– Посмотри.
Оно так скажет: если цифры не промелькнут в липко-сиреневой, лентой за лоб хватающей тьме, то – жив. И сожгут тело за отданные небу глаза, пройдут босо по серым металлическим лепесткам. Останется очерк физического, отброшенного – как вытянувшая мёртвые пепельные ноги сигарета. Одетые грубым красным солнцем веки уже не вспархивают так, как это делают веки ещё существующих. Ещё нежны тёплые перемычки между пальцами, ещё не растут сквозь кости цветы и черви, но и неуловимые светящиеся волоски на изгибе руки, кукольно сломанной в локте, не растут также. А когда прикоснёшься к остову, уже старательно обласканному ушедшим в безвидность жаром, он осыплется чёрной пыльцой.
Оно звучит. Оно заставляет их, бескожих и вечных, с улыбкой становиться живыми. Те, кто слышал последний вдох оживающих, радостно стискивающих глаза в пахучем вихристом блаженстве пробуждения, уже не могли ни во что не верить. Но вера слаба, пока есть страх. И вечные учились не бояться.
Оно милосердно. Оно обдаёт хрустальным целительным холодом внутренности, сжавшиеся в кричащем предощущении перехода. Оно теплеет ледяной подоплёкой всего, зерном неуловимого сбоя таясь в множащихся мелодиях и цветах, заставляя любить искристый сон свой тем ярче, чем упоительнее чуется явь сказок и символов после. Существующие танцуют, идут по углям и по воспалённым осколкам металла босые – так они ненадолго обретают явь заранее в экстатической боли торопящихся вперёд – но держит, держит ещё то, что помогает себя сохранять. И каждый лишается страха по-своему – даже тот, кто просто стоит и смотрит, преодолевает себя, как утреннюю температуру, как расстояние между, как кратковременную тишину оглушения.
Оно говорит в шаманах, по ночам превращающихся в белых волков и медведей – медведицы ловят рыбу и рычат на коптском. Любой рокот начинается в животе, нарастает красным и переходит в вертикальный выплеснутый язык – острая кровь у угла губ, и что-то плещут, плещут гортанно звериными ртами худые и длинноволосые. И маленький мальчик точит кинжал, чтобы послушать сказку металла об ушедших эпохах.
Оно сказало: если жив, то огонь выпьет это отданное травам и воздуху тело, чтобы тем, кто помнит его графически, не было пусто смотреть на его недвижность.
***
Похорони меня у моря. Я очень тебя прошу. Я никогда не хотела утонуть и всегда хотела сгореть, хочется вдохнуть соль и разлететься на чёрно-красные лепестки. Я когда-то писала сказку о том, что нет смерти – есть цепь бесконечных пробуждений. Но как быть с ненужными моими руками, с фиолетовой височной прядью и всеми моими лентами? Я вот рисую гальку, выкладываю из гальки имя. Но грустно как-то. Хочется вжаться в песок и не отпускать. Петь тебе дурацкие колыбельные. Заплетаться. Спотыкаться. Думать.
А вот напишу я тебе, что меня завтра казнят – что ты будешь делать? Ты жди меня, я всегда прихожу вовремя. Только обувь у меня неудобная, и это диагноз, так что я, по всем признакам, просто на тебя рухну – как молния, только я. Insomnia. Бессонница, в смысле. Я вот всегда так – вроде сплю и вроде не сплю. Притворяюсь. Я так больше успеваю. Я закрываю глаза – а там цифры, буквы, рисунки. Должно ли быть так? И знаешь, это не сны ещё, но картинки. Абсолютно бессмысленные, словно горстью кто-то в меня швырнул часть никому не нужной информации. Я вот влюбилась в тебя вчера, потом поела – и всё прошло, а я тебе вовремя сказать забыла. Придётся опять ждать прилива – и только попробуй не успеть.
Вещицы возле меня какие-то глупые. Бусины, миниатюрная чайная посуда, обломок узорчатой металлической дребедени. И не очень-то оно мне и надо – а важно. Почему? Ну вот почему меня всегда зовут несерьёзной, когда я пью кофе перед смертью, а потом беру и не умираю? А во рту после словно ржавый ветер гульнул и пару несвежих монет оставил. И вроде невкусно, и вроде родственно уже – как символ биения.
Где-то в запястье у меня живёт птица. Клюнет вену так, что в лохмотья. Ещё клюнет. Ещё. Долбит круглосуточно, а мне слушать лень. Может, она хочет хоть чьего-нибудь внимания. Знает ли она, что я её знаю?
А, вот, ещё: обкусываешь щёки изнутри – обдаёт горячим, и больно. А в это же время ногти стучат по столу, швы на беспалой перчатке рассеянно рвутся, серьги возле мочек звенят. А где-то, вот сейчас же – безумно много воды. И луна отражается, и солнце, и все радуги разом. Разум. Треснутый и упростившийся до строения Вселенной. Точечный. Кварцевый. Часовой. Сыплется песок сквозь ставший вдруг бесплотным череп.
А вот напишу я тебе, чтобы ты меня не запоминал – запомнишь ли?
И, может, хотела бы я, чтобы ты всегда меня знал. Но о чём тогда будут сказки и как я буду хранить тебя, мой вечный?
Посмотри. Я – вот. Разлетаюсь чёрной пыльцой, плыву по воде – и ты снова меня не знаешь.
***
Смотрю на воду. Вижу там что-то знакомое.
Зачем я сюда прихожу?
Ма’яррин назвал меня Шаманом сегодня. Только на воде мне и ворожить.
Глупости. Какие сонные глупости.
Но зачем-то останавливаюсь и начинаю чертить цифры на песке: тринадцать, двенадцать, десять. Не дочертив до семи, останавливаюсь и решаю идти домой. Хотя бы сегодня надо выспаться. Пока луна белым волком не взвыла в окно.
Сон. Сон-сон-сон. Огнём охватывает бессонница, но я сопротивляюсь и распахиваю глаза.
Ма’яррин назвал меня Шаманом. Я опять засыпаю с открытыми глазами – словно боюсь чего-то не увидеть.
И мозг захватывает солёная сиреневая вода.