"Долгие крики"
рассказа Ю. Казакова к моей душе
С опаской погружаюсь в мир рассказов Юрия Казакова. Как гипнотизер осознанно и методично он ведёт меня: моё внимание, разум, душу по одному ему известному пути.
Я никогда не ходила на охоту, не болела этой страстью, но выросла в зауральской деревушке, где все взрослые мужчины не только ходят на охоту и рыбалку, но даже берут с собой в поле на пахоту своё оружие.
Пролетит ли утка, пробежит ли заяц, для сибиряка - дело чести: ловко остановить трактор, или прямо на ходу, высунувшись из кабины, подстрелить дичь!
Придя с работы, усталый отчим с особым небрежным шиком, бросал в угол кухни добычу: то сияющего зелёной шеей селезня с утицей, то зайца.
А подвыпив, мужчины начинали хвастаться своей охотничьей ловкостью. Подбрасывали в воздух шапки, или консервные банки. Тогда, прямо во дворе начинало бабахать: то из винтовок, то, дуплетом, из двустволок. А потом жены ворчали - шапки мужей превращались в решето.
В рассказе «Долгие крики» писатель с первых строк погружает читателя в мир своей детской страсти. Голодный мальчишка военной поры, мальчишка городской, никогда не бывавший на охоте, настолько увлечён охотой и охотничьим оружием, что в течение целой зимы выкупал ружьё. Ходил на дровяные склады, чтобы дотащить какой-нибудь старушке домой санки с дровами. За это он получал крупяной или хлебный талон, и отдавал его хозяину ружья.
Понять всю самоотверженность этого поступка может только человек, который долго голодал, как юный герой рассказа. Тот, покачиваясь от слабости, ходил в библиотеку, где часами не отрывался от книг об охоте.
Как же увлекательно соблазняли его, не менее голодные, хозяева берданки: странный, полусумасшедший парень, считавший клопов гениальными и его отец, знававший лучшие времена до революции.
Но какое же ждало мальчика разочарование!
«Берданка же моя оказалась преотвратительным ружьём: дробь она рассыпала веерообразно, и мне то и дело случалось промазывать в спокойно сидящую в пятнадцати шагах утку».
Невольно сравнивала чувства этого мальчика, с таким же увлечением моего двоюродного брата Бориски, и примерно в том же возрасте, что и у героя Ю. Казакова.
Бориска тайком таскал из шкафа у моего отчима пистоны, порох и даже патроны. Мне, однажды, он показал «фокус»: втыкал в пистон гвоздик, или ручку с пером, и с высоты вытянутой вверх руки, бросал на пол. Пистон щелкал, пыхал порохом, и братишка с наслаждением вдыхал этот запах.
Так же, как хозяин берданки из рассказа, поджигал порох и, с каким-то благоговейным восторгом замирал над ним.
А писатель завораживает точно выписанным кружевом деталей. Перед глазами оживает купе поезда с друзьями охотниками в нём. Покачивается поезд, загорается настольная лампа, друзья читаю друг другу стихи... После поезда уводит из современного мира куда-то во времена Пришвина и Паустовского.
В полушутливом описании неудачной охоты, в неумелости начинающего охотника, который «дико схватывался за ружьё, когда из-под ног его выпархивал жаворонок», мысленно ищу возможную развязку. Время рассказа вдруг начинает растягиваться, погружать тебя в некое томительное ожидание. Подспудно жду кульминации, а её всё нет.
С трудом отрываюсь от текста, вырываясь из мира, неизвестного мне, мира мужской охоты, делаю долгий вдох, и вновь ныряю в тоскливые блуждания охотников.
Писатель натягивает моё внимание, как древний охотник тетиву на луке. Где же цель и когда он выстрелит?
Ухожу за охотниками в глушь, неведомую почти никому, туда, где немногие теперь глухариные токи, которые засекречены «лучше военных аэродромов».
А дальше начинается сплошная мистика.
Проводник уводит приятелей вечером и ведёт через болото, через которое протянута древняя деревянная, подгнившая гать - только одному человеку пройти.
Я внутренне поражаюсь: «Ну, какой дурак ведёт городских людей ночью через болото, да ещё уходит далеко вперёд, оставив уставших путников в одиночестве?! Или это местная «шутка»? Мол, пускай горожане-писатели перетрухнут немножко!
Приехали за впечатлениями - получайте впечатления!
Но когда герои выходят из болота к озеру, где лодочника не дозваться никакими долгими криками, неожиданно проявляется этот дополнительный, мистический план рассказа.
Появляются ассоциации об ином мире и лодочнике Хароне.
Приведя читателя на заброшенное монастырское кладбище, писатель, а это, заметим, писатель советского времени, задумывается о цели монашеской жизни.
Не бегут ли и наши герои от суеты жизни?
С точностью передачи деталей, с кажущейся простотой метафор, погружает читателя в описываемые события до состояния, близкого к состоянию транса. Реальность мира в рассказе, начинает неожиданно колебаться. Не для того ли, чтобы передать состояние героев, долгое время недосыпавших, и беспредельно уставших?
Этому немало способствует рассказ хозяина заимки о Севере.
«И тут возник некто за моим плечом, в глухом свете северного леса, и задышал мне холодом в затылок и глухо зашептал:
- Небеса и земля погружены в вечный покой...»
Я, как будто обжёгшись, отдергиваю взгляд от текста: когда-то пришлось работать администратором у гипнотизера и хорошо знаю, что такое внушение!
В этот момент, я почти ненавижу писателя Ю.Казакова и мысленно возмущаюсь: «Ах, вы прекрасный психолог! Так чему же удивлялись в рассказе «Во сне ты громко плакал»?
Искали причину смерти друга? Ведь этот отрывок текста - мощнейший блок внушения о смерти! Может Вы поделились с другом не только патронами, но и дали прочитать этот рассказ?
Человек, который в одиночестве и без того испытывал тоску и беспокойство, вполне мог поддаться внушению этого текста!»
Хозяин заимки рассказывает героям не охотничьи истории. Он, как будто
отговаривает их от охоты, от убийства ради развлечения. Рассказывает о том, как в детстве с братом, они, ослабевшие от голода, пытались охотой добыть пищу, чтобы выжить с матерью и младшими братишками, сестрёнками.
Атмосфера рассказа всё глубже погружает нас в предчувствие неизбежной
смерти.
Я знаю, что настоящие охотники не считают охотничьим подвигом - убить
глухаря, поющего любовную песню, беззащитного и шального. Испытывают презрение к таким горе-охотникам.
Не отговаривает, но намекает сибиряк городским сытым писателям о том, что собираются совершить убийство редких птиц не от голода, а из развлечения. Для того, чтобы разогреть холодную кровь.
Остановит ли это охотников?
Писатель останавливает перо, и я умом понимаю, что это и есть кульминация рассказа, что развязку он оставил внутри читателя, в его душе и воображении.
«Неужели бывает, что, когда долго кричишь, тебя кто-то и услышит - человек ли, судьба ли?» - спрашивает Ю.Казаков в конце.
«Если ружьё висит на сцене, в конце третьего акта оно должно выстрелить!»
И оно всё-таки стреляет, и раздаются «долгие крики» из моей памяти…
Несколько часов голосила моя тётя, обнимая и поливая слезами громадные колеса трактора «Кировца».
Внутри, запершись, ждали милицию из района её старший, почерневший от горя сын Володя и средний, Борис… Её Бориска, любимец женщин и собственной жены, отец троих сыновей: с распахнутой грудью, босой ногой и ружьём, приставленным к груди.
Почему?! Это так и осталось загадкой в моей семье.
Ружьё должно выстрелить?
Не называя вещи прямо, не показывая крови, писатель ставит нас на грань между жизнью и смертью, на обрыве, за которым - тайна.