(рассказ)
Почему так бывает? Много хороших и даже счастливых дней пролетают, не оставляя ни малейшего следа в памяти. А иной денек, с утра до вечера напичканный неудачами и бедами, остается в мозгу надолго, колом вбивается в него на всю жизнь! Да хоть бы и неудачи те были из числа самых значимых или неизбывных. А то ведь так себе, ерунда! Никакого приличного сюжета из них не составишь. Мало ли всякого и разного случается с нами – и хорошего, и плохого? Особенно в детстве, когда время скачет козлом, и день равен месяцу, а месяц – году взрослого бытия. Но сколько не напрягайся, чтобы вспомнить – как правило, ничего не получается, скажем, из попыток отыскать в памяти что–то действительно важное и этапное в биографии: например, приход в школу или поступление в институт, первый день работы на заводе (или последний), какой-нибудь юбилей, прошедший без «эксцессов», либо день получения очередной награды. И лишь вот эти давно прошедшие десять часов жизни, сидят в голове, точно всё это было только вчера!
Разочарование в тот день ожидало Саньку уже с утра, когда практически все его друзья: Вовка Коршунов, Галька Дубина, Ленька Сеченов, красиво одетые, в новых блестящих ботинках, с портфельчиками, все - ужасно торжественные и радостные, отправились в школу на линейку. Понятно, в глазах ребятни их статус резко поднялся: они стали первоклассниками! А он-то – как раз и нет!
Санька бежал за ребятами как собачонка квартала три, до самого магазина. Всё думал, что каким–то чудом исправится ошибка, и он тоже пойдёт на этот праздник жизни. Но не было на нем никаких башмаков, ни новых, ни старых – зачем они летом? А вместо красивой вельветки и брюк – майка, тюбетейка, да короткие ленд-лизовские штаны на лямках. Убогость! И он вернулся. Только не мог никак понять, почему так несправедливо поступили с ним?. За что?
А ни за что. Так получилось.
Ну конечно он помнил, как среди лета они с матерью сделали попытку «записаться в школу». И как из этого ничего не вышло. Строгая тетка за столом, крытым зеленым сукном, сказала, как отрезала: «Рано! Ваш сын родился в ноябре одна тысяча девятьсот сорок пятого года. А мы по инструкции берем в первоклассники тех детей, которые родились до первого сентября указанного года. Не положено. Приходите через год.»
И она как-то брезгливо, точно лягушку, отбросила матери назад его метрики и заявление на тетрадном листочке.
Со стены, с портрета так же строго и даже сердито смотрел на них великий вождь в кепке, с недобро прищуренным взглядом. Дескать, чего припёрлись, Сотниковы, сюда раньше времени? Только занятых людей от работы без толку отрываете!
И мать растерялась. Ей бы настоять на своём, сказать: ну что там - два месяца не дотянули! Зато сын уже читает и пишет давно и распрекрасно! На той неделе всего «Робинзона Крузо» от корки до корки прочел. И «Родную речь» для первого класса» ему уже купили. То есть вполне годен парень для школы. А она, оробев, сказала: «Ну что ж, мы подождем. Пусть он еще годок дома посидит, больше вырастет».
Санька тогда не очень и расстроился. Думал, всё как-то само собой наладится. Ан – нет! Не получилось.
И вот он сидит за своей избой на огороде в кустах сирени, зареванный и грязный. Перебирает в утешение «драгоценности» - куски разбитых чашек и тарелок с цветочками – такая тогда была «валюта» у ребятни. Вон её сколько за лето набралось! И с простыми цветочками, и с «молочным» наплывом. Только зачем она ему теперь? Когда все друзья в школе, а он здесь, один- одинешенек! Никому не покажешь, никто не позавидует тому, столько он наменял, насобирал; по всем дворам и огородам искал и находил!
Ему ещё больше стало жалко себя, и он вновь заревел, как белуга.
- Сань, ты чего это?
Через невысокий забор свешивалась пышнотелая деваха, соседская дочка Сталинка. – Чего ревешь, спрашиваю? А, в школу, наверное, не взяли!
Саньке вдруг захотелось схватить ком земли и запустить в эту осклабившуюся физию. Но та, будто угадав его намерение, сказала:
- Ну, ну! Ты постой драться, у меня дело есть.
Её угреватая рожа скорчилась в хитрой гримасе:
- Понимаешь, мне ведь тоже в школу идти. В седьмой класс! У нас сбор после обеда. А без цветов – какое первое сентября? Срежь мне, пожалуйста, штук десять ваших георгинов, а? Нет, одиннадцать! Так положено! Нечетное число. Я ж не к покойнику на кладбище иду! Нет, лучше четырнадцать! Музке ведь тоже надо! (Музкою звали её сестру, такую же раскормленную чернокудрую дуреху, как и Сталинка.) – Ей половину и мне половину.
Санька посмотрел на соседский огород – ничего, кроме бесконечной картошки на нем не было. На собственном огороде цветов было много. Он примерился к грядке с георгинами. Получалось, что нужно оборвать чуть ли не половину.. А, значит, заметно.
- Ага, а как мамка заругает? Хитренькая какая! Сама вырасти, а потом и рви сколько хочешь!
- Так я же не забесплатно! Я ж на обмен тебе много чего могу дать. Пошли к нам в избу, пока дома никого нет. Будет тебе «суприз»!
Понятно было, что взрослые члены семейства в эти часы пребывали на работе.
Интересная это была семейка! Во-первых, она отличалась достатком. Во-вторых, была полной, что в те времена считалось огромной редкостью, и конечно - определяло этот относительный достаток. В ней наличествовал «глава», Петр Иванович, скрюченный маленький человечек, бегавший в какой-
то ярко - зеленой шинелишке без погон, но с большущим портфелем. Старухи говорили, что он где – то «служит»:
- Служит, с кобелем дружит!
Но это был «папашка», а на них после войны существовал отчаянный дефицит.
Правда, мужчина это был странный. Частенько, возвращаясь домой с работы, он порою выписывал такие зигзаги и кренделя, что все диву дивились! Останавливался, разговаривая сам с собой, и даже спорил. При этом жестикулировал и гримасничал, не обращая внимания на окружающих, которые, вероятно, вовсе для него не существовали в этот момент. Монологи его совсем не были похожи на изъяснения всех прочих обывателей поселка. Типа:
- Ну, допустим, это-то как раз совершенно не возможно! Абсурд! Процесс в политике должен быть перманентным! Абсолютно всегда! А иначе будут сплошные дивертисменты, вариации и фуэте! Кар-рамболь!
Иногда он, остановившись, вроде бы долго прислушивался к себе и тогда тонюсенько и жалостливо пукал – к большому удовольствию вечно таскавшихся за ним пацанят, ожидавших этого очередного «фуэте», затаив дыхание. Именно они быстро окрестили его «Пёрдом Ваннычем». А жена его, тетя Люся, работавшая буфетчицей при бане, женщина необъятных габаритов, называла его просто: «Вон мой «Девятисмертий» идет»! Однако, когда он бывал трезв, никаких «смертий» и «фуетэ» не допускалось: как мышь незаметно «Пёрд» проскакивал в свою калитку, и что там творилось у него дома – никто ничего не знал и не ведал. И возможные свары его с женой по поводу пьянства на улицу не выплескивались. Вероятно, габариты супруги того не позволяли.
С соседом у Сани был один случай, когда тот напугал его до смерти. В пьяном виде «Перд» однажды шатался по своему огороду и вдруг заговорщицки подозвал его:
- Иди, иди сюда, малец!
Недоумевая, тот подошел к изгороди.
И тут «Девятисмертий больно цапнул его за руку, а потом, вытаращив глаза, просипел, удерживая:
- Я тебе доверяю, а ты обязан мне помочь! Это речи товарища Троцкого, которого убили враги. Они запрещенные. Ты возьмешь этот сверток, пойдёшь за колодец, выроешь яму и закопаешь его там. Чтоб никто не нашел!
Он отпустил руку. А Санька, заревев, дал от него деру с большим пакетом, который «троцкист» сунул ему насильно за пазуху.
Санька не пошел за колодец, а, спрятавшись в сарае, решил поглядеть, что же такое ему всучили? В конверте лежала книжка о борьбе с клопами и другими домашними насекомыми. Саня порвал её на клочки и бросил в уборную.
Так и не решив ещё вообще что-то отдавать хитрючке, Санька, тем не менее, не зная почему, уже лез к ней через забор, шел в дом – видимо, только из одного любопытства. Как это не странно, он бывал у соседей не так уж и часто. Всегда почему-то так случалось, что тетя Люся, да и все ее великовозрастные детки помногу раз на день забегали в тесный домишко Сотниковых, по-соседски, за разными надобностями. То грибков солененьких попросить. То полбулки белого хлеба поменять на полбулки черного – блажь такая в голову пришла! То просто поболтать, да посплетничать. Но Сотниковы у Литвиковых бывали раз в году и то по большому приглашению. Да и не любил Саня ходить к ним в гости, терпеть не мог все эти бабские нежности, которые наверняка ожидали его там: сюсюкание, тисканья, ерундовые кукольные угощения. От титястых и задастых сестриц, точных копий мамочки, пахло противным женским потом и разведённым водой одеколоном «Кармен», запах, который Санька не выносил. Но сейчас его распирало от любопытства: «суприз» - что же такое он получит взамен на цветы?
Просторный дом соседей сиял блеском трюмо, никелированных шишечек на кроватях и кожаного дивана, «коврами» с дамами и кавалерами на клеенке и прочими красивостями. У Сотниковых «обстановка» было значительно скромнее: сундук, табуретки, железные кровати, стол. Правда, чистоты и порядка в комнате девчонок было маловато. Она была какой–то «чумазой». Всюду мусор, грязные стаканы и тарелки на столе, валяющееся где попало бельё.
«Обменный фонд» оказался не очень обширным. В большой картонной коробке лежало всё богатство девиц: до десятка флаконов из-под одеколона, карандаши, баночки из-под вонючей помады, пуговицы, булавки, обломки гребней, открытки с целующимися парочками в сердечке, да куклы-голыши с оторванными руками и даже головами. Хлам.
- Тогда смотри что-нибудь ещё!
Санька обвел комнату глазами. В проеме дверей на пышной родительской кровати с подвесом виднелась разряженная кукла-невеста. Ну, этого ему не надо. И, понятно, что её и не отдадут. На комоде стояли синие слоны и фарфоровые парочки с ярко-красными нацелованными губами. Пыльные бумажные цветы торчали из большой пластмассовой вазы.
Ничего подходящего не было и в помине.
- А, хочешь, я тебе полплиточки шоколада дам?
Такого шоколада в серебряной фольге Санька ещё ни разу в жизни не пробовал. Хотя конечно к очередному Новому году ему что-то такое шоколадное в подарках перепадало. Как и большинству ребят. Однако, сглотнув слюну, он отрицательно мотнул головой и направился к выходу.
- Стой, ладно! Ну вот еще книжки есть!
Книжки Саня любил, потому двинулся к жидковатой этажерке, где на кружевных салфеточках лежали книги: «Белая береза» Михаила Бубенова, лауреата Сталинской премии, Уголовно-процессуальный кодекс, рваные учебники по алгебре и средним векам, доклад товарища Молотова и подшивка журналов « Огонек ». На верху в рамочке стояла фотография: Ленин жестом приглашает Крупскую сесть на кожаный диван. Приглядевшись, Санька с удивлением увидел, что главный вождь страны с женой находятся в той же комнате, что и он сейчас! А диван – тот же диван, на котором он сидит!
- К вам, что, Ленин в гости приходил? – растеряно спросил Санька.
Сталина прыснула в кулак.
- Дурачок! Это ж мамка с папкой мои! Нарядились как Ленин с его женой и сфотографировались на память!
Вспомнив, что дядя Петя действительно по-ленински лыс, и нос у него картошкой, Санька удовлетворенно хмыкнул и вновь стал рассматривать предлагаемый «товар».
Тут он случайно заметил, что на подоконнике лежит «прачик»! Очень даже завидная вещь! Рогатка потертая, словно отполированная. Черная прочная резина. Всё сделано основательно и без дураков. Это ж его мечта с раннего младенчества! Когда, глядя на уличных пацанов, он наблюдал за их подвигами – сбиванием воробьев и более крупной дичи с тополей и заборов. У Саньки, глядя на это оружие, даже голова закружилась от зависти.
- Ты что? – провожая взглядом его взгляд, спросила Сталина. - Тебе рогатку надо? Ну, не знаю! Это мамка у Генки Куклина отобрала: он у нас вчера стекло на веранде высадил.
Санька не заметил торжествующего взгляда соседки: цветы – это вещь, и вещь, очень нужная! По крайней мере - сегодня! А рогатка, что? Тьфу! Тем более не своя. Пусть забирает!
- Ну ладно уж, бери!
Счастливый до невероятности, Санька схватил драгоценный «товар» и тут же хотел было дать деру, чтобы на свободе опробовать оружие в «боевых условиях», но его застопорила хозяйка:
- Так, значит, договорились? Я восемнадцать штук беру!
Санька удовлетворительно мотнул головой – ему уже не интересны были георгины! Он шел на настоящее дело: охоту на пернатую дичь!
В четверть секунды он перелетел через забор и с огорода направился во двор, где мирно копались в песке куры, а в ветвях, нависших над стайкой, чирикали непуганые птахи.
«Вжик!» – просвистел камень, но, совершив не мыслимый кульбит, ударил по одной из куриц, блаженно купавшейся в пыли. Курица закрыла глаза и брыкнулась на спину, задрав кверху ноги. Готова.
А из дому уже бежала бабушка Поля, причитая и восклицая: «Ой-ё-ёй! Чо наделал, фулюган! Чо ты натворил, неслух!»
Она подобрала уже неживую курицу и потащила её в дом. «Ой-ё-ёй! Чо мать-то скажет? Самую носкую убил! Самую лучшу-ю-у!»
И тут её взор проник через открытую калитку в огород, где «на законных основаниях» хозяйничала Сталина, расправляясь с георгинами. От неожиданности бабуся встала как вкопанная: среди бела дня грабят!
- Я не сама, мне Саня разрешил! – закричала Сталинка, пятясь задом к своему забору.
Бабуся, бросив убиенную несушку, ухватила хворостину и заметалась между внуком-стрелком и соседкой - цветокрадкой.
- От я вас щас обоих!
Эта погоня за двумя зайцами и спасла «толстомясую»: она в миг перемахнула через забор, рассыпая цветы до самого дома. Саньке повезло меньше – бабка полосонула - таки его по заднице, уже подбегавшего к калитке. Пару кварталов он несся как наскипидаренный заяц, обронив где-то по дороге свой «прачик». Хотя преследовать его никто не собирался.
«Из-за каких-то паршивых георгинов так лупить?» - со слезами на глазах думал Саня, слегка отдышавшись. «И кого? Родного внука! Больно же! Бабка - Кабабка! Вот уйду в лес, сделаю себе там шалаш и буду жить в нем один. Как Робинзон! А питаться стану тем, что наберу в огородах. Огурцами, помидорами, картошкой. Или на сосёнке сплету гнездо, как у орлов, чтобы никто не добрался и не поймал. Они будут искать меня – и не найдут. А я стану сверху на них смотреть и громко смеяться. Про себя, чтобы не услыхали. Ха-ха! И ещё раз – ха! Чихать я хотел на ваши георгины, курей, и на всех вас! И без вас проживу распрекрасно, милые родственнички!»
Так и брел он без цели. Мимо «кина», где перед входом стоял на страже усатый вождь, сделанный из цемента. На той неделе они с матерью и дядей Гошей смотрели здесь картину: «Незабываемый 1919 год» - о гражданской войне и подвигах Красной Армии.
По ту сторону улицы – школа, где он будет учиться со следующего года.
А вот – магазин. Здесь он всю жизнь по заданию матери покупал хлеб, постное масло, вермишель и селедку. Деревянное щелястое крылечко. Говорят, туда, между досок, часто проваливаются копейки. А Витька Мазин похвастался, что однажды нашел под этим крыльцом «зелененькую» - целых три рубля! Наверное, у какой-нибудь раззявы ветром выдуло из рук, а под крыльцо задуло. Вместе с мусором! Может, и ему посмотреть? Вдруг повезет, и он отыщет клад? Денежки сейчас ему бы очень пригодились!
Санька подошел с незакрытого полностью торца крылечка и влез под него. Там было сумрачно и пахло навозом: то гнил мусор в небольшой луже из позавчерашнего дождя. Сверху из щелей падали узкие полосы света, в котором кувыркались пылинки. Изредка доски скрипели: это по ступеням спускались и поднимались покупатели. И тогда ему на голову сыпался песок.
Как заправский кладоискатель Саня с помощью какой-то железяки, а то и просто голыми руками принялся за раскопки. Что конкретно искать – он и сам не знал. Что-то денежное. Из округлого и металлического чаще попадались пивные закупорки. Пальцы кололи осколки битых бутылок, щепки, консервные банки и прочая дрянь. Наконец, по прошествии минут десяти, он нащупал нечто круглое и ребристое по краям: монета!
Выйдя на свет, он осторожно огляделся: не видел ли кто его счастья? Но очень редкие в такое пекло прохожие не обращали никакого внимания на пацанёнка, копавшегося в пыли у магазина. Рассмотрел добытое – разочарование было полнейшее: он нашел двугривенный, но не с бочкообразным советским гербом с колосьями, а с двуглавым царским орлом! Головы показывали Саньке свои острые языки – дразнились!. И он быстро уяснил, что на эту монетку ничего не купишь. Рассердившись, Санька изо всей силы запустил ею куда-то в пространство через чужой забор. Но «раскопки» свои уже не возобновил, так как из-за неудобного положения под крыльцом руки и ноги у него затекли и плохо сгибались. Пришлось бросить свою затею, не солоно хлебавши. Однако за «время надежд» он так растравил себя картинками того, что он купит за найденные деньги, что почувствовал явный голод. Пришлось расстаться с хранимым уже целую неделю рублём, утаённым от матери из сдачи после покупки свиного жира и крупы.
И он, как был с грязными «ручищами», ринулся к киоску на углу, где вежливо попросил продавщицу в кружевной короне отвесить ему кофейных подушечек на его желтенький рубль. К его удивлению та не стала кричать, что денег мало. Видно потому, что покупателей в такую жару у неё не было вовсе. И дала ему кулечек из коричневой бумаги, в котором он обнаружил аж десять штук прекрасных конфет! Настроение у Саньки немедленно поднялось. И он потопал дальше, спрятав конфеты в накладной карман штанов.
Так и дошагал он до опушки того самого бора, в котором предполагал поселиться на сосне. Но сосны здесь оказались очень высокими, и добраться до их крон было не возможно. Улица кончилась, вдоль дороги пошли в ряд базы, конторы, туберкулезные санатории, пионерлагеря и садоводства (бывшие дачи купцов и прочих богатеев). После вовсе пропали всякие постройки, и только провода на кривоватых столбах вдоль просеки напоминали о том, что где-то невдалеке живут люди. Да ещё приглушенная из-за расстояния музыка и веселый невнятный говор со стороны – уличное радио.
Тащиться в глушь ему расхотелось. И он повернул на музыку. Выйдя из бору в другом месте, он понял, что зашел в него не так уж и далеко. Впереди виднелись дома и знакомая пожарная часть за зеленым забором. Ставили её когда-то на возвышении, чтобы был обзор. Потому и каланча для наблюдения за пожарами торчала на краю обрыва, под которым текла река. А за речкою в низине разворачивалась панорама города, его центральной части: улицы, мосты, бульвары, четырехэтажный «небоскрёб», церковь с синими куполами – и дальше шла бесконечная бугорчатая серо-бурая поверхность, состоявшая из кровель множества домов и домишек, безликих непонятных построек, песка на улицах и пыльных тополей. Точь-в-точь как шкура крокодила, которого Санька видел весной в приезжавшем в город зверинце.
На покосившейся «башне», где, видать, уже давно не положен был бравый наблюдатель за возгораниями, висел алюминиевый раструб, исторгавший бурное веселье и развлекавший невесть кого, так как из-за несносной жары всё живое давно попряталось подальше в тень. Солнце стояло высоко в небе и по- июльски накаляло землю, хотя по календарю был уже первый день сентября. И тут Саня впервые почувствовал, как сильно он устал, столько времени болтаясь по поселку. Он сел на лавочку в тенечке у забора и стал помаленьку облизывать и обсасывать одну из конфет, снимая с неё порошок. Но время было послеобеденное, и из экономии ничего не вышло: все конфеты в кратчайший срок были схрумканы до одной!
- Дорогие товарищи радиослушатели! – неожиданно «провещало» радио с каланчи после небольшого перерыва. – В рубрике «Современная симфоническая музыка» мы передаем финал «Седьмой симфонии» Сергея Прокофьева, сочинение номер 131. Исполняет Большой симфонический оркестр Всесоюзного радио, дирижер Самуил Самосуд.
«Симфония – это плохо, - подумал сквозь дрёму Саня. - Это, как сказал дядя Гоша, когда пилят на скрипочках и как попало тарабанят на пианинах».
Но в эту минуту такая невыразимая сладкая истома объяла его голову и грудь! И всё вливалась и вливалась в него широким потоком. И уже не было ей в нём места. И он тонул – и не чувствовал, что тонет, и совсем не страшился того, что может утонуть. Но тут всё неожиданно кончилось. А он ощутил вдруг холод и понял, что с севера надвигается стена чего-то страшного и неотвратимого. Задули, завыли, замели ветры-поземки. Заревели великаны. Не то громы, не то пушки прогрохотали неподалеку. Вот–вот вся эта толпа нагрянет сюда, раздавит Саню, и все, что его окружает. И вновь – стоп! Всё пропало бесследно. Яркий, торжественный свет полился с небес, добрый и ласковый. Он как пелена окутал Саню, и голос с верху скрипкою напел ему: «Будь счастлив, пацан! Расти, живи и вбирай в себя всё хорошее, что дает тебе жизнь!» Яркие краски бабочек и цветов запестрели вокруг, воздух наполнился свежими, живительными, пьянящими запахами луговых и садовых растений. Тысячи птичьих голосов пели о радости, счастье и удаче.
Вновь приближение холодных, клубящихся туч – чудовищ. Они уже близко! – Но их прогоняет вот это: «Дзинь-дзинь-дон! Дзинь-дзинь-дон! Дзинь!»
Саня вспомнил вдруг, как ранней весной после трехмесячной скарлатины его впервые выпустили во двор, укутанного, слабого ещё, едва держащегося на ногах. Ярко светило солнце, чирикали воробьи. Сугробы почернели и просели, из-под них под горку живились ручейки; первые мокрые проталины выглядывали из льдистых ажурных рамок. Вдруг пробежало облачко, второе. Черная лохматая туча закрыла солнце. Сразу же подул низовой ветер, закручивая в вихри остатки снежной пыли у высокого заплота. Две минуты – и снова зима! Но тут, как будто кто-то неописуемо сильный, властно и решительно смахнул со светила всю эту серую нечисть, и оно заблистало ещё мощнее. И всё под его лучами стало ещё краше, засверкало миллионами бриллиантов в каждой грани снежинок, отразилось в каждой лужице и в каждом оконном стекле. Стало невыразимо радостно и хорошо. И тут вдруг снова прозвучало: «Дзинь-дзинь-дон. Дзинь-дзинь!» Это ж капель с сосулек! Все-таки конец зиме! Падают капли вниз, в лужицы: «Дзинь-дзинь-дон! Ну что ты надулся, парень? Что копишь обиду? Много ещё в твоей жизни будет всякой дряни! Но ты всё равно радуйся ей, солнышку, свету и теплу! Дзинь-дзинь-дон! Дзинь-дзинь-дон! Дзинь!» Да нет же! Это уже не капель! Это желтенькая птичка такая – кузик (или её ещё синичкой называют) цвенькает, сидя на карнизе дома! «Дзинь! Дзинь! Дзинь!» Какая же она добрая – эта птичка!
Давно уже закончилась музыка. Саня раскрыл глаза. Солнце склонилось за верхушки крайних сосен. От каланчи вытянулась длинная корявая тень. Город за рекой был завешан синеватой дымкой. Радио болтало о проведении косовицы на полях Алтая. И слушать это было совсем не интересно: кто его знает, что это такое – косовица?
Саня почувствовал себя отдохнувшим и успокоенным. Что за глупости он придумал себе с утра? Гнездо на дереве! Что он – сорока?
В припрыжку Санька коротким путем побежал домой, резонно полагая, что его уже ищут.
Ступни ног проваливались в мягкую дорожную пыль и слегка охлаждались от соприкосновения с нею. Вот и квартал, в котором он живет. Створки окон большинства домов, что «в улицу», распахнуты настежь в виду жары. И соседки на лавочках лузгают подсолнухи. На другом конце ребятня играет в «кругозайца».
- Эй, Санька! А тебя мать уже второй час ищет повсюду с ремнем!
Это Сталинка кричит из-за гераней, увидев его из окна своей «чумазой» комнаты. Тетя Люся ничего не говорит, провожая его взглядом, и только сплевывает шелуху. И в щели их ворот мелькает вечно испуганная фигура папашки «Пёрда».
Напротив из окон Сеченовых вдруг заорал патефон голосом певца Бернеса:
- Ех, помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела…
Конечно, есть! Санька машет рукой, откидывает крючок калитки и перешагивает через высокий порог во двор своего дома.