ВАДИМ, или ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ.
Горло болело. В нём что-то происходило. Саднящая боль не утихла, глотать было трудно. А ещё очень хотелось есть! Не больничную манную кашу, пусть даже очень вкусную, с большим куском сливочного масла и куском хлеба с ним же. Масло было особенным, качественным, настоящим, душистым – спецзаказ для таких операционных, как я.
Утром я всё съела: медленно, не спеша, пробуя на вкус. За мной присматривала нянечка-санитарка.
– Она уже почти остыла – самое то. Теперь в радость пойдёт и горлышка твоего не обожжёт. Можешь даже языком лизать – разрешаю! – звонко рассмеявшись, погладила меня по пепельно-русой голове. – Ах, какие у тебя густые и красивые волосы! Не то, что у меня – пук да солома, да ещё и реденькие. Вот, видишь?.. – наклонила голову, сняла белую косынку, показав тощенький пучок волос, закреплённый парой защёлкивающихся «невидимок». Вздохнув, пожилая сухопарая санитарка с простым русским лицом опять завязала платочек. – А у тебя – красота! Парни все твои будут! От них отбоя не будет, вот увидишь!
Она часто со мной разговаривала, шутила, смешила забавными присказками и сыпала поговорками, которые я никогда не слышала. Даже выполняя работу, находила смешное и развлекательное для нас, детей.
Как-то, моя полы в палате, надела мои малюсенькие туфельки на свои ноги и так в них и мыла пол, но делала это так забавно, что всем спать перехотелось: туфли были только на трёх пальцах её ног! Ну, как балерина, право, выступала в детской обувке! Вымыв пол, туфли вернула в целости и сохранности, протерев их тряпкой с хлоркой – дезинфекция. Или могла тайком подсунуть мне под подушку украдкой шоколадную конфетку! Я-то была из нищей семьи – на Новый год их только и пробовала, если подарки шефы заводские покупали хорошие, что случалось не так часто, как мечталось.
Сегодня, после завтрака и процедур, мне опять захотелось что-нибудь необычное съесть. Покосилась на соседок по палате. На их тумбочках красовались пряники, печенье и что-то домашнее в стеклянных баночках. Тайком вздохнула: «Маме даже нечего мне привезти. Живём бедно, от получки до аванса, едва сводя концы с концами. Может, по моему возвращению налепим пельменей, если с получки удастся купить мясо по дешёвке. Пока отъемся в больнице, ведь здесь повара тоже хорошо готовят, прямо как баба Нина Лысова в моём садике! Повезло, будет чем похвалиться в группе подружкам. Вчера на ужин давали чудесную запеканку – крупеник, как объяснила соседка через кровать тётя Анюта».
– Не проголодалась? – в дверь палаты заглянул Вадим, тот самый взрослый парень, что оказался рядом с операционной и стал помощником и жалельщиком*. – Пока только это, – шагнув несколько шагов, оказался возле моей кровати. Протянул на ладони две «ириски», тепло заглянув в глаза. – Для радости.
– Спасибо, Дима, – прошептала едва слышно, борясь с болью в горле.
– Молчи! Нельзя говорить! – замахал руками. – Потерпи три денька. А послезавтра мы сможем погулять подальше и подольше. Приглашаю тебя на свидание. Придёшь, Маринка? – склонил русую голову набок, взяв мою ручку в тёплую ладонь.
– Да, – кивнула, радостно заулыбавшись.
– Хорошо.
Два дня спустя, после дневного сна, открыла глаза и не поверила им: на тумбочке лежали два огромных помидора с мою голову!
Ошеломлённо привстала, села на край кровати, потрогала пальчиком тугую кожуру гиганта – была тёплая.
– Это «Бычье сердце». Видишь, по форме напоминают сердце. А «бычьим» назвали из-за таких размеров, – Анюта тихо поясняла, качая засыпающего годовалого сынишку Илью, у которого были воспалены ушки. – Их разрешают кушать больным с оперированным горлом. В них мало кислоты – почти сладкие.
– Кто принёс? – поразилась: «Мать ведь не приезжала!»
– В тихий час приходила твоя тётя. Так она сказала, – шёпот соседки был едва разборчив. – Она купила их на базаре у узбеков. Они их в теплицах выращивают, вот и получаются такие ранние. Наши-то помидоры – зелень ещё. Видать, у хирурга спросила, что нужно для твоего горла.
Я не слушала. Осторожно взяла огромный помидор в руки, постелила на колени больничное вафельное полотенце и аккуратно, стараясь не нажимать руками сильно, надкусила упругий бок исполина. Сладко-кислый сок обжёг чувствительную гортань, заставив тихо пискнуть от боли.
– Больно? Тогда подожди ещё денёк, – улыбнулась, укладывая уснувшего сына на подушку.
Первая боль быстро прошла, и я стала медленно есть подарок. Тётка Маруся, сестра мамы, жила неподалёку от райбольницы, в нескольких километрах, в соседнем совхозе, и ей было удобнее и ближе навещать меня. Вздохнула, пожалев: «Жаль, что не дождалась моего пробуждения. Наверное, торопилась к своему хозяйству: гусям, кроликам и курам. Всех у неё – пропасть! Пух и перо всегда в доме – Мария слывёт мастерицей: перины, подушки, вязаные вещи из кроличьего пуха – всё на продажу». Задумавшись, неловко надкусила основательно подъеденный помидор, и тут же струя сока с мякотью и семенами брызнула на меня и полотенце.
– Не трогай! – предостерегла Анюта. – Я сама застираю и затру.
Авария была ликвидирована быстро. Вскоре на спинке моей кровати висели влажное полотенце и платьице. Едва успела переодеться в свежее, моё любимое, с букетиками цветов по светлому полю, как в дверях показался Дима.
– Готова? Пора на свидание. Помнишь?
Кивнув головой, смущённо стала застёгивать вредные застёжки на туфельках.
– Я помогу, – соседка, улыбаясь, справилась быстро, причесала меня, оглядела со всех сторон. – Порядок. Девушки тебе обзавидуются!
– Почему? – замерла на полушаге, удивлённо воззрившись на неё.
– Ты, Маришка, идёшь на свидание с самым красивым парнем района! Вот! – Анюта, сверкнув серыми глазами в сторону покрасневшего кавалера, вывела меня за руку в коридор и передала её Вадику. – Из рук в руки вручаю. Вернёшь в целости и сохранности нашу красотку. Проверим! – задорно и заразительно рассмеявшись, вернулась в палату к сыну.
…Больничный двор был гордостью райбольницы. Построенный и облагороженный ещё в пятидесятые годы, даже спустя два десятка лет он оставался красивым и каким-то торжественным и важным. Основной корпус больницы имел форму буквы «П», и это позволило устроить внутренний сквер с настоящим фонтаном, асфальтными дорожками, множеством клумб, рабаток, вазонов и горок с цветами и декоративными кустами. Скамейки по краям дорожек никогда не пустовали! Всем нравилось здесь сидеть, гулять, ожидать родных, беседовать и перекусывать в тени раскидистых крон южных деревьев под аккомпанемент фонтанных струй и пение множества птиц. Но дорожки не ограничивались сквером, бежали дальше, к другим корпусам и службам, укрываясь за стройными рядами пирамидальных тополей, осокорей и густооблиственных карагачей**. Прохлада позволяла гулять подолгу, на радость и пользу выздоравливающим. Дневной и вечерний моцион был священным ритуалом – положено было гулять!
Тем же занялись и мы с Вадимом.
Он был совсем взрослым восемнадцатилетним парнем и оказался в больнице совершенно неожиданно для себя. Перед врачебной призывной комиссией в Военкомате вдруг почувствовал себя плохо. Едва успели доставить в больницу! Острый аппендицит. Кажется, ничего страшного, но, судя по тому, как перешёптывались врачи и медсёстры с санитарками, во время его операции что-то пошло не так. Мне узнать подробности так и не удалось, как ни старалась подслушать медиков и других больных. Едва видели меня – смолкали или говорили уже так тихо, что и собеседник переспрашивал по нескольку раз, склоняя ухо к рассказчику. Но меня было не обмануть – глаза людей становились после таких разговоров серьёзные и тревожные. А сам больной, кажется, на всё смотрел с философским спокойствием и полной покорностью судьбе. Было в нём что-то от узбекских стариков-аксакалов – восточная терпеливость и ангельское смирение. Так и казалось, спроси я о возможности его скорой смерти, он бы ответил так же, как и они: «Иншалла…»*** Дим был очень высок ростом, не меньше метр девяносто пять, так думаю, красив, статен и строен, голубоглаз, русоволос, с ладной спортивной фигурой. Особенно хороши были чарующая улыбка и едва заметная ямочка на подбородке.
Соседка Анюта оказалась права: всё женское общество, от десяти до пятидесяти лет, сворачивало головы в его сторону, стоило нам появиться на больничном дворе корпуса. Уже возле фонтана с ним стали заговаривать девушки, строить глазки, призывно улыбаться. Среди них я увидела и узнала Тому Лядову с большой родинкой на правой щеке, держащую правую руку на перевязи – перелом, вероятно. Она была сестрой учителя математики нашей сельской школы. Тома активно принялась развлекать Вадика, но он лишь несколько минут поговорил с её компанией.
– Прошу прощения. Я нынче не свободен. У нас с Маришей серьёзный разговор. Мы, пожалуй, покинем вас, – слегка поклонившись стайке девушек и молодых женщин, пожал мне ручку и заговорщически посмотрел прямо в глаза. – Вы не против, сударыня? Пойдём, поговорим?
Кивнула головой, не раскрывая рта – поняла, что ему просто не хочется оставаться с женщинами: то ли неинтересно, то ли нет настроения, то ли… не совсем здоров.
Когда мы покинули внутренний двор корпуса и свернули направо на тенистую аллею, отважилась поговорить о волнующем вопросе.
– Ты ещё болеешь, да, Дим? – прошептала, задрав голову и распахнув тревожные глаза.
Тепло и признательно улыбнувшись, остановился, осторожно присел передо мной на корточки, чтобы не сворачивала голову из-за его роста, взял в ласковые руки мои плечики, мягко сжал, серьёзно смотря в зелёные крупные, такие странные недетские глаза. Долго смотрел, рукой несколько раз провёл по моим волосам, загадочно затихая, замирая дыханием.
– Со мной всё в порядке. Почти, – заговорил тихо и доверительно. – Правда, мне не придётся идти этот год в армию. Моим кишкам совсем не понравилось, что в них кто-то залез… – забавно вздёрнул бровь, засиял веселыми глазами, усмехнулся, – вот они и устроили врачам майскую демонстрацию.
– С шариками? – рассмеявшись, дёрнулась тельцем в его руках.
– Ага. И с оркестром! – посерьёзнел, заглянул в глаза. – Они испугались, забегали, из Джамбула профессора настоящего сразу привезли, – заметив уважительное удивление на моей мордашке, улыбнулся, погладил пальцем щёчку. – Да-да, честно. И тогда я сразу начал выздоравливать.
Встал с корточек, протянул большую добрую ладонь, дождался, когда вложу в неё свою маленькую лапку, нежно сжал, непонятно посмотрел с высоты огромного роста, загадочно улыбнулся. Двинулся вдоль длинной аллеи, осенённой густой листвой ильма-карагача. Его зубчатые тёмно-зелёные листья приятно шелестели на лёгком ветерке, а соцветия-копеечки мягко шуршали, словно кто-то потирал широкими ладонями: «Шир-шир-шир-шур…» Где-то над головой засвистала, словно заиграла на невидимой флейте, иволга – птица скрытная и нелюдимая, но здесь, в больничном комплексе, не боящаяся строить гнёзда и выводить потомство.
– Не устала, Мариша? – внимательно посмотрел сверху, ощутимо ощупав серо-голубыми глазами личико.
– Не-а, ни капельки! – соврала, тайком хмыкнув: «Если б умирала от усталости, не показала и не сказала б ему!» – А ты?
– Знаешь, почему я от девчонок сбежал? – не ответив, заговорщически заглянул в глаза, склонившись. – Я хотел покурить. Понимаешь, мне не разрешают родители. Вот и ушёл от посторонних глаз, чтобы не проболтались нечаянно, – рассмеялся юным свежим приятным смехом – так его украсил! Оборвал внезапно, выпрямился. – Не выдашь? – увидев молчаливое покачивание головы, стал серьёзным, взрослым, совсем мужчиной, что ли? – Не сомневался ни на миг. Ты похожа на меня – с детства умеешь быть настоящим человеком, – протянул руку, торжественно пожал мою дрогнувшую и взмокшую ладошку. – Спасибо, Марина Владимировна.
Мы долго гуляли по больничным дорожкам. Вадим курил сигареты, сдувая дым в сторону, дарил цветы с клумб, оглянувшись по сторонам, хохотал, когда возмущённо грозила ему маленьким кулачком… Что-то такое тёплое, знакомое и родное чувствовалось в нём, то, отчего у меня, семилетней девочки, замирало сердце и щипало в носу от счастливых слёз. Заметив их, деликатно подал свой носовой платок и отвёл в сторону красивые глаза в густых светлых ресницах. Почувствовав, что эмоции меня побеждают и позорно готова им сдаться, просто сел на дорожку, притянул на колени, крепко прижал к груди, положив подбородок на мою голову. Молчал. Долго. Дышал часто, нервно, словно испугался или бежал.
Сейчас думаю: «Что тогда чувствовал? О чём подумал? И вообще, зачем завёл дружбу с маленькой девочкой? Вот и не помню, была ли у него сестра моего возраста? Говорил ли об этом? Скорее всего, да – умело общался и хорошо понимал меня. Или тот факт, что едва не умерла у него на глазах, так подействовал, мгновенно привязав-породнив нас? Страх за жизнь невинного дитя, пусть и чужого? Необъяснимое чувство ответственности? Нет ответов. Возможно, необычная привязанность имела ещё один аспект: я способствовала его отчуждению от общества женщин, от навязчивых и слишком современных девчонок. Дим великолепной вызывающей мужской красотой и фактурой действовал провоцирующе, раздражающе! Буквально бросал вызов, порождал непонимание и недоумение: “Почему не смотрит на нас? Не видит, не „клеит“, не флиртует? Больница – неплохое место для завязывания романа, почему теряет время? Упускает такую возможность?”» Теперь, смотря с высоты возраста, опыта, знания жизни, догадываюсь, что есть ещё одна версия его поведения: не чувствовал ли он себя «иным», «голубым»? Вадим ведь мог просто не знать, не осознавать полностью суть и запросы тела, не столкнуться ещё с такими проявлениями в своей жизни. Время тогда было строгое, об этой стороне жизни почти никто не знал – тема не для салонных разговоров, да что там – была за семью печатями! Я сама о ней узнала только в Москве, спустя больше десяти лет с тех событий!
Когда возвращались из дальней аллеи, за хозблоком закурил напоследок. Что-то рассказывал увлекательно и интересно, свободно без оглядки смеялся, радовался простору и почти одиночеству и, отвлёкшись, машинально переложил горящую сигарету в левую руку, когда я оторвалась от неё и погналась за яркой чудесной бабочкой. Вернувшись, автоматически взяла его за руку и тут же коснулась горящего кончика сигареты. Отдёрнула, едва сдержала вскрик.
– Обожглась?! – резко выбросив виновницу, присел на корточки, разжал судорожно сжатую детскую ладошку, платком смахнул остатки пепла с нежной кожи среднего пальца – улика на лицо. – Сильно болит? – голос был сдавлен и виноват, как и взгляд. – Надо обработать срочно.
– Нет. Нисколько! Честно-честно! Всё в порядке…
Постаралась «держать» лицо, задавить слёзы; натужно улыбалась, смело смотрела расширенными зелёными омутами прямо в побледневшее и встревоженное лицо.
– Больше не буду курить. Вообще, – как-то тихо, странно так. – Клянусь!
– Кури. Мне нравится. У нас в семье никто не курит. Только сосед свой самосад – воняет, – говорила удивительные слова, так же непонятно волнуясь. – А у тебя так хорошо пахнут! Красивые? Покажешь?
Поразившись странной просьбе, в полном замешательстве встал с корточек, сел на скамью неподалёку, дождался, пока взгромозжусь рядом и подниму глаза.
– Зачем? – выдавил ошеломлённо.
– Посмотреть коробочку, – невинно похлопала глазками, стойко не сводя взгляда. Замер, прищурил глаз, окинул с головы до ног, хмыкнул, раскусив хитрость. – А, Димыч? – не отступала.
– Лиса, – восхищённо хохотнул низким голосом. – Отвлекающий манёвр удался, – покачал головой, но пачку из кармана рубашки достал. Вложил в мои ручки, продолжая ухмыляться. – Прочитать?
– Сама! – важно выпятив грудь, подбоченилась, метнула надменный взгляд в его сторону. Открыто расхохотался, буквально держась за живот! – Сначала рассмотрю…
Читать я ещё не умела, и будь там хоть китайские иероглифы, они б не помогли. Просто рассмотрела пачку: твёрдая, картонная, красивая и добротная, с интересными буквами и короной над ними. Даже на расстоянии вытянутой руки чувствовала приятный насыщенный аромат табака. Таких сигарет нигде и никогда ещё не видела ни у мужчин, ни в магазинах.
Сейчас, прожив и повидав многое, могу предположить, что это были американские сигареты, то есть, заграничные, непростые, как и сам Вадим. Сравнивая ту пачку с современными, склоняюсь к версии, что тогда в моих руках оказался знаменитый «Честерфилд». Откуда он мог у парня взяться в семидесятом году прошлого века? Да ещё в нашем горном краю, на юге Азии? Загадка.
До самой выписки Вадик меня не оставлял ни вниманием, ни заботой, ни дружбой, даже брал с собой в соседний корпус вечерами, куда ходил смотреть телефильмы после выпуска новостей. Медсёстры его приглашали с удовольствием, польщённые вниманием такого статного красавчика, на что-то надеясь, а он приходил… со мной на плечах! Но я была ещё дитя, пусть красивое и дерзкое, и, едва посмотрев половину фильма, засыпала на его руках, уткнувшись носишком в грудь. Когда нёс обратно, бывало, на мгновенье просыпалась, сквозь ресницы видела над головой проплывающие лампы на потолке коридора, слышала неясные приглушённые разговоры взрослых.
– Маленькая ещё. Зачем приносишь?
– Пусть хоть здесь посмотрит. Дома телевизора нет и вряд ли появится.
– Чего ты с ней возишься так? Чужая ведь.
– Нравится!
Засыпая опять, счастливо улыбалась: «И ты мне нравишься, Вадимка…»
…Счастье закончилось быстро: приехал отец и с боем забрал Вадима. Под расписку.
Медики что-то говорили негромко об ухудшении, рецидиве, компетентной консультации и санатории…
Парень едва успел передать мне через санитарку слова прощания! Думаю, что к словам ещё что-то было приложено, но, что бы то ни было, до меня оно не дошло. Моя благодарная память и без той заветной вещицы не забыла чудесного человека. Все эти годы я помнила Вадика, искренне сожалея лишь об одном: что была тогда слишком мала.
…Однажды, много лет спустя, мне было лет пятнадцать, кажется, в больнице подошла пожилая санитарка.
– Прочитала сегодня фамилию на разблюдовке и вспомнила тебя, – улыбалась, как родной. – Ты меня не помнишь, конечно – столько лет минуло. Я на кухне теперь работаю, тогда была санитаркой, подруга вашей нянечки, Валентины. Помнишь, она спасла тебя от кефира? Ты бутылку перевернула, а она возьми, да и плюхни весь кефир в стакан – всю тумбочку залила!
– Кефир помню, – улыбнулась, так и не вспомнив эту женщину.
– Так вот, что я пришла-то… – замялась, погрустнела, тяжело вздохнула. – Парень тогда с тобой возился… Дима.
– Помню.
– Тогда я у медсестры одной со скандалом отобрала пару вещичек – тебе он передал, а она, мерзавка, дитя обокрала! – возмущённо посопела. – Там шоколадка была и вот это… – полезла в карман белого халата, вынула связку ключей с брелоком. Отстегнула его, вложила в мою руку. – Не успела тогда отдать – ты выписалась. Всё хотела съездить к вам, да так и не выбралась. Прости. Не забывала, ношу столько лет. Не зря. Сама ты опять сюда попала. Фамилия редкая – я узнала.
– Что с ним? – остановила добрую старушку, положив руку на полное плечо – собралась уходить. Замерла, напряглась, плечо стало жёсткое и холодное. – Говорите. Теперь я взрослая – справлюсь с любой вестью.
– Помер он тот же год, – обернуться не нашла силы. – Наши коновалы в его теле тампон потеряли. Перитонит. Поздно кинулись. Сепсис убил.
Она ушла быстро и бесшумно, а я стояла столбом, не в силах сдвинуться с места, только смотрела бездумно на прозрачную пластмассовую туфельку-брелок светло-жёлтого цвета и не могла понять, что чувствую: горе, боль или сожаление о том, что всё так нелепо сложилось? Почему в тот миг поселилась в душе твёрдая уверенность, что Дима нашёл бы меня, дождавшись подходящего возраста? Не просто нашёл бы, а увёз с собой? Почему в прозрачном теле сувенира увидела его глаза? Глаза, в которых была любовь…
* …взрослый парень, что оказался рядом с операционной, – история отражена в рассказе «Операция на горле». http://www.proza.ru/2013/03/18/1365
** …пирамидальных тополей и густооблиственных карагачей, – знаменитые тополь, раина, род ивовых и вяз, берест, род ильмовых.
*** …ответил так же, как и они: «Иншалла…» – обычный ответ любого правоверного мусульманина. В расхожем понятии: всё в руках Господа.
Июнь, 2014 г.
Фото из Интернета.
http://www.proza.ru/2013/03/16/135