Через речку, через поле – в лес. Он густой и весёлый: громадные ёлки вперемешку со светлыми берёзами и шумливыми осинами, под ногами то гладкий настил из иголок, то трава и мох. Схожу с тропинки в сторону, к берёзе. Грибов нет, но тропку искать не приходится – я на ней стою. Через десять шагов спускаюсь в ложбинку, там тоже не видно грибов. Но, странное дело, на противоположной стороне овражка передо мной снова тропинка. Нарочно отхожу на другое место – и снова тот же эффект: я стою на тропинке. Удивительно, как это может сочетаться: такая, на первый взгляд, первозданность леса – и такая его затоптанность. Не лес, а какой-то парк культуры! Грибов тут, по моим понятиям, быть не должно и в помине. И я устремляюсь вперёд, на поиски настоящего леса.
Продираясь через чащу, слышу голос мужа – он ещё там, на опушке, зовёт меня обратно. Возвращаюсь – сидит мой супруг под ёлкой и роется во мху. Подхожу ближе – да он грибы выбирает! Срезает крошечные лисички, с мизинчик ростом! Как он только их увидел? Лезу и я под соседнюю ель, часа за полтора набираем грибочков на сковородку.
Я так и не научилась собирать грибы в подмосковном дачном лесу! Больше того, услышав слово «деревня», я никак не связываю его с Подмосковьем, где живу уже больше тридцати лет, а вспоминаю бесконечные леса в брянских краях, раздолье полей и лугов, сенокосы со сладким запахом травы, долгие летние дни на выпасах возле стада коров или овец. И снова лес, грибы и ягоды. Там, на Брянщине, жили наши бабушка и дед, а ещё семья тёти Поли. Туда мы с сестрой приезжали на всё лето.
Лес начинался сразу за бабушкиным огородом. Малинник с краю, на опушке, а дальше – вековые дубы, звонкий сосновый лес, светлые березняки и глухие ельники, болота с брусникой и клюквой.
В лесу возле деревни грибы собирали походя, между делом. Весь лес чистый, его постоянно окашивают – в каждом доме скотина, сена много надо. И вот идём с сестрой на поле, несём дяде-комбайнёру обед и смотрим вокруг: боровик под деревом видно издали, к нему и направляемся. В лесу быть и грибов не принести – такого не бывало. Брали только крупные и чистые подберёзовики, подосиновики и белые, лисички тоже, редко сыроежки. Других грибов я не знала: в августе нас уже увозили в город, опята с груздями солились без нас.
И вот когда ранней осенью отец позвал меня с собой по грибы (на работе им выделили автобус), я обрадовалась – всегда скучала по особой негромкой лесной тишине, по запахам леса, по отрешённости от суеты, которую никогда не даст город.
Выделенный для поездки в лес транспорт был заполнен в основном женщинами, разговорчивыми и весёлыми. Всю дорогу в автобусе не смолкали песни и смех. Мужчин среди грибников было немного, отцу уделялось повышенное внимание, а я, неказистый гадкий утёнок в подростковом возрасте, молча смотрела в окно, изредка отвечая на дежурные вопросы.
Но вот, наконец, и лес. С корзинками и вёдрами разошлись грибники в разные стороны, и тишина воцарилась как долгожданная благодать. С отцом мы тоже ходили поврозь, изредка перекликаясь, чтобы не потеряться.
Желтеющий и по-осеннему пустоватый, уже наполовину облетевший березняк, местами разбавленный краснолесьем, заросший травой и густым подлеском, давно стоял сухой, совсем забыв о летних благодатных дождях. Изредка на белесоватом небе проплывали вытянутые облака, закрывая солнце, – тогда становилось зябко и тревожно. Но запах осени, грибов и прелой листвы, ещё не завладел лесом, по-летнему пахло в нём прогретой землёй и травой. Слегка качались вершины деревьев, изредка в воздухе кружился, не решаясь лечь на землю, жёлтый листок, и тишина леса была наполнена шорохами, шелестами и солнечным светом.
«Вряд ли здесь будут грибы», – думала я, но переходила от дерева к дереву, разгребая траву, щедро присыпанную золотыми монетками берёзового листа. В пластмассовом ведре сиротливо ёжились несколько сыроежек-переростков, розовых и буро-зелёных. На такие грибы я раньше и не посмотрела бы – но выбирать не приходилось, больше никаких не было.
Подняв глаза от земли, я увидела несколько дубов, стоявших поодаль и возвышавшихся густыми зелёными кронами над березняком. В надежде найти хотя бы лисички я направилась к могучим деревьям – и уже на подходе увидела солидное семейство боровиков, кучно теснившихся у ствола крайнего дуба. Переведя от волнения дух и оглядевшись вокруг – не затопчу ли ещё какую-нибудь благодать, я осторожно разгребла листву вокруг и низко срезала все грибы, пять штук, крупные, чистые и крепкие, настоящие чудо-боровики, не тронутые ни червями, ни улитками. Как они выросли, такие красавцы, в скрипящем от засухи лесу, в траве по колено, в позднюю уже для них предосеннюю пору? И я улыбалась, складывая их так, чтобы все они были хорошо видны. Мне уже представлялось, как будут ахать папины сотрудницы – и больше не станут спрашивать, случалось ли мне когда-нибудь встречать грибы в лесу.
Обойдя вокруг всех деревьев, я больше ничего не обнаружила и отправилась дальше, оглядываясь, нет ли где поблизости ещё дубняка. Но вокруг шумели берёзы, посверкивая золотой проседью, трепетали осины, непроходимая поросль щетиной цеплялась за ноги – и не было здесь грибов, в уже побуревшей высокой траве.
Невдалеке раздался голос окликающего меня отца, и я с радостью кинулась к нему: «Папка, смотри, у меня белые!» В большой корзине отца увидела такие же неприглядные сыроежки, какие попадались мне вначале, да ещё пару груздей-скрипунов. Он тоже глянул на моё ведро – и застыл от изумления.
– Где ты их нашла? – спросил он прерывистым шёпотом.
– Боровики? – невинным голосом уточнила я, будто не понимая, о чём идёт речь.
– Ну да! – закричал отец. – Ни у кого грибов нет, одни сыроежки трухлявые. А у тебя!.. Где нашла?
Я махнула в сторону дубов, которые ещё виднелись, возвышаясь над мелколесьем, и отец бросился туда:
– Белые семьями растут! Пойдём, поищем как следует!
– Пап, да я смотрела, нету там больше! – причитала я, не поспевая за его шагом, но он, не слыша ничего, чуть ли не бежал напрямую через кустарник, совсем забыв про меня. Когда я продралась вслед за ним через подлесок, он уже перерыл всю прошлогоднюю листву под дубами и стоял на коленях, такой притихший и несчастный, что меня захлестнула волна жалости к нему. Чувство было незнакомое, но острое и щемящее, сладко и больно копошащееся в груди. Оно искало выхода, требовало действия. И неожиданно для себя я рухнула на траву между выступающих корней, и попросила, устало прислонившись к стволу дуба: «Пап, я уже больше не могу таскать это ведро. Возьми мои грибы в свою корзину, у меня так руки устали!»
Недоверчиво посмотрев, отец встретил честный взгляд, а заморенный мой вид не оставлял сомнений в правдивости сказанного. С некоторым колебанием, но грибы он всё же переложил в свою корзину. Перед этим он достал из неё съестные припасы, мы поели, отдохнули немного и пошли дальше: я налегке, а отец – с полной корзиной грибов, где на самом виду красовались коричневыми бархатными головами здоровенные боровики.
Никаких больше грибов мы не нашли, но, мне помнится, и не искали особо. Шли быстро, как грибники не ходят: в мелколесье с высокой травой, уже присыпанной опавшими листьями, непросто разглядеть шляпки грибов, даже когда их дотошно разыскиваешь.
Постепенно все подтягивались к автобусу: приближалось время отъезда. Первыми нам встретились женщины из отдела отца, они сразу затрещали, стали рассказывать, а когда увидели нашу корзину, то восхищённо заохали:
– Ну, Пётр Тихонович, ну, молодец! Вот грибник так грибник! У всех торбы пустые, а он – гляньте-ка – с полной корзиной боровиков!
Отец пожимал плечами и молчал, но лицо его сияло удовольствием. В автобусе на обратном пути сослуживцы подходили полюбоваться крепышами-белыми, расспрашивали, как это ему выпала такая удача, рассказывали свои грибные истории. Я сидела в стороне, и внутри змейкой шевелилась обида на отца и на весь белый свет. Грибы мои, а на меня внимания никто не обращает. Несправедливо! Отец односложно отвечал, изредка поглядывая на меня. Во взгляде его угадывалось смущение.
Это теперь я понимаю, в какую непростую ситуацию попал тогда мой папка. Выросший в деревне, он с малолетства не только любил лес, но и знал его как никто другой. Дрова, ягоды, грибы, орехи – без кормильца-леса не выжил бы никто из девятерых малолетних детей, когда его семья осталась без отца.
И вот сегодня тринадцатилетняя дочь, городская девчонка, находит боровики, когда взрослые люди возвращаются из леса с пустыми корзинками. Ладно бы, если б это была случайность, – так нет же, говорит, что знала про дубы и специально стала искать возле них. Она знала! А больше, выходит, никто не знал – и он в том числе!
На первый взгляд, какая вроде бы разница, за что тебя хвалят? Но как раз этим летом я испытала, как горько бывает на душе, как неприятно и противно, когда тебя хвалят незаслуженно.
А было это так. В нашей городской квартире стоял большой сундук со старой одеждой, модной во времена наших родителей. Сундук этот – отдельная тема, про него рассказывать надо долго. Это целое царство для девчонок, для игр в принцессы или в дочки-матери. Но поскольку девочки хотели наряжаться не только во время игры, а родители не располагали для этого средствами, сундук постепенно стал превращаться в источник удовлетворения желаний. Лёгким движением руки при непосредственной помощи ножниц платье с юбкой-восьмиклинкой длиной почти до пола превращалось в мини-юбку из трёх клиньев, сшитых между собой безо всякой выкройки, на глаз. По всем правилам юбка должна быть четырёхклинкой, но когда в процессе примерки выясняется, что надо много ушивать в четырёх швах, лишний клин просто вынимается. Как выглядит вшитая в кривой шов молния, не буду рассказывать – стыдно.
Что я была совсем необученной в предмете «Домоводство», сказать нельзя. В пятом классе мы целый год шили фартук – правда, в памяти у меня совершенно не осталось, дошила ли я его и куда он вообще подевался. А в шестом классе, как раз после которого я затеяла себе обновку в виде юбки, мы шили ночную сорочку. Вот её судьбу помню. В раскроенном виде в конце года я принесла её домой, и бабушка, которой надоела эта валяющаяся на тумбочке тряпка, дошила её сама, не дождавшись, когда это сподобится сделать внучка. Я спала в этой сорочке до самого выпуска из школы – и тайно мучилась совестью из-за того, что так и не довела дело до конца.
Ну вот, кое-что я в шитье соображала, и теперь тёмно-вишнёвую юбку из прекрасной китайской шерсти я уже сгондобила самостоятельно. Ну, и что из того, что она вышла косовата и кривовата? Зато такой красивый цвет! А летом поеду в деревню – там вообще все упадут!
В деревне я надела её вечером, когда собирались в кино. Двоюродные сёстры заахали, стали расспрашивать, откуда такая красота. Я, скромно потупившись, призналась, что шила сама. Торжественно позвали тётю Полю, даже дядя Вася пришёл посмотреть. Меня так хвалили, что постепенно стало портиться настроение. Но этим дело не кончилось. Если бы сама не испытала, что такое сарафанное радио – не поверила бы, с какой скоростью распространяются известия в деревне. Куда там скорости света! Вот как, скажите мне на милость, все собравшиеся в клубе до нашего прихода могли узнать о моей замечательной юбке? Сколько там было народа – все сочли своим долгом меня повертеть и похвалить мои золотые руки. В общем, отходя ко сну, я уже всеми фибрами души ненавидела свою новую юбку. Засунув её в чемодан подальше, решила больше не надевать эту стыдобищу. Но не тут-то было! На следующий день сёстры потребовали показать её бабушке. Меня снова в неё нарядили и повели на другой конец деревни…
В общем, я на всю жизнь запомнила, как стыдно бывает, когда тебя превозносят до небес, а ты знаешь, что тебя хвалить не за что. В деревне портних не было, и хотя в некоторых домах стояли ножные швейные машинки «Зингер», но служили они в основном для пошива постельного белья и занавесок – то есть для выполнения простых прямых швов. И я со своей криво сшитой юбкой была там признана модисткой-рукодельницей. К следующему моему приезду сёстры запаслись отрезами тканей, и мне волей-неволей пришлось шить им платья. Но тогда я уже была во всеоружии! Польза от этой истории вышла не только нравственная, но и чисто практическая: мне захотелось шить, и шить качественно.
И вот теперь, глядя на отца, я понимала, что ему стыдно – и передо мной, и перед собой, и перед людьми, которых он вводит в заблуждение. Мне, девчонке, было обидно из-за несправедливости, но какое-то чувство внутри говорило, что теперь уже не надо вмешиваться в ход событий со своими поправками – отцу и так плохо, а будет ещё хуже. Пусть уж всё идёт как идёт.
Пока мы шли домой по городу, я ловила завистливые взгляды прохожих, устремлённые на корзину с грибами. Отец шёл не поднимая головы. Дома он не стал ничего рассказывать, промолчала и я.
Эта грибная история... Казалось бы, что в ней значимого?
Тот случай с грибами вспоминается мне порой, особенно когда тянет обозначить перед всеми какую-то не замеченную свою заслугу. Я останавливаю себя, хотя не всегда удаётся, признаюсь. Когда-то давно я получила этот урок: лучше пожертвовать своим самолюбием, но сохранить любовь близкого человека, пощадив его гордость.
Так случилось, что женщина во мне осознавала себя именно под влиянием отца. Не было человека ближе и роднее, чем он. Никто на всём белом свете не любил меня так нежно, как мой папка. Никто столько мне не прощал, терпеливо пережидая все выкрутасы взросления. Терпение, умение уступить без спора, преклонение перед мужской силой и снисхождение к маленькой слабости мужчины, стремление жить миром и ладом в семье – всё это во мне благодаря моему отцу.
И всё же главное в этой истории, видимо, в том, что снисхождение и жалость, даже из самых лучших побуждений, унизительны, а за момент слабости приходится расплачиваться стыдом и тому, кто делает одолжение, и тому, кто его принимает.
12.06.2014