утро сражения

    в ритме есть нечто волшебное; он заставляет нас верить, что возвышенное принадлежит нам - в то самое время, когда «время уже не то», и на самом деле возвышенное принадлежим самому ритму!

                николай бизин

                УТРО СРАЖЕНИЯ


        в то время можно было обойтись без чего угодно,
          даже без кроличьей лапки, но -
            было бы приятно почувствовать ее в кармане!

                х. или nomen omen

    Милый мальчик, я опять расскажу тебе страшную сказку о недалеких, но старинных временах: в эти самые времена мы с тобой могли жить на берегах мутной реки Ганг и никогда не плавали по мутной реке Амазонке; в эти самые времена на берегу Амазонки была прекрасная ночь! И все шло хорошо (а вот действительно ли ХОРОШО идти к утру по берегу мутной реки?), но - шло лишь какое-то свое (или уже чужое) время; и все бы так и шло, мой милый мальчик, но - лишь до тех самых пор, пока волшебство ритма не переместило нас поближе к Индостану и даже поболее того: на одну из его покрытых буйной зеленью равнин.
    Когда-то (еще в своих недалеких временах) мы охотно ставили выше себя любой мир древности и никогда - грядущий; теперь эти времена отдалились, и мы охотно превозносим будущую (я бы даже сказал - тропическую) сладость своего будущего и заранее им наслаждаемся - позабыв, что только отец не завидует таланту сына! Следовательно: мы перестаем быть родителями своим детям.
    В те недалекие времена было много свершений, но - как мало из свершившегося было записано! Но и это НЕ СТРАШНО в моей сказке и даже не то, что спасено было из записанного ничтожно мало: в те недалекие времена не принято было заговаривать о тропах, которые ведут не к вещам рассудка, а к его вещему - потому Бог с ним, с утраченным! Страшно то, что к утраченному приходится возвращаться, а это на деле вполне бессмысленно: недалекие и старинные времена - когда мы уже вернулись - всегда недалеки.
    В эти самые времена на берегу мутной реки Амазонки была прекрасная ночь.
    В эти самые времена неподалеку от мутной реки Ганг (не знаю, сбрасывали ли уже тогда в нее полусожженные трупы усопших - или все еще только предстояло?) расположился человеческий город, в котором совсем не было (или - мои современники не обнаружили его полусожженных останков!) никакого оружия - или попросту мои дотошные до омерзения современники просто-напросто не смогли обнаружить самого города? Но жители города не были беззащитны, как (предположим) херувимы, и это было значимо.
    Ибо сегодня к городу приближалось утро сражения.
    Милый мальчик, я действительно рассказываю тебе страшную сказку, в которой утро сражения приближается к безоружному городу: посмотри - оно уже приблизилось и (словно румянцем стыда) заалело зарей... Утро (или розовокрылая богиня Эос) приблизилось к городу и увидело город; милый мальчик, видел ли ты когда белую ночь Санкт-Петербурга? И вот еще...
    Ни в коем случае не удивляйся, маленький Друг, что мы с тобой так легко мешаем времена и культуры, пространства и души пространств - зачем удивляться очевидному: в дальнейшем мы смешаем наши с тобой языки и заговорим на языке, которому алфавит пространства и времени будет просто-напросто тесен... Ни в коем случае не удивляйся, а вот пугаться тебе предстоит - ибо как еще угадать направление пути?
    Ибо путь всегда в сторону страха: только безотчетная тревога отделяет вещи от вещего!

    Именно ступая в сторону своей безотчетной тревоги, утро (но - прежде всего розовокрылая греческая богиня) приблизилось к городу и сразу же заалело зарей: город (как и белые ночи Санкт-Петербурга) по своему был совершенен - то есть он был завершен, и к нему нечего было своего добавлять и ничего своего из него было не убавить... Но утро заглянуло и заалело.
    Следует сразу сказать, что помянутый город (как и Санкт-Петербург) был возведен на болоте - впрочем, его болото было чем-то особенным! Оно пролегало меж людей, населявших город; человеку, чтобы населять такой город, надо было быть сильным настолько, чтобы пролагать в пустоте окружившего болота гати человеческой речи - они-то и связывали город между собой, и он никогда не рассыпался! Подобная особенность города разительно отразилась на его планировке.
    Вообще в мире, тогда ОКРУЖАВШЕМ этот город со всех сторон, еще не существовало самих понятий «канализация», «водопровод», «мощеные мостовые», «многоэтажность зданий» и «многоэтажность жизни», и даже «мир подземный» понимался всего лишь как погреб, в который помещали урну с прахом (буде ПОЛНОСТЬЮ сгоревший не захочет растворяться в Ганге) усопшего...  Так вот, в городе, который был со всех сторон окружен ТАКИМ миром, понятия были ДРУГИМИ, и все вышеупомянутое в городе естественно было.
    Город был особенным, и это разительно отразилось на его планировке - его не надо было планировать! Ему было достаточно быть: вот, например, утро заглянуло в него и заалело - и этого тоже оказалось достаточно, чтобы в каждом доме осветились окна и в каждом доме кончилась ночь... И только в одной мастерской, занимавшей весь подвал, некий человек, носивший имя (или - имя носило его в его странствиях) Парацельс, пробовал определить для себя имя Бога.
    То, что имя некоего человека никакого отношения не имело ни к наречию ариев, ни к более позднему диалекту санскрита - это отношение имени к человеку в дальнейшем еще себя проявит! А вот то, что утро сражения не заглянуло в подвал человека, проявило себя сразу же: в подвале не было окон, и они не осветились...
    В это самое время в другом доме (да и во многих домах) началось утро, и надо было жить (пусть даже так, как Наталье Николаевне после убиенья А. С. - за-ради детей, подобные себяоправдания всегда сыскиваются); кстати, в любом доме города действительно все были дети или как дети, но - в ЭТОМ доме (под которым располагался подвал Парацельса) был только один Ребенок, на которого я стараюсь обратить все (пока ты еще маленький мальчик) твое, о маленький Друг, внимание...
    -  Ты, брат, у меня такой волшебный день схлопочешь! Немедленно перестань спать наяву, - сказал мистер (или месье - это все равно) Отец, который сам и знать не знал, и ведать не ведал, что произнес не свои слова на не своем (а на шумерском наречии англосаксов) языке; впрочем, цитирование прошлого или будущего было в этом городе в порядке вещей и никогда не считалось чем-то особенным; впрочем (и это - ГЛАВНОЕ) он и не знал, что говорит нечто поболее правды...
    -  Я не шучу, - продолжил свое цитирование будущего наш громкоголосый и бодрый мистер (или месье) и совсем было собрался на Ребенка взглянуть, но - не успел! Мой маленький Друг, следует ли объяснять, что события уже покатились дальше, и месье Отец за ними уже не поспевал?
    Ребенок лежал на спине (если бы он лежал где-нибудь на Британских островах, он обязательно был бы в пижаме) и был совершенно обнажен; Ребенок повернул, не открывая глаз, голову и взглянул на заалевшее утро в окне.
    -  Ты прав, - сказал ему месье (или мистер) и нежно улыбнулся. - Это октябрь! Он пришел с севера. Там дни как листья, они могут краснеть и опадать...
    Подушка давно выскользнула из-под головы Ребенка, и Отец совсем было (в противоречии к своим словам, которые шли не с севера, а от сердца) собрался ее поправить - и подушка поторопилась поправить его намерения: она еще более сморщилась и стала незначительна настолько, что проскользнула у Отца между пальцев...
    Больше мы ни о каких подушках не услышим - они попросту не нужны! И ты поймешь, почему.
    Ребенок, не глядя, протянул руку и взял лежащую рядом с ним на полу котомку - чтобы положить себе под голову! Отец кивнул:
    -  Извини, я тороплив...
    -  Нет, - молча сказал ему Ребенок. - Теперь уже ты прав, ибо в котомке книга.
    Отец не двинулся с моста, но - словно бы отстранился и ничего не сказал; он молча прошел мимо Ребенка к окну: его неудовольствие было более чем очевидным - хотя что же случилось странного? Отделить от хрупкой реальности ЧУЖИЕ (и главное - остановленные) мысли СВОИМИ - более чем очевидно; очевидно, что именно в очевидности он и углядел червоточину смысла...
    -  Нет, - молча сказал, не поворачивая головы, Ребенок.
    -  Хорошо, что нет, - ответил в голос Отец, как раз в этот миг к окну подходя: ткань занавеси, впитавшая ушедшую ночь и не желавшая вот так сразу с ней расставаться, слегка колыхнулась от движения его ауры; ткань занавеси, быть может, хотела легкого утреннего ветра СНАРУЖИ, но - ощутила телодвижение внутренней души дома и смирилась...
    Отец протянул руку и отодвинул занавесь.
    -  И это октябрь! - сказал он, даже за окно не взглянув, ибо - знал: там царит настоящее болдинское лето: там даже есть (а если и нет - обязательно будут) тенистые аллеи - причем они будут не бунинскими, а аллеями Рахманинова - он знал ЭТО и знал ТО, что сам он никакого отношения к подобным «странствиям смысла» не имеет...
    -  Но там нет речных камышей и пожелтевших черепиц, прикрывших - от стыда за самих себя - рыхловатый человеческий мозг; там нет раздавленной колесами птицы, полет которой бессмысленно тщатся собрать рыжие муравьи - причем начав как люди: от атомов к позвоночнику! - молча возразил Ребенок...
Отец послушно вернул занавесь на место.
    -  Зря, - вслух заявил Ребенок и открыл глаза, смотревшие в стену дома, - Зря, ведь там ничего нет.
    Признаюсь тебе, маленький Друг, что я никогда и даже навсегда не был ни на сегодняшнем Индостане, ни в долине завтрашней мутной реки Амазонки меня никогда не бывало - не было в том нужды! Но даже мне понятно, что тщиться наново собрать распавшийся полет птицы из высыпавшихся из него перьев или костяка - дело не менее бессмысленное, чем возводить или разрушать Храм на том месте, где когда-нибудь обязательно вырастет Иерусалим...
    После такого пояснения более внятно понимается, что и отодвигать, и возвращать на место завесу на своих глазах - то же самое, что ожидать от одного крыла бабочки ВТОРОГО явления: действие сугубо механическое и ничего не приоткрывающее.
    Еще тебе признаюсь, маленький Друг! Все происходящее есть речь, которой наши пространства и времена тесны, и я выступаю (причем - в очередности каждого слова) в роли переводчика с этой речи; мне ли бояться, что я когда-либо достигну границ переводимого? Ведь тогда я столкнусь с новой речью и новым народом, которому мой Ребенок только лишь предшествует.
    Но Отец, задвинувший занавес, с нежным упрямством объявил:
    -  Я не шучу! Ты, брат, у меня такой волшебный день схлопочешь.
    Мальчик (не перестав быть Ребенком с большой буквы) встал - то есть убрал свои мысли с котомки, в которой находилась книга - и подошел к запахнутому настежь (а ведь так действительно можно сказать) окну... Потом он вернулся и поднял с пола книгу с грубой (вот как на человеческую душу надевают костяк с прочим телом) котомкой.
    Но потом он опять вернулся к окну!
    Мальчик был маленьким и (если бы он не был Ребенком) даже до подоконника не доставал. Поэтому он положил книгу на пол возле окна и наступил на ее плоть - так ему удалось хоть немного вырасти из своего действительного возраста и выглянуть: он бросил взгляд и (но - для себя самого) признался Отцу:
    -  Я был не прав. Там есть все.
    Потом бесстрастно и нежно (ибо страсть мешает говорить правду; ибо - говорил он ее уже не для себя, а Отцу) признался еще раз:
    -  День действительно будет волшебным. И я его действительно схлопочу.
    Он не испугался, но - уже знал, что хлопоты на них всех (и на него в - первую очередь) свалятся нешуточные; он не испугался, ибо - увидел большую и роскошную бабочку о два крыла: она порхала на виду всего окна и была настолько ВЕЛИКА, что прочертившая свой мимолетный (то есть - мимо нее) полет стрекоза вдруг замерла и зависла...
    Эта красивая стрекоза замерла перед красивым Богом.
    Потом он представил эту бабочку об одно крыло; потом он еще представил: если бы бабочка взмахивала ногой, шагая и прихрамывая - вот как и мы порхаем мыслью; потом уже не он, а мы с тобой, маленький Друг, представим, как она становится храмом и становится вольтовою дугой! Чем не природа человеческой гениальности, которая всегда (даже порхая) прихрамывает?
    -  Это не вопрос. Это утверждение, - сказал Ребенок, но - поскольку он сделал это молча - Отец его намерен был не услышать: он хотел радоваться тому октябрю, в котором где-то опадают окрашенные листья...
    В какой-то своей мере Отец тоже был Парацельсом, определяющим имя.
    -  Брат, - спросил у Ребенка Отец. - Что ты увидел в окне?
    Но отозвался ему (Ребенок решил не ответить) маленький мальчик:
    -  Я вижу город, ПОСРЕДИ которого замерли бабочка и стрекоза.
    Тогда Отец попробовал строго-настрого наказать своему сыну:
    -  Слезь с книги. Она хранит знания, о которые люди когда-нибудь обопрутся, но - не ногами...
    Ребенок, перестав играть в мальчика, был при этом немного удивлен:
    -  Все эти Колоссы Родосские и прочие пирамиды с их канализацией и водопроводом, все эти ренессансы прошлого в будущем - с их полетом хромающей мысли - все это уже БУДЕТ определено и как удаление (дабы извлечь из naufragar - причем действительно «наивно»!) лишнего, дабы - ИЗВЛЕЧЬ из тупой глыбы какого-никакого идола, и - еще будет определено как «стоять на плечах титанов»; не правда ли, и то, и другое абсурдно.
    Отец тоже был немного удивлен, причем не тем, что Ребенок говорит на не существующей (ей еще только предстояло обучиться звенеть бронзой) латыни; Отец был удивлен тем, что он уже удивлен не много.
    Природу и идею природы нельзя разобщать без того, чтобы не разрушить самого разобщения - это тоже абсурд: как раз в этот миг Парацельс почему-то решил, что ему наконец-то удалось определить то, что и определяет, и - не определяет его самого! Но Парацельс почему-то решил, что он умеет решать.

    В своей мастерской, занимавшей весь подвал одного из домов города, в который только что заглянуло утро сражения, Парацельс на время перестал определять имя Бога и определил для себя имя города: «Speculum aureum», ибо - ему (то есть городу) неизбежно предстояло возложить на себя (Парацельс полагал город целым «я», но - состоящим из таких домов, в каждом из которых свой подвал: в каждом из которых подвалов можно что-либо отдельное ОПРЕДЕЛЯТЬ!) некое еще неопределенное Gesta Regum...
    Слава Богу, что пока что он был только в своей мастерской!
    На первый (прямо скажу) и очень взыскательный взгляд Парацельса причины человеческого страдания были весьма многообразны и ни в коей мере не заключены (и здесь он был трижды прав - становясь почти Трисмегистом) в священных правах человека пользоваться достижениями хромающего человеческого гения: правом на падение Пизанской башни и правом на искру между кремнием и ветошью, правом быть свободным и счастливым, правом убивать во имя своих прав и не менее важным правом самому быть убитым...
    В своей мастерской, занимавшей весь подвал одного из домов города, который давно и сам по себе снял с себя пурпур любого gesta власти - именно поэтому Парацельс хорошо понимал, что когда-либо (он еще не видел, что утро сражения уже сегодня заглянуло в его «сегодня») и ему предстоят нешуточных хлопоты - одинокий мужчина Парацельс горько жалел, что у него никогда не было биологического сына, могущего стать учеником...
    Ибо - единственный Ребенок в городе был готов учиться, но - в учителях не нуждался и учеником быть не мог! Зато Парацельс (единственный из жителей, себя от них отделяющий), даже не зная, что сражение уже фактически началось, и (предполагая, что оно всего лишь когда-нибудь наступит) знал ГЛАВНОЕ: с кем предстоит сражаться городу.
    Более того, он (всегда - и не метафорически! - заключенный в подвале «группового» сознания города) собирался героически выступить на его стороне; более того, он даже не надеялся, что хоть какая-то часть мифического «группового сознания» благосклонно это заметит, поскольку - себя он чтил как отдельного от группы сознаний; поскольку - не владея всеми языками, он пользовался их эрзацем: смешивал в колбе (и каббале) своей головы немногие обрывочно известные ему наречия...
    В своей мастерской он определил надвигающегося на город оппонента как Magna Bestia.
    Поэтому, не выходя из своей мастерской, он представил самого себя настоящей magna или этим настоящим magnum (не все ли ему было равно?) и возложил на себя власть бремени: он представил себе эту будущую (потому - еще маленькую и издали) magna bestia, как некую дикую стаю, предположим, Диких Собак - издали действительно напоминающих широкую бурную реку...
    Он знал (и даже - поднимаясь из своего подвала - ее иногда видел), что есть на свете (причем - неподалеку) мутная река Ганг; он мог предположить и потому действительно почти знал, что где-то далеко есть мутная река Амазонка, но - ни та, ни другая никогда не сбегали с гор (горы в незапамятные людям времена сами сбежали от них) и не преодолевали порогов! Он знал об этом и гордился, что не смотря ни на что смог представить себе внешнюю «бурность» Диких Собак, пожирающих на своем пути все - даже внутренности...
    Кстати, потом в его представлении они такими и оказались: бурого и желтого, но - какого-то выцветшего цвета! Он бы и этим гордился, но решил, что после первой гордости гордость вторая - это уже роскошь, а он полагал себя аскетом.
    Потом (но уже начиная тяготиться властью бремени) он представил себе, что не смотря ни на что у него все же есть ученик (и некая фигура - слезинка за слезинкой - действительно соткалась перед ним), и он сказал соткавшейся из слезинок фигуре:
    -  Если ты понял, что ты есть, ты ничего не уразумел. Но каждое твое понимание будет целью.
    Услышав, соткавшаяся фигура обронила одну из своих слез.
    -  Ты сомневаешься, что есть цель? Она у меня действительно есть.
Фигура обронила еще одну.
    -  В нашем городе нет хулителей моей цели (скорее - вообще нет хулителей); его немногочисленные (ибо числа - не для них) жители называют меня искусным лжецом (причем - не акцентируя даже на первом слове, когда я акцентирую на втором)): это все искусство предположения, но - чтобы предполагать, надо бросить вперед свое воображение и увидеть предмет своих чаяний (или - отчаяний) его глазами...
    На этот раз фигура не стала себя ронять по частям, но - поняла, что именно ее воображаемыми глазами  Парацельс и собирается что-то увидеть; на этот раз фигура нагнулась и подняла с пола две оброненные ею слезинки...
Парацельс довольно кивнул:
    -  Ученик! Вот ты и сам развеял свои сомнения: ты обронил их, потом собрал - предвидя, что тебе ты понадобишься весь, ибо: и у тебя теперь есть цель, и я ее сейчас поставлю.
    Фигура ждала.
    -  Пойди туда, не знаю куда, и принеси мне то, не знаю что: расскажи мне, как выглядят Дикие собаки и как они передвигаются!
    Разумеется, сам Парацельс (даже не тот реальный Парацельс, житель Средневековья, и уж тем более не этот мой Парацельс, проживающий в подвале волшебного - который он собирался по своему спасти - города) понятия не имел о будущем англосаксе Киплинге и его придуманном ученике Маугли (только - собранном не из слез, а из диких зверей)...
    Разумеется, мой Парацельс не мог отправить своего «Маугли» разведать что-либо о Magna Bestia; разумеется, что и сам Парацельс разумеет прежде всего разумом - ни одно из его разумений никак не может быть Magna и не способно ничего узнать, и способно лишь разведать; разумеется, на берегу реки Инд уже и тогда все определялось Ведами: раз Веды, два Веды, но - мой Парацельс мог попробовать по частям: что он и сделал - отправил воображаемого ученика разведать будущую фигуру сражения, составленную из многих Диких Собак.
    Разумеется, фигура кивнула и потекла (ибо - из слез) в путь: и вот здесь заканчиваются расхолаживающие разум культурологические аллюзии и прочие восточные страсти модерна; здесь начинается экзистенциализм - путь в сторону страха, путь в пограничье! Ибо вспомни, маленький Друг, что перед тобою действительно страшная сказка, более реальная, чем любая реальность.
    Ученик Парацельса (составленный Парацельсом из слез) поднялся наверх и вытек наружу.

    Интересен не вопрос: может ли божество создать что-либо, кроме Рая? - интересен сам принцип, согласно которому любой вопрос должен сам на себя ответить, но - маленький Друг! Если и я тебе друг, я ни в коем случае не буду описывать, что увидела составленная из слез фигура ученика, поднявшись из подвала Парацельса и увидевши город - ведь даже Ребенок Отца (помнишь?) видит город из окна дома...
    Разумеется, ученик не увидел ни канализации, ни других проявлений человеческого гения, ибо - если они есть, зачем их видеть? Тому, кто хочет видеть, следует заглянуть в свой внутренний мир; тому, кто видит, следует отказаться от видений и принять реальность страшной сказки: иначе для него наступит время, и он сам станет временным и станет завидовать почившим!
    Ученик Парацельса не смотрел по сторонам и не смотрел в себя (ибо - ничего внутри, кроме улья слез!); ученик Парацельса не завидовал почившим (ибо - мог их оплакать и забыть); впрочем, не хотел он и того, чтобы его учитель к почившим присоединился; что до города, ученику (у которого есть учитель) нет дела ни до каких городов, ибо - он сам себе обретший строителя материал, из коего города воздвигаются...
    Ученик Парацельса вытек из города (отгородившись от него слезами) и побежал.
    Он не знал, что Дикие Собаки уже достигли Ганга и (поскольку у самого города джунгли начинали тесниться к самой воде) готовились плыть по воде, но - ему предстояло «это» узнать! Как и «то» узнать, что сама Magna Bestia находится сейчас в рассуждении (и, стало быть, в затруднительном положении), решая, вниз или вверх по течению следует отправиться Диким Собакам, чтобы достичь города?
    Он не знал, появившись и разведывая их намерения, что самим своим появлением подскажет Собакам, куда именно им следует направиться, но - ему предстояло это узнать и заплакать; он не знал, что ему еще только предстоит узнавать, возможно ли ему самому погибнуть, то есть - возможно ли иссякнуть человеческим слезам? Ибо мир, не вызывающий одно только эстетическое наслаждение, вызывает к себе слезы, и они сами приходят к нему.
    По своему Парацельс был мудр, отправив именно слезы узнать о намерениях Диких Собак.
    Но прежде всего Парацельс был (опять же - не по своему) глуп: добравшись в своих рассуждениях до того, что мир ДОЛЖЕН вызывать к себе эстетическое наслаждение - он сам споткнулся на этом «должен»! Ибо его рассуждения начинали нарушать его неотъемлемые права на пользование канализацией, водопроводом, падением Пизанской башни, наслаждением этюдами Шопена или Ван Гога; потом его рассуждения начинали разрушать эти права...
    Парацельс был бесконечно прав, но - был глуп потому, что не разрушал своих размышлений.
    Состоящий из слез (причем - каждая слеза несла свое истечение из глаз; каждый глаз нес свое зрение; каждое зрение устремлялось вдоль луча; в каждом луче плясали свои пылинки учеников, состоящих из слез и т. д.) ученик Парцельса был бесчисленно мудрее своего учителя и, вместе с тем, бесчисленно его глупее, ибо - считал, что у него есть учитель и никак не мог пересчитать все свои слезы.
    Ученик не знал, что Дикие Собаки уже достигли течения Ганга, но - когда он достигнет Диких Собак (а это произойдет вот-вот), и все они найдут друг друга и увидят друг друга - тогда он и увидит Диких Собак, и попытается их за собой увести, не зная, что (как ученик) принадлежит Парацельсу, который (в свой черед) всегда принадлежит подвалу одного из домов города - тем самым Собакам не надо будет города достигать!
    Ибо - ученик сам собой принесет подвал города, а уж одного подвала даже Собаки сумеют коснуться!
    ВСЕМ городом предполагал (или - предполагала) заняться Magna Bestia: тогда уж самому Парацельсу придется подняться из подвала наверх и предстать во всем блеске своей учености перед блеском внешнего мира! А какой блеск пересилит (и должно ли блескам тягаться СИЛАМИ?), выяснится там, где заканчиваются тягающие друг друга руки, и начинается течение всех рек...
    Даже если это течение помутилось.
    Итак: предположим, что ученик, собираясь разведать, достиг Диких Собак - и теперь они знают о наличии в городе подвала с его Парацельсом! Следовательно, им стало известно, где находится этот подвал; следовательно, перед нами уже не утро сражения - перед нами само сражение! Которое должно быть прекрасным, ибо мир (который наступит после предыдущего мира) тоже должен вызывать эстетическое наслаждение если не у самой Magna Bestia, то хотя бы у каждой взятой отдельно Дикой Собаки.
    Впрочем, прекрасное никогда не уяснит себе своей сути.

    Итак, ученик Парацельса бежал по джунглям (и его слезы текли вместе с ним); ученик Парацельса бежал и хохотал от радости: чем дальше, тем больше он удалялся от своего учителя и - начинал понимать. что даже Magna Bestia есть НИЧТО по сравнению с джунглями! И что тогда Дикие Собаки, как не ее маленькие составляющие? Следовательно, всю стаю можно разбить на маленькие составляющие и - всех их поодиночке ПОНЯТЬ.
    А можно НЕ ПОНЯТЬ и решить рассудком, что всей стаи вообще нет! Следовательно, куда бы не последовала вся стая, она неизбежно должна потеряться во всех джунглях (а не вся стая потеряется не во всех джунглях), и проблема Bestia сама собой потеряется если и не по частям, то вся сразу - ты видишь, маленький Друг, что утро нашего сражения тоже началось?
    Прав или нет ученик (сам состоящий из слезинок и решивший, что одной или двумя слезинками можно оплатить прекрасное существование сегодняшнего прекрасного подвала Парацельса - и все во имя завтрашнего прекрасного подвала!), мы даже думать не будем: пусть завтрашний сам думает о завтрашнем!
    Довольно сегодняшнему дню своей заботы.
    Мы не будем думать об этом еще и потому, что как раз сейчас ученик достиг-таки мутного Ганга; когда он бежал, он время от времени взглядывал на деревья и хохотал от радости, ибо - деревья БЫЛИ, и он сам (хотя и составленный из слез, и облекшийся в обличье ученика волею Парацельса) тоже БЫЛ; что бы ни случилось с ним в дальнейшем (поглотит ли его  Величие или вылакают по частям Собаки), к нему уже ничего не добавить и не прибавить...
    Разумеется, ученик ошибался, и ему предстояло измениться.
    Итак, ученик добрался до Ганга и где-то по его течению (не ВЫШЕ, но - и не НИЖЕ) увидел Дикую Стаю; так получилось, что они совпали и почти заняли одно и то же «здесь и сейчас»; так получилось, что как раз в этот миг ученик Парацельса подумал:
    -  Каждою по отдельности слезинкою я уже был. Потом я был сам собою составлен, а своим учеником Парацельс просто-напросто назвал меня; потом я был разведчиком этого самого УЧЕНИКА и бежал (хотя мог бы и течь) по его джунглям - следует признать, что бытие в этих джунглях (составленных из деревьев) очень меня вдохновило: теперь я готов на подвиги...
    Тогда-то и произошло «здесь и сейчас»: Дикие Собаки обнаружили ученика и сами стали у него учиться! Ибо ЗДЕСЬ ученик подумал:
    -  Теперь я действительно готов и когда-нибудь сам стану Парацельсом!
    Так ученик подумал, что может вернуться к учителю, и ошибся.
    А для собак наступило СЕЙЧАС, и они узнали, куда течет Ганг (и могла бы течь Амазонка); следовательно, Собаки узнали свое направление; тогда ученик заплакал и выплакал из своей руки (тоже зрячей, ибо - слезы видят, ЧТО их вызвало) узкий и бесполезный клинок из голубой дамасской стали; другой своей ладонью другой зрячей руки ученик провел по лезвию...
    Собаки устремились - разбившись отдельно и каждое отдельное дерево обтекая - к ученику; ученик большим пальцем ладони попробовал остроту лезвия и намеренно порезался; ученик еще помедлил - подождал, пока слезинка его крови капнет на землю, распространяя запах... Потом ученик улыбнулся (сквозь слезы) и - побежал.
    Ученик бежал прочь от Собак и бежал между деревьями и под деревьями; он мерил, не оборачиваясь - ибо и спина его была зрячей - взглядом расстояние между собой и стаей; он бежал в сторону от города, и утро сражение (давно пришедшее в город) бежало рядом с ним, и ученик волей-неволей все время к городу устремлялся - и ничего не мог с собой поделать...
    Собаки следовали за ним, но - они не торопились.
    Тогда ученик (отстранив в сторону руку с клинком) припал к коре самого высокого ствола дерева и немного в нее впитался - он потек ВВЕРХ! Точно так, как Собаки обтекали деревья, он проворно обтекал ветви и достиг вершины; достигнув вершины, ученик (я могу назвать его как-то иначе, предположим, Аргусом - да простят меня боги Эллады, для меня прошлые, а для него будущие) собрался и взглянул собой ВСЕМ...
    Руку с клинком он все так же держал - немного от себя отстранив.
    Здесь следует сказать, что утру давно пора было минуть, и стрелки на механических (еще одно прозрение Парацельса) часах давно показывали (себя из города выделив и никак к нему не относясь) время незадолго до полудня; следует сказать, что утро действительно давно минуло, и только утру сражения нет и не может быть завершения... Так вот, утро сражения было все так же не завершено, но - солнце уже начало сильно припекать.
    Особенно это чувствовал ученик, ведь его слезы могли и высохнуть.
    Будь ученик Ребенком, то и на самой вершине самого высокого (а он опирался о дерево джунглей почти так же, как Ребенок попирал в городе книгу) дерева он мог бы взмахнуть над головой своим дамасским клинком из слез и отсечь либо все солнечные лучи сразу, либо - занявшись каждым поочередно; будь ученик Ребенком (буде Ребенку вообще бы понадобился клинок), то он бы никуда не торопился...
    Но он торопился не высохнуть и незадолго до полудня услышал рассеянный по джунглям топот множества собачьих лап; если смотреть сверху (а он так и смотрел - несколько отстранив от себя клинок из слез), то Magna Bestia действительно вела себя рассеянно и пробиралась по джунглям (которые все-таки оказывались много больше ее) по частям... Ученик внимательно рассмотрел ближайшую к нему собаку и определил, что перед ним лишь один (остальные были не в счет) серьезный противник.
    Ибо биться со ВСЕМ величием ему одному было не по ранжиру: оставалось обо всем сообщить учителю - при этом не лишним бы оказалось принести с собой (даже вытеснив его из алфавита) какого-нибудь определенного ЯЗЫКА, например, эту самую Дикую Собаку.
    В это самое время сам Парацельс (полагая себя вполне по ранжиру вопросу) задумался о сущности чуда: следует ли видеть его воочию? Или достаточно в него верить? Вопрос вовсе не был праздным и таил в себе свой смысл: является ли Magna Bestia частью джунглей или (как город, в подвале одного из домов которого находится размышляющий Парацельс) само Величие для них ирреально? Тогда с Magna Bestia следует иметь дело самому городу, и никому более, ибо - нет ничего ирреальнее, нежели город
    Для Парацельса это было неприемлемо, ибо - лишало смысла само его суверенное бытие.
    Парацельс готовился сотворить чудо, причем - на расстоянии; находящийся в самом себе (или в подвале одного из домов) Парацельс затем и отправил своего ученика по имени Аргус, чтобы именно ученик   УВИДЕЛ сам факт чуда - самому Парацельсу было необходимо и достаточно всего лишь в него верить; причем самого Аргуса в свои замыслы учитель не посвятил, но - сам Парацельс чудом собирался совладать с Величием...
    Неужели Величие возможно обратить в НИЧТО? Если возможно, то этого действительно нельзя увидеть; если что-либо ВОЗМОЖНО, в это достаточно верить... Теперь ты видишь, маленький Друг, что Парацельс задумался не о праздном? Но он не был бы Парацельсом, если бы не отправил в джунгли ученика, состоящего из зрячих слез.
    В это самое время (которому возможно было и растягиваться, и сжиматься) Ребенок опять подошел к окну (сумка с книгой все еще находилась там, куда он ее раньше положил) и, наступив на сумку, из окна выглянул; Отец сразу же (не замечая в нем перемен) заметил ему:
    -  Ты все время делаешь одно и тоже.
    Это было вовсе не так (например, со временем - для ученика Парацельса и обнаруженных Собак уже наступил полдень); более того, ЭТОГО вообще еще не было, ибо (не смотря на наступивший полдень) утро сражения все еще продолжало заглядывать в окно, и Ребенок собирался еще раз себя показать - и для этого ему вовсе не надо было себя собирать!
    Более того, как раз сейчас в разговор собиралась вступить Мать (тоже мадам или мисс); как раз сейчас она заканчивала собирать свое лицо (забавляясь с обычной косметикой) и получила возможность (не куда-либо, а просто так) вступить, чем немедленно и воспользовалась:
    -  Ты тоже все время делаешь одно и тоже: Ты все время говоришь Ребенку слова и вопросы! Но ты не понимаешь его молчаливых ответов, и от этого у тебя скачет давление. Не сегодня-завтра у тебя случится роковой инфаркт.
    Отец, никогда не утруждавший себя сбором лица (это - как сбор урожая, не правда ли?) и правильно полагавший, что оно либо есть, либо его нет, к предсказанию отнесся скептически; впрочем, он хотел свою настойчивость пояснить и ПРОЯСНИЛ очевидное:
    -  Ребенок (а ведь это мой сын) опирается о мою книгу, причем - подошвами ног, а не подошвами души.
    Мать закончила с лицом и теперь смогла рассмеяться:
    -  Ты боишься, что он ее раздавит? Это сродни твоему будущему инфаркту?
    -  В моей книге все знание мира. Благодаря ей город стал ПОЧТИ ирреален. У книги не может быть инфаркта.
    Женщина перестала смеяться, но не перестала говорить правду - делая ее волшебной; женщина стала дразнить:
    -  Ты ПОЧТИ говоришь, причем - говоришь как Парацельс из подвала.
    В это самое время Ребенок их почти перестал слышать: он поставил себя на место ученика Парацельса и стал Аргусом (понял, что значит умалиться и состоять из зрячих слез); в это самое время Мать давала определение Парацельсу и его подвалу:
    -  Ты тоже хочешь всех лечить, причем СОБИРАЕШЬСЯ к лечению прийти ПОСТЕПЕННО и - приступить к нему из желудка! Даже более того - из подоворотни желудка, а лишь потом ты к желудку поднимешься: ты действительно алхимик утробы!
    Простим женщине ее правду, ибо - на этот раз это была не только ее правда: в это самое время Ребенок (представший самому себе учеником) слезами из глаз Аргуса рассматривал Magna Bestia (а сам Аргус, бывший учеником Парацельса, жалел, что не является Источником Счастья и не может совершить Таинство над всеми Собаками) - как раз в это самое время сам Парацельс как раз и жалел, что вернул книгу Отцу прочитанной лишь наполовину! Ведь именно для Парацельса Отец ее когда-то (тогда, когда она еще называлась - или будет называться - Скрижалями) и написал.
    -  Перестань все время делать меня во всем виноватым! Это мешает тебе видеть.
    Женщина обрадовано съехидничала:
    -  Уж не Аргусом ли ты себя считаешь? Во время последнего нашего визита в подвал Парацельс только и говорил, что о зрении и о пользе слез.
    Отец тоже ТОЛЬКО покачал головой: он не спорил с женщинами в их критические дни; более того, он вообще не спорил с женщинами (полагая их необходимым кризисом любой ирреальности); единственное, что он позволял себе (поскольку был Отцом и не понимал, что перестал быть родителем собственному Ребенку) - это оправдываться пред Матерью...
    В это время Ребенок, подошвами ступней опиравшийся о книгу (в которую Отец вложил все свое знание об ирреальном) продолжал смотреть в окно и ПРОДОЛЖИЛ его до иллюминатора БУДУЩЕЙ (и для нас - наставшей СЕЙЧАС) нацистской субмарины (в которых, вестимо, иллюминаторов не было) - эта восхитительно дерзкая субмарина носила имя Летучий голландец и (вместо того, чтобы огибать африканский мыс Бурь) поднималась сейчас вверх по течению Ганга!
    Субмарина полагала себя (и действительно могла бы быть - если бы она вообще БЫЛА) решающим фактором во Второй Мировой войне и уже готовилась ужалить Британскую империю в ее самое сладкое брюхо; Ребенок сейчас как раз и забавлялся возможностью единой души иметь множество низких утроб - впрочем, само слово «реинкарнация» его не то чтобы отпугнуло (и он прекратил забавляться серьезными вещами); он видел в реинкарнациях лишь банальную вторую оказию произвести первое впечатление на самого себя...
    Впрочем, субмарина тоже была серьезной вещью: у нее уже был или когда-нибудь будет иллюминатор - в котором можно будет почувствовать глубину мутной воды Ганга; субмарина могла бы принести ученику Парацельса если и не все чувство глубины, то хотя бы чувство одной волны: тогда ученик по имени Аргус смог бы совершить Таинство Трансформации хотя бы над одной Собакой...
    Впрочем, Ребенок знал (но не так, как об этом знала книга под его ногами), что ученик не сможет.
    Впрочем, женщина (как и Отец) тоже знала о своих критических днях и ничего не знала о кризисе их общего мироздания; пока длился их короткий обмен любезностями (которые всегда - до любви, как и доверие - до веры), окно дома и впрямь могло бы стать иллюминатором; более того, пока длился этот короткий обмен любезностями, Третий Рейх действительно мог бы победить во Второй Мировой - и не победил не только лишь по причине своей нечетности...
    Ибо некоторой четкостью (как и гениальной чуткостью) он все же обладал.
    Субмарина все же не была городом Ребенка и (хотя в ней и были начатки освещения и канализации) не настолько следовала ритму (хотя и превышала по просвещенности одну отдельно взятую из Magna Bestia Собаку), чтобы суметь использовать ПРОСВЕТЛЕНИЕ как инструмент: предположим, достаточный, чтобы ПЕРЕКИНУТЬ мутную реку Ганг в не менее мутную реку Амазонку - но и тогда данная субмарина не стала бы решающим фактором...
    Ибо и без нее давно решено, что просветление никак не использовать как лопату - выкопаешь только себе и другим могилу! Быть может, отсюда (чтобы не копать просветлением) и утвердился обычай кремации умерших: потом их «просветленный» огнем прах пытались или примешать к Гангу, или развеять над ним!
    Впрочем, все, что делает Ганг, пребывает вовек, и к этому нечего добавлять и убавлять тоже нечего.
    Разумеется, породивший дерзкую субмарину Рейх не то чтобы умел постигать непостигаемое, но - он забрасывал свой разум в НЕ СВОЕ (которое есть общее) и умел возвращать его обратно, КОЕ-ЧТО с собой прихватив... Этого принесенного с собой оказывалось всегда недостаточно, но даже частичные достижения Рейха была несомненными и достойными уважения.
    В ближайшем его будущем это уважение обещало Рейху вполне достойную могилу, украшенную (по всем четырем сторонам света - чтобы не сверзлись собственно в могилу, и можно было украшением любоваться) прекрасными колоннами италийского мрамора, которому еще только предстояло быть добытым в той же каменоломне, что явилась каменной (положенной в руку вместо хлеба) предтечей флорентийского еврея Давида, изготовленного мэтром Буонарроти...
    Ребенок считал, что подобный камень можно считать насущным.
    Роль собственно субмарины в наступившем сражении была еще не определена и Ребенка не беспокоила; Ребенка несколько беспокоила возможная (и потому неизбежная) встреча субмарины с учеником: как раз в этот миг ученик примерял себя (а точнее часть себя - то есть сотканный из слез клинок) к одной из Собак, собираясь попробовать хотя бы по частям ее трансформировать и преобразить в НИЧТО часть самой Magna Bestia...
    Отсюда следовало, что Аргус действительно был учеником Працельса!
    Отсюда же следовало (раз уж Парацельс назойливо полагал себя частью города, способной изучить весь город - чтобы потом, посредством города, приступить к изучению джунглей), что Собаки обязательно подойдут к городу, и приведет их именно Аргус... Отсюда же следовало, что Парацельс попробует поцеловать Magna Bestia иудиным поцелуем (посредством зрячих слез Аргуса) и трансформировать уже всю!
    Отсюда же следовало, что зря Парацельс прочитал всего половину книги Отца.
    Ребенок считал (зная, что он это делает тоже зря), но - у него не было никакого (тем более какого-нибудь пошлого) выбора; Ребенок не был бы ребенком, если бы не опирался обо все ирреальное просвещение, но - его и самого интересовало породившее его самого Просветление! Вестимо, когда человеку дается прозрение, у него не остается ни пошлого выбора, ни пошлой свободы. Иначе он так и останется каким-нибудь Парацельсом, НАВСЕГДА прочитавшим только половину книги.
    С этим per acclamationem согласились бы все слезы Аргуса, которые действительно были зрячими.
    Ученик смотрел на джунгли (меж деревьями которых как пиявки вились Собаки) и не верил ни единому глазу из всех своих пролитых слез (и здесь вступал в противоречие со своим ученичеством: его учили, что единственная слезинка должна таки ВСЕ перевесить); ученик смотрел на джунгли сверху вниз и ЗНАЛ, что Ганг не может создать ничего, кроме Рая...
    Но все слезы ученика сейчас противоречили этому.
    Кроме того, ученик должен был помнить, что под солнцем наступившего полдня (не смотря на всю прохладу утра сражения) он может высохнуть; ученик должен был ЗНАТЬ, что все созданное Гангом (а ведь слезы тоже влажны) не может исчезнуть, но - он САМ собирался совершить над одной из частей Величия чудесную трансформацию...
    Ученик ЗНАЛ, но (и - прежде всего) был должен отчитаться перед Парацельсом во всем, ими двумя недочитанном, и привести Собак к городу; ты понимаешь, маленький Друг, что именно долг побуждает ученика к предательству; ты понимаешь, маленький Друг, почему слезы ученика собираются поцеловать выбранную им Собаку поцелуем Иуды?
    Ученик полагал, что благодаря взаимным изменам изменяется мир.
    Собака могла стать НИЧЕМ, но остались бы другие Собаки; другие Собаки тоже могли стать НИЧЕМ, но осталось бы Величие всей стаи; ученик мог бы высохнуть, но остался бы его Парацельс, который опять и опять собрал бы (по частям) все слезы мира - ничто не возможет исчезнуть, ибо это все и есть Ганг.
    Ученик смотрел на джунгли сверху вниз, и не мог их увидеть все: и снизу, и сверху от себе и по всем сторонам света! Тем более не мог их увидеть прошлыми или будущими - ни того, ни другого у джунглей попросту не было, и они всегда были СЕЙЧАС... Но они не всегда были здесь; и субмарина, плывущая встретиться с учеником, несла ему его маленькое «не здесь».
    Ибо ученик научился от Парацельса ОТДЕЛЯТЬ себя. А субмарина помогла бы ему отделять себя не ПОЛНОСТЬЮ и научила бы использовать часть НЕ СВОЕГО. Впрочем, участь субмарины была вполне безнадежной; субмарина об этом знала и находила в своей безнадежности некоторое Величие, роднившее ее с еще неведомой ей Magna Bestia; должен с восхитительным прискорбием признать, что субмарина не вполне ошибалась...
    Ученик смотрел на джунгли.
    Ученик знал, что ни одна из пролитых в мире слез (из которых он был составлен и которыми видел) ничего в мире не возмогла изменить; ученик по имени Аргус полагал, что во имя тех исчисленных им (а в этом и состояло его ученичество - исчислить все зрение мира) времен, которые ему еще предстояло учиться и у этого (который сейчас в подвале), и у прочих (которые на Олимпе или в другом каком-нибудь Космосе) парацельсов он возможет увидеть хоть одну трансформацию...
    Итак, ученик смотрел на джунгли и не видел за деревьями леса.

    Итак, ученик ничего не видел и решился НАЧАТЬ (и никакие начала при этом не покачнулись): Собака, на которую он обратил свое наполовину просвещенное внимание, тоже обратилась к нему - и для этого не пришлось собираться всей стае! Ученик решился начать (и словно впервые - ибо это хоть как то роднило с НАЧАЛОМ) увидел, какие сильные у нее лапы и челюсти.
    Но Собака уже обратилась к ученику: это была тварь с поджатым хвостом, широкой грудью и тощим задом! Собака молча подошла к дереву (ибо - можно и говорить молча, и произносить ДЕЙСТВИЕМ) и неосторожно попыталась обнюхать ствол - она ноздрями втянула в себя воздух! Тогда (следом) затрепетал воздух, следом за воздухом затрепетала кора дерева, и - дерево попыталось втянуть в себя Собаку...
    Это было так же безнадежно, как строить или разрушать Храм и на этом, и на том месте, где когда-нибудь будет Небесный Иерусалим! Впрочем, сама отдельно взятая тварь вовсе не отождествляла себя с Ричардом Английским, который даже и одного отдельного земного Иерусалима не захватил... Впрочем, ее сердце было не менее львиным.
    Да и дерево было уже далеко не само по себе: его оседлал ученик; да и Собака была не сама по себе: она предваряла Стаю - все это словно взяло тебя, маленький Друг, за руку и привело к правильному выводу: стоит лишь Аргусу своими слезами мира уставиться на Собаку, как Magna Bestia (открою тебе по дружбе, маленький Друг: эта пресловутая Magna действительно полагает себя достойной альтернативой городу),  и ее Дикая Стая перестанет постигать непостигаемые взаимоотношения Ганга и джунглей и устремится к городу, чтобы занять его место и время...
    А будет ли (буде у нее получится) с нее довольно? Впрочем, пока что это праздный вопрос.
    Итак: Собака попыталась втянуть ноздрями (вместе с деревом) воздух джунглей; итак: дерево (всего лишь ретранслируя второй закон всемирно известного англосакса и скрытого алхимика и парацельса Исаака) в ответ едва-едва не втянуло в себя Собаку; итак: на всем полуострове Индостан утро сражения (вспомним, что о существовании шахмат - их изобретут или вспомнят о них всего через тысячу лет - и их знаменитого «е2-е4» еще никому не надо напоминать) готовилось сделать свой первый ход...
    Итак, утро сражения заалело зарей и протянуло руку своих глаз, и сделало первый ход учеником.
    -  Кто ты такая, чтобы входить в джунгли? - свысока спросил ученик у Собаки.
    Снизу вверх Собака (сама понимая разницу их языков) попробовала ответить:
    -  Все джунгли - мои джунгли!
    Ученик, даже и не поняв ответа, улыбкой (сквозь все свои слезы) его парировал:
    -  Разве ты столь же прекрасна?
    Привлеченная дискурсом, возле дерева Аргуса начала собираться вся стая: Собаки, извиваясь меж деревьев, собирались и сгрудились, чтобы осмыслить вопрос; все это время некоторые из Собак косились на клинок из слез в руке ученика - их глаза понемногу тоже стали слезиться...
    -  Нет, но без меня красота никогда не уяснит себе своей сути, - ответила Собака, чьи глаза всего лишь сузились.

    Тогда Аргус пошевелил клинком, моргнул всем телом и ответил ОТВЕТОМ из той половины книги, которую частично ему зачитывал (следует признать - наизусть) в своем подвале Парацельс:
    -  Внутренняя мелодия красоты с ее нервными узлами и веточками вен...
    И вот здесь ученик (на своем дереве сидя) споткнулся! Ибо сбился с ритма.
    -  А-аз! - торжествующе провыла Собака эту первую букву кириллицы.
    -  No, it is «B»! - попробовал парировать (и увести чуть дальше - на один шаг - от себя) ученик, ковыляя английской латиницей, и - тотчас его мелькнувший зарницею (ибо все-таки - утро) клинок рассек собою собачий торжествующий вой...
    Одна Собака отскочила от ствола. Но вся Стая перестала грудиться и вполне стройно (и почти в упор) уставилась и загрустила: здесь требуются и НАЧИНАЮТСЯ небольшие (то есть с маленькой буквы и в скобках) пояснения.
    (несколько лет назад некий федерико, бродя по гранадским предместьям - то есть с индостана мы перекинулись на иберийский полуостров и немного вперед - услышал, как молодая крестьянка баюкала сына; федерико и прежде знал, что испанские колыбельные печальны, но впервые ощутил это по настоящему...
    федерико и прежде знал, что красивая бойкая андалузка (которую он увидел за этой песней) не несет в себе и намека на грусть, но - исполняет традицию, вторя давнему властному голосу! внутренняя мелодия с ее нервными узлами и веточками вен, то и дело прилетая из прошлого и обратно в него возвращаясь, надиктовывает крестьянке ее грусть...
    я до сих пор дивлюсь тому, как эта грусть передалась на годы назад и надиктовала собаками их будущее в прошлом поражение; я до сих пор дивлюсь тому, как аргус углядел всеми своими слезами часть этой грусти и не сумел - споткнувшись - договорить ее до конца...
    впрочем, плывущая по гангу дерзкая - и вот-вот готовая споткнуться - субмарина тоже была только частью своей будущей грусти.)

    Аргус моргнул всем телом, и одна из слез сорвалась и упала на ствол дерева; одна из слез Аргуса (та, что сорвалась) впиталась в кору дерева - напоминая ученику, что солнце может его высушить (и что даже Парацельс - прочитавший лишь половину книги - не может не торопиться); одна из звезд небосклона (невидимая из-за полдня, но - еще видимая по утру) тоже скатилась вниз и впиталась в Индостан...
    Аргус еще раз почти все о себе понял и более не медлил: он взглядом прошел по латинице и перешел на кириллицу - взяв с собой настоящее продолженное и будущее прошлое...
    -  Omnea mea mecum porto? - спросил он по-русски и добавил, уже откровенно (словно бы объясняя на пальцах) глумясь:
    -  У тебя шерсть между пальцами! - подразумевалось, что Собака, КОГДА-НИБУДЬ служа человеку города (либо - будучи Дикой, КОГДА-ЛИБО человека дичась), так или иначе мечтает о пальцах, которые можно развести (если уж нет рук) в стороны, чтобы между ними пролегло незримое НЕЧТО, сверкнула дуговая растяжка Вещего, связующая вещи и (вспомним о болоте между людьми) пролагающая гати ЯЗЫКА...
    А что делать, если сквозь это незримое проросла шерсть, Собаки не знали.
    Нет на свете языка более ядовитого и более колкого, нежели silentium, когда им начинают что-либо РАСТОЛКОВЫВАТЬ (это как толочь отруби для свиней); когда silentium используют для непосредственного общения сверху вниз, что бы ты ни говорил (а ведь любой человек говорит, не говоря), все тобою сказанное сводится к достаточно пошлому вопросу:
    -  А вы не пробовали повеситься? - так, вестимо, в будущем (или уже в прошлом) спросит некий Дали некоего человека, заявившегося попросить у гения толику и своей душе места под его солнцем... Молчаливый вопрос ученика прозвучал именно так:
    -  А вы не пробовали повеситься всей стаей на одном моем дереве?
    Одним лишь вопросом он сразу же довел (или - сразу взял, как маленьких, на руки и принес) тщащихся приобщиться к Молчанию псов до того, что они сначала забылись и заворчали, а потом не удержались и завыли во весь голос:
    -  Сойди вниз! Сам сойди, безволосая обезьяна! Иначе мы будем грызть корни твоего дерева, и ты не усидишь на его вершине.
    Одним лишь ответом они дали понять, что гений (даже если он всего лишь ученик) всегда уязвим, и любая Собака может попытаться втиснуть его ученическую гениальность в свое о нем представление; но любой гений (даже если он ученик и читал только отрывки из половины нужной книги) может попробовать на вкус настоящей борьбы, ибо уже - читая или слушая - УЖЕ попробовал настоящего...
    -  Сойди вниз!- еще раз провыла та (облюбованная Аргусом) Собака, чем еще раз свои низины унизила; Аргус, меж тем, даже будучи всего лишь учеником, вел себя как Крысолов в горах: он либо уже привел в горы их вершины, либо готовился за собой привести...
    -  Я схожу.
    Собаки в ожидании притихли; Аргус (подобно вернувшемуся из своей Преисподней Данте) приобрел вид несколько потусторонний (утреннее солнце полдня ему изрядно в этом помогло, основательно высушив слезы, но - оставив на лице их выражение); потом Аргус приобрел вид несколько посюстронний (он вспомнил о Ганге и вспомнил - ибо мы не узнаем, но вспоминаем - как себя восполнить); потом Аргус, состоящий из чистых слез, стал нисходить к поту и духоте джунглей...
    Он спустился ниже и лег, вытянувшись вдоль сука и прижавшись щекой к коре; он опустил руку с клинком и несколько минут (уложившийся в один взмах лезвия) выкладывал Собакам все, что он думает об их духоте: представьте поджарые собачьи тела, тесные и потные - каково в них приходится смыслу всей стаи; не говоря уже о Magna, из которой вычли Bestia - чтобы было проще тесниться...
    Собаки на этот один единственный миг (но - растянутый на один единственный взмах) опять сгрудились и отпрянули по одну сторону от ствола; Аргус слезой пал на землю (и не впитался, предоставив это сделать павшей прежде него звезде) и, ни единой своей слезинки не оставив, ринулся весь в другую строну - как раз и оказавшуюся той стороной, в которой протекал сквозь джунгли Ганг...
    Как раз в этот миг броска дерзкая нацистская субмарина приблизилась к месту встречи с учеником Парацельса, рассчитывая ПОЧЕПНУТЬ если и не из самого Ганга (и уж конечно не из всего лишь приближенных к Гангу джунглей - субмарина действительно была и знала себе цену); субмарине был жизненно необходим хоть кто-то, кто несет в себе ЧАСТЬ того, толику чего субмарина могла бы передать сквозь пространства и времена тем, кто пустил ее в плавание.
    Течение Ганга несло (как и всей нас носит на себе плавание) субмарину к ее цели; результат этой встречи с целью мог быть для города непредсказуемым; впрочем, ученик знал, что Парацельс (следуя все тому же течению) решительно (и - этого ученик не мог знать - тщетно) встанет грудью на его защиту; как раз в этот миг броска и в этот полдень начавшегося утра сражения сгрудившаяся (и ставшая как сердце биться) стая бросилась следом за Аргусам...
    Аргус об этом узнал сразу же. Ему не надо было оглядываться.
    Та отдельно взятая крупная Собака (Аргус ее особо выделял) сразу же вырвалась (вот как сердце выскакивает из груди) вперед; впрочем, как и тонкое сердце не знает и не хочет знать о замыслах тупого рассудка, так и ТОНКОСТЬ сердца ничего не сообщает своей мышце - все происходящее ПРОИСХОДИЛО совсем не так, как это возможно (или кажется возможным) описать.
    Единственное, что действительно возможно, так это описать очередность самого покушения на город.
    Разумеется, ученик мог бы (прежде чем спускаться вниз) еще какое-то время побыть на вершине джунглей; разумеется, ученик мог бы поскакать с вершины на вершину, но - Собаки назвали Аргуса безволосой обезьяной, а он не собирался начинать битву с такой им уступки! Ибо ему предстояло много других уступок и обретений.
    Ученик готовился (вместе со всеми слезами мира) сгинуть, но - иначе, нежели собирался трансформировать Собаку; о субмарине он не был извещен, но знал о том, что что-то предстояло; отдельно взятая крупная собака чувствовуя такое его к ней пренебрежение, пыталась не обращать на него внимание, но - ей таки приходилось за учеником гнаться! И она на ходу прорычала (ибо - что еще на ходу можно прорычать?) нелепость:
    -  Я сама вырву тебе кишки! - как будто часть чего-то (предположим, Величия) действительно возможет что-то совершить над частью части другого Величия, причем без соизволения Ганга... Впрочем, ответ на этот вопрос еще только предстоял перед Величием (но не перед самим течением) Ганга, ожидая своего определения.
    Аргус бежал, петляя между деревьев; руку с клинком он нес, отставив немного назад - не затем, чтобы прикрывать себе спину, он еще не настолько унизился; Аргус бежал и действительно представлял себя человекообразной обезьяной (предположим, шимпанзе), вяло бредущей руками с ветви на ветвь - все это время шимпанзе совершенно по человечески (вот как походя сшибают сорванным стеблем травинку) сшибал клинком (который - по желанию - то появлялся, то исчезал) некоторые из особо досаждающих ветвей... Долго так продолжаться не могло.
    Впрочем, наяву ученик Парацельса никогда так не поступал: он проистекал мимо и между.
    Собаки (и особенно - особая Собака) мчались почти вплотную и (бывало) почти настигали; потом это переставало бывать и не становилось явью - Аргус опять представлялся им человекообразной обезьяной: он перепрыгивал не с дерева на дерево, а со смысла на смысл - нигде особенно не задерживаясь! Стая следовала за ним, то задирая к воображаемой обезьяне свои алчные морды, то опуская их...
    Стая начинала подчиняться навязываемому ей извне ритму.
    Время от времени ученик притворялся, что он спотыкается (или падает), и Стая начинала тратить себя еще более алчно - гораздо более алчно, нежели может себе позволить каждая отдельно взятая Собака; впрочем, ученик знал, что все Величие и не думало начинать трасформироваться или даже (такая мелочь) начинать уставать или иссякать; впрочем, спотыкаться ученику приходилось совсем не за этим...

    Представьте себе роскошную бабочку Мертвая Голова (кстати, так называлась одна из танковый дивизий далекого от нас рейха, этого некоторого - благодаря субмарине - соучастника «здесь и сейчас» наступившего утра сражения), которая так ПОЛНОСТЬЮ порхает; теперь лишите бабочку одного крыла и представьте себе ее полет: вот так - порхая - вскачь прихрамывает человеческая гениальность...
    Ученик даже не мог попытаться понять, что подобная колченогость полета Мертвой Головы очень сродни гениальной дерзости субмарины; меж тем Ганг (и наличие субмарины в его течении) уже близился; ученик даже попытаться не мог, но - попытался! Воображаемая обезьяна ученика сорвалась с дерева и, прихрамывая, спланировала на берег реки...
    Ибо все это было спланировано в гениальной голове Парацельса: течение Ганга должно было придать новый смысл всей Magna Bestia, тогда Стая перестала бы нуждаться в уничтожении города; тогда каждая отдельно взятая Собака перестала бы броуновски рыскать; тогда ученик перекинулся бы в демона Максвелла и отделил Величие от Стаи...
    Ученик, увернувшись от очередного дерева и вынеся на подошвах своих ног (слезы ученика становились горькими) терпкую почву джунглей, вырвался (или - вырвал себя) на берег; субмарина, вырвавши себя из течения Ганга, пристально выглянула из-под мутной с вялыми волнами глади; Стая, приотставшая от своего Величия (поскольку именно Величие и наступало на волочащиеся по земле ресницы Аргуса), замерла, ожидая, по течению или против оного устремится знатный беглец...
    Увидь она это, беглец более не был бы Величию нужен, но - не тут-то было!

    Ни Magna Bestia. ни город (ни, что там греха таить, сами джунгли, всем представляющие себя как ВЕЩЬ, приближенную к первозданному Хаосу) не могли и представить себе непредставимого вмешательства в их дела постороннего, как то: дерзкой нацистской субмарины, нагруженной огрызками сакральности и могущей что-то из них использовать - она действительно была такой же посторонней, как иные тела становятся посторонними собственным душам...
    Никто не видел, как в литой темноте утра сражения (и наступившего для него полуденного затмения) припала она жестяной своей грудью (но - словно бы перевитая из бамбуковых стеблей) к топкому берегу и - взглянула, жадно загребая зрачками перескопа глубину открывшихся ей джунглей; никто не видел, как некто Шикльгрубер, молчаливый человек и ефрейтор, прибыл с арийского Севера и родился в одной из бесчисленных деревушек людей, рассыпанных по берегу Ганга - никакого (даже поверхностного) отношения не имеющих к намеренно отстранившемуся от пустопорожних зла и добра городу...
    Но Шикльгрубер (хотя это и произошло для города не здесь и не сейчас) родился.
    В один миг он вырос и возмужал, стал истериком, провидцем, умницей и импотентом; в один миг он бросил цепь своих реинкарнаций и дотянулся ею до зрачка субмарины (что когда-нибудь именно им будет сюда послана); в один миг он выглянул из зрачка и увидел Аргуса, вырвавшегося на берег... Они оба увидели друг друга и оба не поняли, что из этого могло воспоследовать.
    Но высоко стоявшее солнце утра сражения разбудило их взгляды (заключенные в оболочку частичности); но каждый из них подумал разное: субмарина, оплодотворенная еще ненаписанной Майн Кампф, решила, что достигла цели и встреченный ею гонец передаст ей то, за чем она за тысячи километров и явилась...
    Аргус же ошибочно понял, что свившись из жестяного камыша, можно отделить и всего себя, и свои чистые слезы от мутного течения Ганга; он правильно решил, что безразлично - «по» или «против» течения ему бежать, ибо все дороги ведут к городу; он все это решил правильно и ошибочно, и точно так же (ибо вослед - наступая на пятки слез) и Собаки узнали, что к городу не нужно НАПРАВЛЯТЬСЯ, достаточно быть в нем или около него...
    Но Собаки не были бы Собаками, если бы отвлеклись от ученика и не разобрались (причем - каждая Собака с каждой отдельной слезой) прежде всего с ним; но Шикльгрубер не был бы Шикльгрубером (то есть гениально - и ковыляя - порхающим) менеджером и политиком (полагающим, что в самом этом слове тоже заключен какой-нибудь город), если бы не определил свое некоторое с Собаками совпадение...
    Ученик не был бы учеником, если бы всеми своими слезами не увидел, что ему самому пришло время умереть и трансформироваться (ибо слезы - в отличие от рукописей - не горят); ученик не был бы учеником, если бы не вспомнил подходящей сентенции из части книги: не рой другому яму - даже если она омыта слезами!
    Ученик увидел, что ему пришло время умереть, и стал спасаться.
    Поскольку взгляд Шикльгрубера был носителем отвергнутого им духа грядущего христианства, но - был носителем некоторых его букв; поэтому, когда Аргус ступил своими слезами на волнистую и мутную гладь Ганга и приготовился пойти по ней - это все уже было вполне бесполезно! Мы ничего не знаем о мире вне его отношения к человеку, но мы узнаем и отказываемся понимать - ради того, чтобы знать; Шиклюгрубер (как и ученик) тоже думал, что кое-что уже знает, и дальше будет знать больше.
    Он не удивился, что слезы Аргуса не текут, но ступают. Он не удивился и тогда, когда слезы Аргуса споткнулись о его взгляд: представьте, по воде бежит водомерка - предъявляя свою малую меру ВСЕЙ воде и видя только разбегающиеся от ее ног круги - как частичный ученик споткнулся о равный ему (при чем тут зло и добро?) частичный взгляд и стал тонуть и растворяться в том, что неизмеримо больше любого взгляда...
    Ученик опомнился (или забылся - забыл обо всем, и вспомнил о своей частности) и бросился, уже почти растворяясь (а ведь ясное солнышко так и не успело его высушить) в мутной воде к берегу, где его ждали джунгли - они тоже умеют бродить (вот как бродит vina veritas; вот как бродит за Орфеем Эвридика - дабы он неизбежно оглянулся); ученик опомнился и успел встретиться лицом к лицу с понятными ему Собаками...
    Здесь-то они на него хором набросились и всего (не высушенного и не растворившегося) выпили и заплакали о нем. А взгляд Шикльгрубера (вспомним, пребывавшего в одной из деревень, не имеющих отношений с городом) споткнулся о Диких Собак; так субмарина нашла себе союзника на суше: оставалось решить, что делать с городом, если его придется делить, а он окажется и неразделен, и не слиянен?
     Это тоже был вопрос всех ответов.

    Тому, кто хочет упрекнуть утро сражения в темнотах полуденного затмения и невнятности смысла, следует заглянуть в свой внутренний мир: достаточно ли там светло? Но есть во всей этой смутности одна непреложная вещь и аксиома, которую следует почитать одушевленной: из любого начала (даже если это всего лишь сражение) ничего не выйдет, если оно будет неверно начато; прежде всего из такого неверного начала выйдет очередной рьяный и даже ражий ученик.
    Парацельс в своем одиноком подвале (ибо довольно на город одного Парацельса; Ребенок же в городе всегда один) начал (отправив ученика) свое утро неверно, но - он поступил много больше себя, составив своего Аргуса из человеческих слез; он, поверяющий просторную гармонию ритма алгеброй скудного рассудка, совершил подлинное открытие именно так, как все его и совершают - совершив плагиат!
    Он считал эти слезы с хаотического ритма джунглей (в которых слезилось дождями множество деревень) и составил из них ученика: и вот теперь глаза многих и многих Собак тоже слезились, и их зрение преломлялось в слезах; теперь и Magna Bestia видела (скользя зрением вдоль преломившегося луча), что прежде она воспринимала джунгли точно так, как они к ней относились...
    Теперь она начинала понимать тот смысл отношений города и джунглей, в котором множество смыслов и отношений; прежде она хотела покуситься на город и не оставила этой напрасной затеи, но - убедилась в том, что ее напрасная затея обречена на успех: она уже стала проигравшим победителем - и она заранее оплакивала свою невозможную и уже одержанную победу!
    Вот так, все в молчаливых слезах, ее Собаки и двинулись к городу.
    Дерзкая субмарина, ища себе большей сакральности (полагая ее даже не в захвате или уничтожении города, но - в той первоначальной немоте, которая пролегает между малыми немотами, пролегшими между отдельными деяниями), мудро осталась на месте; она тихо покачивалась на тихих и мутных волнах и ожидала своей очереди...
    Ибо всякое явление существует в очередности ритма.

    Пока еще шел этот короткий обмен любезностями между Парацельсом (посредством ученика) и Magna Bestia (посредством Собак и с незначительной примесью Шикльгрубера), и он действительно только казался продолжительным и значительным (даже канувшие во Второй Мировой полсотни миллионов не придали происшедшему веса), окончилось и другое незначительное непонимание...
    Отец с Матерью замолчали и посмотрели на Ребенка.
    -  Мне показалось, или сегодня ночью город действительно изменил своей изменчивости? - произнес Отец, на деле никого ни о чем не спрашивая и всего лишь ПРИМЕРЯЯ звуки своего языка к воздуху; голос у него был резковатый, с проступавшей сквозь него мальчишеской инфантильность: будь его воля, между Хаосом и Космосом он бы безо всяких обиняков выбрал Логос...
    -  Мне действительно показалось, или город уподобился кораблю, мимо которого проплыло и пропало встречное судно: вот даже окно напоминает иллюминатор, - неторопливо пояснил Отец свою примерку; следует заметить, она действительно сидела на нем, как платье на голом короле...
    -  Нет, - сказала Мать, которая в принципе думала в той же плоскости птолемеева глобуса, но - из принципа не соглашалась, что она думает именно так...
    Ребенок отвернулся от окна, действительно ставшего иллюминатором океанского лайнера (могущего носить - но не носящего - имя Титаник); хронику прошлого (а Ребенку происходящее уже было прошлым) пишет лишь тот, кому важна современность; СЕЙЧАС и ТОЛЬКО СЕЙЧАС нам с тобой (а кто ты на самом деле: милый мальчик из текста Гумилева или маленький Друг мне - это решать сейчас не только тебе, но и мне и не только решать) важна своевременность ритма...
    Ребенок отвернулся от окна очень своевременно, ибо не нуждался в иллюминаторе.
    Отец, написавший книгу (на которую наступил Ребенок, чтобы выглянуть) и всю свою жизнь (то есть свое вчера и завтра) учившийся у нее (мы, в сущности, учимся только из тех книг, о которых не в состоянии судить - даже если сами их написали!), понял его просто: есть те, кто жив, и есть те, кто мертв; кроме них есть третья жизнь - тех, кто плавает в море...
    Отец его понял правильно: Ребенок не только перестал нуждаться в море, но и в том, чтобы плавать!
    Мать, которая в принципе думала в той же плоскости птолемеева глобуса, но - из принципа не соглашалась, что она думает именно так, в который раз предпочла бы Отцу Парацельса, живущего в подвале их дома, если бы однажды тот сам от нее не отказался, постигая внутреннее делание и все еще гениально (пролагая гати между людьми)  спотыкаясь в аскезе именования...
    Кто из них (Парацельс или Отец) приходился генетическим отцом Ребенку, она никогда не задумывалась,  ибо была умна и просто знала, что Ребенок произошел от обоих и поэтому не имеет к ним никакого отношения; кто из них лучше или хуже относится к ребенку (а для любой матери это важно), давно уже не имело никакого значения, поскольку он сам никогда (то есть всегда «сейчас») не относился к миру так, как мир тщился отнестись к нему.
    -  Мама! - позвал ребенок. - Ты знаешь человека, который живет в соседнем доме?
    -  Нет, сразу ответила Мать. - Я знаю или хочу знать только дом человека.
    Она хотела сказать очевидное: природу и идею нельзя разобщить без того, чтобы не нарушить ритма, вместе с которым нарушатся и живая жизнь, и живое искусство; Дикие Собаки (о которых она пока не знала и скорей всего никогда так и не узнает) принадлежали к жизни мертвой лишь отчасти, ибо - никто ничему и никому не мог принадлежать полностью!
    Даже джунгли или Magna Bestia были полностью СОБОЙ лишь отчасти.
    Иначе - джунгли не могли бы потеть дождями; разбросанные по ним человеческие деревни - истекать слезами; Парацельс - составить из этих слез Аргуса, которого бы растерзали на слезы Собаки, которых бы не смогло исторгнуть из себя одно Величие, успешно тщащееся заменить собой другое Величие города - который, в свой черед, никогда не был частью ни Космоса, ни Хаоса...
    -  Тогда ты не знаешь, есть ли у этого человека свой Парацельс.
    Мать улыбнулась:
    -  Знаю. У него нет Парацельса. У него есть только подвал.
    Потом она пояснила Ребенку, который ни в каких пояснениях не нуждался и задавал вопросы только затем, что они обретали имя, то есть сами на себя отвечали:
    -  Чтобы возник Парацельс, человеку необходимо прочитать хотя бы половину книги, написанной твоим Отцом (скажу по секрету, что она только называется «написанной» и все еще пишется); мы все, на общем собрании, решили: достаточно только одной такой книги, иначе человек перестанет быть просто человеком и - СЛИШКОМ БЫСТРО станет кем-то еще...
    Ребенок, все еще стоявший на книге и бывший этим самым «кем-то еще», на деле тоже еще только собирался им стать: ты видишь его, маленький друг, и видишь, как он стоит на книге, которую ему не надо читать; впрочем, все мы или маленькие Друзья (которые вырастут), или милые мальчики (которые просто состарятся) - все мы и читаем, и пишем эту книгу, и опираемся на нее ногами...
    Все мы так или иначе стоим на плечах тех титанов, которые не больше нас ростом!
    -  Значит, только наш Парацельс встретит сегодняшнее утро, - сказал и им обоим, и всем милым мальчикам, и всем маленьким Друзьям Ребенок и сошел с книги на пол, чтобы ему было легче предложить своим родителям (ибо homo sum, и ревность друг к другу и к Парацельсу им не чужда), чтобы именно они предложили Парацельсу подняться из своего подвала...
    -  Я же тебе говорил, что ты у меня схлопочешь прекрасное утро: вот и ты его помянул и хочешь поделиться! - воскликнул Отец: за всеми хлопотами утра он так и не заметил, что уже давно наступил полдень этого самого утра, что длится и длится затмение этого полдня...
    Здесь он заметил, что Ребенок освободил иллюминатор окна. Потом он заметил и остальное.
    -  Зачем тебе Парацельс? - ответил он вопросом на невысказанную просьбу (тем самым на него отвечая), но Мать не могла не отозваться еще и своим ответом:
    -  Оставь Ребенка в покое!
    -  Он всегда в нашем покое! - тоже немного нервно отозвался Отец.
    Ребенок не стал отзываться и попросил:
    -  Лучше, если вы позовете его вместе.
    Ибо наши явления существуют в очередности нескольких (то есть множества) ритмов, которые суть одно: ОЧЕРЕДНОСТЬ наших очередностей! И она тоже всегда своевременна и живет в своем времени.
    Итак, были недалекие, но старинные времена, которые готовились так и остаться навсегда недалекими; итак, мы так и не вышли из времени; то, что нам по прежнему отказано в мире, покое и неге - ну да и Бог с ними! Ведь ничего этого (как и времени, из которого мы так и не вышли) вовсе нет; более того: все эти перемены мест, все эти попытки Собак скользить (подобно малькам рыб) между деревьев и стать чем-то вроде внешней души древесных стволов - это все те же ветхие и пресловутые Трасформации Парацельса, в которых он тщится поменять что-то на нечто или ничто...
    Итак, были все те же недалекие, но старинные времена, когда у нас все это и так было.
    В глуши джунглей встречаются (или не встречаются - если ты видишь только внешнее: пот, кровь и слезы) немыслимые мелодии, полные тайны (ибо они - ВСЕ) и древности; никто никогда не решит, кто или что из них большее: джунгли, Magna Bestia или город - и при чем здесь разбросанные по джунглям и лишенные фундамента селения людей?
    Но в ритме есть нечто волшебное: он заставляет нас верить, что (лишенные фундамента и вынужденные его находить, сплетая языки и времена - вот как из тростника сплетать жестяную субмарину, которая в сущности ни на что не пригодна!) за ним можно последовать: и действительно, ритм проносится, задевая нас локотком - и мы неуверенно делаем следом несколько па невиданного доселе танца...
    Потом мы обязательно останавливаемся.
    Ребенок понимал, что мир так или иначе обязательно существует, следовательно, это «обязательно» неистребимо; пока что ребенок отвернулся от иллюминатора и сошел с книги (сойдя с ума в долину, где растут деревья смысла?): он отошел в сторону и словно бы стал расстрелянным Лоркой, до которого мелкие пули все никак дотянуться не могут, вот и копятся...
    Но ведь это ничего не решало ни для Отца, ни  для Матери, ни для города!
    -  Приведите нашего (раз уж других нет) Парацельса, - просто сказал он. - Лучше, если вы спуститесь за ним вместе.

    Собаки уже не помнили о прошлом Аргусе (которого они растерзали), зато они помнили о нем настоящем: их глаза слезились, их зрение преломлялось! Более того, своим бесполезным клинком из дамасской стали ученик Парацельса мог бы нанести им несколько незначительных порезов; впрочем, Собаки безучастно убедились, что и слезы (оставляя после себя щепотку соли) обязательно высыхают, и влажные от крови порезы затягиваются...
    Их языки вывалились и алчно волочились по влажной почве, которой они касались.
    Собаки скользили и не становились душами древесных стволов, Собаки уверенно близились к городу: теперь они знали, что именно этот город необходим им для их несокрушимого замысла! Более того, они более могли не постигать ВСЕГО Ганга (на его волнах покачивалась субмарина, и теперь это касалось только ее - Ганг утратил ореол некасаемости!); более того, они знали, что люди (живущие в селениях) тоже вполне касаемы...
    Собаки, конечно же, скользили и были поверхностны: они тоже были касаемы! Некасаемы только души, но Собакам никак не удавалось заступить их место; Magna Bestia (которая была их совокупной душой) была гораздо сдержанней (ибо была неисчислимо больше) и собиралась заступить всего лишь место города - не претендуя на его совокупную душу...
    Маленькие души отдельных собак были сумбурными; Ганг, меж тем, затихал, и субмарина (которая, казалось, отдалялась от устремленных Диких Собак все дальше и дальше), тоже почти не раскачивалась - что было значимо для будущих (которые и самому ему - по причине их бессмысленности - еще почти неведомы) целей Шикльгрубера; кстати, сам бесноватый провидец и импотент отсутствием волны оказался обеспокоен...
    Собаки близились к городу. Их яростный лай и их угрозы (на деле они всего лишь именовали себя хозяевами всего, что видят) постепенно становились слышны на его переменчивых улицах; Собакам предстояло уклониться от русла Ганга (ибо город себя позиционировал не хозяином, но - наблюдающим со стороны), и они действительно уклонились...
    Улицы города перестали меняться. Дома на улицах замерли. Казалось, все они все замерли у одного единственного репродуктора и слушают речь Молотова; казалось, весь мир замер и слушает фултонскую речь Черчилля... Маленькие души отдельных собак становились все более сумбурны; течение Ганга (по мере того, как отдалялись Собаки) все более сглаживалось; Шикльгрубер начинал постигать, зачем ему может понадобиться гладь великой реки...
    Впрочем, вспомним, что сам он и пришел, и родился, и остался в одном из дождливых селений: его постижение так и осталось расплывчатым и водянистым! Впрочем, вспомним, что и Отцу, и Матери (не смотря на разницу их природ) уже было предложено объединится и спуститься за Парацельсом: меж тем эта самая разница была фундаментальной и была заключена в один единственный вопрос!
    Вот его приблизительная формулировка: как «хозяин всего, что видит» (и Собаки не всегда ошибаются, хотя и мнят о себе) относится к «слепому, глухому, немому» хорошему человеку? К жителю разбросанных по джунглям дождливых селений, заключенному в тело, у которого всего лишь шесть телесных осязаний? Вопрос, разумеется, был риторическим, поскольку сам «хороший человек» уже был и вовсе не полагал себя обделенным чувствами.
    И вот Собаки приблизились к городу.
    Парацельса совсем не пришлось уговаривать: пришел его час! Даже и тени сомнения не было у прочитавшего только половину книги хорошего человека Парацельса; даже и тени не отбросил он в беспощадном свете полуденного утра; когда Отец с Матерью спускались в подвал, он уже слышал скрип незыблемых ступеней духовной лествицы под их ногами! Он уже и сам сделал несколько шагов в сторону лествицы...
     Он почти готов был уподобиться пророку, которого вскоре вознесут на небо на огненной колеснице!
    Отец и Мать сошли к нему, и он (слепой, глухой и немой) их почти увидел и услышал, и вышел к ним - тем самым приветствуя их; милый мальчик или маленький Друг, не удивляйся такой вот неопределенности в определениях чувств: все определяется ритмом, в очередности которого чувства выступают нам навстречу - а по вершинам ритма бегут чувства, ставшие немного другими...
    А о том, что есть чувство над чувством, язык над языком и над душою душа, не разумеется и не чувствуется, но - существует! Потому что хороший человек Парацельс не был слепым, глухим и немым (то есть запертым в подвале своей органичности и ограниченности) в самом обычном и нелепом смысле и был вполне открыт для того, чтобы его можно было из подвала забрать; не следует это «забрать» путать с законом сохранения кармы, но - следует его исполнять.
    А о том, что есть закон над законом, тоже не разумеется и не чувствуется, но - существует! Даже не смотря на то, что если закон существует, то он регулярно нарушен: есть то, что выше закона - выше закона бегущие по реинкарнациям духа закона ритмы закона! Но Парацельс был хорошим человеком и был достоин того, чтобы Отец и Мать чего-то от него действительно ждали: теперь они ждали, что хороший человек готов к тому, чтобы его привели к сегодняшнему (и вчерашнему, и завтрашнему) утру, которое всегда есть сражение.
    -  Прошу прощения, - встретил их в своем подвале Парацельс. - Вы не скажете, во сколько начнется игра?
    Мало того, что он встретил их вопросом (а уж то, что и утро, и сражение - для него РАВНЫЕ части игры - это вообще сразу же на его вопрос отвечало!), так он еще и не удосужился оторваться от своих размышлений: эти размышления занимали весь подвал и давно могли бы заплесневеть - если бы Парацельс время от времени их не забрасывал!
    Порою он их настолько удачно забрасывал, что они долетали и до помещений дома: чем иным он мог бы прельстить Мать настолько, чтобы она отважилась разделить Отцовство на две (пусть и неравные) половины? Парацельс (но много иначе - хотя и чем-то сродни - нежели нацистская субмарина) был действительно дерзок.
    Настолько дерзок, что мог просить прощения за все сразу.
    -  Трансформация, которую ты всегда затеваешь, вовсе не игра, - ответил Отец (который считал себя - раз уж Мать решилась поделиться Ребенком - ответственным и за Парацельса); он оглядывал СВОЙ ПОДВАЛ, и ему не было стыдно:
    В его подвале была усталость (которая - если бы смерть существовала - могла бы сморить); в подвале мог бы быть мрак (встать и зажечь светильник не было ни сил, ни нужды), когда бы он и так не существовал - и ДРУГОМУ отцу-парацельсу никогда не пришлось бы его измышлять, буде у него возникнет нужда отсрочить приход утра…
    В ЭТОМ подвале тоже все еще были (и пылились, дабы подчеркнуть свою ненужность) перегонные кубы, всегда необходимые тем, кто еще только начинает грезить о трансформации плотного в нечто летучее и ЕЩЕ НЕ НАЧАЛ летать мыслью и понимать, что все (кроме ирреального) есть сон во сне - и вот сегодня утром ЭТОМУ Парацельсу наконец приснилось, что ЭТИ Мать и Отец спустились к нему!
    Меж тем Отец и Мать действительно спустились к своему.
    Они спустились к нему по короткой винтовой лестнице; полусонный (ровно на половину книги) Парацельс встретил их и сразу стал говорить ненужные слова и задавать вопросы; меж тем они спустились к нему, и он им безусловно был нужен; Более того, была некоторая вероятность того, что он нужен не только Отцу с Матерью, но и Гангу - впрочем, в ощутительной реальности все есть невероятная вероятность!
    -  Суть не в том, что меня зовут Парацельс, - молча сказал он: он находился в подвале и продолжал упорствовать! А потом (вот так взял и ткнул пальцем) он показал свою ученость;
    -  Суть прежде всего в том, что nomen (и это действительно так) omen; следовательно, вы хотите, чтобы я исцелил утро (которого я, кстати, не вижу); отсюда я делаю простой вывод: внешний мир болен! Ему (пришедшему откуда-то «оттуда») необходима моя трансформация.
    Мать возразила Отцу:
    -  Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не убивало…
    -  Но он захочет стать богом, - возразил ей Отец.
    -  Пусть! - порадовалась за Парацельса Мать. - Ведь и это не навсегда.
    -  Но ведь он играет и захочет таким остаться…
    -  Мы не в Раю, - вмешался в семейный диалог Парацельс.
    -  А ведь только в Раю человеку ТОЛЬКО И ОСТАНЕТСЯ, что играть! - Мать уверилась, что он их действительно видит и слышит (пусть по своему); она улыбнулась своему зрячему Парацельсу и подвела итог:
    -  А ведь только в Раю человеку ничего не останется (или достанется настолько ВСЕ), что кроме игры, у него не останется НИЧЕГО! Так что сейчас все всерьез, и я забираю тебя (несмотря на ржавчину твоих механизмов и пот твоего тела) из твоего Рая, Парацельс, и мы тебя приглашаем во взрослую жизнь.
    -  Зачем исцелять то (хотя nomen действительно omen, и ты жаждешь исполнить себя), что и не больно, и не здорово, и не мертво (а так же не зло или добро), а всего-навсего ЕСТЬ? - сказал Отец.
    Отец был мужчина и своей сдержанностью (он не обратил внимания на то, что Мать - разделяя отцовство на две неравные половины - призналась в своем любопытстве к отрочеству Парацельса) еще раз указал (ибо все-таки был мужчина) Матери на свою зрелость; Мать улыбнулась - она была женщина, и за нее следовало бороться…
    Что сейчас и произошло.
    -  Тогда зачем я вам наверху? У меня и здесь все получается! Я все сделаю сам и здесь.
    -  Вот видишь, он уже побывал богом, - сказал Отец.
    -  Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не убивало себя, - повторила Мать.
    -  Неужели сейчас вы уже ОБА (порознь - уже говорили) хотите мне сказать, что вокруг нас вылитый Рай? - искренне (искры посыпались из его зажмуренных от изумления глаз) возопил Парацельс (у него отнимали смысл имени - ведь не мог же он исцелить Рай; впрочем, его собственное имя значило «трижды - или всего лишь дважды? - величайший»: Парацельс тоже был сродни Magna); впрочем, возопив, он обнаружил, что искры из глаз несколько раздвинули тьму изумления, и он сразу умолк…
    -  Что создать мог Господь, кроме Рая? – вопросом на вопрос ответил ему кто-то (причем - неведомо кто) из собеседников; потом в разговор вступила Мать:
    -  Красота никогда не уяснит себе своей сути!
    -  Ты излишне самокритична, - опять усмехнулся кто-то (ибо Отец промолчал) неведомый; Отец и Мать переглянулись (они не хотели настолько упростить понятие «Рай» - они хотели видеть его еще более простым: некоей silentium, как вольтова духа возникающей между ними!); потом они переглянулись опять и опять не улыбнулись - не было в том нужды…
    -  Ты играешь, ты рождаешься и умираешь и, стало быть, мнишь себя богом; ты живешь взаймы, - сказал неведомый некто (быть может, та самая silentium), обратившись исключительно к Парацельсу (ибо - некто возражал Матери: Парацельс периодически себя и - и не только себя - самоубивал).
    -  Ты считаешь себя человеком Искусства; искусство - перелагатель неизречимого, поэтому каждая твоя жизнь есть глупость.
    -  Я с этим никогда не смирюсь. - сказал Парацельс.
    -  Ну и что? - искренне удивились (ибо истины всегда не политкорректны) Отец и Мать; потом Отец и Мать столь же искренне обрадовались и все так же хором (их разные голоса сплелись в один ритм) сказали ученому невеже и медиуму:
    -  Пойди с нами наверх и не согласись «с этим», но - уже там.
    -  Хорошо.
    Они отвернулись от него и стали (как солнечный луч бежит по ступенькам - становясь ступенчатым) подниматься; полусонный Парацельс (ибо реальность любого из парацельсов - сон во сне) стал карабкаться следом за ними; лествица духа, по которой поднимались Отец с Матерью, под коренастыми ногами (как и воздух, раздвигаемый коренастыми плечами) Парацельса становилась короткой и винтовой (ибо даже воздух становился смерчем, перенесшим Элли в Волшебную Страну: так что Парацельс становился ногами прямиком на смерч!); и вот они поднялись в дом и увидели…
    Ребенок поднял с пола книгу (о которую прежде опирался ногами) и держал ее в руке - вместо того, чтобы держать ее взглядом! Ребенок услышал, как они (причем Парацельс, карабкаясь, несколько запоздал) поднялись, и обернулся, чтобы спросить:
    -  Зачем она вам?
    -  Чтобы ты видел дальше, - хором ответили все трое; похвалили ли они себя? Ибо - чтобы видеть дальше, следует стоять на плечах титанов; Были ли они (пусть по разному) титаны? Они не знали, но - верили в то, что так или иначе бессмертны…
    Ребенок не сказал им (поскольку они не ошибались), что они не бессмертны; вместо этого он сказал ( как учитель, что щелкает по носу ученика) совершенную нелепость:
    -  Книга может сгореть.
    Они (как и мир вокруг них) были ошеломлены; тогда Ребенок сказал им еще:
    -  Книга должна остановиться.
    Он не сказал им, что книга ИДЕТ, шевеля ногами мыслей; более того, он не сказал им, что книга идет, перебирая ногами в воздухе пустоты - оттуда, где он опирался на книгу, она вообще никуда не шла! Поскольку полагала своим домом душу каждого человека; поскольку еще только полагала, что и у души есть душа… А еще он им не сказал, что вообще никто никому ничего не должен!
    Впрочем, последнее (по мере различных сил каждого) они знали сами; они прекрасно знали, что каждый является должником только перед самим собой и теми, кто стал частью тебя… Меж тем Собаки обступили город и стали приглядываться к его домам и улицам: они дивились и становились вдвое злей и голосистей!
    Ребенок отпустил книгу на свободу (она остановилась в воздухе) и сказал еще раз:
    -  Книга может сгореть, - подразумевая: ирреальные рукописи не горят, но сгорают их реальные авторы; Парацельс, прочитавший только половину книги, представил, что испугался (впрочем, путь наш - в сторону страха, в сторону неуверенности, в сторону пограничности) - после чего ему пришлось представить пожар (сродни московскому восемьсот двенадцатого) книги…
    Собаки, обступившие город - но при этом ощутив себя много его меньше - и поначалу растерянные, приободрились: теперь город лежал перед ними как раскрытая книга! Его улицы и дома сами перелистывали себя: прежде его страница были чисты и никому (даже Magna Bestia) недоступны - пока Отец не написал своей книги… И теперь все это (ибо Собаки слышат все) навсегда может обратиться в пепел!
    Так в те недалекие, но старинные времена пришел год Собаки, и надежда была лишь на то, что год есть несколько меньшая вечность, нежели просто вечность.
    Еще надежда была на то, что она просто БЫЛА, и сколько бы Отец не написал в своей книге - он нисколько ее не дописал; достойны уважения если и не побуждения бесноватого (а как иначе ему входить в транс и соединять свой чахлый мозг с течением Ганга?) Шикльгрубера, то хотя бы их НЕИЗБЕЖНОСТЬ - а раз так, то и неизбежность должна быть преодолена!
    Отсюда происходит дерзость поднявшейся по течению Ганга субмарины: Шикльгруберу (вопреки его провиденциальности) было предопределено поражение, но - есть нечто, что выше побед или поражений! Люди так или иначе (ибо они есть homo denatus, неизбежно жаждущие стать dues ex machina - посредством пожирания мира, себя и мира в себе) должны были захотеть ВЛАСТИ, ибо - у них есть ВОЛЯ…
    По крайней мере они хотят, чтобы она у них была; причина всех человеческих бед в маленьких человеческих хотениях поживиться (забывая, что они не machine, но - живы) за счет мира; то, что субмарина (восхитительная - не смотря на свое зверство - в своей дерзости) тихо покачивается сейчас на глади Ганга - и это тоже прекрасно и печально…
    Ибо (кроме Ганга) ВООБЩЕ ничего нет: ни зла, ни добра - ибо они для него равны и обречены остаться преодоленными.
    Дикие Собаки смотрели, как город перелистывает себя перед ними; Собаки, обступившие город, не замечали, как течение Ганга (это только кажется, что Ганг протекает по руслу - русло его в каждом из нас) уносит их все дальше и дальше от города - он оставался для них на место и был уже почти недоступен; и вот здесь Шикльгрубер (находясь в одном из раскисших селений людей, но - зрением своим выглядывая из субмарины) совсем было насторожился - и не смог этого сделать окончательно!
    Ибо - даже он был человек, а человек НЕОКОНЧАТЕЛЕН.
    -  Когда они выходят драться, - сказал Ребенок всем троим своим родителям. - Тогда они могут понравиться: снежинка, замершая на лезвии окровавленного меча, может и должна быть прекрасна! Ибо не может ни раствориться в крови, ни просто растаять.
    Отец и мать промолчали.
    -  Кто ОНИ? - молча спросил Парацельс.
    -  Выйди из дома и увидишь, - сказал Ребенок (и потому что он неизбежно должен был это сказать, и потому что неизбежность должна быть преодолена, но - прежде всего потому, что поднявшемуся из подвала Парацельсу - должен он или не должен был этого делать - было неизбежно ВЫЙТИ); потом Ребенок сказал еще:
    -  Выйди из дома, и ты станешь прекрасен, - сказав это, Ребенок ничего не сказал ни о победе, ни о поражении: то есть о том, от чего зависело счастье разбросанных по джунглям селений людей, сказано было и ВСЕ, и НИЧЕГО… Более говорить было не о чем. Ибо все это (ибо Собаки слышат все) услышали Собаки.
    Тогда Парацельс заговорил вслух:
    -  Я помню лица Запада и Востока (хотя никогда их не видел); более того, я могу (хотя и не вижу в этом нужды) прочитать вторую половину книги или могу предположить, что она начинается с конца - тогда я уже знаю, чем все это кончится!
    Ребенок промолчал. Если бы я мог говорить иначе (на языке, которому наш алфавит просто тесен), я бы одним НЕСЛЫШНЫМ жестом выразил простую мысль, что Ребенок промолчал вслух; потом я бы молча сказал о том, что моя сказка (начавшаяся и продолжающаяся в недалеких, но старинных временах) не сможет окончиться в самом конце, ибо - Ребенок промолчал…
    -  Чтобы совершить трансформацию, мне достаточно выйти? - сказал Парацельс; полагая, что своим вопросом он сам же себе и ответил; Парацельс смотрел на остановившуюся в воздухе книгу и постигал ее (по мере скромных сил - а не сверх себя) - и вот здесь он почувствовал чью-то недалекую настороженность…
    Стороннему наблюдателю этой страшной сказки (предположим, мне) была бы очевидна некая близость этих двух антиподов птолемеева глобуса (на котором оба пытаются изобразить свой мир); более того, при всей истеричности бездетного Шикльгрубера и выдержанности (вот как в подвале выдерживают коньяки) Парацельса (не говоря уже о так называемой «мужественности», которую - что ни говори - Парацельс, отчасти продолжив себя в Ребенке, уверенно доказал), я бы даже дерзнул (не только субмаринам позволено) счесть их очень близкими родственниками.
    Ибо что есть добро и зло, если человек все равно бессмертен - без отношения к тому, хорошо или плохо человеку от этих конкретных (то есть - сиюминутных; то есть - уже вчерашних, а не завтрашних) зла и добра?
    Сторонний наблюдатель этой страшной сказки наверняка бы ничего не расслышал из того, что в ней происходит на самом деле: какие такие субмарины, Дикие Собаки, город и Magna Bestia - если даже Парацельс (которого много больше можно считать человеком, а не сущностью, нежели Отца с Матерью) прочитал НЕОКОНЧЕННУЮ книгу всего лишь наполовину?
    Поэтому мы с тобой, маленький Друг, ЭТУ страшную сказку рассматриваем, причем - держа на ладони как морскую гальку! Гальку, ставшую таки округлой (всего-то понадобились миллионы лет); и все же ей очень далеко до РОКОТА раковины - которая есть закоснелое одеяние тела! Мы рассматриваем гальку, но пытаемся услышать душу души.
    В своем роде мы тоже Собаки, что сейчас обступили город и рассматривают его: как он перелистывает свои дома и улицы? Нам тоже достаточно (как будет его достаточно Собакам) одного (то есть даже без Отца и Матери) только Парацельса - чтобы решить, что этот город принадлежит таким вот парацельсам…
    Меж тем город есть книга, которую написал (или - пишет) Отец, но к Отцу не относящаяся, ибо - это он относится или не относится к ней! А вот сама книга относится или не относится уже к Ребенку; а вот мы ДЕЙСВИТЕЛЬНО перестаем быть родителями своим детям, ибо - мы относимся к ним, а они относятся к своему завтра…
    Ибо только завтрашний думает о завтрашнем.
    Ибо Ребенок на все, что мною сказано выше, промолчал; ибо вопреки всему, что сказано выше, книга всего лишь парила перед Ребенком; ибо из-за того, что мною сказано выше, Парацельс просто-напросто обязан был выйти к Собакам - ибо настолько завтрашний не думает о сегодняшнем! Ибо - если подумает, то о сегодняшнем действительно можно будет сказать: БЫЛО.
    Ребенок не забыл о книге, но - перестал о ней помнить, и она мягко опустилась на пол.
    -  Достаточно выйти, - сказал Ребенок, и Парацельс сразу же взял всего себя и вышел: и это действительно было сродни трансформации - здесь требуются особенные (ибо - с маленькой буквы) пояснения…

    когда-то давно и для меня, и для утра сражения (а для всего мира недавно) я плыл на теплоходе по огромному и приснившемуся мне енисею и представлял себе никогда мне не снившийся ганг: волны из под кормы разбегались и были (вот как цвет переходит в движение) желты, коричневы и темны - отдав всю голубизну морей далекому и бледному небу!
впрочем, всю да не всю.
    я представил себе ганг и представил, как я падаю с теплохода (мне объяснили, что для моего спасения из темных и желтых волн понадобится остановить теплоход, спустить шлюпку, бросить спасательный круг - и все это для того, чтобы забрать меня из огромного енисея! тогда я понял, что не только ничего не понимаю в енисее, но и никогда не буду понимать.
    ведь енисею всего-навсего достаточно отдать меня, а мне самого себя взять: это действительно сродни трансформации, которую парацельсы тщатся проделать над величием, но - это многожды больше любых трансформаций…

    Итак, Парацельс услышал слова Ребенка и сразу же взял всего себя и вышел (вместо того, чтобы опять подниматься по винтовой лестнице) из дому: они ничего не знал о джунглях, лежащих вне дома, поэтому он и занимался их умозрительным изучением! Но вышел он не только вместе с услышанным (о прочитанном НАПОЛОВИНУ даже упоминать не будем); когда он еще только поднимался из подвала, он прихватил с собой одну из покрытых пылью (а вовсе не помянутой плесенью) то ли колб, то ли реторт…
    Итак, не смотря на то, что Парацельс вышел, он все же взял с собой то, что при некотором невежестве можно было принять за оружие.
    Собаки увидели перед собой (и на одной из улиц города) старика в мятой хламиде и залаяли; прежде они всего - и каждая по отдельности - лишь голосили (ибо - если уж поэту голос дан, то остальное - взято); с одной стороны собаки своей природой были призваны сторожить дома - а вышедший Парацельс перестал быть его частью…
    С другой стороны, Собаки увидели отдельного Парацельса и не знали о его отношении к ним (ибо мы относимся к миру примитивно - так, как мир относится к нам): поэтому СО СВОЕЙ стороны Собаки увидели то, что смогли принять лишь за оружие! Поэтому они забыли о городе и вспомнили о его части - об отделившемся Парацельсе, и у них не осталось выбора - они тотчас всею Стаей бросились на него, все еще бывшего и в городе, и уже НАСТАВШЕГО вовне …
    Со своей стороны Парацельс заметил Собак, но не придал им значения; теперь уже то ли колба, то ли реторта (непроизвольно взятая им из подвала) занимала его много больше, нежели окружающие город джунгли; еще Парацельс заметил, что вынесенный им предмет основательно запылился, поэтому он всего лишь приблизил его к глазам (предположим, посредством ВООБРАЖАЕМОГО - но это этого не ставшего менее реальным - микроскопа или телескопа) и попробовал сдуть с него пыль…
    Пылинки взвились, закружились и попали прямиком в полуденные лучи утра сражения.
    Вспомним, что луч любой лествицы духа (или - утра сражения) всегда ступенчат: по нему можно восходить как Парацельс - постепенно поднимаясь из своего подвала без окон! Но можно быть сразу же взятым и самому стать утром сражения; впрочем, даже у прочитавшего всего лишь половину книги Парацельса ВЫШЛО, что выйдя из дома, он сразу же оказался перед обступившими город Собаками…
    Меж тем он, выйдя лишь из дома - из города он еще не выходил, но – КАК-ТО ТАК вышел и бесполезно собирался его защищать! Разумеется разумом, что он защищать лишь СОБИРАЛСЯ и не знал, как это сделать; разумеется, он не знал, от кого и для чего собирается; разумеется, он так и не понял, что сдутых им (прямо-таки как сдувшиеся воздушные шары) пылинок оказалось достаточно, чтобы Собаки не то чтобы натолкнулись на непреодолимый для них барьер, нет - они продолжали, оставаясь каждая на своем ОДНОМ месте, отчаянно перебирать ногами и НЕ МОГЛИ оказаться в ДРУГОМ месте!
    Как Парацельс непроизвольно прихватил с собой свою то ли колбу, то ли реторту, так теперь и Собаки - совершенно непроизвольно они всею Стаей ни с чем и ни с кем не могли поменяться местами! Они хотели заступить место (как ратники заступали дорогу супостату) города и - не могли; меж тем заступивший им путь Парацельс еще даже и не понял (а всего лишь поднял и сдунул) вещь, которую Собаки сочли оружием…
    Здесь опять требуется небольшое (и с маленькой буквы) пояснение:

    еще в самом начале (или почти в самом; или почти - в начале, ибо что есть начало?) истории, которую я назвал страшной сказкой не только потому, что путь наш - в сторону тревоги и неопределенности (которая и есть грань между мирами), но и потому, что я помянул археологов - так и не нашедших (среди множества человеческих костяков) ничего такого, что могло бы быть основой оружия, следом от применения этой основы или остатками следа…
    но - раз уж археология понадобилась - город приходилось раскапывать, а перед раскапыванием - искать: отсюда следует, что город (чего никак не могло получиться) погиб! Более того, или до, или после этой не имеющей о себе самой представления погибели город стал никому неизвестен, иначе парацельсы нового (которое всегда старое) времени не стали бы его (чтобы тоже прочитать наполовину) раскапывать…
    согласись, милый мальчик, что сказка действительно могла бы стать страшной, если бы город действительно погиб; согласись, маленький друг, что действительно погибнуть невозможно, но можно уступить свое место чему-то другому, а самому при этом оказаться совсем в другом месте; я очень хочу, чтобы ты, милый мальчик, и ты, маленький друг, стали между собой согласны - вы то и дело заступаете место друг друга!

    Дикие Собаки, обступившие город, всего лишь собирались в него вступить: сначала они долго голосили, потом они стали лаять хором - потом голос их голоса (как волна, побежав по вершинам) бросился к вышедшему к ним (а ведь хорошо, что хоть кто-то к ним вышел и мог отдать им должное) Парацельсу: только Парацельс может иметь отношение к существу, что стремится (перебирая на месте «ногами мысли») занять его место…
    Собаки (очень по-своему) были парацельсами Magna Bestia.

    Милый мальчик! Когда-нибудь (как и каждый глиняный - помни, из чего мы сотворены - кувшин перед своим наполнением) ты тоже обретешь второе дно и станешь столь же глубок, как и суворовский переход через Альпы - и этого будет беспощадно мало! Пойти по вершинам и обрести глубину означает оказаться (то есть быть сноской) на обочине дороги или быть маленькой пометкой на полях все той же написанной Отцом книги - то есть быть тем, что переворачивает несомненные истины и может наизнанку вывернуть вселенную…
    Ибо вселенная означает ВСЕЛИТЬ.
    До этого (если ты помнишь предыдущую страшную - которой ты не испугался - сказку) я вселил тебя в аутодафе, совершенное над некоей Жанной из Домреми на рыночной площади города Руана 30-го мая (то есть в среду и посреди - кирпич за кирпичиком - мироздания) 1431-го года и познакомил с некоей Анной, образованной еврейкой из Филадельфии - разумеется, что не помянутая образованная Анна эту самую Филадельфию образовала!
    Для этого (вселить - чтобы сотворить) мне оказалось достаточно завязать с помянутой Анной разговор о сущностях и о том, зачем человек живет, но - этого оказалось совершенно недостаточно, чтобы разговор о сущностях развязать! Поэтому мне стала необходима (от избыточно достаточного - по нисходящей к истокам - к самому необходимому) еще одна встреча с ней; на этот раз я встретил ее (совсем не так, как встречают - предположим, сербы - американские гуманитарные бомбометания) посреди уже помянутых белых ночей моего Санкт-Петербурга.
    На этот раз мы встретились не в навсегда закрытой «Бродячей Собаке» образца 18-го и не в навсегда закрытом «Сайгоне» образца, предположим, 80-го (мы ведь тоже берем образцы - такие вот властелины пространств и времен!); началось все в одном кафе неподалеку от Фонтанки и продолжило НАЧИНАТЬСЯ тоже в ОДНОМ италийском ресторане на Садовой, ибо - не начинайте с начала, иначе начала качнутся, причем совсем не качелями детскими и не игрушечным штормом…
    Но тебе станет просторно.
    Было ли мне с ней просторно? Скорее всего - нет, но с ней все становилось «скорее» и, оставаясь «здесь и сейчас», могло стремиться; выбирая из самого себя - я всегда выбирал только бессмертие, которое вовсе не подразумевало отсутствие смерти, но - это было так просто! Поскольку МОЕ бессмертие было неокончательным, ибо ничего окончательного нет даже в уже написанной Отцом книге многоточия…
    Рядом с ней долгая и бесконечная жизнь моих реинкарнаций становилась «скорее».
    Встретились мы (забудем на миг или час о кафе и ресторанах) как и всегда, то есть в «Катькином садике» и посреди белой ночи (прошлый раз была белая зима, но - забудем о замерзающем мире); разумеется разумом, что мы не заступили места памятника Екатерине Великой (и подпирающим его душам Потемкина, Державина, Суворова и прочих); разумеется разумом, что потом мы некоторое время разговаривали (разводили водою разума вещие слова смысла) о чем-то незначительном и достойном лишь того, чтобы иметь место быть…
    -  Николай! - между всеми этими словами сказала она. - Вы так и не стали придворным поэтом.
    -  Мне так и не нашлось двора, - молча ответил я. - Потому и мы с тобою сейчас в Санкт-Петербурге, что я предпочитаю колодцы…
    -  Николай! О чем вы? - она словно бы не заметила, что дважды назвала меня «победитель»; разумеется разумом, что и я этого не должен был замечать!
    -  О том, что я человек Воды.
    Она опять (как и какое-то «время вперед и назад») словно бы не заметила происходившей с нами Стихии; ее высоко вознесенное (ибо - была высока) некрасивое тонкое лицо с подвижными чертами словно бы склонилось надо мной - меж тем мы были одного роста - и она сказала:
    -  Вот что, человек Воды! Пойдемте-ка прочь (или вы предпочитаете течь?) от этой вашей проржавелой держаности! - она даже не взглянула в сторону памятника, но я не мог не обыграть случившегося:
    -  Уходя от Державина, ты (я иногда позволял себе считает ее единственной и не называть на «вы») все равно остаешься один на одни с поэтом.
    Отреагировала она (я не даром когда-то назвал ее эльфом - она ничего не брала даром) мгновенно и - поэтому даже МНОГОЖДЫ раньше, чем я договорил свое провокационное «уходя», успела мне объявить свой будущий приговор:
    -  Все равно, конечно же, но ведь ВЫ С ДЕРЖАВИНЫМ не равны: вы течете, а он служил!
    Я не стал говорить, что не теку, а наполняю (в том числе и следы Бога) и тянусь как шлейф за беззаконной звездой-кометой (быть может, предвестницей); она опять словно бы не заметила происходившей с нами Стихии и вышла из пространства «Катькиного садика» - мы были не равны, и я последовал за ней… Я ожидал от нее, что она предложит мне поменять свою державу на ее НЕ ЕЮ образованную Филадельфию; как всегда, когда я ПРЕДПОЛАГАЮ - все так и вышло.
    Мир существует посредством не перемены мест, но перемены сущностей, что ИНОГДА сродни измене и НИКОГДА (даже с наступившим бессмертием) неокончательно; разумеется, все так и вышло, и она мне предложила пойти следом за ней:
    -  Давайте найдем какое-нибудь кафе и поговорим без экивоков; мне есть что сказать вам.
    -  Давайте, - сказал я и ей, и всей ее громоздкой (и грозно за ней громоздящейся) Филадельфии; так мы и оказались в кафе неподалеку от Фонтанки…
    -  Вы так и не стали придворным поэтом, - подвела она мне какой-то свой итог; говорила ли она о том, что моя родина обречена на величие и нищету духа или говорила о чем-то более насущном: например, о прокорме или о сиюминутности совмещения наших тел в пространстве белых ночей; мне и было бы все равно, и не было бы - если бы мы действительно были равны… И все равно я считал ее эльфом.
    А не все ли РАВНО быть эльфом, если я человек Воды? Я и то, и другое «равно» НАПОЛНЮ равновесием.
    Между нами все еще происходила Стихия, потому я заказал ей бокал вина, а не воды; между нами происходила Стихия (сущность, имеющая отношение к поэзии - то есть скорей ЯЗЫЧЕСКАЯ, а не христианская), и я совсем не подразумевал сейчас первого иисусова чуда на свадьбе… Ибо речь вот-вот должна была бы зайти о том будущем, как оно понимается не только из Филадельфии.
    -  Ваша родина обречена: вы читаете в метро свою Донцову и пьете наше пепси; ваши дети (поднаторев в компьютерных играх) скоро станут грузчиками за клавиатурой - фасовать чужую интеллектуальную собственность! Ваша родина обречена, - сказала она мне; прозвучало это как-то вдруг и действительно без экивоков; прозвучало это даже БОЛЕЕ звучания, ибо речь шла о ее будущем…
    Речь шла ни о чем, ведь ни прошлого, ни будущего для Бога нет, есть лишь сущее сейчас.
    -  Моя родина всегда обречена. Более того, я бы сказал, что обречены все (начиная с материнской утробы) наши МАЛЫЕ родины, - мог бы сказать я вслух или молча, но - даже молча я НЕ СКАЗАЛ ей эту лживую правду, а вслух лишь добавил:
    -  Ну и что?
    Она не удивилась и перешла (ступая по вершинам небоскребов своей Филадельфии) собственно к своему будущему:
    -  Многие умирают слишком рано…
    -  Да, - мог бы я с ней не согласиться (и - так и сказал вслух); наяву же и (ибо - живем душой, когда тело спит в своей животности) НЕ МОЛЧА я с ней все-таки согласился:
    -  Многие умирают еще и слишком поздно!
    -  Это Ницше, - ее тонкие губы могли бы сказать мне еще и о том, что мы учимся только из тех книг, о которых не в состоянии судить…
    -  Да, это Ницше, - сказал я вслух и не согласился с ней; впрочем - это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО так: нам можно все (в том числе не только конкретные или общие зло и добро, но и все множественное и многомерное их число: ЗЛЫ и ДОБРЫ!); новейшая мистика - это даже не диалектика мечущегося всего между двумя крайностями сердца, а ВСЕ сердце - то есть душа сердца во всех его ипостасях…
    -  Вовремя надо не только умирать, но и заново родиться, - сказала она свою очевидность.
    Я ответил ей своей очевидностью:
    -  Покажи мне такую смерть, в которой обретается вся полнота! Покажи, как должно умирать.
    В этот же миг (а может, несколько позже предыдущего мига) ей принесли ее Воду, которую я принизил до вселенской вины (что есть vino veritas?), и она стала всего лишь калифорнийским бургундским…
    Не потому ли слишком много на всех нас первородной (ибо невинность всегда наказуема) вины, что в миру слишком много живущих, и чересчур долго держатся они на лозе жизни своей; не потому ли мы так порассыпались на множества не имущих воли, но - взыскавших с себя (посредством медленной смерти) свою жадность, что мы так и не научились жить?
    -  Это все слова и вопросы, - молча ответила она мне на мое молчание, ибо после «да, это Ницше» между нами ничего не прозвучало, и я наконец, кивнув на принесенный бокал, сказал ей:
    -  Не пей, это не цикута.
    -  Что за время, когда приходится завидовать почившим! - быстро согласилась она: она гнула меня (как ивовый прут), в который раз она напоминала, что у нынешней высшей власти в нашей стране мурло мародера и нувориша, что у нынешней нашей культуры мурло второсортного ширпотреба, и ничто-ничто-ничто (но - всем-всем-всем) не дается даже по той полноте их веры, которой никто в себе и не ведает…
    На этот раз она не держала на коленях ноутбука: она предпочитала играть не клавиатурой, а непосредственно обликами сути! Но и я без обиняков подвел итог нашей несостоявшейся (начни мы ее - и она стразу же стала бы не состоятельна) дискуссии:
    -  И это пройдет!
    Разумеется, я сказал (раз уж мы начали с разума и его смерти) о бесконечной повседневности смерти, после чего она могла лишь перейти к короткой жизни, что и сделала:
    -  Давеча видела по инету встречу вашего то ли президента, то ли (вспомните, потомки, нашего нынешнего диковинного и двуглавого  «путиномедведя»!) премьера с вашими (а ведь когда-то были и у вас авторы множества макрокосмических текстов!) ТО ЛИ ПИСАТЕЛЯМИ; конечно, я в восторге от таких переходов друг в друга различных природ - один упрек: слишком все плоско и пошло; конечно, я в восторге, что все происходит настолько наглядно - что именно ваш министр ваших образований (имеются в виду отнюдь не территориальные) тщится разрушить ваш язык и вашу школу…
    -  Я тоже сделал жест в пошлое! - молча согласился я с ней, после чего столь же молча УКАЗАЛ ей и на цикуту, и на чудо обретшей вину воды; потом я ей УКАЗАЛ на наклонную плоскость, по которой бургундское (по капле - и действительно в кровь претворяясь) скатывается в Калифорнию; она тонко улыбнулась и на миг показала этой птолемеевой реальности свой узкий язычок…
    -  Ничто не вечно, даже подмены сущностей, - отмахнулась она от моих слов и перешла-таки к насущному:
    -  Мы не виделись год, - она так и не пригубила вина; никакой вины за разлуку она не чувствовала; более того, я и сам согласился, что этот год бесконечно стремился к нулю: дабы вместить в себя бесконечность стремлений!
    -  Мы не виделись много больше одного лишь года.
    - Да, - легко согласилась она перед тем, как рассказать о тяжелом. - И мне было (ведь мы с тобою сродни Стихии Воды) чем это время наполнить; впрочем, это лирика, а если о прозе жизни…
    -  Ты тоже попробовала побывать придворным поэтом? - я позволил себе догадаться и решился ее перебить: после чего она сразу же перебила меня:
    -  Скорее уж шутом!
    Она говорила о скоморошьей маске - о том единственном, что мы можем с себя снять и продать; нарастишь ли ты потом новую маску или пойдешь (аки голый король) гулять своей сущностью между миров - дабы уже ПОТОМ (с первым встречным, захлебнувшись от одиночества) поменять сущность на сущность…
    -  Ты будешь говорить свои притчи владыкам этого мира? - сказал я (с удовольствием уступая владыкам их мелкую власть); сам я пробовал говорить КРОВЬЮ И ПРИТЧАМИ и знал - это означает, чтобы тебя наизусть знали все!
    -  Да.
    Разумеется, всего этого мы не сказали; более того, во время всего этого НЕСКАЗАННОГО она меня ни разу не перебила:
    -  Я хочу спасать жизни и, благодаря этому, стать очень богатой. Что тебе известно о гепатите B?
    -  Ты хочешь поторговать (ибо спасение - тоже маска) панацеями, - подвел я итог ее ловкого НЕПЕРЕБИВА. - Отчего бы тебе не пойти дальше: не спросить меня сразу об онкологии, об ишемии, о старении и ВООБЩЕ о смерти?
    Она была еврейкой из Филадельфии: здесь и сейчас она была истинная дочь своего суперэтноса - ей было плевать на любые пассионарности! Она тоже подводила мне итог:
    -  И это пройдет.
    Не то чтобы она не хотела говорить ВООБЩЕ - она надеялась, что мы будем обходиться без слов: перестанем произносить себя в мир и станем (подчинившись ему) им исподволь владеть…
    -  Помнишь, тебе пришел ЗАКАЗ написать детскую патриотическую песню? И это здесь и сейчас! И это - о твоей так или иначе погибающей родине!
    -  Я уже написал.
    -  У тебя ее купили?
    -  Нет.
    Она не стала показывать моему миру своего тонкого (выскальзывающего из улыбки) языка; она вообще не улыбнулась и хотела-таки достать из сумки свой бардовый (бордельного цвета) ноутбук, но - потом передумала и тронула бокал с нетронутым вином (притворившимся из воды); она не стала брать его или даже переставлять и просто сказала:
    -  Мне тоже пришел заказ. Говорить о нем я хочу не здесь. Пойдем прогуляемся до моего любимого ресторана. Только на этот раз заказ буду делать я и я же его оплачу.
    Я взял ее сумку с так и не извлеченным ею ноутбуком.
    -  Заказ - это прекрасно!
    Мы вышли из кафе, и потом как-то так само собой получилось, что никакой прогулки не вышло: пространство и время (иногда - когда ты глядишь на эльфа - так и бывает: нельзя безнаказанно на него глядеть!) легко совместились: весенний Петербург сам стал перелистывать свои улицы! То есть мы вышли и сразу (полчаса куда-то канули) пришли.
    Дальнейшее происходило на Садовой, неподалеку от площади Искусств.
    -  Ты и живешь-то не в Нью-Йорке, - сообщил я ей: ресторан был итальянским; она заявила, что очень проголодалась и предложила мне самому выбрать себе угощение - я выбрал чашку кофе! Вообще я стал размышлять, как бы мне из этой реальности выбраться…
    Она сделала заказ. Принесли. Она стала есть. Я сразу представил себе некоего искуствоеда. Кофе (как прежде и она - вина) я пить не стал: ни у человека, ни у все еще человека и ни у (тем более) эльфа вообще нет выбора - это так просто! Когда человеку дается прозрение, он (все еще не свободный от внешнего) и уже, и сразу же избавлен от внутренней пошлости и делает только то, что должно.
    Она стала (пережевывая итальянское искусство еды) говорить о богатстве, и я не стал ее слушать: вот то, чего я не услышал! Из всего нижесказанного следует, что мы оба были омерзительно правы, и даже год назад нам не следовало видеться - нельзя безнаказанно видеть эльфа; из всего нижесказанного следует, что (сойдя с ума в долину смыслов и сущностей) она хотела вернуться к вершинам жизни…
    Она переставала быть тем, кто может в горы привести их вершины.
    -  Я живу и буду жить в Филадельфии. Нью-Йорк я ненавижу. Что тебе известно о гепатите B?
    -  Его (как и жизнь) почти можно вылечить.
    -  Я нашла биотехнолога, какого-то доктора каких-то наук: у него есть вакцина, которая уничтожит любое «почти» - ее испытания уже почти завершены! Были нужны небольшие деньги, и я ему их дала. Теперь я сама хочу получить большие деньги.
    Я изобразил почтительность. По крайней мере внешне я всегда внимателен к панацеям и их внешности: когда она, прервавши поглощение итальянской (вместе с римской империей и папским государством) еды и отставив от себя то ли ОДНУ тарелку, то ли ДРУГУЮ тарелку, причем  вместе с вилкой и бокалом, извлекла-таки (от перемены мест пространства сумма не меняется) ноутбук (в отличье от зимней «Бродячей Собаки» она не поставила его на свои бархатные колени, но - расположила на столе) и тотчас заглянула в почту…
    Я изобразил расположение к почте. Тем более я был неподалеку от этой тонкой и высокой американки.
    Она пробежала пальчиками по клавишам:
    -  Ну вот. Уже другая встреча.
    Я (даже и молча) промолчал.
    -  Технологии не интересны, - согласилась она со мной.
    -  Тела вообще почти не интересны, но - от них никуда не деться, и ты их хочешь спасать.
    -  Да. Ты не хотел бы поплыть со мной по Средиземному морю в компании таких же, как мы: художников и поэтов - людей, занятых мироформированием?
    -  Не надо ехать на край света, чтобы убедиться, что и там небо синее; не надо встретить мистика, чтобы узнать - и мистический опыт не спасает от одиночества!
    -  Знаю, - вслух сказала она. - Это Гете и Блок; даже сейчас, когда я еще не очень богата и не торгую панацеями, хотел бы ты со мной отправиться на Лазурный берег?
    Я ответил вопросом на вопрос:
    -  Зачем ты сейчас в Питере?
    -  Не за тобой, - она не улыбалась и не показывала языка; она вскользь взглянула на экран, поморщилась было и тотчас лицо разгладила; слова она приглаживать не стала:
    -  Пробую договориться с вашими хосписами на предмет испытаний МОЕЙ вакцины; пока ничего не движется: чиновники из вашего здравоохранения хотят денег и не хотят что-либо решать…
    -  Ты хотела (здесь мне вспомнился Шикльгрубер из страшной сказки, отправивший плыть по Гангу дерзкую субмарину) испытывать свою панацею на обреченных? Ничем иным, кроме как бредом это не может являться; ты понимаешь, что если истина совершится в бреду - даже тогда ей не занять МЕСТО этого мира! Но тогда ни у кого из живых не будет больше иллюзий.
    -  Знаю, - просто ответила она и мне, и всему ЯВЛЕННОМУ НАМ бреду мира; она опять явилась мне и (если все это многомерие объять рассудком - себя до рассудка унизив) взяла меня за руку и повела в свои смыслы и - миновала мои; ее тонкое некрасивое лицо (как и любое лицо, что любой красоты превыше) превысило свой облик и наполнило высь, глубь и время…
    -  Не только у вас, но и у меня в этом мире все получается, - еще раз просто ответила мне она.
    Потом (когда я так и не спросил еще раз, зачем она именно сейчас в Питере), она еще более просто ответила мне:
    -  И все-таки (не смотря ни на что) я за тобой.
    Как я уже когда-то упоминал, наше с ней «ты» никогда не значило «вы»; «вы» - напротив, значили, что ты мог бы стать всеобъемлющ; именно об этом мы никогда не договаривали - оставляя любую недоговоренность за спиной… Ибо что за чем договаривать, когда договаривать не за кем? Каждый человек Воды идет по этому замерзающему миру, оставляя на его снегу следы недоговоренностей!
    -  Я знаю.
    Как давеча (год назад или неделю вперед) вокруг «Бродячей Собаки», так и вокруг этого италийского (но уже занятого вестготами Аллариха) ресторана паралелились небесные параллели и прекрасно пересекались; опять и опять мое «я знаю» означало вопрос «когда ты узнала?», подразумевавший ответ на «вульгарной» или «варварской» латыни:
    -  Я не хочу получать то, что и так по определению мое!
    Очертания ее лица, взгляда и речи: она закрыла ноутбук, положила его на край стола, протянула тонкую руку и взяла бокал: она словно бы подбросила его в воздух, а потом легко и не расплескав поймала, и я ей не ответил, но - она услышала:
    -  Заказ - это всегда прекрасно!
    Прекраснее всего мне смотреть на вас (и даже на тебя, милый мальчик), когда вы подбрасываете вину своей жизни настолько высоко, что она становится почти вас достойна; у одних стареет сердце, у других ум - каково же им не посочувствовать и не расстаться с такой жизнью… Но да не будет расставание ваше хулой на человека земли и землю земли: только с такой просьбой обращаюсь я к душе души вашей!
    Тому, кто будет упрекать автора в сверчеловечности, следует заглянуть в свой внутренний мир: достаточно ли там животного, или ему САМОМУ еще отыщется место под солнцем?
    На этом мы расстались. На следующий день я ей позвонил и предложил (именно в выражениях предложения) стать моей любовницей; она (именно в выражениях ответа) ответила, что хотя она и является еврейской (а не Орлеанской, волшебством сохранившей девство) девушкой Юдифь, но я не Олоферн, и она не нуждается в моей голове…
    На этом мы еще и еще раз расстались, и моя душа осталась при мне.

    Итак, Парацельс услышал слова Ребенка и вышел из города, и Собаки (Magna Bistia, как и Шикльгрубер - сквозь перескоп субмарины - предпочитала вступать в дело по частям) со всех сторон бросились на него; Парацельс было смутился (когда мужчине сразу предлагается действие, поначалу он может различить его либо смутно, либо приблизительно - и ошибиться), но потом просто протянул им всем принесенную с собой колбу…
    А потом поступил еще проще: сдул с нее пыль!
    Маленький Друг! Конечно же, ты не раз видел, как танцуют в солнечном луче пылинки - теперь ты можешь увидеть это еще раз! Ибо это завлекательно; вот и Дикие Собаки сразу стали вовлечены в этот (следует признаться) достаточно непристойный танец; еще и еще следует признаться, что для Величия Собаки были не более чем пылью множества дорог, принесенной на ресницах множества моргающих и ответно взглядывающих миров, на которые вскользь бросала взгляд Magna Bestia…
    Ведь даже Мать (принадлежность города) в своей несказанной юности стреляла глазками!
    Ведь даже пыльный и подвальный Парацельс (при всем при том - один из двух отцов Ребенка) не мог не засмотреться на танец Собак: сами желтые и пыльные, в луче они становились (или - как в будущей книге будущего Откровения - облекались) белыми! Становились облекшимися в белые одежды праведниками и не касались, и не наступали, и не помышляли злого…
    Парацельс (в своем подвале скучный и умный), выйдя из города (как пьяный деревенский гуляка, притонувший в сугробе), стал действительно казаться гулякой, принявшим на грудь свою смерть - и вот теперь она, плача, танцует на его груди! Конечно, это было прекрасно и могло спасти мир города…
    Если бы сам город домогался спасения!
    Парацельс (в своем подвале умный и скучный) глядел на танцующих собак и отчего-то вдруг представил, как солнечный луч мог бы сбегать в его подвал по ступеням винтовой лесенки и - становился бы ступенчат! Парацельс почти готов был понять, что и сам является не более чем ступенькой собственной винтовой и ведущей его за руку (почти по кругу) лестницы…
    По своему (и по третьему закону будущего Ньютона) он тоже пустился в пляс!
    -  И это пройдет! - сказал (где-то внутри города и внутри дома) Отец: он цитировал сам себя и сам себя перевирал, ибо любые реинкарнации истины (ибо - ипостаси ее разнятся) должны взглядывать друг на друга с некоторым недоверием: они всегда отказываются от того, что всего лишь ДО ВЕРЫ…
    Но действительно, долго так продолжаться не могло!
    Парацельс – ВСЕГО ЛИШЬ шарлатан, убогий мечтатель (всего-то - да и то еще через века - научившийся врачевать сифилис и проказу); Собаки ворвались в его полуподвальную (ибо все же половину книги он одолел) жизнь как глоток свежего танцы (не правда ли, броуновская смесь танцующих молекул воздуха превосходно щекочет горло?) - долго ли этот ученый сухарь выдержит искус нового познания?
Парацельсу стало стыдно за то, что даже его подвал дома - всего лишь полуподвал! И вот здесь он остался один со своим стыдом.
    В этот миг Шикльгрубер (выглядывающий из перископа дерзкой субмарины) увидел в Парацельсе родственную душу и захотел ее использовать (я бы даже сказал - предать чему-то более высокому, нежели жизнь; быть может, даже поцеловать иудиным поцелуем), и отрешился от затерянных в джунглях селений людей, порожденьем которых являлся - он якобы весь перетек во взгляд!
    В этот миг Magna Bestia (глазами пляшущих в луче Собак) узнала о существовании Шикльгрубера и узнала в нем родственную душу (не свою, но - пляшущего перед Собаками Парацельса, частичного и даже вторичного), которую вполне можно было использовать; так утро сражения (которое - как весна - постоянно: поэтому кажется, что его нет, ибо она везде) и стало на самом деле происходить - исподволь…
    Ибо все в этом мире - прелюдия!
    Все мы полагаем, что мы все еще люди и все еще смертны: вот-вот, еще совсем-совсем немного, и мы станем (и каждый по отдельности - настанет) ВСЕ-ВСЕ; все мы все еще полагаем, и поэтому никто не видел, как Magna Bestia стала провидеть Шикльгрубера и поняла его бессмысленность - ведь его можно было использовать…
    Его можно было использовать: ведь он не мог бы победить города ни там у себя (в дождливых селениях людей), ни здесь и сейчас, ибо - все здесь и сейчас вторично; все, чем мы пользуемся - вторично и управляемо… Впрочем, ФАУ 2, которыми ограниченный провидец Шикльгрубер оснастил субмарину, были хотя уже и реактивны, но еще неуправляемы…
   В оправдание Шикльгрубера мельком напомним, что он все-таки был импотентом.
    В этот миг Magna Bestia (в ее оправдание замечу, что любое Величие ограничивает само себя и стремится стать городом) постигла, что и Парацельс, и Шикльгрубер - мошенники (хотя первый и доказал свою потенцию, но и она была лишь наполовину): первому никогда не одолеть (прочитать может любой - это то же самое, что считать на пальцах!) всей книги, а второму - не овладеть миром; хотя второй и забежит дальше всего мира, но - и он останется все еще человеком дождливых селений…
    А ведь (куда ни кинь) для людей все в мире - прелюдия!
    А о том, что и Парацельс, и Шиклюгрубер, и все иже с ними - лишь прелюдия Отца или Матери, и говорить не приходиться; впрочем, отсюда следует (и отсюда - многое последует), что и Magna Bestia (являясь всего лишь прелюдией Величия) никогда не заступит место всего города - разве что ей удастся заместить Парацельса Шикльгрубером; пока же она размышляет о городе, людям в их дождливых селениях удается вполне для них самих сносно оставаться людьми.
    Впрочем, все это пустое.
    Magna Bestia стала провидеть Шикльгрубера и отвлеклась от пляшущих Собак: Собаки тотчас лишились смысла (ибо их перестали провидеть - и они перестали видеть, зачем они здесь; впрочем, и это пустое) и не сразу, а где-то через час соскользнули одна за другой с луча света: только сдунутая (и сразу же бессмысленная и сдувшаяся) Парацельсом пыль осталась в воздухе…
    Да и сам Парацельс замер.
    -  Когда они (непонятно, кого он имел в виду, говоря свое «они») приходят драться, они становятся вдвое злее и голосистее, - повторил Отец специально для матери, желая ее подбодрить: Мать была и оставалась феминисткой и повторное произнесение очевидного было для нее откровенным сомнением в ее компетентности; Мать была и оставалась необходима Отцу, поэтому и между ними всегда присутствовало какое-то сражение…
    Тогда и замерший Парацельс подумал, что ему все еще необходима Мать, а не подвал дома.
    Тогда и вся Стая (ставшая бесполезной) собралась и бросилась прочь от города и обратно к Гангу; Собаки достигли берега и сразу вступили, разбрызгивая мелкую воду, так что поверхность Гага вскипела пеной и крупные волны пошли по реке, словно бы разгоняемые пароходом - напоминая нацистской субмарине, что она слишком спокойна на глади…
    Шикльгрубер отчасти понял, что пришло его время! Конечно же, он (хотя и отчасти) ошибался: конечно же, это тихие речи Величия стали (посредством разгоняемых волн) втекать в его далекие уши - побуждая применить хотя бы часть тех прав, что были у этого провидца и импотента! И вот здесь мне, маленький Друг, следует сказать тебе следующее:
    Ракеты ФАУ 2, которыми была оснащена субмарина, несли на себе ядерные боеголовки!
    Они (и ракеты, и боеголовки) были ДИКО - как и Собаки у Magna Bestia - несовершенны: представь, маленький Друг, что ты провидишь принцип Величия и не знаешь его мелких подробностей! Представь, что тебе известно, КАК именно работает (или звучит) вещь, но у тебя нет ИМЕНИ самой вещи - точнее, нет тех звуков, из которых может быть составлено его звучание!
    Тогда ты вынужден добывать огонь посредством трения друг о друга древесных предметов - вместо того, чтобы зажечь его просто потому, что он и так есть на свете! Тогда ты вынужден (чтобы добраться до Ганга) создавать из металлических вещей какую-нибудь несовершенную субмарину - и все это тогда, когда Ганг и так есть везде…
    Тогда ты вынужден умножать и умножать сущности и возводить в джунглях дождливые человеческие поселения - и все это в тот миг, когда ты начинаешь провидеть, что есть такой город, в котором все твои немыслимые (или даже мылимые: канализация, водопровод, улицы и площади) вещи давным-давно стали бытом и вот-вот окажутся никому (даже самим себе) не нужны…
    Ибо даже Парацельсу (который сродни Шикльгруберу), чтобы вещи стали вещами, понадобилось спуститься в подвал; ибо даже Шикльгруберу (который сродни Парацельсу), чтобы добраться до Ганга (и выглянуть из перископа субмарины)  понадобились газовые камеры и печи крематориев - таким подлым способом этот горе-провидец старался избавиться от лишнего, чтобы добраться до сути вещей!
    К сожалению, это означает всего лишь, что и Парацельс (спасающий людей от сифилиса и проказы) вполне обречен на половинчатость непрерывно растущей книги; к сожалению, это означает, что даже Отец с Матерью перестают быть родителями своему Ребенку; к сожалению, это означает, что и Ребенок начинает осознавать свою будущую половинчатость - даже если не только Шикльгруберу и Парацельсу, но и Отцу с Матерью она видится всеобъемлющей…
    Слишком много живущих, и слишком долго держатся они на ветвях жизни своей!
    Ведь даже Шикльгрубер со всем своим грубейшим прозрением всего лишь истребляет хотя и множественно, но всего лишь телесно - разумеется, он достоин самого грубого презрения, перерастающего в омерзительный ужас; ведь даже Парацельс, сдувший пыль чумных (предположим) бацилл со своей то ли колбы, то ли реторты, всего лишь житель подвала нашего сознания…
    Понятно, что все они жители - и так или иначе хотят жить; понятно, что они не могут проповедовать ничего иного, кроме терпения ко всему земному! Но наше НЕЗЕМНОЕ земное слишком долго их терпит.

    Итак, Парацельс услышал слова Ребенка и вышел из города: все то, что сказано выше, и есть выход солнца, иначе именуемый восход! Потому я говорю тебе, маленький Друг, что никакого утра сражения на свете нет просто потому, что оно постоянно есть и безо всяких восходов или выходов; согласись со мной даже и ты, милый мальчик, что если ОДИН свет уже есть, то никакого ДРУГОГО света к нему уже не добавить и не убавить.
    И если все мы живы на одном свете, то живы и на другом, причем обязательно ВСЕ.

    Аргус, давеча разорванный Собаками, отнесся к этому вполне философски: не плакать же ему, хотя и составленному из зрячих слез? Аргус, еще давеча бывший учеником Парацельса и дико разорванный на свои дождливые корпускулы (оттого и разбросанные по джунглям селения людей вполне дождливы) молча смотрел на то, как дерзкая нацистская субмарина покачивается на глади Ганга…
    В этот миг Собаки достигли берега и сразу вступили в воду Ганга; Собаки (а точнее - одна единственная на всех Дикость) были разорванным на корпускулы и маленькие дикости Парацельсом-Шикльгрубером, НАСТАВШИМ И НАСТОЯЩИМ орудием Magna Bestia (им никуда без Ганга - так или иначе они все поднимаются по нему!); расплескивая и разбрызгивая мелкую воду, они добились-таки, что поверхность вскипела пеной…
    Показалось даже, что Собаки взбесились и передали свое бешенство Гангу!
Аргус, давеча разорванный Собаками, и к этому отнесся философски: брызги были сродни его зрячим слезам! Согласись, маленький Друг, что ни видеть, ни тем более провидеть без Ганга не только невозможно, но даже и (при всем снисхождении к рассудку, который всегда приземлен) совершенно немыслимо!
    Созданный Парацельсом Аргус видел много больше подвального Парацельса; более того, это еще большой вопрос: создает ли создатель свое творение, или все происходит ровно наоборот и даже более того - все это происходит (как и любая жизнь в джунглях) совершенно неровно! И вот здесь становилось так же ясно, как ясно утро сражения: ЕГО НЕИЗБЕЖНОСТЬ БЕССМЫСЛЕННА!
    Ибо к чему жить, предположим, Парацельсу, Шикльгруберу, Собакам или даже Отцу с Матерью? Предположим, для чего тебе жить - тебе, кто бы ты ни был: милый мальчик или маленький Друг, если ты и так (что бы с тобой ни приключилось) всегда жив; впрочем, созданный Парацельсом (и давеча тщетно разорванный Собаками) Аргус был все так же составлен из зрячих слез и провидел, что ни Magna Bestia, ни рожденный в одном из человеческих селений Шикльгрубер ОТ СВОЕГО (то есть от собственной частичности) не отступятся…
    Даже не смотря на то, что обречены на такую бессмысленную победу, что лучше бы им без нее!
    Ты только не подумай, мой милый мальчик, что я рассказываю тебе страшную сказку именно в расчете, чтобы ты убедился в необходимости новой аристократии: что нет в мире равенства, и ты всегда будешь либо Парацельсом (хорошо - не Шикльгрубером), либо Дикой Собакой (готовой в клочья слез разорвать любого Аргуса) - это та очевидность, что очевидна уже и для тебя!
    Но я рассказываю тебе о том, что превыше любой очевидности.
    Даже в те старинные времена, о которых сейчас идет речь (а они всегда недалеки от нас) у любого человека и не человека была и есть возможность стать сначала учеником Парацельса. А потом и превысить его - составившись из зрячих слез: у джунглей, кроме их слякотности, есть еще иррациональность прозрения: луч ирреального преломляется лишь в зрячих слезах!
    Тогда полет этого луча может изменить СВОЕЙ прямой (всегда проходящей мимо) и коснуться тебя.
    Даже в те недалекие, но старинные времена можно было НЕ БЫТЬ, можно было отойти в сторону и от Шикльгрубера с его концлагерями и прозрениями, и от Парацельса с его излеченным (но всегда приходящим обратно) сифилисом и стать их учеником: они оба составят тебя из зрячих человеческих слез!
    Стань зрячим учеником и преломись в слезах; впрочем, джунгли мира сложнее любой СВОЕЙ СТОРОНЫ (в которую ты можешь отойти): в любом прочем случае джунгли мира сложней любых джунглей, но - стань учеником мира, и любые джунгли станут для тебя всего лишь ученичеством… Пожалуй, это сродни реинкарнации: один ученик перетекает в другого ученика!
    Аргуса можно разорвать на слезы, и только: он станет любым прочим Аргусом.
    Впрочем, это всего лишь досужая лирика; слава Богу, ее не так много - для чистого любые джунгли чисты! И сколь бы ни были мутны воды Ганга, это ни в коем случае не отменяет факта, что Собаки его взбаламутили: никто не увидел, как дерзкая нацистская субмарина сдвинулась (лишь в своих глубоких помыслах; внешне - она едва-едва покачнулась!) и решилась - крышки ее ракетных шахт стали (не торопясь) открываться…
    Шикльгрубер (поняв, что ничего больше ИЗ ПРОВИДЕННОГО не сможет использовать) решил прибегнуть к последнему доводу любого голого короля: к своей артиллерии, которая всегда несовершенна! Милый мальчик, послушай: казалось бы, ты достаточно мил и не настолько подвижник, чтобы спать на гвоздях и самому, и заставлять спать других - и все во имя какого-то иного (нежели здесь и сейчас данные нам в ощущениях слякотные джунгли) мира?
    Если ты все же подвижник и настолько же глуп, оставь чтение и продолжай пребывать сам в себе.
    Или и это мне только кажется, и ты не сродни любому Шикльгруберу - который, кстати, не смотря на все свое зверство, все же есть провидец и вовсе не нуждается, чтобы я ему излагал очевидности провидения; милый мальчик, достаточно ли ты мил для того, чтобы поговорить об очевидностях смерти?
    Ведь только смерть (которой нет) и есть тот учитель, обучению которого никто не может противиться; признаюсь: затем мне и понадобился составленный из слез ученик Парацельса - чтобы видеть! Причем только поначалу видеть СЛЕЗАМИ, а потом (не знаю - надолго ли; ибо - что есть время?) ПРОВИДЕТЬ своими смертями.
    Каково тебя, о смерть, быть всего лишь органом чувства?
    Маленький Друг! В те старинные, но всегда недалекие времена Парацельс (и по своему - Шикльгрубер) не учился, но изучал; я же призываю тебя учиться и стать учеником! Кто много учится, тот не разучивается сильно желать, но - сам становится сильным; это удивительно, ни Шикльгрубер с Парацельсом (со всеми их вредом и пользой), а именно разорванный ученик Парацельса оказался настолько силен, что смог позволить себе и умереть, и не умереть при этом…
    Это ведь только видимость, что причина его гибели кроется в настигших его Собаках!
    Это ведь только видимость, что грядущая гибель города зависит от ядерных зарядов, принесенных дерзкой субмариной: на деле всегда грядущая (и никогда - настоящая) гибель может крыться только в дерзости! Кто из нас готов стать никем (не быть, не существовать вовсе), кто из нас настолько дерзок (и не настолько устал от мира), чтобы вступить в это «быть может», что кроется за прекращением реинкарнаций?
    В те старинные, но всегда недалекие времена, это прекращение еще никто не назвал нирваной.
    Итак, именно в те времена (когда еще не все было определено СЛОВОМ) Шикльгрубер, не смотря на все свои несомненные успехи (посмотрите, как высоко он - достигнувши субмариною Ганга - поднялся над своим зрением!), решился-таки пойти дальше успехов и применить свой последний довод, довод голого короля: после этого он добьется своего успеха, и у него не останется ничего!
    В это время Парацельс (переставший - вослед сбежавшим от него Собакам) танцевать в луче (впрочем, и делал-то он это вослед сдутым с колбы пылинкам), вдруг задумался о том, что он вообще ВСЕ делает ВОСЛЕД; в это же время другой Парацельс (еще не задумавшийся о своем следе в истории) поставил то ли колбу, то ли реторту на землю…
    В это время третий Парацельс понял, что он един и нет никаких других парацельсов!
    В это время Magna Bestia (всегда полагавшая себя одной и той же - то есть всеобщей) узнала от своих Собак о существовании разорванного Аргуса; в этот же миг составленный из зрячих слез (и когда-то разорванный) Аргус отнесся к любому знанию Magna Bestia безо всякого снисхождения - хотя уже знал гораздо больше! То есть: ЛЮБОМУ УЧЕНИКУ ДОСТАТОЧНО ИРРАЦИОНАЛЬНОСТИ, ЧТОБЫ СТАТЬ БОЛЬШЕ ТОГО, ЧТО ОН ИЗУЧАЕТ; в этот миг все стало почти завершено и почти лишилось смысла; в этот миг, маленький Друг, мне и самому стало почти интересно, что последует дальше, то есть:
    ЧТО ПОСЛЕДУЕТ ДАЛЬШЕ, ЕСЛИ МЫ ПРЕВЫСИМ СВОЕ «ПОЧТИ»?
    Не означает ли это, что наконец-то настанет день сражения?
    Поэтому (и только поэтому) далекий от города Шикльгрубер кивнул, и участь города была решена: из несовершенных ракетных шахт субмарины послышался рев несовершенных ракетных двигателей, далее - ракеты показались из шахт и стали подниматься: поначалу медленно, но - потом разом подпрыгнули и по параболе унеслись…
    Они несли на себе (причем - именно к городу) ядерные заряды несовершенства!
    В это время ВСЕ Парацельсы (первый, второй и т. д.) вспомнили, что кто-то и какой-то из них перестал определять имя Бога и занялся конкретным делом; когда этот ВЕСЬ Парацельс еще только переставал определять, именно в этом «переставал» он и вообразил себе и Magna Bestia, и составил из зрячих слез (опять-таки только себе, но не СЕБЯ) ученика…
    А потом ВСЕ эти воображения превысили всех этих парацельсов! Хотя и несли на себе ядерные заряды несовершенства; впрочем, помянутый Шикльгрубер был уверен, что уж он-то существует вне и помимо воображения какого-то одного из парацельсов - и здесь Шикльгрубер был прав! Он был порождением все того же определения неопределимого: он тоже тщился найти имя Бога - разве что искал его во внешнем, всячески над внешностью вещей изгаляясь!
    Так что все они были голые короли внешнего и внутреннего, ищущие себе пользы вместо того, чтобы не прикрыться от имени Бога - то есть не прятаться под собственной внешностью; то есть и неравенство людей (сначала ты убедился в необходимости новой аристократии, а потом отказался от самой необходимости) не более чем их внешность; слишком много внешнего и почти ничего не остается от вещего, когда какой-нибудь парацельствующий Шикльгрубер запустит пальцы в стигматы - и все равно не окажется учеником!
    И только составленный из слез Аргус окажется одним из двенадцати.

    Как это ни странно, но именно Парацельс или Шикльгрубер (первый всегда половинчатый, а второй всегда импотент) дают имя Magna Bestia - то есть в чем-то (хотя она БЫЛА и до них) сотворяют ее! Как это ни странно, но именно Парацельс и Шикльгрубер являются странниками наших джунглей: первый вышел из дома на встречу своему сотворению, а второй отправил ЗА ПРОЗРЕНИЕМ то ли вверх, то ли вниз свою субмарину…
    Но именно в доме (а это всего лишь один из домов города) решается, как городу с самим собой быть? Как ни странно, но именно это и ЕСТЬ in rerum natura дома. Уже пора дому перестать быть и половиной странника, и полным странником (как Отец с Матерью); быть может, дому пора перестать быть даже остраненным Ребенком…
    Пора перестать, ибо мы уже дома.
    Впрочем, об этом мы узнаем у самого дома, поэтому вернемся в него.
Маленький Друг! Стоило нам назвать имя словом «возвращение», и мы с тобой оказались дома; более того, скажи мне, разве мы когда-либо его покидали? Более того (хотя это и болезненный процесс - если сам по себе), разве Собакам когда-либо удавалось разорвать Аргуса насмерть? И. если в далеком будущем недалекие от нас люди будут погружать полусожженные трупы своих мертвецов в воды Ганга, есть ли в этом хоть какой-то смысл?
    Шикльгрубер считал, что есть, раз уж отправил свою несовершенную субмарину по Гангу!
    Парацельс считает, что есть, раз уж вышел из дома навстречу Собакам.
    Magna Bestia могла бы посчитать, что есть (раз уж тщится заступить место дома), если бы не была по сути своей бессчетна; впрочем, Парацельс почти по праву считает Magna Bestia своим порождением (хотя - по сути - только и умеет, что считать, меж тем как Величие достаточно бесчисленно), и от всего этого в нашем дальнейшем (то есть от нас недалеком) может произойти своеобразная путаница: недалекие «мы» посчитаем себя богами и захотим ими стать…
    И действительно ими станем, что окажется вполне смешно и бесполезно!
Впрочем, об этом мы узнаем у самого дома, поэтому мы и вернулись в него.
    -  По моему, жизнь - это дареный конь, - сказала Отцу Мать, глядя на то, как Ребенок обращается с отцовской книгой; то, что мы перестаем быть родителями своим детям и только поэтому не отказываемся от них, должно быть и остаться ОЧЕВИДНЫМ - ибо даже Отец во всей полноте своей книги хочет, чтобы мир ВИДЕЛСЯ прежним!
    Для мира это означает быть приведенным в порядок (даже если ЭТОТ порядок для Шикльгрубера с Парацельсом и ирреален и сверхчеловечен) и стать ограниченным; слава Богу, и эта смерть (одна из многих ПРОИСХОДЯЩИХ смертей) вполне невозможна; впрочем, Отец тоже не мог отвлечься от того, как Ребенок обращается с его творением.
    Впрочем, отец пробовал понять (когда надо было всего лишь знать) и сказал:
    -  По моему, даже Одиссею под Троей не надо было, чтобы люди стали такими, как он хочет.
    -  Вы оба ведете себя непростительно, - мог бы сказать (но не мог бы сказать) им обоим Ребенок; он говорил бы с участием или даже участвовал в собственных словах - совершая то, что всякий Шикльгрубер счел бы прозрением и попробовал использовать! Поэтому Ребенок отказался от пользы.
    -  Вы оба ведете себя простительно, - мог бы сказать (но не мог бы сказать) им обоим Ребенок; он говорил бы не частью себя и тем самым принизил бы до самих себя своих (мнящих себя солью джунглей, посреди которых возведен город) собеседников - меж тем он и возвышать их не собирался! Ибо себя не надо собирать только тогда, когда ты УЖЕ весь.
    Впрочем, еще Ребенок мог бы (и не мог бы) перестать грезить о том, что у него есть и Отец с Матерью, и даже вышедший к Собакам Парацельс - тогда, пожалуй, некому было бы тщиться заступить место города! Парацельс не измыслил бы себе Величия, а Отцу не надо было бы писать бесконечную книгу, которая любыми счетоводами (составляющими и себя из частей, и мнящих мир составленным из самих себя) читалась едва на половину…
    Ибо любое сражение есть вопрос, заданный СОБЕСЕДНИКУ; пришло время на него ответить!
    Мы до сих пор на него не ответили, ибо все еще бросаем в Ганг свои полусожженные трупы.
    -  Я вел себя непростительно, - сказал им обоим Ребенок.
    Он вынул (как будто и не сделал этого много раньше) из торбы книгу и не стал смотреть на нее (ибо не хотел сразу же прочитать); потом Ребенок протянул книгу отцу (напомню, что все это время ПРЕЖНЯЯ торба с книгой висела в воздухе), а для себя вынул из воздуха совсем другую книгу - ту самую, которая и САМА тоже ему бесконечна и прочитана им лишь наполовину…
    -  Я не жил в святости, но неплохо развился и знаю, что не жил и во грехе.
    -  Ты полагаешь, что можно знать истину? – сказал ему Отец.
    -  Важно то, что он может полагать, - улыбнулась Мать, тоже подумав о Парацельсе. - А ведь ты ДАЖЕ и ревновать не можешь; если не можешь положить себя всего на чувство - не претендуй на отцовство! Пусть у меня останется один Парацельс.
    Ребенок промолчал. Отец тоже.
    В это время несовершенные ракеты Шикольгрубера уже вплотную (но - по параболе) приблизились к городу; в это (и именно в это, а не в какое-либо последующее за ним) время Величие задумалось (превысив себя - тем самым не нуждаясь в своем прежнем «заступить место» и все-таки желая этого) об уничтожении города ВООБЩЕ: Величие следовало природе - и в это же время половинчатый Парацельс заметил устремляющиеся к городу параболы!
    Парацельс наклонился и опять поднял свою то ли колбу, то ли реторту, на которой уже не было пыли, но - изнутри к донышку налипло немного почвы! В это время Отец решил, что он промолчал слишком долго.
    В это время с севера потянуло ветерком, и ЛБЫ парабол немного охладились.
    -  Поэты (как и парацельсы) принимают погоду (или смену времени суток) слишком близко к сердцу; ВООБЩЕ люди частичные, но тщащиеся вместить всеобщность… - начал БЫЛО Отец, непроизвольно беря протянутую ему книгу.
    -  Мне всегда казалось, что в этом и состоит секрет их привлекательности: все мне объяснить, - начала БЫЛО Мать; в это время охлажденные лбы парабол нахмурились, и из-под дымных бровей выхлопных газов выглянули острые зрачки боеголовок - согласись, маленький Друг, в ритме происходящего действительно есть что-то волшебное!
    В это время Дикие Собаки вернулись из воды на берег Ганга и (насмерть перепуганные стартом ракет) бросились врассыпную, но - это тоже было вполне невозможно! Назад вернуться они никак не могли (маленький Друг, это только мы с тобой - следуя ритму - можем переступать с вершины на вершину и туда, и обратно), будущее же их испугало: что им оставалось делать? Только врассыпную броситься либо вверх по течению, либо вниз…
    То есть Собаки поступили точно так, как во все времена поступали люди селений.
    -  Не перебивай меня, - попросил Отец, причем было совершенно непонятно, обращался ли он к половинчатому Парацельсу, к рассыпавшимся вверх и вниз Собакам или непосредственно к Матери (открою секрет: Отец полагал, что Мать вполне обладает и рассыпчатостью, и половинчатостью). - Понимаешь, я очень хочу…
    -  Принимать все близко к сердцу, - опять перебила его Мать. - Ты хочешь все принять и все сохранить.
    -  Как ты посмотришь, если я действительно приму?
    -  Я и так вижу: вряд ли ОСТАНОВИВШИМСЯ взглядом! Да и зачем мне смотреть? Либо ты будешь ВЕСЬ (то есть никогда не закончишь книгу), либо сам станешь Парацельсом! И тогда тебе придется ревновать меня только к себе самому.
    В это время Ребенок сел на пол.
    В это время Парацельс протянул навстречу зрачкам ракет свою очищенное от пыли орудие (то ли колбу, то ли реторту), и зрачки уперлись в нее и замерли: охлажденный лоб их парабол покрылся морщинами (в нем копились мысли Шикльгрубера); в это время Парацельс стал улавливать ЭТО скопление мыслей…
    В это время издалека (из дождливых селений) Шикльгрубер крикнул своим боеголовкам:
    -  Взрывайтесь!
    Зрачки боеголовок распахнулись взрывами и бросились (оставив далеко позади выхлопы своих реинкарнаций) к городу; здесь и мне, и тебе, маленький Друг, стало необычайно интересно: как это Величие заступит место города, если никакого города не будет? Неужели МЕСТО - это тот центр круга, вокруг которого ТАНЦУЮТ (как сдутые пылинки) душа, пророки, святые и сам Бог, не говоря уже о вещах - канализации, водопроводе и наличии или отсутствии оружия и произведенных этим наличием полусожженных трупов, которые потом следует опустить в Ганг?
    Парацельс поднял (ибо не мог не поднять - для этого он и живет: чтобы поднимать орудие и самому быть орудием!) свое орудие защиты и ЕСТЕСТВЕННО остановил бросок взрыва: взрыв стал (как прежде были зрачки) остановившимся; в этот миг Magna Bestia (было совершенно непонятно, оставалась ли она ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ на месте, или - по своему выбору - могла переместиться в ЛЮБОЙ миг?) возмутилась тем, что остановивший взрыв Парацельс дал ей имя…
    Ибо действительно nomen omen!
    -  Взрывайтесь же! Ну пожалуйста, - еще и еще раз крикнул из одного из своих дождливых селений человек с остановившимися зрачками ядерных боеголовок; человек это был и провидцем, и импотентом! Другой человек (который не был ни импотентом, ни провидцем, но жил обычно в подвале одного из домов города) ничего не сказал в ответ - он просто-напросто остановил взрыв!
    Ибо вне частных зла и добра они оказались равновелики.
    А не в это время (то есть не в один из взятых на выбор мгновений, а скорее всего - проходя меж них) Ребенок, сидящий на полу, либо уже знал, либо еще только будет знать (что ему совершенно все равно), что всего этого равновесия быть не может, ибо - тогда и мир, каков есть, всегда будет равновеликим самому невеликому из людей…
    Это как за кормой: разбегаются злые и добрые волны бесконечных реинкарнаций!
    Это как за волной волна: чтобы переступать с одной вершины на другую вершину - они все следуют ритму! Ритм определяет, возможно ли тебе, милый мальчик, стать мне Другом (большим или маленьким - для ритма просто нет таких слов!) и подойти ко мне так близко, чтобы и я стал ближе к тебе: тогда и только тогда мы будем говорить на языке, которому наш алфавит просто тесен!
    Этот язык лежит между языком и небом; только от тебя зависит, сочтешь ли ты небо частью своего рта или частью Космоса: тогда и только тогда твой нравственный закон станет равен звездному небу над нами - а оно всегда над нами! Не смотря на то, что к нашему городу всегда приближается утро сражения - посмотри, и ты увидишь звезды нравственного закона!
    Вот этот закон: нельзя делать то, что делать нельзя, ибо нам можно все, что по силам.
    Частные зло и добро (точнее - хорошо ли от ЭТОГО маленькому мне или плохо?) перестанут быть твоим фетишем, и ты лишишься пошлой свободы: когда человеку дается прозрение, он лишается пошлого выбора; nomen действительно omen, но - только если имя действительно произнесено на языке вершин твоих перерождений; впрочем, все это только слова, которые следуют ритму.
    Когда ты оглядываешься на свои прошлые реинкарнации, ты переступаешь с одной частной смерти на другую частную смерть; и все это - следуя ритму; следуя ритму, частичный Парацельс остановил взрыв, который вырвался из зрачков частичного Шикльгрубера; следуя ритму, всеобщие Отец и Мать сначала стали родителями Ребенка, а потом перестали ими быть…
     И только частичный Парацельс все еще претендует на родство с тем будущим, в котором он уже не частичен: поэтому (и - пока что) Парацельс (следуя ритму) оберегает город от ядерной гибели, которая (даже если она и произойдет) совершенно бессмысленна и, стало быть, невозможна; впрочем, ритм перерождений ведет за собой и его - стало быть, он вот-вот перестанет себя оберегать!
    Ибо это вполне бессмысленно и (не только поэтому) невозможно.

    Как был уничтожен ЭТОТ город, никому не известно и (более того) никому не интересно.

    Милый мальчик, я рассказал тебе страшную сказку о недалеких, но старинных временах; сейчас мы с тобой вполне можем оказаться на берегу мутной реки Амазонки: вода в этой реке имеет  цвет промокшей глины, причем той самой, из которой был сотворен первый человек (которому еще только предстоит стать Отцом) - а потом первому человеку была подарена (так, как вдыхают дыхание жизни) его первая женщина…
    Было ли что-либо потом сотворено из адамова ребра - это не слишком интересно: Отец и Мать друг для друга есть дыхание жизни, а вовсе не части тела! Впрочем, как выяснилось в этой страшной сказке, без частей тела нам (и БЕЗ прочих злых и добрых БЕСОВ - парацельсов и шикльгруберов) в ЭТОЙ жизни ни Отцу, ни Матери не обойтись…
    Впрочем, сказка потому и страшна, что она конечна; маленький Друг, любые сказки есть не более чем конечности - руки или ноги, чтобы идти (переступая с вершины на вершину реинкарнаций) или БРАТЬ в руку стило и писать свое имя! Ибо nomen действительно omen, но - в те далекие, но старинные времена ни Отец, ни Мать не нуждались в кроличьей лапке имени, чтобы загадать себе удачу!
    Но мы с тобой, маленький Друг, в своем имени нуждаемся; впрочем, пишем мы его сами, и потому путь наш в сторону страха: не правда ли, приятно, идя навстречу опасности, почувствовать в своем кармане настоящее имя будущего? Но мы не загадываем удачу, просто-напросто у нас все ПРОИСХОДИТ, ведь мы переступаем с вершины на вершину собственных реинкарнаций.
    Потом какие-нибудь не современные, но - СВОЕВРЕМЕННЫЕ археологи раскопают очередную реинкарнацию города и подивятся, отчего там так много вещей: канализация, водопровод, мостовые - и совсем нет оружия? Пусть дивятся, ведь и это у них пройдет, когда они из своего времени выйдут; милый мальчик, не правда ли, мы удивительны!