Он заявился в девять часов. Откуда бы ему взяться в такую рань? В это время из города ни на чем не доедешь. У Марьи дотапливалась печь. Ничего особенного она не варила: Сашке кашу и скотине - картошку. До молока топиться поставила. Стояла и думала: “Закрыть трубу или рано?”
– Можно? – услышала она, и в проеме двери показался он: в черном костюме (не больно хорошем - брюки помяты), при галстуке, и в рубахе белой. Вырядился! А ботинки гожи: на свадьбу в таких только, лакированные.
– Вот и я, мамаш, – представился он.
Марья как стояла, так и застыла на месте:
– Ты кто это будешь? – спросила она, так и не узнав вошедшего.
– Я? – он сел на лавку, закинув ногу на ногу. – Зять твой. Все, теперь уж точно.
Марья прищурила глаза:
– Какой такой зять?
– Отец я Сашкин, мамаш.
– А-а-а! - вырвалось тихо у Марьи. – Вот ты кто! Сыскался, значит.
– Что, значит, “сыскался”? Я и не терялся, между прочим, – недовольно заметил он.
– Вот ты кто, – снова повторила Марья задумчиво, – отец.
Так теперича из города прям или еще отколь?
– Из города, мамаш, оттуда, – неопределенно сказал зять.
– Ах, ты, господи, отец, – растеряно повторяла она. – Пойду Сашку крикну.
– Крикни, крикни, мамаш, – согласился зять, – посмотрю я на него. Чай, уж, орел вырос.
Марья ничего не ответила, вышла на крыльцо. Сашки негде не было видно. “На пруд, наверное, ушел; ну, ладно, прибежит”, – подумала она и вернулась в избу. Зять сидел в той же позе.
– Не видать нигде, – сообщила она. “Что ж ему на стол-то собрать, яиц, что ль?” Она полезла в подпол и, вынимая берестяной бурак, проговорила: – На пруд все бегает, чай, там.
Грибов соленых поставила тарелочку, луку нарвала с головками.
– Ты уж не обессудь, вот картошки тебе поставлю. Я ведь не ждала гостей-то. Винцо-то уважаешь?
– Я, мамаш, человек русский, как все – не выделяюсь.
– Пьешь, значит, – заключила Марья и поставила на стол запотевшую поллитровку.
– Не пью, а выпиваю, – обиделся зять.
– Так я, чай, и говорю, ай, не так сказала?
– Разница есть, мамаш, – зять поднял палец. – Есть такие: нажрутся и пашут рылом-то, а то – из вытрезвителя не вылезают, а я - выпиваю.
– Ну-ну, – согласилась Марья и, оглядев небогатый стол, произнесла озадаченно. Ишо-то чего тебе поставить-то? Консерву будешь?
Зять поморщился, потом махнул рукой, согласившись:
– Давай.
– Ты чего кислишься? Она у меня хороша, дорогая.
– Да я чего, мамаш, разве кислюсь? Нос вон першит, чихать хочется.
Стол был накрыт, она присела на табурет. Зять разлил водку в рюмки, потом взял двумя пальчиками свою и произнес:
– Ну, со свиданьицем, да со знакомством. Зовут-то, мамаш, как?
– Марьей Петровной.
– Ну, вот и хорошо, а меня - Виктор.
– Знаем, чай.
– А, – догадался зять. – Ну, что, по первой?
– Не потребляю я, давай уж один, – предложила Марья.
– Понимаю, – сказал он и выпил первую рюмку.
– Долгонько ты не заявлялся, – сказала Марья, разглядывая его длинный конопатый нос, – долгонько.
– Все, мамаш, все, теперь все там завязал, буду у вас.
– На выписку тогда не пришел. Каково молодой девке без мужика при выписке? Ждала ведь.
– Так, мамаш, не пустила.
– Кто тебя не пустил?
– Мадам моя. Чего ведь не случается? А уж получилось: человек-то родился, куда денешься, правильно? А она, стерва, – ревновать. Ну, поревновала бы поначалу – и ладно. Так нет – мало ей. А ведь, мамаш, чего: я ведь с Верой-то – по любви, чай, не просто так. Дело-то хоть прошлое, а у нас с ней – любовь. Так что, не подумай чего. А она, стерва, на выписку не пустила.
– По любви да долгонько – пятый годок пошел, – высказалась Ма-рья.
– Так, мамаш, вот мыкался с ней, а ведь сразу-то... Можно я еще? - Он потянулся к бутылке.
– Да наливай, наливай, чай, на то поставлена.
Он выпил вторую и, громко крякнув, стукнул рюмкой по столу, поморщился и продолжал:
– Так я что говорю-то: сразу-то разве можно вот так с ней оборвать?
– Ты закусывай, а то будешь рылом-то землю пахать! – строго прикрикнула на него Марья.
– Она, мамаш, все законы знает. Чуть что – у ней там статья есть.
– А лименты чего не слал? – оборвала его Марья.
– Все, мамаш, теперь буду. А то ведь, какие алименты: работаешь – работаешь, принес – ей все мало. Да и что принесешь-то, сразу .– фык, и – нету. Спросишь трояк – сунет рублевку на обед, и – как хошь, из своих же, кровных денег. Эх, мамаш! – он махнул рукой.
– Так куда ж она их? Рядилась что ль?
– Ага, обряжалась. А потом еще два оглоеда, как клещи на шее. И мастер у нас – курва, мамаш, пристал ко мне: чуть что – и выгоню! У меня день рождения был, ну, ясное дело, на работу я не пошел, выпил, конечно. Вот с тех пор прицепится – ну, ни к чему просто. У всех зарплата, а у меня – пшик, а что с ним сделаешь? Он - мастер. Какие уж тут алименты.
– Ай-яй-яй, – посочувствовала Марья.
– Вот так, – вздохнул зять и потянулся третий раз за бутылкой.
Поев грибков с картошкой, он поинтересовался:
– Ну, а как он? Вырос?
– Вырос, – кивнув, сказала Марья.
– Ага, большой уж, чай.
– Большой, – тихо проговорила Марья.
– А как, балует? Нет? – зять стал строгим. – Ты, мамаш, смотри: спускать не надо, упустишь – все! Я со своими оглоедами справиться уже не могу. В пословице как говориться? – Учить надо, пока поперек кровати лежит. А если не слушается – пори, мама. Я, как отец, разрешаю, на пользу пойдет.
Марья вздохнула и опять согласно кивнула.
– Так я знаешь чего, мамаш, приехал-то к вам?
– Чего? – вытянула шею Марья.
– Насовсем жить с Верой.
– Насовсем! – ахнула Марья.
– Да, теперь все. Моя мадам, знаешь, чего отчубучила?
– Чего? – вытаращила глаза Марья.
– Утюгом мне заехала, во, прям - по морде.
– Утюгом? – изумилась Марья. –Горячим? Ай, сердешный!
– Да нет, холодным. Во! - синячище был. – Зять приложил кулак к глазу.
– Холодным? Ай, как хорошо!
– Так я, чтобы с ней жил, нет, думаю, все – уйду к Вере. Терпел, терпел, мамаш, все, я – не железный. Вера пять лет ждет, а она, стерва – утюгом!
– Так за что она тебя так?
– За что, за что, – зять достал сигарету, – можно?
– Кури, кури, – разрешила Марья.
– Да ни за что, считай. Получку вытащили у меня. Мы с мужиками по трояку сообразили. Я ведь, как все, – не откалываюсь. Вот. Ну, а домой пришел – получки нет. Я ей говорю: вытащили; а она: давай деньги и все. Поначалу-то огурцом соленым запустила, за обедом еще, а потом уж – утюгом. Ну вот, я после этого – все с ней.
– И огурцом ишо, соленым, смотри какая! – опять пожалела его Марья.
– Соленым, мамаш, – подтвердил зять и шмыгнул носом.
– Так насовсем, говоришь? – Марья осмотрела его с ног до головы. – А где у тебя чумадан?
– Чемодана нет, мамаш – мы еще не делились. – Я без чемодана.
– Ну-ну, – сказала Марья, что-то соображая. Потом встала, подошла к окну и, прислонив сжатую в кулак руку к подбородку, минут пять задумчиво смотрела на улицу (похоже, ничего не видя и не слыша). За спиной ее усердно чавкал зять, “подметая” со стола:
– Ну, а Вера где? – спросил он наконец.
– Вера? – встрепенулась Марья. – Вера в Мурманске, милок. Слыхал, может, город такой есть.
– Как в Мурманске? – вылупил на нее глаза зять.
– А так, родимый, вышла замуж за военного и туды их услали.
Зять открыл рот и несколько минут глядел на нее молча.
– Ага, – сказал он, очнувшись. – А, значит, Сашка здесь? Значит, сына оставила старухе, а сам смоталась! Хороша штучка! Сама – там, а он – беспризорник, значит. Бросила! – распалялся зять.
– Не Сашка, а Ромка, – поправила его Марья.
– Как Ромка? – не понял зять.
– А вот так. Ромкой его назвали, а Сашка – другой внук-то, Машин; тоже дочь моя. А Ромку-то они увезли. И отчество у него теперь другое.
Зять замолчал и мрачно засопел, потом произнес обреченно:
– Выходит, я тебе – не зять.
– Выходит - не зять, - тихо сказала Марья и развела руками.
– Так что ж ты, старуха, мне голову-то морочила? – взорвался он и потянулся к бутылке. Выпив остатки, он встал и показал на дверь:
– Ну, я пошел.
– Иди, иди, милок, – сказала Марья. – Доедешь ли: всю бутылку выдул?
Вечером, когда Вера вернулась с работы, первым делом спросила Марью:
– Сашка говорит: утром какой-то дяденька от нас вышел.
Марья махнула рукой, сказала:
– Да электрик приходил, счетчик проверял.
– Когда все улеглись, Марья вышла во двор и там тихонько поплакала, уткнувшись в солому.
1985 год.