Ждали восемнадцать часов. Сидели, ходили, ели, спали, смеялись и ждали, ждали, ждали. Молчали, ехали, смотрели в окна, смотрели в небо из окон и ждали.
Шли, смеялись, потели. Чеша ругала слишком закрытые жаркие ботинки, лямки нового рюкзака терли Теме открытые смуглые плечи. Я молчал и думал о Кате.
Бежали, кричали, потеряли Чешу, аукали в толпе, как в лесу. Нашли, смеялись, ругались, обнялись и все это время ждали. Дышали тяжело, сухо, с надрывом. Нашли, купили, выпили, выкинули. Шли.
Тема нарвал одуванчиков и отдал Чеше. Чеша смеялась, истерично, безудержно, без остановки, как преступник, узнавший о решении суда. Одуванчики все облетели. Я заколол волосы, и Чеша смеялась, что я похож на девушку.
Увидели, побежали, смотрели во все глаза, потом на небо, потом друг на друга. Шли медленно, осторожно, высоко поднимая ноги и ругаясь. Другой, случайный наставительно и упорно говорил нам что-то, а мы смеялись, отмахивались и шли дальше. Смотрели на солнце, терли глаза и смеялись, и все вокруг говорило, что нам на троих пятьдесят четыре года, а троим по восемнадцать лет.
Услышали, испугались, заторопились. Прыгали выше чужих голов, и Тема предложил посадить Чешу на плечи, а та смеялась и била его по этим голым, смуглым плечам. Нашли, встали, огрызались, посторонились и наконец замерли. Началось.
Чеша, маленькая, стояла впереди и сначала оглядывалась на нас часто-часто. Тема, огромный, стоял слева и меньше смотрел поверх голов, чем на Чешу. Справа ко мне прижималась низкая объемистая женщина в колючей розовой кофте, и в каждой русой девушке в толпе мне виделась Катя.
Стояли час. Кричали браво и хлопали так, что ладони отзывались колкой болью и молили о пощаде. Чеша прыгала на месте, искала просвет среди качающихся голов и не помнила уже, что где-то за ее спиной взволнованно раздувал ноздри Тема, а я не сводил глаз с девушки в изумрудном платье, которая, конечно, не была Катей, но так повернула голову, что нельзя было и сомневаться, что это не она.
Стояли полчаса. Чихали хлопьями тополиного пуха и духами маленькой женщины. Лицо Кати потемнело, но может быть, это все-таки была не она. Чеша почти не смотрела в промежутки между голов, а Тема не смотрел на Чешу: они оба подняли головы вверх, и маленькая женщина тоже, и половина людей в толпе, но так как Катя не поднимала головы, то мне казалось, что наверху нет ничего интересного.
Потом что-то сверкнуло и где-то далеко угрожающе затряслось и загремело небо. Маленькая женщина исчезла так быстро, что кожа не успела осознать отсутствие колючести и еще некоторое время ныла. Тема вздрогнул и легонько затрясся. Маленькая Чеша нырнула в толпу и заняла освободившееся впереди пространство. На щеку капнуло. Я не хотел, чтобы Катя подумала, что я плачу, и отвернулся. Стремительно темнело.
И хлынуло. Напало, захватило, прокралось под воротник и дальше, пропитало волосы и стучало, стучало, стучало по голове. Стояли под чужими зонтами, не двигались с места и слушали, слушали, пока не стало невыносимо холодно и тесно в потяжелевших одеждах. Смотрели растерянно. У нас был один зонтик на троих и по тысяче капель на каждого.
Стояли, ругались, и непонятные итальянские звуки арии Мефистофеля громом отдавались в небе, соревнуясь со струнами контрабаса. Вокруг стремительно расширялось пространство, и я чувствовал, как набухает правая подошва.
Сверкнуло – здесь, близко, прямо над нами, среди нас, стерев на мгновение все мокрое, беспорядочное и громкое бытие вокруг. Закричали, то ли от страха, то ли на небо, и небо в гневе ответило нам раскатистым басом, сравняв с землей талант и черноглазого Мефистофеля, и блестящего от коварных капель контрабаса.
Бежали, кричали, давили и были сдавливаемы в ответ. Устали, сломали зонтик, сдались и просто потонули в людском водовороте, тянувшем нас под огромный многоспицый белый купол. Промокли насквозь, задохнулись, захлебнулись водою и криком. Я искал в толпе прилипшее к девичьему телу изумрудное платье, всем телом трясся Тема, и Чеша визжала от страха и возбуждения и потеряла новую куртку.
Стояли, сжатые со всех сторон, обнимали друг друга мокрыми, холодными, сморщенными пальцами. Смеялись истерично, безудержно, с короткими недоуменными передышками, как сбежавшие преступники, оказавшиеся на воле.
Дождь стеной окружал купол, и я с трудом видел экран над сценой, а Тема сцену, а маленькая Чеша не видела вообще ничего и только смеялась и говорила, что готова расцеловать свои слишком закрытые, заглотившие столько воды и хлюпающие, жаркие ботинки. И было тепло от чужих, крепко прижатых к нам человеческих тел, и мы до одури, до хрипоты кричали браво и пели незнакомые, но родные и теплые, теплые, теплые русские песни. И толпа жила, и дрожала, и подпрыгивала как огромное многоклеточное чудовище, и кричала «спасибо» и «молодцы» каждой своей клеткой, и я стоял по щиколотки в воде и совсем не помнил о Кате и только каждой влажной клеточкой кожи ощущал, до чего же я счастлив.
Смолкли, откланялись и ушли. Небо затосковало без контрабаса и замолчало, и только плакало, все тише и тише. Пошли, пытаясь открыть сломанный зонт, бросили, побежали. Дорога была рекой, и когда зеленый человечек пошел, мы побежали, визжа, и охая, и ругаясь, по колено в воде, и мне вдруг стало жалко новые джинсы, и только тут я увидел, как Тема обнимает и прячет от влаги новый рюкзак. И только Чеша заливалась дробящимся смехом где-то впереди, беспечно оставляя за спиной, под огромным белым куполом новую куртку.
Бежали за автобусом, кричали автобусу, смеялись на весь автобус, и Чеша сняла свои маленькие раскисшие ботинки и вылила целую лужу на темно-коричневый от людских следов автобусный пол. Вышло солнце, и небо, обрадовавшись, заплакало еще сильнее, и сухие люди, закрывая зонты, входили в автобус, и мы смеялись над этими людьми и говорили, что они не знают жизни.
Потом долго сидели у Темы на кухне, пили горячий чай с бергамотом, и Чеша, чистая, с мокрыми волосами, закутанная в темино одеяло, говорила, что, будь этот день последним днем в ее жизни, она бы не стала жалеть о ней.
Обнялись, попрощались, разошлись. Учились, встречались по выходным, гуляли в парке. Существовали. Я смотрел издали на Катю и, когда она выходила замуж за однокурсника, не подошел к ней.
Провожали Тему, огромного, смуглого, широкоплечего куда-то за Запад и немного на Юг. Смеялись, дразнились, обещались и прощались. Потом ждали, ждали, ждали. Не дождались. Стояли вдвоем под дождем, и мокрая земля была еще рыхлой, и капли стучали, стучали, стучали по ней, но Тема не слышал. Нам на двоих было пятьдесят четыре года, а двоим по двадцать семь лет.
Потом уезжала Чеша, куда-то на Запад и немного на Север, и я все смотрел на маленький бриллиант у нее на пальце и думал только о том, что Тема бы разорился, но купил побольше.
Писали, потом сменили адреса и больше уже никогда не общались и не знали друг о друге. Я помнил только, как Тема нарвал одуванчиков, и Чеша смеялась как сумасшедшая, а потом как сумасшедшая плакала на его могиле, а она, наверное, не помнила обо мне вообще ничего.
Много читал, писал, работал. Хихикал вежливо, натянуто, и ездил в офис на рабочем автомобиле. Встречался, ходил на встречи и вздрагивал, когда ко мне подходила женщина в изумрудном платье. Купил бутылку коньяка и поставил в холодильник.
Долго сидел в кресле-качалке с бокалом в руках и смотрел, как огромная туча с востока наползала на безоблачное небо. Мне было одному пятьдесят четыре года, а нам троим было бы по восемнадцать, и я думал, что окажись тот день последним в моей жизни, я бы не стал жалеть о ней.
12.06.14