В прошлом году Женя отыскал в своих газетных вырезках напечатанный в его «Знамёнке» рассказ «Лейтенанты». Он хотел опубликовать его на ПРОЗЕ ко Дню Победы. Но потом, беспечно махнув рукой, сказал: «Успею». Не успел. И поэтому к следующей военной годовщине — Дню памяти и скорби — 22 июня я решила сама поставить этот рассказ.
Но вырезка пропала. Отчаянные мои поиски были безрезультатны. Тогда я пошла в областную библиотеку в отдел периодики. Они сказали, что все краеведческие материалы оцифрованы и переданы в краеведческий отдел. Все Женины прочие статьи наличествовали. А вот «Лейтенантов» не было.
Лейтенанты — почти легенда, но все-таки не вымысел, а быль. Об этих отчаянных защитниках Калуги рассказывали очевидцы. Калуга-то была сдана практически без боя. Командование пыталось сохранить силы, чтобы сосредоточить их на московском направлении. Там будут тяжелые бои.
Действительно, сегодня только отъехав от Калуги в сторону Москвы на электричке, сразу увидишь бесчисленные памятники павшим воинам.
И вот «Лейтенантов» нет. Я в отчаянии даже Саше Терентьеву, хорошему Жениному дружку с ПРОЗЫ написала, что Женя «Лейтенантов» с собой забрал.
А тут как-то, перебирая калужские литературные альманахи, оформленные Женей, я открыла один из них как раз на «Лейтенантах»…
Этот дом до сих пор стоит на самом краю крутого обрыва, неподалеку от Музея Космонавтики. Красивый дом, каменный, чуть похожий своими остроконечными башенками и причудливыми оконными проемами на готический замок, на очень маленький замок. Как оказался он на калужской довоенной окраине — единственный каменный дом среди деревянных домов-избушек? Сады вокруг цвели. Не было никакого водохранилища — и за окнами под крутым склоном простирался до самого бора широкий луг с извилистой Ячейкой, со старой мельницей у деревянного мостка, с прямоугольниками-лоскутками огородов, с голубыми стеклышками маленьких озер. Оттуда, со стороны могучего стройного бора, тогда прохладным, но солнечным осенним днем и наступали немцы...
«...Подвал был не совсем подвалом — полуподвальное помещение под лестницей, тут была общая плита, сушились принесенные со двора дрова, стояло несколько старых почерневших сундуков с пожитками жильцов дома. Одно из небольших окошек под потолком выходило на бор — мальчишки сразу залезли на большой сундук и прильнули к этому окошку. Было слышно, как во дворе разговаривали солдаты, кто-то прошел по скрипучей лестнице над головой, застучал где-то наверху, на чердаке.
— Чего это они там делают? — насторожилась одна из соседок.
— Что надо, то и делают, — ответил дядя Кондрат, — им, военным, видней.
Мы расселись кто где: на сумках, на ящиках, на поленьях — человек пятнадцать взрослых, среди которых всего два мужика, да человек пять-шесть нас, детей. Почти ни о чем не говорили — и как-то очень буднично прозвучал голос соседского Федьки, прильнувшего к окошку:
— Едут.
— Кто едет-то, Феденька?
— Да немцы. — Мотоциклеты по дороге из бора выезжают. Один, два, три...
Федька очень скоро перестал считать — со счета сбился. За мотоциклами машины появились, и шум их моторов явственно доносился до нашего подвала. Со стороны притихшего было города стали раздаваться одиночные разрозненные выстрелы, короткие автоматные очереди. Колонна на дороге остановилась.
— Автоматчики пошли, — сообщил Федька,— прямо по лугу идут, шеренгами.
И вот тут на чердаке нашего дома застучал пулемет: та-та-та — тишина, и снова: та-та-та... Женщины было заголосили, мать оттащила Федьку от окна, потом все затихли, прижались к полу от неведомой опасности. Минут пять так прошло, потом на скрипучей нашей лестнице раздались шаги и мужской слегка хриплый голос:
— Есть кто живой? Отзовись!
— Есть живые! — ответил дядя Кондрат. — Чего надо-то? — Вода нужна. Организуй, отец!
— Сделаем, — Кондрат обвел глазами нашу перепуганную стайку, ткнул в меня заскорузлым обкуренным пальцем:
— Ну-ка, Алевтина, ты у нас девка смышленая да шустрая, — сгоняй на чердак.
— Куда? — всполошилась моя мама.
— Взрослому на чердак быстро не влезть, пацаны еще малы, а Алевтина в самый раз. Поберегись только, дочка!
Я схватила с плиты большой корец, зачерпнула воды из ведра и выбралась на лестницу. Пулемет снова застучал — на чердаке, но паузы между очередями становились все длиннее и длиннее, очереди — короче. Пробегая мимо окна между этажами, невольно глянула на простирающийся за ним луг. По освещенному солнцем лугу как-то очень медленно, словно нехотя, двигались к городу шеренги солдат. Показались они мне какими-то черными и неживыми, как игрушечные солдатики. Когда стучал пулемет, они останавливались, потом опять шли вперед, так же неторопливо и лениво. И из бора появились новые шеренги...
По перекладинам скрипучей лестницы, цепляясь одной рукой за перила, с полным корцом в другой, я полезла на чердак. То, что я увидела, было очень похоже на кадр из фильма «Чапаев»: двое мужчин у разбитого полукруглого окна за грохочущим, извергающим огонь пулеметом. Вокруг разбросаны какие-то коробки, пустые ленты, гильзы разлетаются по полу. На чердаке еще висело забытое кем-то белье; странно как-то было — грохочущий пулемет и безмятежная белая простыня...
— Не подходи! — крикнул заметивший меня офицер, тот, что перебирал ленту. — Здесь опасно!
Он подбежал ко мне и схватил корец.
— Так мало? Больше нужно, девочка, больше! Нам же не пить ее — нам для пулемета!
В кубиках я немножко разбиралась. У офицера на петлице было два кубика на зеленом поле — значит, лейтенант. Он был совсем молодой, почти мальчишка, худенький, темноволосый, кудрявый. Тот, что за пулеметом, тоже обернулся ко мне. Три кубика — старший лейтенант. Этот был постарше. Пошире в плечах, с коротко остриженной круглой головой на крепкой шее. — Как зовут? — крикнул старлей.
— Алка...
— Побольше воды, Аллочка, побольше, девочка! Вадим, заливай! Пулемет у них аж дымился, и кудрявый Вадим стал заливать в кожух воду. Вдруг пули, залетевшие в окно, зачиркали по стеклам и потолку чердака — и я кубарем скатилась с лестницы.
— Ну, что там? — забросали меня вопросами в подвале.
— Двое их. Лейтенанты. Пулемет у них нагревается — им для него вода и нужна.
Я ухватилась за ведро с водой.
— Погодь, — остановил меня дядя Кондрат, — тебе с ведром туда не влезть. Бидончик надо.
Мы налили воды в жестяной бидон, и я снова полезла из подвала. Вадим ждал меня у люка.
— Не лезь сюда! — крикнул он, принимая воду. — Погоди, я сейчас. Через полминуты вернулся с пустым бидоном.
— Еще, Алка!
В следующий раз он меня не встретил, и я полезла на грохочущий чердак. Вадим лежал навзничь, глаза его были широко и удивленно открыты, красное пятно расплылось по гимнастерке... Я подползла к пулемету.
— А, вернулась, — произнес старший лейтенант в наступившей звенящей тишине. Столько тоски было в его голосе и взгляде серых глаз!
— Спасибо, Аллочка. Теперь иди — больше воды не надо.
— Как там они? — спросил дядя Кондрат, когда я вернулась в подвал. — Один остался, другой мертвый. Наверху опять застучал пулемет.
Дядя Кондрат решительно поднялся:
— Хреновое наше дело, соседи. Надо мне на чердак лезть со своей култышкой. Пойдем, Алевтина, поможешь.
С трудом дядя Кондрат залез на чердачную лестницу, просунул голову в люк, я ждала внизу.
— Эй, служивый!
Пулемет замолчал.
— Что, отец? — раздался голос старлея.
— Пора кончать воевать, сынок. Немцы-то уж в городе давно, а ты тут все один воюешь. Нас тут в подвале полным-полно: бабы да детишки. Подкатят те немцы орудие какое да жахнут по дому нашему или с тыла к тебе подберутся — всех тут нас и схоронишь...
— Нет у меня приказа такого, отец, — отступать, — смертная тоска была в голосе офицера.
— Да есть такой приказ, сынок, только ты об нем не знаешь. Наши-то уже небось и город оставили. Чуешь, какая тишина?
Старлей немного помолчал, — словно вслушивался в тишину.
— Ладно, отец, уйду. Товарища моего схороните. Да у меня и патроны кончаются...
Мы спустились вниз. Пулемет дал еще пару коротких очередей — и затих. Мы слышали шаги на лестнице, потом какие-то редкие выстрелы на улице.
— Никому не выходить, — сказал дядя Кондрат, — здесь переждем. За стрельбу такую немцы-то не похвалят...
Мы стали выползать из подвала, когда уже начало темнеть и на безмятежно чистом небе загорались первые звезды. Старший лейтенант лежал ничком посреди двора, раскинув руки, словно гладя ковер осенней пожелтевшей травы. Карманы его были вывернуты, кобура пуста. Из города и с дороги доносился шум моторов, отдаленные голоса на чужом языке перекликались между собой.
Хоронили лейтенантов, когда уже совсем стемнело. При свете керосиновой лампы дядя Кондрат и сосед Тимофеев вырыли неглубокую могилу прямо во дворе, у сараев. Завернули офицеров в старую мешковину — так и положили в могилу.
— Не знаем, какого вы рода-племени, — сказал тихо дядя Кондрат, — но пусть земля наша будет вам пухом. Лежите пока тут, сынки.
Когда уже закапывали могилу, яркий свет озарил нашу маленькую группу. Кто-то из женщин испуганно вскрикнул. Перед нами с фонарями в руках стояли два немца в полной форме, с автоматами на животах, в касках. Как подошли — никто не заметил. Лиц их мы не могли разглядеть в темноте, но один казался старше, покоренастей. Вот этот старший и подошел к могиле мимо расступившихся женщин и посветил в нее фонарем. Окровавленные гимнастерки виднелись под рваной мешковиной. Помню, я затаила дыхание, и все, похоже, затаили. Немец помолчал, словно раздумывая, потом что-то сказал своему напарнику, тот кивнул, они повернулись и пошли прочь от нашего двора... Чуть позднее, в эту же ночь, Тимофеев снял с чердака пулемет, и они с дядей Кондратом зарыли его в другом конце двора. Немцы не пришли в наш дом ни на следующий день, ни на второй, ни на третий. Вообще не пришли...»
Историю эту рассказала моей маме после войны соседская Алка, тогда уже взрослая девица на выданье, да и от других соседок мама слышала ее — от всех немного по-разному. Мама потом часто рассказывала ее нам, своим детям. История эта имела продолжение уже в пятидесятые годы, когда появились на свет мы с сестрой и родители получили не слишком шикарное, но собственное жилье — аж двадцать квадратных метров на пять человек...
Сразу после освобождения города начал дядя Кондрат ходить по жилкомам, домоуправлениям, народным Советам, военкоматам. За сохраненный пулемет поблагодарили, а от могилы все отмахивались: схоронили, так схоронили. Мало ли тогда могил безымянных было — документов-то никаких после тех лейтенантов не осталось. Ходил дядя Кондрат, ходил, а потом рукой махнул: ничего, видно, не выходишь. Но в один прекрасный день, в начале пятидесятых, затеяло домоуправле¬ние какие-то там реконструкции: заборы перенесли, сараи убрали, в углу двора огромный короб деревянный поставили — помойку новую. Кондрат вновь в домоуправление заковылял: так, мол, и так — что же это творится. Герои-офицеры во дворе похоронены, а вы на месте их захоронения помойку устроили.
А домоуправ ему: «Кончайте вашу демагогию, не мешайте работать. Может, никаких лейтенантов не было и в помине — одни фантазии».
Кондрат — в военкомат, там говорят: разберемся. Разобрались только года через два. Приехал офицер с похоронной командой, убрали помойку, разрыли могилу. Перезахоронили тех лейтенантов на Пятницком, рядом с солдатами, погибшими при освобождении Калуги. Только не дожил Кондрат до этого часа — умер годом раньше...
Мальчишкой я еще встречал на улицах города Алевтину, бывшую Алку. Знаю, что работала она продавщицей в универмаге, вышла замуж, дочка у нее родилась, квартиру ее семья получила в новом доме. Теперь, поди, уже бабушка. Не вижу ее давно, а может быть, просто уже не уз¬наю: очень уж быстро время летит, оглянуться не успеваешь.
А дом тот, похожий на маленький готический замок, стоит на своем прежнем месте. По-прежнему живут в нем люди, сушат, наверное, белье на просторном прохладном чердаке...