Художница. исправленный вариант
Когда-то где-то давным-давно жили-были парень и девушка. Они полюбили друг друга, взялись за руки и пошли по жизни вместе.
Когда у них родилась дочка, её кроватку поставили в саду под цветущей яблоней. Девочка с раннего утра до позднего вечера слушала, как поют птицы, жужжат пчёлы, шелестят листья. Она полюбила жизнерадостную музыку восходящего солнца и грустные мелодии заката, шум ливня и тишину падающего снега. Ей купили скрипочку и большое лаковое фортепиано, но она не стала ни скрипачкой, ни пианисткой, потому что была Художницей. Так её и звали: наша маленькая Художница.
У мамы были волшебные краски. Они назывались красивым словом: акварель. Мама хранила их в резной деревянной шкатулке вместе с альбомом. Это были дорогие вещи – подарок от папы. Каждая краска находилась в крошечной фарфоровой ванночке, запечатанной серебристой фольгой. Иногда мама рассматривала краски, заворожено произнося их названия: ультрамарин, охра, изумрудная зелень, берлинская лазурь, гладила рукой альбом и всё не решалась нарушить белизну этой тёплой живой бумаги.
Однажды девочка потихоньку достала из маминой шкатулки коробочку с красками, альбом, беличью кисточку и устроилась в саду под деревом. Распечатала сразу все краски, обмакнула кисточку в воду и потрогала ею гладкую корочку горчичного цвета. На бумаге от кисточки появился песчаный холмик. Девочка посадила туда пурпурные тюльпаны с изумрудными листочками, сверху опустила голубое небо и слева нажелтила солнце. Потом она добавила солнышку оранжевого цвета, чтобы оно сильнее грело, и тюльпаны быстрее росли.
Картина ей понравилась, а ещё больше понравился сам процесс. Когда влажная кисточка с краской прикасалась к белому листу, бумага отвечала ей цветным пятном, как скрипка отвечала на прикосновение смычка звуком. Звук наполнял пространство, попадал в уши, и его можно было впустить в сердце. Тогда оно теплело или холодело и хотелось радоваться или плакать. Пятна краски на бумаге тоже получались очень разные. Беззвучно они проникали в сердце и по-разному волновали его.
К ярко-синим василькам и голубым, как небо, незабудкам прилетели и весело закружились в солнечных лучах разноцветные птицы. Из смеси всех оттенков зелёного и синего разлилось море от края и до края. Когда Художница выписывала тёмную грозовую тучу, фиолетовое получилось таким густым, что ей стало не по себе, вокруг в саду потемнело, девочка испугалась и убежала в дом. Ах, какой был дождь, настоящий ливень! Когда солнце снова засияло, с листьев перестало капать и дорожки в саду просохли, Художница собрала пустые чистые фарфоровые ячейки - всё, что осталось от маминых акварельных красок. Альбом из чудесной бумаги, впитавшей в себя все цвета радуги, остался досушиваться под солнцем.
***
Конечно, родители обожали свою малютку с золотыми кудряшками, заглядывали в её глаза светлой зелени и хотели увидеть там лучезарное Будущее.
По вечерам братья Гримм спрыгивали с полочки и папиным голосом нашёптывали свои истории. Втроём они подпевали бременским музыкантам, хохотали над глупой женщиной, что варила суп «из-под кнута», учили «Федорино горе», «Муху-цокотуху» и записывали на магнитофон «У лукоморья дуб зелёный» в исполнении юной чтицы. Они вместе с Гердой спасали Кая, наряжали душистую, смолистую ёлку почти волшебными игрушками из заветного ящичка, катались на санках и лепили снежную бабу. Летом купались в реке, ходили в лес, уезжали в деревню к бабушке. А как они любили смотреть вместе мультики и грызть яблоки! До сих пор мультики пахнут зелёными яблоками из их сада, который давно уже растаял во времени.
Когда девочка научилась говорить букву « р», она им сказала:
« Спасибо, что вы меня родили ».
– Как она тонко чувствует! – восхищались родители.
– Какой одарённый ребёнок! – отмечала воспитательница. Каждый раз, забирая Художницу из детского сада, мама просматривала стопку детских рисунков, сделанных за день, и легко угадывала среди них листочек своей маленькой Художницы, потому что её рисунки были наполнены массой «подробностей». У кота обязательно торчали усы, на лапках загибались коготки, частенько туда попадала серая мышка. Солдат стоял с ружьём и справлял нужду кривым дождиком, озадачив Художницу одновременностью процесса, а маму новым беспокойством. Эта игра в «угадай» пережила детство, стала заветным паролем и требовала «соответствия».
***
Однажды Художнице подарили калейдоскоп. Она подолгу вращала волшебную трубочку, потрясённая бесконечностью цветных узоров, рожденных горстью стекляшек в зеркальной клетке трёхгранной призмы. А в бескрайнем мире красок цвета складываются, образуя всё новые, и нет этой игре конца. Добавить к зелёному красный – получим коричневый, к жёлтому синий примешать – зелёный объявится. Только если все цвета, все до единого какие в мире есть – соединить, получится белый цвет. А если поймать солнечный луч и подставить ему грань прозрачного бруска, распадётся лучик внутри прозрачной толщи на множество оттенков и выглянут с другой стороны семь основных лучей – каждый охотник желает знать, где сидит фазан – то есть, красный, оранжевый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый – РАДУГА. Только чёрный цвет не вписывается в эту команду. Что такое чёрный цвет? Ничто. Абсолютное отсутствие света, когда нет даже минимального, самого крошечного лучика. Как это можно понять? Как связать цвет и свет?
И вот вопрос появился, а за ним ещё, и много вопросов требуют ответов, и нет покоя, и не может быть. А как же много надо пройти, чтобы ответить на самый маленький вопрос. Человечек растёт – ножки, ручки. С ним растёт нечто невидимое, неосязаемое, неуловимое, тонкое и прозрачное, наделённое особыми свойствами, у которых и названия особые: Добро и Зло, Сочувствие и Сострадание.
В художественной школе молодые учителя не стремились клонировать художников, пытались через мир красок научить детей двигаться в мире чувств согласно человеческому достоинству.
***
Чужие дети быстро растут, свои тоже. Родители повезли Художницу в столицу, повели её в большой театр и во все театры поменьше, показали ей большой музей и все музеи поменьше. Она ездила по широким бесконечным проспектам, по подземному сверкающему городу в стремительных поездах, бродила по уютным переулочкам, поражалась блеску стекла и металла высотных зданий, заглядывалась на башни и купола, видела мосты, ажурные решётки ворот, колонны и портики. Она сносила сандалии, выхаживая километры выставочных залов, где висели картины, картины, картины. У неё ещё долго кружилась голова от впечатлений, пока она не рассказала о них маслом на куске прессованного картона. Над бесстрастным лицом девочки-подростка с зелёными большими глазами пространство разделилось вертикалью. По одну сторону спокойно плыли облака в голубом небе над несколькими вполне узнаваемыми историческими объектами, по другую – на фоне мятущегося серого с сизым, заваливалась в наклоне пирамидальная макушка со звездой, и под углом к ней кренился высокий пьедестал с золотым космическим героем, плоскости смещались в разрушении. – Талантливо,- сказали в школе,- только почему такая непонятная тревога?
Художница не отвечала на вопросы. А родители где-то вычитали, что талантливые дети бывают пророками. Им стало не по себе. Но известия приходили самые бравые, ничего внешнее не предвещало грозы. Простодушные люди, они радовались, что им выпала честь растить Талант и были счастливы.
***
Пришло время Художнице учиться живописи профессионально. Недалеко, в солнечном Городе у моря, славилось художественное училище. Город был большой и уютный. Поезда въезжали под своды вокзала, поддерживаемые каменными атлантами. Вдоль главной улицы с мостовой, выложенной выпуклыми отполированными булыжниками, с тротуарами, покрытыми маленькими узорчатыми плитками, жёлтыми и голубыми, располагались высокие старинные дома, украшенные лепниной. От главной улицы к морю спускалась широкая мраморная лестница.
Город благоухал акацией и каштанами. На улицах продавали пирожки, сладости, газеты с хорошими новостями. А всё остальное можно было купить на огромном рынке, куда привозили товары из разных стран. Там можно было купить даже бомбу во время, когда бомбы на базарах ещё не продавались. На пляжах купались и загорали. Катились по рельсам красные трамваи, в парках и на площадях стояли скульптуры и памятники знаменитым людям, поэты и музыканты посвящали городу свои поэмы и песни. Все жители Города были в него влюблены. Они были весёлыми, жизнерадостными людьми, любили шутить и смеяться и смеялись всегда, даже когда плакали.
Художница поселилась в большом солнечном Городе у моря среди таких же талантливых художников и художниц. Высокий строгий Мастер с седой бородой вёл их таинственными тропинками в кладовые Искусства. Вместе они изучали картины известных мастеров, их стили, манеры, приёмы, направления в живописи, секреты композиции, правила рисунка и погружались в тайны законов цвета, света и тени.
***
Старый Мастер был волшебником. Он составлял для них натюрморты один краше другого и, когда ученики работали в мастерской за мольбертами, тихо ходил между ними, прямой, худой, с длинными волосами, смотрел их холсты, подсказывал, поправлял, объяснял. Говорил не спеша, как бы прислушиваясь к тому, что говорит, и этим приглашая собеседника прислушаться. Правой рукой с поднятым указательным пальцем он помогал себе излагать мысль в такт размеренной речи, а в левой ладони беспрерывно вращал два тяжёлых металлических шарика, прижимая локтем к своему боку Книгу книг. Одну фразу он повторял изо дня в день: «Художник не должен, не может быть равнодушным». Иногда он подолгу всматривался в работу ученика и, прищурив глаза и понизив голос, говорил: «Ты будешь большим художником». Молодые люди ценили его знания, радовались каждой похвале, но к предсказаниям относились недоверчиво. Трудно было понять, когда Мастер говорит всерьёз, а когда шутит. Иногда шарики из его рук, подпрыгивая, с резким звуком раскатывались по каменным плитам мастерской. То ли уронили их, то ли бросили. Волшебники не все добрые, даже если Книга у них всегда под рукой.
***
Мастер требовал: общее видение, учитесь видеть на холсте и за ним, смотрите сердцем. Юные художники бродили по улицам Города с этюдниками, забирались в ботанический сад, на морские утёсы и рисовали всё, что замечало сердце. На рассвете до занятий Художница шла к морю. Набрасывала эскизы буксиров с ледяными наростами, стрелы портовых кранов, подмёрзшую корочку у берега, сизо-серую волнистость воды с нависшим мутным небом. Её пленил суровый морской пейзаж. Позже, в дипломной работе этюды сольются в акваторию порта с выгнутым в вираже полосатым парусом на переднем плане. После занятий, уже вечером в мастерской все дружно склонялись над утренними этюдами. Обсуждали, сравнивали, оценивали. Не сразу, не сразу Мастер признал в ней божью искру. Засиживались допоздна. В промёрзлой мастерской самогон из гранёного стакана, купленный ребятами вскладчину, согревал старика. Он рассказывал о своих учителях, о годах учёбы, плакал о несбывшихся мечтах. Привычно сетовал на человеческую несправедливость, копался в былых кознях, возмущался предательству, проповедовал презрение к материальным благам. Любовь к нему и восхищение спотыкались о противоречия. Он читал им заповеди из Книги, но сам им не соответствовал. Матово поблёскивали шарики в руке, тусклые серые волосы отдельными прядями спускались на плечи. – Красное с зелёным сочетайте осторожно, - предупреждал он, - на тонком стыке этих цветов прячется сумасшествие. Свои работы он никогда не показывал, но они догадывались, что там было много этих сочетаний.
***
На семестровый просмотр Художница выставила жанровую сцену. В автобусе среди теснящихся пассажиров разглагольствует пьяный дядька, доказывая что-то хрупкой женщине интеллигентного вида. Найти работу Художницы не составило труда, потому что жертва дебошира была списана с мамы. – Это документ эпохи, - сказал преподаватель композиции, - работа пойдёт в золотой фонд училища.
Ещё один документ эпохи очень удивил родителей. Художница никогда не интересовалась ни политикой, ни спортом. На вывешенном ею плакате несколько борцов с рельефными бицепсами, балансируя и подпрыгивая на крохотном выступе, переплелись телами в борьбе за обладание парящего над ними иллюзорного чего-то. Как иллюстрация на злобу дня.
Время шло смутное, раннее пророчество Художницы уже сбылось, страна развалилась, накрыв обломками худо-бедно налаженную жизнь, и претенденты на власть в жестокой схватке ломали друг другу хребты.
***
Жизнь ухудшалась с каждым днём. Заводы не работали, рвались связи, транспорт стоял, снабжение прекратилось. Предприятия культуры, и раньше обеспечиваемые по "остаточному принципу", остались совсем без средств. В общежитии на лестничных площадках всех пяти этажей не стало лампочек, в кухне на газовых плитах куда-то подевались выключатели, в туалетах забилась канализация, в общей душевой на первом этаже мылись без света, а когда кто-нибудь всё-таки вкручивал лампочку, то видно было, что по склизким стенам ползают мокрицы. В городе фасады старинных домов лысели обвалившейся штукатуркой, трамвай и автобус надо было брать приступом, на тротуарах под стенами домов на ящичках, на расстеленных клеёнках лежал товар и люди, которым негде уже было работать, что-то продавали, продавали, продавали.
Однажды мама Художницы приехала с большой сумкой, заняла место среди продающих и разложила вяленых лещей. Из всего, что она умела делать, кроме своей уже никому не нужной инженерной профессии: шить, вязать,- соление рыбы оказалось самым рентабельным. – Только бы она меня не заметила,- заклинала мама, увидев недалеко идущую домой Художницу и рядом с ней симпатичного высокого паренька. Но они подошли. Дочка, стараясь не показать смущения, представила её спутнику. Обе они отметили, как у молодого человека вытянулось лицо.
- Он был студент-историк, - сказала Художница задумчиво, и мама уловила это понурое "был".
- У него мать преподаёт историю в университете, там зарплату пока платят, ему нас не понять, - усмехнулась девушка.
Краски на следующий курс и на большую работу с парусом в акватории порта пришлось закупить в столице на эти самые "рыбные" деньги. Небо начинается с земли, а искусство, ну что делать! требует жертв.
***
Как-то Художница приехала домой, когда в саду цвели гладиолусы. Три дня она стояла за мольбертом и никого не пускала в комнату, а когда вынесла готовую картину, все увидели саму Красоту. В прозрачной воде преломлялись в хрустале упругие зелёные стебли, веером раскидываясь над кувшином гроздьями нежнейших бело-розовых бутонов. Солнечные зайчики скользили по цветам, ветерок из окна шевелил тонкие кончики лепестков. С тех пор букет жил на холсте, и мама, глядя на него, всегда знала, что происходит с её девочкой.
– Как дела? - спрашивала мама, и цветы сияли: жизнь прекрасна! Иногда от букета веяло грустью. Когда Художница болела, краски тускнели, если у неё что-то не ладилось, бутончики никли.
В городском саду художники выставляли свои работы. Играла музыка, народ прогуливался, рассматривали картины, вертели в руках разные художественные поделки. Покупали. Пришло время зарабатывать, если не на жизнь, то хотя бы на обувь. Подмётки уже не принимали клей, хоть подвязывай их верёвочкой.
Художница пришла пораньше, принесла свои белые хризантемы, села рядом, листала книжку, делая вид, что читает. Неудобное это занятие, продавать. Даже если ты продаёшь картину. Увидев новенькую, сразу подошли завсегдатаи: откуда такая мастерица, любопытствуют. Передали по ранжиру, появилось, мол, нечто. Главный Перекупщик шествует, медленно, руки за спину, оценивающий прищур, голос вкрадчивый.
– А можешь написать в бордовом колорите? У меня есть заказ из Парижа, - визитка с замысловатой греческой фамилией и адресом галереи.
Руки, ноги – ледяные, и сердце как сумасшедшее. Первый заказ! День разгорается. Люди идут. Художница головы не поднимает. Она смотрит на ноги, вернее, на обувь. Оказывается, по обуви можно многое понять и узнать. Через пару часов она уже научилась по туфлям определять, кто покупатель, а кто - только посмотреть. К концу дня услышала много приятных слов, пожеланий и благодарностей. Но никто не купил.
Вот остановилась пара. Красные лодочки на тонком каблуке, высокий подъём, изящная щиколотка, приятный голос: «Заинька, это же мои хризантемы. Им место в прихожую напротив двери. Мы сможем купить?» Солидные кожаные туфли с плоскими широкими носками под серыми шелковистыми брючинами отвечали спокойно низким тембром: «Почему нет? Мне тоже нравится, они похожи на тебя» - и дальше неразборчивый шёпот.
Художнице так захотелось, чтобы именно эти туфли купили её хризантемы, чтобы они висели в их красивой прихожей и наполняли дом ароматом любви. Красные лодочки потоптались ещё немного и в достойном сопровождении ушли.
Обескураженная, Художница с хризантемами поплелась домой, шлёпая отстающей подмёткой. А поздно вечером в её комнату постучали, как только они её нашли? Оказывается, у них просто не хватило денег, а торговаться не хотели. Утром Художница побежала в магазин, где её дожидались итальянские мокасины, но, увы, за ночь цены выросли, такое уж было тогда время.
Бордовую картину она написала, а как же! для парижского заказа, и картина, кажется, отплыла в Париж в сопровождении загадочного заказчика, и тоже наполнила чей-то дом благоуханием. Художнице даже выплатили какую-то сумму за вычетом расходов на посредничество и доставку: « В Париж, милая, в Париж!»
Только приглянувшиеся итальянские беленькие к тому времени уже кто-то купил, а цены, естественно, снова успели вырасти.
***
Тёплый летний вечер обещал скорый отдых. Художница с Подругой брели босиком по мелкой воде вдоль берега, закатав свои брюки - юбки,
что по той моде сшили им мамы. Этюдники шлёпали их в такт шагам, девочки переговаривались, улыбались, брызгались.
Весь день с восхода солнца они провели в прохладе Ботанического сада, где пахло мхами и грибами. В этюдниках, пришпиленные к фанеркам, высыхали акварели. Высокий ясень, с сучковатым раздвоенным стволом, платан с розовыми пятнами, ёлки между ними. У каждой по три одинаковых пейзажа. Но если присмотреться - утро туманное, полдень прозрачный и вечер золотистый. Они упивались счастьем. День удался, работы получились. В полдень, когда уже одолел голод и они растерянно думали, где бы чего перехватить, их нашёл однокурсник, славный мальчик, приставленный к Подруге верный рыцарь, страдалец неразделённой любви. Он принёс им молока и булок. Балуясь в воде, они доедали остатки. Об этом друге они и разговаривали и о том, недоступном, по ком тосковало сердце Подруги.
Слева над морем уже густился сумрак, справа темнела гора, на ней город под полоской вечерней зари. Редкий миг, когда благодать внутри и вокруг соединяются. Они подходили к лодочной станции, и что-то впереди привлекло их внимание. Ещё через несколько шагов их зоркие глаза послали в мозг сигнал тревоги. У самого берега в тишине и благодати болталось в воде тело с лицом фантомаса.Утопленник! Они неслись, как молодые лошадки.
Картинка запомнилась. Это была их первая встреча с артефактом смерти. Скорбное знание захватило крошечный плацдарм и начало расширять территорию. Вскоре случилось в общежитии происшествие. Из окна пятого этажа выпал студент и разбился. Говорили всякое. Не то - сам, не то - помогли, алкоголь, наркотики, любовь? Мало ли каждый день погибает людей! Лучше об этом не думать. Но как избавиться от навязчивых картинок?
Художница видела сверху его длинное тело, распластанное на асфальте тротуара. Оно чем-то походило на деревянного Буратино с подвёрнутой ногой. Голова угодила на решётку канализационной ямы. Ветер шевелил на затылке белёсые вихры.
Стайка берёзок, живописно танцующих рядом, между тротуаром и дальними сараями, используемая для рисования из окошка в разное время года,
теперь приобрела статус памятника. Капля яда делает своё дело.
***
Подруга была Художнице больше, чем сестра. Девочки подружились с первых дней учёбы, а когда удалось поселиться в одной комнате общежития, разлучались, только уезжая к родителям.
Художница – статная, с золотой копной кудрей, организованная и целеустремлённая, по рождению – старшая сестра, и здесь была, как мамочка.
Синеглазая миловидная Подруга полагалась на неё во всём. Увлечённая фламинго, она своими маленькими руками с большим талантом наполняла ими альбомы и холсты. Масло и акварель, гуашь, пастель, сангина и даже чёрный уголь пели розовых фламинго. Их изящные тельца лодочками ныряли в воздухе. Фламинго хороводились, выгибали грациозные шеи, пропускали солнечный луч сквозь распущенное крыло. Нежнейшие розовые перья летали по комнате и девочки раздаривали их друзьям.
Их дружба была нежная и преданная. Но вдруг набежала туча. Подруги не было в городе, а Художница, торопясь записаться на очень важный для них курс, забыла о Подруге. Позже потребовались усилия, чтобы занести её в список. Обида пришла, как чугунная плита. И гирей на шее - чувство вины. Иногда оно может задушить.
Тут и поманила Подругу долгожданная любовь. Подруга ушла к любимому, а на её месте в комнате разместилась странная угрюмая девушка с младшего курса. Вскоре в их комнате завёлся Барабашка. Когда общежитие, наконец, успокаивалось, в ночной тишине раздавался ритмичный стук, он перемещался по комнате независимый, бесстрастный, необъяснимый. Это пугало и целыми днями держало в напряжении.
Художница пыталась навестить Подругу, выпросить прощение, помириться, но в сигаретном облаке на неё не обращали внимания, она видела на стене скорчившихся от дыма фламинго, виновато им улыбалась и уходила ни с чем.
Просыпаясь по утрам, Художница просила о помощи: Господи, помоги. Эта мантра когда-то, ещё в первый год учёбы, ей чудным образом помогла. На вечеринке старшекурсник, смуглый тонкий красавец, покоритель сердец и всеми признанный талант, вдруг приметил Художницу и, оказавшись с ней наедине, под чарами Бахуса решил, что всё дозволено. Она, убегая от него, металась по комнате, и уже не надеясь на спасение, обращаясь неизвестно к кому, запросила неожиданными, совсем непривычными для неё словами: Господи, помоги! И вдруг насильник остановился, что-то осмысленное мелькнуло в его пьяных глазах, и он оставил её.
***
-Господи помоги,- прошептала слепая женщина рядом. Художница перевела её через дорогу. У женщины были волосы мышиного цвета, дряблая кожа и на месте глаз какие-то невнятные щёлки.
В руках у неё болталась авоська с серым хлебом. Она криво улыбнулась Художнице и сказала странным голосом: видеть нужно сердцем, приходи ко мне, ваши у меня часто бывают, помогают. Художница провела её домой. В маленькой полутёмной комнатке пахло чем-то столетним, за ширмочкой что-то шевелилось, в кухне на плите томилась кастрюля, и Слепая сразу стала с ней управляться. – Конопля упарилась, пояснила она Художнице, - но та ничего не поняла. И Слепая, и её жилище выпадали из привычного мира.
«Ага, вот оно – зазеркалье»,- подумала Художница. Ночью ей снились кошмары. Какая-то баба Яга из детских сказок, она же Слепая, укоризненно качала головой и согнутым пальцем водила перед её лицом: «Ах, какие у тебя красивые глаза ...», Художница ёжилась и боялась. И днём Слепая не выходила из головы. Вдруг закралась жуткая мысль, что с её глазами может что-то случиться и тогда она не сможет рисовать, не сможет играть красками. А что же она тогда вообще сможет? Ей показалось, что она начинает прозревать сердцем, общее видение, требуемое Мастером, охватило мир вокруг холста, и это оказалось больно видеть. Сердцем смотреть больно.
–В воскресенье ты своди меня в Храм,- попросила-приказала Слепая.
С высоты стекал и растворялся в пространстве утробный и возвышенный гул, тревожащий и одновременно успокаивающий звук от размеренных ударов в медную изнанку колокола. Вокруг строгих прорезей возвышающейся колокольни хороводом уплывали в ясное небо голубые луковки. Где-то уже в неопределённой высоте истончался солнечным блеском загадочный Крест.
Со всех сторон к Храму спешили люди, женщины в косынках и шалях, мужчины на ходу снимали головные уборы. Высокие двери с арочным верхом – настежь. В густой полутьме мерцают жёлтые огоньки свечей, с высоты стен отстранённо взирают лики в волшебном скрещении цветных пятен света, струящегося сквозь узоры витражей. Из глубины доносится завораживающе – стройное, приподнимающее пение. Спины, спины, спины людей. Слепая держалась за руку Художницы, кланялась и правой рукой рисовала на себе крест, ото лба к животу и от плеча к плечу. Губы её что-то скороговоркой шептали, угадать можно было только: «Господи, прости! Господи, спаси!»
Чем-то всё напоминало театр, только окружающие принимали участие в действе. Художница зачарованно смотрела вокруг, все артисты вошли в роль, все были объединены одним чувством, и это общее, скреплённое ритуалом, направлялось вперёд и вверх, где над золочёным, вырезным замысловатым убранством парило Божество, бесстрастно поглощая огромными чёрными глазами всё обращённое к нему чувство. Эти глаза пугали и притягивали, как вход в другой мир. Вот там настоящее зазеркалье, догадалась Художница, и какой-то хитренький чёртик внутри стал её подначивать: войди, войди,- но было страшно. Художница поспешила сбросить чары. Слепая рядом бормотала, спины кланялись, сладкий дым от кадил дурманил голову. Художница поняла, что все эти люди находятся сейчас не здесь, они все в том мире, откуда надзирают суровые глаза судьи.
*** А судить было за что. Мастер, замученный ревностью и неудовлетворённым тщеславием, призывал к бойкоту Профессора, своего более успешного старинного друга, к которому самые лучшие наконец-то попали на пленэр.
Корифей пейзажа, он благосклонно улыбался, когда в прославленном городском музее рядом с его экспозицией выставили небольшую картину Художницы и полотна ещё троих выпускников, выражая признание и, конечно, поощрение. Окрылённые и сконфуженные, они ломали голову над тем, как примирить вошедших в конфликт своих уважаемых наставников.
Художница старалась не смотреть на отмеченное скорбной памятью окно, оттуда назойливо рвались обоймы тяжёлого рока, попирая тайну переступившего подоконник студента. Подруга в омуте алкогольных паров и новых задач отменила приглашение вместе отправиться на этюды к её деду, в далёкий берёзовый лес. Эту поездку они задумали давно, и мама даже исхитрилась обеспечить Художницу настоящими деньгами. Цифры не прощают вольного обращения. В то лето жара была необычная, и необычное происходило. Вдруг оскалилась реформа. Злополучные деньги изымаются, кто успеет, поменяет их на местные купоны. Смутное сообщение передавалось, и люди выстраивались тревожными очередями к подозрительным окошкам, услужливо открытым в воскресный день.
Художница, не понимая экономических виражей, пытаясь спасти мамин труд, потратила свои драгоценные часы и поменяла приготовленные к поездке деньги на предлагаемые. А назавтра страну облетела крылатая фраза: хотели как лучше, а получилось как всегда. Журналисты изощрялись в подсчётах количества обманутых. Художница привезла домой ворох красочных местных банкнот, которые мало чем отличались от обычной бумаги. Мама не смогла сдержаться. Несправедливые, отчаянные обвинения бессильно падали на растерянную, подавленную девушку. Дома она не осталась, а в ушах ещё долго стоял мамин крик.
Художница приспособилась рассматривать свои мысли. Она укладывала их на ладошку, и под её взглядом они иногда извивались как черви. Осуждение, неприязнь, раздражение, обиды засоряли внутреннее пространство. Привязанность к родным истончилась и растаяла. Дружба оборвалась. Даже будущее, всегда такое привлекательное, вдруг потеряло заманчивость. Было за что судить.
Вместе с угрюмой соседкой она пристрастилась посещать воскресную службу.
***
Церковь – какое звонкое, радужное, сверкающее слово. Какой красивый мир внутри неё. Почему она раньше ничего о нём не знала?
Октябрята, пионеры, комсомол - все ступеньки Художница прошла без особого пристрастия к идеологии безбожия, но и без критики. Атеизм был естественной окружающей атмосферой. Любимая бабушка в прошлом была учительницей. Папина мама, из числа первых комсомолок, давно уже пенсионерка, и посейчас трудилась в колхозе. Икон у неё не было. Познания родителей о Ветхом и Новом Завете черпались из «Забавной Библии» и «Забавного Евангелия" Лео Таксиля.
В их интернациональной семье не соблюдали никаких традиций, куличами и крашеными яйцами на Пасху обычно угощали соседи, постов никому и в голову не пришло бы соблюдать, праздники праздновали государственные, советские, а также дни рождения и Новый год с ёлкой. Мама стремилась к духовности, но в суете домашних и служебных дел её культурно-духовные интересы зависали в ночных бдениях над толстыми литературными журналами. К религии относились отрицательно. Если о Вере стоило говорить и спорить, то с религией было ясно – опиум для народа.
«Бедные, бедные родители, лишённые благодати!»
Художница со всей силой своих природных способностей вклинилась в новый мир.
Исповедь. Литургия. Сердцевина Церкви - Таинство Причащения. Евхаристия, благодарение. Просфора. Проповедь. Псалмы. Псалтирь. Требник. Иконостас. Алтарь. Риза. Епитрахиль. Облачение. Крестом осеняют, святой водой окропляют.
Русский язык вдруг заискрился незнаемыми ранее словами.
Церковь обещала защиту, но не всякому. Только через Таинство Крещения можно войти в Церковь. Она надеялась, что родителей ещё удастся направить на путь истинный, но любимые бабушка и дедушка, закоренелые безбожники, могут быть спасены только её самозабвенными молитвами.
***
Злодейству сопутствуют тьма, угар, вспышки молний. Но вокруг светилась и нежилась ранняя осень. Лимонные кленовые листья устилали дорожку к дому. Художница так любила приходить сюда, к бабушке и дедушке, здесь она знала каждый кустик во дворе и каждую чашку в кухне, здесь росла, училась ходить и говорить. Здесь она с бабушкой сажала семена в землю и смотрела, как всходит редиска, пробиваются стрелки тюльпанов, рвала с дедушкой траву для кроликов, брала в руки эти серые пушистые комочки с прижатыми длинными ушами, трогала пальчиком раздвоенный носик, и всей ладошкой ощущала, как стучит кроличье сердце.
Как давно это было! Дедушка постарел. Она сразу увидела возле сарая его ссутулившуюся спину в телогрейке, подбежала, обняла. Дед заулыбался ей радостно, руки его были заняты, он держал нож, снимая шкуру с большого серого кроля, подвешенного за задние ноги. Рядом на крюке, ожидая обработки, болтался ещё один длинноухий, неприкрытым стеклянным глазом уставившись в Художницу. На порог из дома вышла раскрасневшаяся от кухонного жара бабушка, в фартуке, с деревянной ложкой в руках:
«Вовремя подоспела, внученька, мяско уже готово, слышишь, как пахнет?»
Художница растерянно смотрела на стариков. Она всегда брала с собой банки с зажаренным мясом, всё общежитие ждало её возвращения из дома. Она любила вкусно покушать. Но эти две тушки... Как будто не кролика ударили деревянным молотком по голове, а её. Разве она не знала, из чего делают вкусные сочные котлеты? А бульон из курочки? Когда-то, когда ей не было и пяти лет, они гостили в деревне, она видела, как бабушка отрубила петуху голову, а петух вырвался и побежал, разбрызгивая кровь и хлопая крыльями. Потом бабушка обдирала с него перья, смолила и варила борщ, все ели, хвалили, лучших борщей, чем у бабушки в деревне, не было нигде. Мама переживала, что маленький ребёнок, девочка, видя такое убиение петуха, не заплакала, не расстроилась, не испугалась. Вернувшись в город мама даже повела её к специальному доктору спросить, нормально ли это. Но специальный доктор сказал маме, что ей самой стоит обратиться к врачу.
Дедушка часто рассказывал, как когда-то, когда он был мальчиком, на хуторе, где они жили, выросла чудесная пшеница, а суслики уничтожали урожай, тогда мальчишкам поручили уничтожить сусликов. Дедушка всегда с гордостью вспоминал, сколько вёдер воды он натаскал, чтоб залить в норку и выдворить оттуда зверька, а уж когда грызун выходил... Дедушка сдал шкурок больше всех. Художница с обожанием слушала дедушкины рассказы. Пшеница, золотая пшеница, политая потом, была важна, а суслики и шкурки были как ордена и медали, неживые.
В ушах у неё зашелестело уже многажды слышанное из Книги: « ... вот, я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя: вам сие будет в пищу». И вдруг слышанное ранее, наконец, было услышано.
Запах жареного мяса смешался с запахом осени, вознёсся с алтаря жертвоприношений и, отвергнутый, оскорбил нёбо и язык. В животе скрутило, как будто в него вонзился нож.
- Отныне и навсегда, - сказала кому-то Художница, как будто пообещала, как будто дала обет. Никакие уговоры, причитания, объяснения и требование объяснений не помогли. Художница умела отстаивать свои убеждения.
***
Весна накатывала упоительная. Соки пульсировали в оживших стволах, ветвях и веточках. Щёки розовели, и сердце заходилось в предчувствии.
К молодым талантам в Солнечный город приехала доктор искусствоведения, знаменитая Ведунья иконописи. Когда невысокая неприметная женщина с невыразительным лицом заговорила, её речь заструилась тёплым дождём, и радужные коромысла повисли над аудиторией, смещая времена. Искусствоведам открывается то, что другим - тайна. Они ведают. Раскладывают на составляющие и соединяют, анализируют, классифицируют, группируют, пытаются понять и объяснить то, что не ведающие прозревают сердцем, если сердце созреет.
Учитель приходит, когда ученик готов. Художница слушала лекцию о византийском искусстве. Искусство – пространство творения, данная человеку тонкая ниточка надежды на причастность к бессмертию.
Духовный мир не доступен обычному восприятию. Инобытие в нашем мире отображается символами. Икона, иконопись… Откровение языком линий и цвета, умозрение в красках несёт нам Икона.
Дар творчества выделяет человека из всех живых существ. Многие образованные люди, особенно творчески одарённые: художники, музыканты - ищут истину на перепутьях мира.
Они заразились все. Но только некоторые поняли, что настоящие иконы пишут посвящённые.
***
Дорога к монастырю была обсажена деревьями. Гладкие мощные стволы на высоте человеческого роста расходились длинными, причудливо изогнутыми ветвями. С двух сторон величавые кроны, опушенные только-только развернувшимися листочками, смыкались, образуя над дорогой прозрачную, вдаль уходящую сень. Клейкая зелень источала в воздух какую-то особенную, весеннюю с горчинкой остроту. С каждым дуновением ветра солнечные зайчики сквозь это живое кружево рассыпались по тротуару, по стремительным фигурам, длинным юбкам, счастливым лицам. Под колокольный перезвон стайка девочек подходила к Храму, среди них Художница с Ведуньей. Они вели знатную гостью слушать жемчужину службы - хор мальчиков.
Бело-розовые и матово-смуглые юные лица, сверкающие влагой глаза. Многоголосие. Чистый живой звук обрамлял псалмы. За детьми стоял ряд послушников. Чёрные одеяния. Смоляные брови вразлёт, пшеничные щёточки бровей, русые кудри, гладкие тёмные волосы, бородки, оттеняющие светлые лбы, одухотворённые лица.
Художница каким-то чудесным образом растворилась в окружающем благолепии. Губы сами собой улыбались, сердце плавилось в любви, душа вместе со звуками влилась в общее сопереживание и парила в нём.
Мгновениями воображение показывало ей похожие картины и похожее переживание, испытанное ранее в филармонии. Она видела кричащую чёрную спину, танцующую дирижёрскую палочку в мечущихся вскинутых руках, резкие взмахи головы с летящей гривой тёмных волос. Скрипки слева, альты справа, большой контрабас, виолончель в глубине, взлетающие и замирающие смычки, напряжённые локти, трепетные пальцы, белые манишки, чёрные фраки, как стая грачей. Экстаз звуков, страсть, раздирающая душу.
Вот-вот, там душа захлёбывалась восторгом, а здесь освобождается и поёт, на волнах музыки возносясь к наивысшей идее, к абсолютной истине.
***
Маленькая кудрявая девочка росла, не выпуская из рук кисточку, и стала красивой девушкой.
Пришло время определить, какого цвета любовь. Сердце Художницы замерло в ожидании Принца. Конечно же, он должен прийти на корабле под алыми парусами и увезти её в чудесную страну, которую люди называют – Любовь.
Каждое утро Художница приходила с этюдником на берег моря и вглядывалась вдаль. Корабли проходили мимо. Наконец, однажды, с первыми лучами солнца на горизонте заалело, и парусник направился к берегу. Но что случилось с нашей Художницей? Счастье приближалось огромной горой, и Гора могла раздавить её. Счастье поднималось огромной волной, и Волна могла унести её. Счастье бомбой тикало внутри и могло разорвать её сердце. Смутилась, оробела Художница, спряталась за свой этюдник, и Принц... не нашёл её.
Померкло небо. Птицы перестали петь. Художница оглянулась вокруг и не увидала ничего. Она сложила этюдник, привычно повесила его на плечо и побрела в никуда. Долго-долго шла она по длинной дороге. Слёзы застилали глаза, этюдник камнем тянул к земле, ей хотелось снова стать маленькой, залезть к маме на руки, прижаться.
Но мама была далеко, и, чем дальше шла девушка по дороге, тем дальше и дальше отодвигался дом.
Когда Художница пришла в город, с серого неба сеялся серый дождь. Было сыро, горько, пусто.
Она не замечала светофоров, не слышала гудков машин. В какой-то миг она вдруг увидела перед собой огромное ревущее чудовище и от страха зажмурилась. Раздался страшный скрежет, её обдало горячим дыханием грузовика, и она очнулась на асфальте у грязного, дымящегося колеса. Рядом валялись ножки от раздавленного этюдника. Из кабины выскочил водитель и закричал на неё. Художница дрожала и горько плакала.
Цветные стёклышки в её калейдоскопе сотряслись и обесцветились, она увидела мир без красок. Это была жалкая картина.
***
Слепая ждала её у калитки, мелко крестила, пришепётывая: ты наша, наша. В руках у неё появился кусок мела, она резко пригнулась и неожиданно быстро засеменила вокруг Художницы, чертя на асфальте сплошную линию.
Художница потерянно смотрела на неё и не сопротивлялась. Через минуту она стояла в круге, в звонкой тишине, а за кругом мчались машины, дребезжали по рельсам трамваи, на поворотах размахивали соскочившими штангами троллейбусы. Из открытых окон домов, вливаясь в шум улицы, неслись потоки диссонирующих аккордов. Люди спешили куда-то, толпились в очередях, продавали, покупали, ссорились, оскорбляли друг - друга. Барабашка стучал, похохатывая. Подруга курила сигарету, сидя на чьих-то коленях. Розовые фламинго задыхались в табачном дыму. Учитель с раздражением бросал металлические шарики на каменный пол, в гранёных стаканах голубел самогон. Студент раскачивался в оконной раме, готовясь к полёту.
Зазеркалье втянуло Художницу, выпростало перед нею дорожку, и девушка ступила на неё.
***
Ранним утром Художница лёгким шагом подходила к Обители. В открытой калитке больших ворот, в сиянии солнечного потока стоял высокий Старец, очень похожий на Учителя, такой же худой, чуть сутулый, длинные серые волосы собраны тонким пучком, серый подрясник подвязан верёвкой. Он поднял правую руку, осеняя чадо, и молвил: «Братья, вот идёт к нам святая душа, отделённая от греха, выбранная…»
Художница поклонилась: «Батюшка, возьмите меня к себе, я помогать Вам буду ».
- А сено косить сумеешь? – добрая усмешка мелькнула в серых глазах.
- Сумею, батюшка, коли научите.
Так началась её трудовая тропинка в послушничество.
На монастырском подворье было людно.
После утренней Литургии иноки расходились по кельям, готовясь к своим дневным послушаниям. Трудники прикидывали, с чего зачинать работы. В уголке, между глухой стеной одноэтажного строения и деревянным заборчиком, толпились паломники. Среди них были люди местные, из окрестных сёл и городишек, жаждущие помолиться в святом, намоленном месте, очиститься душой. Многие издалека шли и ехали к Старцу за помощью, за благословением, за излечением. Молва о его чудодейственной святости собирала народ, уже сама встреча с ним вселяла надежду.
Утренняя трапеза была быстрой. Кормили всех. Насельники проводили её во внутренних помещениях, трудники и паломники – за длинным деревянным столом по другую сторону заборчика, в саду.
Художница помогала молодой поварихе приготовить нехитрую снедь и подать на стол. Она стянула пышные волосы узлом и упрятала под белую косынку, плотно повязав её до бровей. Свободная штапельная блуза с длинными рукавами спускалась на широкую, до пола, того же коричневого цвета юбку.
За большим ухоженным садом располагался хозяйственный двор с коровником. Сквозь решётку ограды просматривался луг и за ним небо. Калитка в ограде выводила на просторный пологий откос, поросший травой, резко обрывающийся к морю. До самого горизонта море как бы продолжало территорию монастыря.
С этого откоса и началась его история. Два века назад в бурную ночь проходившее мимо судно, приняв огни праздных костров за сигнал маяка, изменило курс и разбилось о берег. Тогда и пожертвовал владелец поместья, виновный в трагедии, эту землю Церкви для постройки Храма. Келейник Старца принёс пару кос, для женщин приготовил серпы. Солнечный поток выбеливал камни, синь моря сливалась с небом, пот стекал по спине между лопатками, сердце ликовало в такт со взмахами рук. ***
Художница получила благословение остаться в монастыре. Повариха хозяйничала в маленькой келейке, имела доступ на дальнюю кухню. Художница выполняла всё, что скажут, в хозяйстве руки всегда нужны. Спали девушки на чердаке, на полотняных мешках, набитых соломой. Статуса у них не было и не могло быть в мужской обители.
Повариху привезли к Старцу на излечение, она страдала одержимостью. Однажды Художница помогала больной, когда Старец творил над ней молитву. Это было тяжёлым испытанием. Быстрая в работе, сосредоточенная и собранная в быту, девушка во время вычитки билась в конвульсиях. Слова Старца шелестели, как сухие листья, слабый голос выпевал канон, вновь и вновь обращаясь за помощью, пока страдалица не утихла. Он устало опустился в кресло, прикрыл глаза, руки подрагивали на коленях.
С недавних пор Старец выполнял высокую миссию духовника монастыря, принимал исповеди насельников. Тяжела была ноша. Много лет назад пришёл он сюда с наказом от Богородицы. Она спасла его, уснувшего за рулём трактора, явившись ему у самого обрыва. Первую зиму пережил в пещере на откосе, пониже обители, только по весне допустили его на подворье ремонтировать расстроившийся механизм. Долго выполнял послушание на коровнике – набирался смирения. Наконец, удостоился посвящения. Бывал на Афоне и в Иерусалиме не однажды, но всегда возвращался на назначенное ему место.
Келейник батюшки, молодой послушник, помогал ему отойти ко сну. Он души не чаял в Старце, заботился о нём не только по чину, от всего сердца. Ещё год назад паренёк служил на атомной подводной лодке, но кто знает свою судьбу? Сейчас его готовили к постригу. Он был очень внимателен к Художнице, всячески её опекал. Старец, глядя на неё, произносил одними губами: «Чистая душа, светлая душа», - и благословлял при каждом удобном случае.
***
Гладиолусы на картине изменились. Не расцвели и не увяли, истончились до прозрачности. Мама поглядывала на них озадаченно.
Телефон в общежитии не отвечал. Учебный год заканчивался. Год учёбы в Академии. Продолжая традицию, начатую ещё в художественном училище, на летнюю выставку родители везли голодающим художникам, кроме всякой домашней снеди, ведро отборной черешни из сада, хватило бы всей мастерской полакомиться вволю. Но Художницы в студии не было, а студенты как-то странно отводили глаза. В общежитии дочки тоже не оказалось. Этот год, учась в Академии, она продолжала жить в общежитии училища незаконно. Младшие девочки по доброте душевной сдвинули свои кровати в комнате и втиснули её раскладушку. Сейчас на ней стопками лежали подрамники с холстами. Но руку Художницы на масляных этюдах нельзя было узнать. Матовые мазки, бурые, сизые, мрачно-серые пятна тревожно вещали о беде.
На стене висели автопортреты Художницы. С волосами, струящимися по плечам. В шляпе с изогнутыми полями. В накинутой шали. В аккуратной косыночке. В анфас. В профиль. В пол-оборота. На всех этих лицах не было глаз. Глаза прикрыты веками, зажмурены или не выписаны вовсе. Мама ухватилась за дверной косяк: «Где моя девочка?!» И тогда кто-то тихо виновато сказал: «В монастыре».
В монастыре! - взорвалось и рассыпалось на осколки.
***
Они встретились в городе. Художница в платке, в наглухо закрытом коричневом одеянии улыбалась отрешенно, не то виновато, не то сострадательно. Смотрела прямо, глаз не прятала, но взгляд, стеклянный, отражал любую попытку проникнуть в душу.
- Вы родили меня в блуде, - констатировала она грустно. - Браки вершатся на небесах, а не венчаны вы, - пояснила. Шли по бескрайнему торговому полю - торжищу. Бесконечные ряды открытых прилавков и ларьков. Поток людей в двух направлениях. Шли, взявшись за руки. Высокая стройная Художница и мама пониже, с тяжёлым рюкзаком на плече. В согнутой руке поднята, как флаг, вяленая рыбина. Иногда встречные любители дёргают рыбу, как будто ловят удочкой, в руку вкладывают смятые деньги, на ходу мама достаёт из рюкзака следующий «флаг», не видя, не слыша и плохо понимая происходящее.
Вот она, дочка, совсем рядом. Горячая мягкая рука в руке. Но невидимая непроницаемая оболочка отделила её от мира. Стекло в глазах. Не пробиться.
У столба стоит молодая румяная синеглазая монахиня. Лицо её тщательно вписано в вырез апостольника. Щёки с ямочками вырываются из белой тугой окантовки. На чёрной рясе покоится картонка: «помогите на постройку храма», в руках коробочка для сбора пожертвований. Что обрушило её в это отречение? Или вознесло?! Нет, только не это!
- Ты тоже так будешь стоять?!- спросила мама.
- Ежели сподоблюсь, - ответила, как прошелестела.
***
Спать на чердаке становилось холодно. Наконец батюшка благословил Художницу на служение в женский монастырь и написал ей собственной рукой напутственное письмо и рекомендательные строки к настоятельнице игуменье.
Художница попрощалась с Солнечным городом, с Академией, с Учителем, раздарила все свои модные платья подружкам, скатала бесчисленные холсты в рулоны, подрамники с исписанными холстами связала в стопки, в несколько приёмов привезла их домой и бросила в сарай со словами: «Это всё бесовское, от гордыни». Туда же отправился и натюрморт с волшебными гладиолусами.
Художница вытребовала у родителей пару кирзовых сапог, ватник, рукавицы, топор и пилу. Сказала, что духовное просветление, которого она ищет, требует ограничить связь с миром. Любовь к родным и общение с ними возможно только посредством горячей о них молитвы, что она и будет совершать постоянно.
Пригрозила: « Если не поймёте меня, станете мешать, уйду от вас, и от вашего сада, и от вашего мира навсегда, и не найдёте вы меня нигде. Не найдёте меня нигде и никогда!»
«Нигде и никогда», – каталось и билось в опустошённой маминой голове.
Лютый мороз сковал землю. Птицы не летали, вода стала льдом. Вагон подрагивал, готовясь тронуться. В жёлтом, матовом от узоров окне, закутанная в тёплый платок, угадывалась Художница. Увеличенные линзами слёз, глаза её плавали в отчаянии от содеянного, но губы дрожали от целеустремлённой решимости.
На платформе родители отдирали деревянными ладонями примерзающие к щекам горошины. Поезд покатил в темноту, и они брели за ним, задубевшие, пока не кончился асфальт.
Конец первой части.