Севастополь, а еще через полтора года – в грузинский город-порт Поти.
Окончание см. http://www.proza.ru/2014/06/21/578